<< На главную страницу

И.А. Разумова

Время в семейном историческом нарративе

Рассказы об истории семей являются предметом рассмотрения историков и социологов в рамках метода т.н. «устной истории». Характер источника устной и письменной мемуаристики предопределил необходимость обращения к нарратологической проблематике, категориям «контекста», «референциальности», «аутентичности» текста и т.п. [Oral History 1967; Thompson 1988; Turner 1990; Хоффман 1994; Руус 1997]. В меньшей степени учитывается жанровая специфика биографического и автобиографического повествования. Нарративный каркас обоих жанров составляют события жизненного цикла индивида и семьи, т.е. они ориентированы на прототипические образцы.

Концептуально важным является признание «интерсубъективного содержания» подобных «семейных автобиографий» [Голофаст 1997, 23], позволяющее рассматривать их в качестве коллективной формы переживания и в известном смысле – вербализации опыта. Каждая группа особым образом «прочитывает» текст исторических событий, о чем пишет Б.А. Успенский [Успенский 1974, 119]. При таком подходе проблема «достоверности» рассказа деактуализируется, уступая место изучению феномена коллективной памяти и характера мифологизации прошлого (Thompson 1988; Samuel, Thompson 1990; Неклюдов 1998).

Исследование истории сквозь призму «семейной памяти» предполагает систематизацию текстовых источников по отношению к следующим признакам: устные/письменные, воспроизведенные в естественной ситуации/инспирированные интервьюером, предназначенные для внутрисемейной сферы/адресованные внешнему наблюдателю. Только таким образом можно выявить, с одной стороны, различия между характером репрезентации семьи «для себя» и «для других», с другой стороны, установить систему культурных универсалий с учетом семейной спецификации.

Предметом нашего рассмотрения являются тексты, которые относятся преимущественно к сфере семейного фольклора. В определенных разновидностях они бытуют в устной форме, а будучи зафиксированы письменно самими носителями традиции, представляют семейное историческое знание в виде родословных книг, эпистолярия, мемуаров, предназначенных для публикации или для более или менее узкого круга близких («домашняя литература»). Кроме того, особые категории текстов – самозаписи семейного фольклора, школьные сочинения на данную тему. Основным материалом послужили записи и самозаписи семейного фольклора, произведенные в 1995-1999 гг. в Северо-западном регионе России. Информанты принадлежат к разным поколениям.

Кроме объективных трудностей, связанных с фиксацией рассказов «для внутреннего употребления», задача осложняется тем, что большинство типов письменных источников не только никогда не рассматривались в указанном аспекте, но вообще находятся за пределами исследовательских интересов в силу их «маргинального» положения. В большей или меньшей степени мы привлекаем все известные типы текстов, в которых мемориализуются, обсуждаются и репрезентируются обстоятельства истории семьи и «судьбы рода».

Функционально близкие типы устных и письменных сообщений вполне естественно обнаруживают высокую степень сходства структурной организации, семантики и топики, что особенно наглядно при сопоставлении репрезентативных текстов (предназначенных «внешнему» адресату и им инициированных) историко-семейных нарративов. Они выстраиваются по принципу «биографий» и «хроник», причем можно наблюдать, каким образом и в устных, и в письменных мемуарах сталкиваются установка на соблюдение хронологической последовательности со свойствами «нелинейной памяти» – модели любой биографии [Руднев 1993, 234].

Семейно-биографический хроникат, реализуя свойства памяти, отличается фрагментарностью и ослабленной внутритекстовой когезией. Установка на временную последовательность не предопределяет единства нарративной схемы, хотя вариации последней и подчиняются определенным закономерностям. В инварианте такой нарратив составляет вербальный аналог графическому генеалогическому древу и манифестирует систему представлений и знаний о родословии. В жанровом отношении – это свод относительно самостоятельных текстов, многие из которых функционируют в различных коммуникативных ситуациях (мемораты-новеллы, анекдоты, формульные характеристики, этиологические предания, афористические высказывания, аподиктические и гипотетические утверждения и др.). Они легко идентифицируются при анализе. Мы рассмотрим типовые мотивы и сюжетику семейных рассказов, из которых складывается единый сюжет «семейной биографии».

Родословное и/или семейно-биографическое повествование справедливее назвать «автобиографией», поскольку (а) оно аккумулирует коллективную память, и родственная группа выступает его субъектом; (б) рассказчик или составитель семейного жизнеописания чаще всего ориентирует его на себя как часть «родственного организма». Приступая к изложению истории своего рода, П.А.Флоренский писал: «<...> Мне хотелось бы быть в состоянии точно определить себе, что именно делал я и где находился я в каждый из исторических моментов нашей родины и всего мира, -- я, конечно, в лице своих предков» [Флоренский 1992, 26].

Автобиография, в отличие от биографии, не может представлять завершенный жизненный путь. Семейное жизнеописание имеет открытый финал. Письменные мемуары адресуются и посвящаются реальным или символическим потомкам (что усиливает их дидактико-воспитательную функцию). Начало же, напротив, сильно акцентировано, ибо семейное мифологическое сознание отыскивает причины, «истоки», сущность настоящего – в прошлом, в «происхождении». В структурно-типологическом плане семейные хроникаты аналогичны летописям, которые, согласно концепции Ю.М. Лотмана, представляют «средний тип» между мифами об акте творения и историческим повествованием [Лотман 1996, 336-337].

