<< На главную страницу сайта

Летняя школа по типологии фольклора

А.Н. Кушкова

Деревенская сплетня: некоторые особенности бытования и функционирования

Жить в соседах, быть в беседах (Даль 1998/1: 2009)

Предлагаемая работа представляет собой попытку описания проблемы сплетни, возникшей в ходе нашего исследования конфликтных отношений в деревне II половины XIX в. Мы не ставили своей задачей выработать методологию изучения данной проблемы; цель работы мы видим в первичном осмыслении темы в рамках собранного материала. Основное внимание мы будем уделять бытованию и функционированию сплетен в конкретных коммуникативных ситуациях, что, на наш взгляд, в наибольшей степени определяет их специфику.¹

Сплетни мы будем определять как повседневный нарративный репертуар некоторой замкнутой группы людей, обладающей определённой системой коллективных знаний и представлений. Имеющийся у нас материал позволяет в качестве такой группы выделить деревню как территориально ограниченную группу соседей, хотя вполне можно допустить, что в других ситуациях "носителем" сплетен может быть и бoльшая единица, например, куст деревень. ² В любом случае важно отметить, что сплетни будут отражением коллективных знаний, представлений и установок рассматриваемого социального пространства. ³

При таком подходе характер бытования сплетен должен быть определен как "эзотерический" по преимуществу, в том смысле, что участвовать в их передаче смогут лишь те, кто хорошо знаком с общим контекстом порождающей их ситуации. Именно в этом, как нам кажется, сплетни отличаются от "слухов и толков", которые могут передаваться и "при общении со слушателями, не знакомыми с системой представлений с которыми [они] связаны" (Чистов 1967: 12).

Итак, "внутренним" характером сплетен, с одной стороны, определяется то, что человек не посвящённый не сможет быть их участником: "говорить с московским крестьянином человеку постороннему деревне не о чем, услышать от него что либо новое, оригинальное [,] мало надежды (...)" (РЭМ 7/634:60-61). Перефразируя это утверждение можно сказать, что способность участвовать в процессе передачи сплетен определяет меру принадлежности человека к пространству их бытования: чем в большей степени будет выражена его "чужесть", тем меньшим будет это участие - и наоборот (см. об этом Gluckman 1963: 309, 312, 313 и т.п.) С другой стороны, в замкнутой социальной группе, границы которой маркированы в том числе и областью распространения её сплетен, будет существовать негласная "внутренняя цензура", не позволяющая определённой части этой информации проникать вовне: "С приезжим из соседних деревень крестьяне ведут себя гораздо любезнее, чем с своими соседями для того, чтобы мужички (...) из соседних деревень говорили о них хорошее только. Односельчане всегда ведь больше знают грешки того или другого, а из других деревень крестьяне много могут и не знать о нем" (РЭМ 7/117: 1-2). ⁴

Нас в данной работе будет интересовать как раз не проходящая подобный отбор информация - вместе с тем самым "сором", который могли бояться "вынести" из "избы".

Итак, выше было предложено понимать сплетни достаточно широко, а именно как любую устную продукцию циркулирующую внутри определённой группы людей, как обмен повседневными сведениями "...вроде того, кто сколько льну натрепал, сколько вчера ржи намолотили, чью девку куда сватают, у кого что родилось -- мальчик или девочка, на чьем дворе что ожеребилось, что объягнилось (...), что пишет какой-нибудь рекрут со службы; кто из крестьян пришел или приехал с прошлаго базара с подбитыми глазами и так далее" - словом, вся "незатейливая хроника сельской бытовой жизни" (РЭМ 7/ 50: 3-4). Тем не менее мы хотели бы несколько сузить предмет нашего разговора, проведя "нижнюю границу" в исследуемом материале. Обратимся для этого к документам Тенишевского бюро, где выделяются несколько разделов, имеющих отношение к сплетням.

Во-первых, это уже упоминавшиеся "вести и слухи", включающие в себя толки о конце света, возвращении крепостного права, будущем переделе земли и т.п. (ср. дела № 432, 506, 693, 806, 917 и мн. др.) - т.е. то, что порождалось извне и проникало в деревню через странников, отходников, солдат и т.д. Хотя эта группа в целом не входит в сферу нашего интереса, следует оговорить, что и в неё иногда попадают внутридеревенские сплетни, также называемые слухами; скорее всего это свидетельствует об отсутствии терминологической определённости этих понятий.

Во-вторых, это небольшой раздел "разговоры", т.е. как раз то, что мы определили как 'сплетни' в широком смысле слова. Разговоры фактически "растворены" в бытовой речи, каких-либо формальных признаков, выделяющих их в особую группу, пожалуй, не существует (если не считать более или менее устойчивых формул привлечения внимания собеседника, начала и конца разговора и т.п., что, впрочем, характерно для речи вообще).