Начало семейной памяти в тексте (1) может быть немаркированным: «[предки] жили [место]; были [принадлежность к группе, качества]», -- или (2) содержит этиологические мотивы и указание на точку отсчета родословия. Мотифема «творения» реализуется, прежде всего, в речевых формулах, предикат которых означает «порождение», «извлечение», «перемещение» [Мелетинский 1979, 144] или совмещает эти значения в одной глагольной форме: «род происходит <...>»; «предки выходцы из <...>»; «прародители родом из <...>»; «фамилия пошла от <...>» и т.п. Формулизована и обратная временная перспектива: «род (история) уходит (корнями) в <...>». В отношении темпоральности возможно (а) указание даты (исторического периода) или (б) предела поколенной памяти: «по маминой линии отсчет начинается с <прадедов, дедов и т.п. >».

Субъект инициального мотива (1) собирательный, воплощение родственного единства: «род» («корни рода»), «моя родословная», «мамина линия», «семья», «предки», «фамилия»; либо (2) персонализированный: «прадед моей бабушки»; «самый дальний предок, о котором мне известно», «один мой далекий прапрадед», имярек и т.п. Во втором случае устанавливается относительный предел семейной или индивидуальной памяти о родословии, что отнюдь не мешает наделять действия и статус субъекта этиологической семантикой. Было бы неверно утверждать, что для современного человека актуальна идея «абсолютных начал», сохраняющаяся в языковых формах, но тенденция мифологизировать границу памяти, как бы далеко или близко она ни располагалась, очень устойчива.

Чаще всего мотивы «порождения» или «исхода из» («извлечения») ассоциированы с местностью. Пространство и статус локуса варьируются в широких пределах -- страна, край («земля»), населенный пункт и др.: «Ее <прабабушки. – И.Р.> родители были родом из Польши»; «Нееловы берут свое начало где-то в наших местах» (Марина, 24 г.); «Корни <...> маминой и отцовской фамилий лежат где-то на белорусской земле» (Анна, 38 л.); «Дедушка был родом из деревни Большое Озеро» (Елена, 17 л.); «В бабушкиной линии все были вологодские, в дедушкиной – смоленские» (Светлана, 18 л.) и т.д.

Детализированный или краткий рассказ о родине предков – общее место устной и письменной семейной мемуаристики. В кратком варианте указываются, как минимум, знаковые признаки, особенности локуса и его координаты (топографические и исторические) -- для стороннего адресата сообщения: «Наш род Клиновых начался в Карелии, в деревне Клиново, которая находится рядом с известным всему миру островом Кижи. Попасть в деревню можно было на лодке <...>» (Клинов А.В., 44 г.); «Предки по линии моего отца выходят из Пудожских краев, деревни Салмозеро <...> Пудожские края всегда считались глухим таежным краем» (следует рассказ о деревне и о старообрядцах, связанных с ней) (Юлия, 18 л.); «Моя фамилия берет свое начало из древнего города Углич. Он старше Москвы. Углич ровесник Новгорода» (Максим, 10 л., из сочинения «Моя родословная»).

Упоминание или рассказ о родине предков имеет временную перспективу: сравнивается место «тогда» и «теперь». Характерно, что улучшения (ни сельские, ни городские) почти не фиксируются, зато отмечается: «Сейчас люди настроили дач в деревне и постепенно разрушают старинные здания» (Нина, 19 л.); «И деревня уже отживает последние дни. Живут в ней всего несколько старух и стариков. Даже аисты уже не гнездятся» (Валентина, 24 г.) и т.п. Часто констатируется факт, что деревни уже нет. Находясь в непосредственной связи с объективными обстоятельствами, данный мотив является частью современного дискурса об утрате «культуры» в целом, и «родовых корней», в частности.

Любая местность, населенный пункт имеют свою символику общекультурного или локального распространения в зависимости от их статуса и известности. Эта символика включается в семейное предание, систему наследуемых ценностей и влияет на самоопределение семьи и индивида: «Корни моего отца по женской линии протянулись далеко от Карелии, на берега матушки-реки Волги в поселок Морпосад, это около г. Чебоксары. Эта великая река и природа тех краев давала и материальные блага, и духовную пищу, и силу моим предкам» (Инна, 22 г.). С другой стороны, то, что местность является «родиной предков», повышает ее общекультурный статус вплоть до придания ему исключительности: «Корни моего рода – крестьянские. Они исходят из самого центра России – сельской глубинки Тамбовской губернии» (Дима, 13 л., из сочинения).

В данном контексте «центром России» может быть признана любая местность, за исключением явно пограничных территорий, которые, в свою очередь, наделяются признаками экстраординарности [Лотман 1996, 276 и далее]. Территориальная периферийность компенсируется культурной отмеченностью, что характерно, в частности, для самосознания уроженцев Русского Севера: по высказываниям архангелогородцев, их родина – «средоточие» русской культуры.

Устойчивыми локальными обозначениями наследуемых типов характеров в севернорусском регионе являются «северный», «поморский», «новгородский»: «Видимо, то, что жили они на севере, приучило их <предков отца. – И.Р.> к немногословности, сдержанности; общаемся мы с родственниками с папиной стороны гораздо меньше» (Светлана, 21 г.); «Я по матери из Пудожского района, из Водлозерья. Со времен древнего Новгорода там селились беглые крестьяне, которые не признавали никакой власти <...> Народ это был очень свободолюбивый. Возможно, свою страсть к спорам я унаследовала от них. Они покорялись только здравому смыслу. Там похоронен мой дед и еще многие наши предки» (Людмила Н., 46 л.). Гипотетически многие жители севера возводят свой род к «новгородцам».

Локальная символика в семейном сознании ассоциирована с характером предков и индивида, жизненной ориентацией и т.п. Свойства местности (ее жителей), с одной стороны, и конкретных родственников, с другой стороны, взаимно влияют и создают собирательный образ локально-родственной группы («ярославская ветвь», «заонежская кровь» и т.п.). В письме В.В. Розанову П.А. Флоренский писал: «<...> со стороны матери и отца я получил московские традиции < аристократические. – И.Р.> <...> Костромская же кровь моя приспособлена к работе и выдержке» [Флоренский 1992, 276-277].