Для целей данной работы мы будем отделять сплетни как от "вестей и слухов", так и от "разговоров". Это обусловлено тем, что имеющийся у нас материал в большей степени ориентирован на события, причем такие, публичная огласка которых вряд ли была бы желательной для её непосредственных участников (в первую очередь неверность мужа или жены, домашние конфликты и пр. (н-р., РЭМ 7/ 415, 551, 766, 943, 970, 1368, Кудрявцев 1897: 40, Добровольский 1900/ II: 354, Якушкин 1884: 448-449 и др.)

В некотором смысле мы переходим, таким образом, от разговора о сплетнях (Pl.) как о механизме передачи устной информации в целом, к рассмотрению той или иной сплетни (Sngl.), имеющий вполне конкретное содержание. Именно в этом втором значении сплетня оказывается наиболее близка понятию слух, что, возможно, объясняет их частичное неразличение.

Итак, можно сказать, что сплетни относятся к области повседневности, но эта повседневность не является гомогенной, "бессобытийной"; при этом вопрос о том, что относится к "событиям", а что нет, не столь прост, как может показаться. Так, например, необходимо учитывать критерий значимости происходящего для самих участников ситуации: как известно, то, что для носителя культуры будет оставаться "невидимым" в своей привычности, для внешнего исследователя часто может представляться фактом, достойным фиксации. Ср.: "Семейные ссоры и дрязги сделались, можно сказать, явлением обычным в деревне, не производящим никакого впечатления на соседей ссорящихся. На вопросы: "что там за шум, что там произошло?" крестьянин или крестьянка равнодушно ответит: "Ванька прибыл [так] Дуньку" или что нибудь в этом роде, и этим разговором и ограничится весь интерес к подобным инцидентам" (РЭМ 7/1405: 14-15). В целом провести однозначного разграничения между тем, что является собственно "событием", а что "фоном", на котором оно происходит, мы пока не беремся. ⁵

И ещё одно важное замечание. В рассматриваемом культурном контексте устный тип передачи сообщений являлся доминирующим, а степень доверия к устной информации была очень высока: "Крестьяне с удовольствием верят всем устным разсказам, не обращая внимания ни на бессмыслицу, ни на неправдоподобность некоторых разсказов (...) Верят они этим сообщениям более, чем газетам и людям интеллигентным" (РЭМ 7/1462: 5). "Устность" сплетен нисколько не уменьшает, а возможно, даже и увеличивает, их легитимность в деревенской культуре ⁶ ; в частности, она способствует и поддержанию необходимого уровня доверительности между теми, кто участвует в их передаче (об этом ниже).

Пожалуй, одним из самых главных противопоставлений, значимых для изучения повседневности, является приватное / публичное, которое можно рассматривать как один из возможных коррелятов оппозиции "свое / чужое". В качестве наиболее очевидного приватного пространства обычно выделяется семья, или, точнее, группа людей, живущих в одном доме. Степень этой приватности, в особенности для крестьянской культуры изучаемого периода во всем её локальном своеобразии, достаточно трудно оценить однозначно; тем не менее, мы будем исходить из положения о том, что такая приватность существовала. ⁷

Собственно, сам факт существования сплетен свидетельствует о том, что семья обладала определённой приватностью, в том числе в том числе информационной. "Домашний кров должен быть замкнутым святилищем, в него не для всех должен быть доступ..."(Cвекрови и невестки 1879: 17). С другой стороны, это также указывает на возможность нарушения границ этого приватного пространства, и сплетня являет собой пример того, как подобная "закрытая" информация покидала его пределы чтобы стать общим достоянием (ср. запрет мести пол по воскресеньям "чтобы сплетен не было", Шейн 1902: 345; или выражение "всякая изба своим потолком крыта, своей крышей повершена", не сплетничай (Даль 1998/3: 929).

Продолжая метафору "своё-чужое", которая в данном контексте может быть представлена как "знаемое - не-знаемое (неизвестное)", можно предположить, что подобно периодическим контактам "своего" и "чужого" в культуре вообще, будет происходить и столкновение, взаимопроникновение "приватного" и "публичного", находящее выражение в том числе в возникновении сплетен.

Имеющиеся у нас материалы свидетельствуют о том, что нередко "третьим лицам" становились известны очень многие подробности "внутренней" жизни соседей. Среди всех прочих только деревенский староста по долгу службы мог быть "официальным" собирателем такой информации, ср.: "староста ближайший начальник в деревне, ему приносят жалобы на всякую обиду (...) [ему] заявляют обо всякой опасности, так например: у кого труба плоха, у кого лен насажен на печке, кто ночью печку топит..." (РЭМ 7/1153: 45). Это, однако, не даёт ответа на вопрос о том, каким образом все эти сведения получали "информанты" старосты.