«Аура места» (Т.В.Цивьян) – существенный фактор мифологизации прошлого, гипотез о предках. Н.П.Анциферов вспоминал, как в детстве верил, что его дед был беломорский рыбак, и огорчился, узнав о предках-дворянах. Убеждение основывалось на том, что отец был родом из Архангельска и рассказывал ему о Михайле Ломоносове [Анциферов 1992, 19].

Отсутствие сведений о «родовой местности» дает основание строить предположения иного рода: «Все родственники по папиной линии часто меняли место жительства. Что ставит под сомнение их происхождение (изначальное). Есть подозрение, что в их роду были и цыгане» (Светлана, 18 л.).

Репрезентация локуса ассоциирована с комплексом идей, одна из которых – «укорененность» родственников на земле, территории, связанная с правами на нее. Свидетельством «исконности», «укорененности» и легитимности прав служит официальная и неофициальная топонимия, совпадающая с семейными антропонимами: «Я до сих пор знаю территорию наших фамильных земель. Назывались они Семинайвисочная ширь (деда звали Семеном)» (Виктор В., 49 л., из письма к дочери); «Ее <прабабушки – И.Р.> родители имели свою мельницу и хутор, то место называется Симоновский лиман» (Симонова З.И., 74 г.) и т.п. Топонимические семейные мемораты фиксируют не только факты реального владения территорией и объектами, но и наименования «в честь» предков, данные по разным причинам.

Мифологема происхождения-«исхода» реализуется в известном мотиве «выезда» предков из чужих земель, который в современных текстах чаще выражен как «переселение» или «приход» на место, считающееся «родиной». С указания на «появление» предков в результате перемещения начинается едва ли не большинство семейных биографий.

Это обстоятельство давно и хорошо известно историкам-генеалогам. Анализ Л.М. Савеловым дворянских родословий по источникам ХVI и ХVIII вв. и подсчет показал, что есть «лишь 33 рода, о которых говорится, что их родоначальники выехали из русских местностей <подчеркнуто мной. – И.Р.>, и 96, выезд которых не указан <...> остальные же 804 рода принадлежат к родам выезжим <...> Не отрицая совершенно возможность выездов из других стран, мы крайне осторожно должны относиться к ним», -- делает вывод историк [Савелов 1909, 14-15; см. также: Кашкин 1912, 1- 284-286; 2 - 185-186]. Далее он приводит в пример «курьезный случай» с одним из князей Кропоткиных, который «забыл свое происхождение от Рюрика и, подавая в конце ХVII в. свою родословную в разрядный приказ, показал свой род выезжим из Орды.» ([Савелов 1909, 83] Налицо сохранность предиката мотива при варьировании переменного элемента).

Оформление сюжета «переселения» зависит от реальных знаний о родословной, причем нередко только его предикативная часть составляет минимум мемориальной информации: «Про прабабушку и прадедушку <папа. – И.Р.> вообще ничего не знает. Говорит, что даже и разговора об этом не заходило. Знает только то, что приехали они в Карелию когда-то давно, еще при Петре Первом. Откуда приехали – неизвестно» (Елена, 17 л.).

При ограниченности конкретных сведений возможно создание относительно автономного этиологического рассказа с персонажем первопредком=первопоселенцем. Свидетельство самодостаточности рассказа – формульная рамка: «Когда-то очень давно в наши края неведомо откуда приехал человек, которого звали Лазарь. Он обосновался здесь, и от него пошел наш род <подчеркнуто мной. – И.Р.> – Лазарьковых» (Елена, 18 л.).

В рассказе о переселении акцентирован мотив «укоренения» предков, освоение ими места: «Предки наши <немцы – И.Р.> появились в России еще во времена Петра. Занимались торговлей. Потом обросли корнями и остались <подчеркнуто мной. – И.Р.>» (Марина, 27 л.). Если предки не являются первопоселенцами, то повествование стремится приблизить их к этому статусу, обосновать территориальное право.

В семейный этиологический сюжет включается констатация этнической принадлежности и/или ее перемены. Мотивы локального и этнического происхождения рода структурно изоморфны, семантически близки и часто соединены. Мотив иноэтнического происхождения аналогичен мотиву о «выезде» предков; он реализуется в сюжете: «перемещение предка (-ов) -- перемена этничности» («преобразование»).

Иноэтническое происхождение чаще всего постулируется гипотетически. Предположения делаются, главным образом, на основании места жительства предков. Так, уроженцы Поволжского региона склонны отыскивать «татаро-монгольские корни», жители западных районов – польские и т.п. Полное отсутствие сведений о родословии также может быть стимулирующим обстоятельством. Наиболее типичны утверждения и предположения о предках-цыганах: «Ее <бабушки. – И.Р.> прапрапрабабушка была из цыганского племени. Она родила сына от моего прапрапрадедушки и покинула их <...> Наверное, кровь цыганская захотела свободы. Но это только рассказы моей бабушки» (Екатерина, 18 л.); «Его <деда. – И.Р.> отца звали Павлин. Очень странное имя. Говорят, мой дедушка был цыганом, правда, я точно не знаю, так это или не так. Папа как-то говорил, что он настоящий помор» (Светлана, 19 л.). Этнический образ цыгана призван обозначать инобытийное, загадочное, предшествующее оседлости («доисторическое») состояние рода, оттого он так часто встречается на границе семейной памяти.

В свою очередь, знание национальности предка – источник конструирования его качеств и образа жизни: предок-цыган пас коней, любил их, и «у них даже не было своего дома» (Мария, 17 л.); прапрабабка-цыганка, непременно, была колдуньей, а предки-карелы занимались рыбной ловлей и были трудолюбивы.

Указание на «социальное происхождение» в семейных биографиях является данью официальному стереотипу, который во все исторические периоды обозначает общественный и государственный статус рода, и традиции его постоянного употребления в бессчетных анкетах, автобиографиях советского периода. Одновременно социальная (сословная + профессиональная) принадлежность – один из важных факторов семейного самосознания.

В соответствии с типовыми формулами, род «идет от» или «происходит из» социальных общностей как они именовались в официальных «табелях о рангах», чаще – «из дворянского рода», «купеческого происхождения», «от крестьян»; реже – «из рабочей среды», духовенства, «мещанского сословия». Конкретные обозначения могут заменяться парой признаков: «знатного происхождения»/«из простых».

Этиологический сюжет применительно к социальному происхождению реализуется как перемена статуса, всегда – с высокого на низший: «Известно, что самые дальние предки были высокопоставленными людьми – купцами, князьями. Но постепенно одно поколение сменялось другим, и на смену князьям, купцам пришли простые люди, крестьяне» (Анастасия, 17 л.); «Не помню, были ли они <прародители -- И.Р.> коренными белоруссами, но просто мама всегда начинала с того, что ее бабушка жила на Кавказе и даже вроде бы как бы была графиней. А потом началась война, и бабушка поехала в Белоруссию <...>» (следует рассказ о краже документов и ценностей в дороге) (Оксана, 19 л.).

Не каждой сословной общности соответствует набор типовых оценочных свойств, из которых складывается суммарная характеристика «жизни предков». Более всего это относится к крестьянству. За соционимом «рабочие» закреплены лишь эпитеты «обыкновенные» и «простые». По нашему наблюдению, характеристики «семьи предков», за исключением крестьянской, либо персонализированы, либо индифферентны по отношению к социальному фактору. В «крестьянских» характеристиках жизнь предков оценивается по имущественному статусу: «зажиточные»/«бедные», -- через описание хозяйства, «трудов» и, в конечном итоге, жизненной стратегии. Эти характеристики приближаются к формульным: «Дедушка рассказывал мне, что все его предки были крестьянами, занимались сельским хозяйством, выращивали хлеб, скот» (Татьяна, 17 л.); «Предки мои были обыкновенными крестьянами, трудились и умирали на своей земле» (Инна, 23 г.); «С утра и до позднего вечера они работали для того, чтобы заработать на кусок хлеба для себя и своих детей» (Н., 18 л.; множество вариантов).

Фактически только по социальному и этнолокальному параметрам может быть реконструирована картина жизни предков, о которых не сохранилось реальных свидетельств: «Мои прапрапрадеды и прапрабабки жили в Заонежье. Занимались сельским хозяйством, рыбным промыслом, верили в Бога, соблюдали все церковные праздники и посты. Говорили на своем заонежском наречии» (Яна С., 25 л.). Такой типовой рассказ предшествует историко-генеалогическому повествованию в семейной хронике и является субститутом этиологического сюжета.

«Точкой отсчета» семейной исторической памяти (кроме точной датировки, если есть документы) можно считать 1) начало персонализации предков, т.е. переход от собирательного образа к персонажам, идентифицируемым, как минимум, по степени родства или имени; 2) «первособытие», основные сюжеты которого -- переселение, появление предка в определенном месте, наименование, создание семьи; возможны и другие.

Семейное предание, таким образом, имеет вполне определенную структуру и до известной степени устойчивую синтагматику. Типичный образец: «Жили мои предки под городом Тарусой подмосковной области. За то, что они отказывались поклоняться иконам, а признавали именно Бога, сущего на небесах, они были сосланы Екатериной Второй на Кавказ: в кандалах, пешком из Москвы. Мой прапра...дед в 1755 году поселился в селе Кызмайдан в Азербайджане, и от него пошла ветвь Назаровых, потому что его звали дед Назар» (Наталья, 18 л.). Рассмотрение парадигматики мотивов в соотнесении с внесемейной исторической событийностью -- перспективный исследовательский сюжет.

Для выполнения роли «первопредка» идеально подходит сирота, «найденыш», подкидыш, внебрачный ребенок. Его история – начало семейной истории: «<...> Своих родителей он <прадед -- И.Р.> не помнил. Однажды в одном из местечек нашли маленького голодного мальчишку <...>» (Анна, 38 л.); прадед – «выходец из Архангельской области. Мама сказала, что он выходец из народа, т.к. с детства он был сиротой и служил поводырем у слепого» (Елена, 19 л.) и т.п. В данном случае жизненные реалии: сиротство, отсутствие знания о предках,-- полностью соответствуют мифологеме «божественного дитяти» как культурного героя [Неклюдов 1998, 290].

В силу объективных причин сиротство -- не редкое явление в российской истории ХХ века, поэтому «первопредками», хотя и в менее мифологизированном варианте, оказываются весьма близкие нашим информантам родственники: «По линии мамы отсчет начинается от бабушки Ани < ф.и.о.>, т.к. ее родители – отец, т.е. мой прадед Николай, был арестован в конце 1940 года, и дальнейшая его судьба неизвестна; прабабушка умерла в годы войны <...>» (Оксана, 17 л.).

В соответствии с этиологической сюжетикой родоначальник – это (а) сирота, (б) переселенец, (в) создатель фамильного наименования, (г) создатель первой известной в роду семьи. Сочетание мотивов создает яркие рассказы, как, например, семейное предание (карельская семья, информант -- русскоязычная) о прапрадеде, который ушел из дома, потому что родители были против его брака, основал хутор («срубил первое дерево»), выполнил условие родителей невесты заломать медведя, женился, «стали жить счастливо»; далее – от его прозвища «медведь» получил название поселок (Эмилия, 17 л.).