Чтобы понять, как это происходило, попробуем сначала оценить степень закрытости (resp. открытости) пространства семьи изучаемой культуры.

Эта проблема имеет, во-первых, статический аспект, а именно связана со степенью пространственной близости к происходящему. Так, лучшими свидетелями на суде обычно считались именно ближайшие соседи, имеющие постоянную возможность непосредственно видеть происходящее рядом: "На мирской приговор суд обращает особенное внимание, так как близким соседям более известны подробности семейной жизни" (РЭМ 7/1471:16 а). Однако значение этого аспекта значительно ослабевает в виду целенаправленного, если можно так выразиться, вторжения в частную жизнь семьи извне, в результате чего практически для любого жителя деревни самые "закрытые" локусы могли становиться объектом наблюдений. Так, в наших материалах очень часто встречаются описания того, как "вся деревня" намеренно собирается в каком-либо пригодном для наблюдения месте, дабы утолить своё любопытство и получить информацию для сплетен. В одном случае, когда было известно, что между супругами произошёл разлад и муж не желает жить со своей женой, "Наши бабы, которые греховодницы, кажинную ночь за ими подглядывали (...) Бабы это скрозь щели двора слушают (...)"(Ромиас 1897: 51-52); в другом сходном случае "вся деревня бегала подслушивать к чулану, где спали молодые " (РЭМ 7/970: 11 б) и т. под. ⁸

Создаётся впечатление, что стереотипное представление о том, что в деревне "всё у всех на виду" имеет под собой определённые основания, причём помимо констатации факта большей открытости семейной жизни, в нём, возможно, содержится свидетельство большей приемлемости такого вмешательства в рамках деревенских этических норм.

Вот как описывается одна из сцен семейного примирения после долгого разлада, активно обсуждаемого жителями деревни: "Быстрее телеграфа облетела деревню весть, что пришла Прасковья с матерью своей и что в хате Ивана делается что-то (...) И тотчас на крылечках изб появлялись бабы и девки (...), а жена Кузьмы с женою Дмитрия уже спешили пройти по улице, одна, дабы придать себе вид, волоча за собою за руку меньшаго ребенка, другая - выхватив своего из люльки и на ходу тыча ему грубую грудь. А Настя, меньшая дочь Якова, побежала к завалинке Дарьи и прямо уставилась напротив окошек" (...) "Прасковья вернулась... Должно помирятся ... - удивленно шептали бабы, столпившиеся теперь по близости завалинки (...) и выжидали, не схватят ли чего за тряпицами" (...) "Вот бы послушать, что у них там... " (Ромиас 1897: 88-90). В другом случае, когда в одном семействе, наоборот, готов был разразиться скандал, "все, кто ещё оставался возле хаты Ивана, бросились в указанном (...) направлении. И старый, и малый, точно на пожар понеслись со всех ног, толкая, перегоняя друг друга, на бегу что-то крича и вызывая из хаты остальных (...) [все собрались вокруг хаты ссорящихся] "... и впились глазами в окошко" (...) В избе, казалось, не видели и не слышали того, что рокотало за окнами" (...) (Там же, 70-71). Примечательна и реакция самих членов семьи, ставшей объектом обозрения: они ведут себя так, будто соседи имеют некоторое право на то, чтобы быть свидетелями их внутренней драмы.

Несомненно, что сцены, подобные описанным, не только давали обильный материал для обсуждения, но и удовлетворяли общую потребность в зрелищности; момент зарождения сплетни может, таким образом, обладать своего рода психотерапевтическим эффектом. ⁹

Мы не беремся так или иначе измерить степень доступа жителей деревни к внутренним делам того или иного семейства; скажем лишь, что такая возможность существовала, и, видимо, была достаточно значительной.

Помимо описанных выше коллективных сцен, начальным моментом зарождения сплетен могло быть и "персональное свидетельство", и именно на этой ситуации хотелось бы сейчас остановиться.

С определённой долей условности можно сказать, что зарождение сплетен определяется двумя соотносящимися друг с другом факторами. Во-первых, это реакция на какое-либо из ряда вон выходящее событие, а во-вторых, недостаточность или отсутствие информации о чём-либо вызывающем интерес. Разводить эти два фактора кажется нам нецелесообразным, поскольку в первом случае знание о произошедшем скорее всего будет частичным, неполным, а во втором, событие будет предполагаться, или по крайней мере конструироваться в процессе циркулирования сплетни.