Начало семейной памяти нередко содержит этиологический сюжет с безымянными персонажами, что придает повествованию о событии свойства рассказа-«фабулата», в котором референтивная функция оттесняется самоценностью фабулы. В первую очередь, это относится к рассказам о создании семьи: «Эта история похожа на сказку <...> Некая украинская помещица, богатая землевладелица, влюбилась в бедного крестьянского парубка, несмотря на то, что была гораздо старше его. И эта любовь была взаимной. Последовал брак, родились дети, и от них пошел мой род» (Татьяна, 17 л. См. аналогичный рассказ с более развернутой фабулой: [Разумова 1998, 634-635, № 45]).

Часто началом семейной хроники служит просто рассказ биографического характера о первом известном родственнике. Само «начальное» положение персонажа, вне зависимости от характера сведений о нем, влияет на способ изложения: «В сорока километрах от Нижнего Новгорода жил мой прадед Алексей <местонахождение деревни>. Было их два брата – Алексей и Иван, они были кустарями, делали ложки, чашки, тарелки и т.д. и сбывали на Нижегородской ярмарке <...> Но постепенно кустарей в этой местности развелось очень много, и наступил дефицит в лесе. Братья переехали в Марийскую ССР и там поселились в деревне Нестерино <...>. Там они и остались до конца жизни, а померли еще до колхозов. У Алексея был сын <следует генеалогическое повествование>» (Алексей Никандрович, 77 л.). Сравним только начало: «В обычной деревне Cеверо-западного региона, которая называется Заозерье, жила моя прабабушка Матрена Петровна Маркушева<...>» (Анастасия, 17 л.).

В рассказах такого рода обращает на себя внимание соединение документальной конкретики со стилистическим стереотипом сказочного повествования, особенно инициальным, который исключает всякую предысторию событий, как бы изымая их из реального времени. Финальная же часть рассказа, даже в формульном выражении (« и <...> пошел род») дает возможность продолжения генеалогического нарратива.

Сетования на незнание родословной -- типичное начало семейного хрониката, независимо от реальных знаний информанта. Часто добавляется, что раньше «все просто обязаны были знать своих предков». Таков устойчивый стереотип, характерный не только для современности [см.: Савелов 1908, 9-13], распространенность которого находится в прямой связи с утратой и/или необходимостью переосмысления актуальной прагматики данного знания.

Информанты указывают различные причины утраты памяти о предках, группирующиеся вокруг нескольких признаков: «Объясняется это тем, что моими предками были простые люди: по маминой линии крестьяне, по папиной -- поморы» (Светлана, 21 г.); «наши предки были простыми людьми (прабабушки уже неграмотные), жили в сельской местности, причем в отдаленных от центра местах» (Татьяна, 26 л.); «Всем известно, что в былые времена запрещалось вспоминать и гордиться своими родственниками, особенно, если те имели приличную специальность (лекарь, например) или того хуже, если они были родом из-за границы» (Анатолий, 18 л.); «Мама ей <маме -- И.Р.> совсем ничего не говорила. Моя мама предполагает, что дедушка был из репрессированных или врагов народа» (Эмилия, 17 л.); по словам бабушки, «вся их жизнь была пытка, и интересного ничего не происходило <...> Они стараются все забыть» (Елена, 17 л.); бабушка «была человеком замкнутым, молчаливым <...>, поэтому мама знает только то, что помнит сама» (Ирина, 18 л.) и т.п.

Персональная ответственность за незнание родословной возлагается обычно на бабушек и дедушек. Существенной причиной является нарушение в цепи передачи знания, связанное с отсутствием письменных источников. Есть свидетельства, что даже потомки аристократических семей сетовали по поводу трудностей собирания генеалогического материала от живых представителей своего рода [Кашкин 1912, I, 152].

Коммуникативные сложности при устной передаче, помимо субъективных причин (один из информантов заметил, что старшие в семье «не умеют хорошо рассказывать»), возникают из-за характера сведений. Умалчивается о конфликтах, разводах, самоубийствах и особенно болезненно пережитых смертях, о родственниках, которые принадлежали к криминальной среде, страдали психическими заболеваниями, алкоголизмом и т.п. Все это – в дополнение к социально-опасной информации, из-за которой многие «привыкли разговаривать шепотом» (что отмечают многие молодые информанты у своих бабушек).

Ссылки на «простоту» родственников, как и на то, что «расспрашивать некогда было, время было тяжелое», связаны с факультативностью генеалогических знаний, особенно в среде, далекой от элиты (и правящей, и культурной). По нашим наблюдениям, в последнее время клишированные мотивировки того, зачем нужно знать родословие и родственников («чтобы знать историю своего народа», «без прошлого нет будущего» и т.п.), заменяются на более прагматические: «надо держаться вместе», «чтобы помогать друг другу» и т.п. Усиление интереса к генеалогии в значительной мере обусловлено тем, что общество все более представляется дестабилизирующим фактором.

Хроникальный нарратив должен развиваться в прямой последовательности от «первого предка» и далее. Тем не менее рассказ «по поколениям», объединяющий пращуров по обеим линиям, является редкостью. Предпочтительнее поочередное повествование об отцовской и материнской линиях (в единичных случаях добавляется рассказ о родословии мужа). Последнее, в свою очередь, может дробиться на линии прародителей, что усложняет темпоральную структуру и одновременно делает ее очень четкой.

Другой тип семейной хроники соответствует восходящему родословию: изложение начинается «от себя», родителей и т.д. Такой рассказ выстраивать сложнее в силу его противодействия привычной временной перспективе, поэтому принцип редко выдерживается от начала до конца, если рассказ достаточно протяжен. Приведем пример лапидарного хрониката: «Ее <свекрови. -- И.Р.> дед Давыд Захарович Журба воевал в Гражданскую войну, был первым предселателем колхоза. Ее бабушка была дочерью казачьего атамана в Казахстане. Прадед Захар Журба был писарем у писателя Фурманова <...> А отец Захара был прототипом героя одной из повестей Фурманова. Сестра ее прабабки была гувернанткой у последней царицы России <...> Ее предки осваивали казахские степи» (Светлана, 24 г.). Типична структура: повествование начинается с родителей, далее – об их предках по нисходящей модели.

Такая формальная комбинаторика демонстрирует первичность схемы родства в построении нарратива, перед которой отступает какая-либо иная фабульная связность. Несомненно, в этом заключается причина фрагментарности и слабой сцепленности частей литературных семейных хроник, отмечавшихся литературоведами [Муратова 1972, 126]. Только преодоление данного принципа, замена его сюжетной логикой может создать художественный текст.

Основной дискретной единицей в пространственно-временном континууме «семейной истории», как и в генеалогическом древе, является персонаж, определяемый по степени родства. Как бы ни был выстроен нарратив, на следующем уровне он сегментируется на вполне самостоятельные рассказы об отдельных родственниках: их биографии и характеристики, -- т.е. композиционно является цепочкой персоналий. В крайнем случае история семьи представляет собой, например, биографию бабушки, в которую вписаны разного рода семейные новеллы. В отличие от цельного хрониката, рассказы о родственниках естественно бытуют в устной форме; особенно это касается характеристик, аргументируемых биографическими сюжетами.

В отношении родственников, рассказы о которых фольклоризуются, семейная память избирательна. Многие персонажи известны только по сохранившимся окказиональным впечатлениям, единичным биографическим подробностям или по одному-двум социально-статусным признакам. Если суммировать все имеющиеся у нас микрохарактеристики и микробиографии, становится очевидным, что минимальный набор признаков персонажа семейной истории -- это (в порядке убывания) род занятий, имя, сословно-имущественный статус, место жительства, яркий (переломный) биографический факт, запомнившаяся потомку внешняя или характерологическая черта, другие свойства. В качестве причины недостаточного знания могут быть указаны обстоятельства смерти.

Предикативные свойства, в первую очередь, профессия, социальная принадлежность и биографический факт, более устойчивы, чем имена и родственный статус персонажей: «Не знаю, какой прапрадедушка точно был хорошим каретным мастером и делал кареты для царского двора» (Ирина, 18 л.). Стереотипная формула, организующая информацию о предке: «<имярек> жил [место, редко - время], был [род занятий и другие признаки]», -- дополняется элементом «у него (нее, них) было [число детей]», обрамляющими указаниями на рождение и смерть и таким образом составляет опорную структуру биографического рассказа. Подобными клишированными текстами в полной и усеченных формах изобилуют семейные хроникаты.

Подробный биографический рассказ также строится на основе системы предикатов, соответствующей жизненному циклу человека: «родился» <...> «учился» <...> «женился» <...> «работал» и т.д. Разновидности создаются за счет того, как распределяется по этой шкале событийное время жизни персонажа, с позиции рассказчика. Значительная категория рассказов фокусируется на одном, пусть даже протяженном, жизненном отрезке. Для биографий дедов и прадедов, например, это военный период. В целом, структурирование биографии определяется соотношением 1) этапов персонального жизненного цикла, 2) фаз семейного цикла и 3) периодов отечественной истории.

Биографии родственников, занимая собственное место в генеалогической памяти, неравнозначны и специализированы. Кроме общего значения поддержания родственной непрерывности, каждая из них наделена собственными семантическими возможностями, реализуемыми в коммуникативных ситуациях. Одни служат напоминанием о социальном престиже, другие призваны утверждать нравственные и поведенческие нормы (особенно это заметно в «воспитательном тексте», обращенном к детям), третьи вспоминаются как образец негативного или печального опыта и т.д.

Семейные хроникаты, предания, мемораты, конструирующие историю родственной группы, репрезентируют ту же множественность темпоральных моделей, которая выявляется на основе лингвистического анализа «языка времени» [см., например, статьи Н.Д. Арутюновой, Г.К. Красухина, Н.А., Потаенко в сб.: Логический анализ языка 1997].

Для идентификации временных параметров «семейной истории» релевантно понятие «актуальной памяти коллектива» [Топоров 1973, 21], которое, в свою очередь, может быть дифференцировано. Как и любая память, семейная наделена признаками избирательности, индивидуализированности, особым соотношением «запоминания» и «забывания», предпочтением смысла событий их фактической стороне [Блонский 1935, 183; Роговин 1977, 30-31; Чекунова 1993, 100; Brewer 1994], зависимостью от мнемотехники, в первую очередь, письменности (Выготский, Лурия 1993, 21, 175).

В устной традиции отсутствие зафиксированных данных компенсируется логическими построениями, мифологическими универсалиями, субъективными предпочтениями, общеисторическими представлениями и т.д.: «Однажды мама сказала, что наш род идет от того племени татар, которое в ХIII веке вместе с полчищами монголов осуществляли нашествие на Русь, которые брали дань с нее несколько веков. Это может быть и не так, но сразу этот факт закрепился в моем сознании как истинный, потому что, наверное, такая история производит огромное впечатление» (Александр, 17 л.).

Континуальный жизненный поток «на «дотекстовом уровне», в памяти индивидуальной и, особенно, общественной <...> преобразуется, становясь дискретным. В нем выделяются центральные, доминантные звенья, смысл которых оценивается ретроспективно, и периферийные, ««фоновые» элементы" [Неклюдов 1995, 78]. На временной оси актуальной семейной памяти события располагаются неравномерно. В большинстве семейных хроникатов ощутим разрыв между этиологическим сюжетом (его можно назвать «памятью предания») предания и воспоминания, переданного по цепи известных родственников, живых и умерших («память мемората»). Вследствие этого этиологический рассказ, например, о создании первой в роду семьи или о переселении оказывается нередко более детализированным и сюжетно оформленным, нежели повествование о прабабушках на основании скудных мемуарных свидетельств.

«Актуальная память» имеет, таким образом, как минимум, два уровня глубины. Рассказав романтическую историю замужества безымянной прародительницы, информант замечает в продолжение повествования: «Реально же историю своего рода я знаю со времен Первой Мировой войны» (Татьяна, 17 л.). Если же временной разрыв и не осознается, то связь между начальным сюжетом и «памятью мемората» все-таки носит формальный характер: «Из рассказов моего отца, которому рассказал его дед, я знаю, что предок мой у Петра Первого служил, но больше я знаю о прадеде моем <ф.и.о.>» (следует подробный рассказ) (Александр, 17 л.). «Петр I приглашал немцев <...> Таким образом мои прапрапрародители попали из Германии в Россию. Они поселились в Поволжье и зажили довольно богато. Быстро пролетели годы. Началась ужасная и душегубная Великая Отечественная война <...>» (Евгений, 12 л., из сочинения) и т.п.

Преодоление временного разрыва может происходить за счет очевидных анахронизмов: «Давным-давно, в тысяча восемьсот каком-то году, жил Федор Александрович Мамонский. Он служил ямщиком у Петра Первого, когда тот приезжал в Марциальные воды <...>» (Владимир А., 56 л.). Кроме того, что «время Петра I» приближено, как минимум, на столетие, в ходе дальнейшего рассказа получилось так, что Федор Александрович – дед информанта.

Актуальная «память мемората», как правило, распространяется на период, охватываемый воспоминаниями третьего-пятого поколений (до прародителей бабушек -- в силу трансмиссии через поколение); именно такова глубина генеалогических сведений в массовом варианте. Наиболее типичны утверждения: «Из самых дальних предков я помню только прабабушку и прадедушку. А по рассказам бабушки -- немного о ее бабушке и дедушке» (Елена, 17 л.); «Самые старые предки, которых мне удалось определить, -- это родители моей прабабушки со стороны мамы» (Анна, 18 л.).

В случае отсутствия временного разрыва при достаточной генеалогической глубине можно заметить, что более или менее подробное биографическое повествование начинается с прародителей дедушек и бабушек, а между более дальними предками распределяются мотивы «этиологического сюжета»: «История нашего рода уходит корнями в далекое прошлое. Прапрадедушку моего деда звали Феоктист. <Имена других членов семьи и прочие сведения отсутствуют -- И.Р.>. Про его сына Михаила Феоктистовича известно только, что он был ленинградским купцом, но после разорения переехал жить в д. Тавой-гора в Карелию, быстро обжился и завел хозяйство. <Первый носитель патронимической фамилии -- И.Р.>». Следующий в этом ряду -- дед деда информанта, ему посвящен подробный биографический рассказ (Ирина, 17 л.).

Абсолютная («календарная») хронология в семейных исторических нарративах представлена ограниченно. Включение дат в повествование, указывает на его документальную основу. Дата отмечает начало рода: «род <...> был зарегистрирован в церкви в Финляндии еще в 1597 году» (Светлана, 18 л.); «Впервые фамилия Тилликяйнен встречается в 1475 году» (согласно книге рода) (Александра, 15 л.) и т.п. Чаще всего первая дата в истории семьи обозначает рождение одного из предков: «Род Тишковых начинается в 1800 году. В этом году жила моя прапрапрабабушка» (Оля, 13 л.); «Корни семьи уходят в глубокую древность, в 1903 год. Именно в это время на свет появилась моя прапрабабушка» (Ирина, 17 л.) и т.д. Значительно реже таковыми являются даты смерти, переезда или иные: «Муж моей прабабушки был арестован и расстрелян в 1931 году» (первая дата в рассказе об истории семьи) (Анастасия, 17 л.).

В большинстве случаев хронологические сведения о ранней истории ограничиваются веком, с точностью до трети, или указанием на «времена»: «Я знаю только то, что мамина линия происходит из наполеоновских времен» (Ольга, 20 л.); «<...> Пришли они сюда из Сибири еще до времен Петра I» (Лариса, 22 л.) и т.п. Еще чаще время устанавливается по историческим обстоятельствам, сопутствовавшим событиям семейной жизни: «Если верить рассказам бабушки, то наш род ведет начало еще с тех времен, когда мужчин брали на службу в рекруты, а это было еще при Петре I, значит<...> приблизительно с ХVIII века» (следует рассказ о том, как предки переселились, спасаясь от воинской службы) (Анастасия, 17 л.).

Как в любом биографическом и автобиографическом повествовании, в семейном нарративе основу составляет событийное время. Датировка вторична, опосредуется событиями и весьма приблизительна: убеждение в том, что предки -- новгородские переселенцы, позволяет делать вывод, что они живут на Каргополье с ХIV века; фамилия с «польским» окончанием и местожительство родственников – Вятка -- дают основание для заключения, что они переселились (были сосланы) в 1863 году, после восстания в Польше и т.п.

Шкала периодов и событий отечественной социальной истории представляет систему внешних ориентиров истории семьи. Она размечена этапами правлений: «во времена Петра I», «при царе», «при Николае II», -- войн, революций; экономических, политических, этносоциальных процессов, реформ, установлений: «до колхозов», «в период раскулачивания», «после перестройки», «в годы репрессий», «когда были гонения на евреев», -- а также конкретными событиями общегосударственного и локального масштаба: «когда закрыли границу с Финляндией», «после снятия блокады», «когда поселок затопили» и т.п.

Выбор внешних ориентиров зависит от того, в какой степени сказались те или иные обстоятельства на семейном жизненном цикле, нарушив его, вызвав противодействие или, напротив, оказавшись благоприятными. Внеположная событийная шкала необходима и для репрезентации рода в историко-культурном пространстве, т.е. для установления его статусных признаков. Масштаб, способы и направленность связей между внутрисемейными и внешними событиями создают специфические параметры для характеристики семейной группы, подобно тому, как это может быть осуществлено при анализе индивидуальных биографий в их соотнесенности с социальной событийностью [Голофаст 1997, 25].

«Внутреннее время» родственной группы может быть рассмотрено на двух уровнях. Первый представляет генеалогическую модель, которая образует «временной диапазон данного коллектива, выраженный в терминах поколений, -- от предков в прошлом до потомства в будущем» [Топоров 1973, 123]. Центральными событиями в рамках каждого поколения являются создание брачной пары и рождение детей= создание следующего поколения. Вместе с тем «генеалогическое время» является внешним (временем=пространством) для отдельно взятой семейной группы, сколько бы поколений по вертикали и членов семьи по горизонтали она ни включала.

Семейное время, в отличие от генеалогического, совмещает линейную и циклическую модели: смена поколений + воспроизводство родственной группы. В границах семейного коллектива временной континуум структурируется специфическим событийным рядом. Он включает создание и распад брачных пар, рождение и смерть родственников, другие события индивидуальных жизненных циклов, перераспределение семейных ролей, разъединение и воссоединение членов семьи, изменения семейного статуса (в т.ч. через персональный социальный статус), пространственные перемещения. Данные событийные доминанты и составляют основу сюжетики семейных преданий и меморатов – повествовательной истории семьи.

Примечания

Анциферов 1992 – Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания. М., 1992.

Блонский 1935 – Блонский П.П. Память и мышление. М.-Л., 1935.

Выготский, Лурия 1993 – Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения. М., 1993.

Голофаст 1997 – Голофаст В. Три слоя биографического повествования // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ: Материалы междунар. семинара / Центр независимых социологических исследований. Труды. Вып.5. СПб., 1997. С.23-26.

Иванов 1974 – Иванов В.В. Категория времени в искусстве и культуре ХХ в.// Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974. С.39-67.

Кашкин 1912 – Кашкин Н.Н. Родословные разведки / Под ред. Б.П. Модзалевского. Т.1-II. СПб., 1912-1913.

Логический анализ языка 1997 – Логический анализ языка: Язык и время. М., 1997.

Лотман 1996 – Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек—текст—семиосфера—история. М., 1996.

Мелетинский 1979 – Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос. М., 1979.

Муратова 1972 – Муратова К.Д. Роман 1910-х годов. Семейные хроники//Судьбы русского реализма начала ХХ века. Л., 1972. С.106-134.

Неклюдов 1995 – Неклюдов С.Ю. Стереотипы действительности и повествовательные клише // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии: Тезисы докладов/ Институт славяноведения и балканистики. М., 1995. С.77-80.

Неклюдов 1998 – Неклюдов С.Ю. Исторический нарратив: между «реальной действительностью» и фольклорно-мифологической схемой // Мифология и повседневность /Материалы научной конференции 18-20 февраля 1998 г.. СПб., 1998. С.288-292.

Разумова 1998 – Семейные рассказы. / Предисловие и публикация И.А.Разумовой.// Русский школьный фольклор. М., 1998. С.618-650.

Роговин 1977 -- Роговин М.С. Проблемы теории памяти. М., 1977.

Руднев 1993 – Руднев В.П. Феноменология события// Логос, 1993. №4. С.226-238.

Руус 1997 -- Руус Й.П. Контекст, аутентичность, референциальность, рефлексивность: назад к основам автобиографии.// Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ./Материалы междунар. семинара. /Под ред. В.Воронкова и Е. Здравомысловой / Центр независимых социологических исследований. М., 1997. С.7-14.

Савелов 1908- 1909 – Савелов Л.М. Лекции по русской генеалогии, читанные в Московском археологическом институте. Первое полугодие. М., [1908]. Второе полугодие. М., [1909].

Топоров 1973 – Топоров В.Н. О космологических источниках раннеисторических описаний // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып.308 / Труды по знаковым системам. Т.6. Тарту, 1973.

Успенский 1974 – Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae.// Материалы всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1974. С. 119-129.

Флоренский 1992 – Свящ. П. Флоренский. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992.

Хоффман 1994 – Хоффман, А. Достоверность и надежность в устной истории // Биографический метод в социологии: история, методология и практика. М., 1994. С. 42-50.

Чекунова 1995 – Чекунова А.Е. Русское мемуарное наследие второй половины ХУII-ХУШ вв: Опыт источниковедческого анализа. М., 1995.

Brewer 1994 – Brewer, William F. Autobiographical Memory and Survey Research // Autobiographical Memory and the Validity of Retrospective Reports. N.Y., 1994. P. 11-20.

Oral History 1967 – Oral History at Arrowhead / Procttdings of the First National Colloquium on Oral History. California. 25-28 Sept. 1966. - Los Angeles, California, 1967.

Samuel, Thompson 1990 – Samuel, R., Thompson, P. The Myths We Live By. L., 1990.

Turner 1990 – Turner, P. A Comparative Content Analysis of Biographies // Comparative Methodology: Theory and Practice in International Social Research / Ed. by E. Qwen. London, 1990.

Thompson 1988 – Thompson, P. Voice of the Past. Oxford, 1988.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.