Тем не менее, отличие между этими двумя ситуациями существует и состоит, видимо, в разности психологических механизмов, лежащих в их основе - в первом случае, это в большей степени адаптация к случившемуся, во втором - компенсация "информационной недостаточности".

Приведём несколько типичных примеров.

Итак, сплетни могли появляться в результате какого-либо исключительного события в деревенской жизни: Крестьянин, зная, что не может жениться второй раз при живой жене, давно от него ушедшей, обманывает работницу и её мать, выдавая церковный молебен за "благословение на брак"; мать хвастается о "браке" соседкам и слух быстро разносится по деревне и доходит до священника. Священник приходит к нему домой и требует разъяснения (...) (РЭМ 7/1108: 35); "лишение наследства признается (...) крайней мерой наказания и производит значительную сенсацию среди односельчан" (РЭМ 7/1405: 15). Сам факт появления сплетен может служить критерием значимости случившегося для тех, кто в них участвует: [Крестьянина застают с любовницей и доносят его матери, которая собирает всех домашних и устраивает порку сыну, причем] "опосля матери и все приложились, и брат-то, да и работник-то" (...) "Расправа эта (...) была произведена (...) при посторонних свидетелях, которые на другой-же день огласили по селу всю историю. (...) Разсказчиков занимал главным образом эпизод с работником -- "как его Петрунька-то!" (РЭМ 7/1368:16).

О том или ином событии своей жизни человек мог рассказывать и сам, становясь, таким образом, источником сплетен о самом себе. "В деревне, да и во всей округе, ея разговоры о муже стали побасенкою у всех. Интимныя вещи, говоренные ею без стеснения, часто даже людям из чужих деревень, облетали сейчас все дома, рассказывались потом на базаре, в кучке столпившихся баб, повторялись мужиками (...) Все, решительно все, разоблачала она перед каждым по поводу этой своей с мужем интимной драмы..." (Ромиас 1897: 34). Вряд ли такое поведение можно назвать "сплетничаньем" в полном смысле этого слова; мотивацией его чаще всего могло быть желание найти сочувствие и поддержку у односельчан.

Приведём ещё один очень показательный пример, показывающий, как члены семьи дают основание для пересудов самих себя, однако обнаруживают в этом именно отсутствие ощущения себя как единой семьи. "Крестьянка дер. Сокольников, Анна Харюкова (...) имела задушевную соседку, к которой часто любила "тырыкать"- бегать, чтобы самой посплетничать на семейных, особенно на старшую невестку, жену старшаго брата в семье, и про себя послушать сплетен. Раз Анна сошла к подруге и спрашивает: "ты, бабонька, была вчера у наших, когда меня дома не было, ну, что они про меня говорят?" Та ответила: "Анисья - другая сноха - сказывала, что если бы тебе мяснюх дать ходить за скотом, то ты бы всю скотину заморила". Анна сбежала домой и стала подговаривать мужа делиться. Тот отказался. Перессорилась Анна с домашними и на время успокоилась. На другой раз ей услужливая соседка опять сплетничает: "про тебя сказывают, что ты неряха - ни прясть, ни ткать не умеешь". На этот раз Анна уже категорически заявила мужу, чтобы он отделился от семьи (...) [в итоге дело кончается разделом семьи:] "внешнею причиною семейного развода стала сплетня" (РЭМ 7/805: 26 б-27 а).

На наш взгляд в данном случае сплетня является не столько "внешней" причиной разлада, сколько его диагностическим фактором. Перед нами ситуация, когда полное "признание" вновь пришедшего в дом члена семьи (снохи) ещё не состоялось, и именно эта все ещё сохраняющаяся "чужесть" позволяет другим членам семьи сделать её объектом домашних пересудов. Характерно в этом смысле, что в семейных разговорах обсуждается то, что относится к периоду жизни молодой женщины в родительской семье: она не научилась делать домашнюю работу. Окончательный распад семьи по сути дела только закрепляет существовавшее в доме разделение на своих и не-своих, выявляет отсутствие внутренней "солидарности" между её членами. ¹⁰

Посмотрим теперь на примеры другой группы, где сплетни возникают в качестве компенсации информационной недостаточности: "За трапезою бабы сидят и ссорятся между собою. В этой избе всегда, впрочем, ссорятся, ибо согласия нет в этом доме. И все, кто проходит мимо присадника Якова (...) уже издали, особенно женщины, жадно уши свои настораживают, дабы из семейной грызни схватить словечко хотя бы и затем друг с другом посплетничать" (Ромиас 1897: 106). С моментом возникновения сплетни может быть связан фактор престижности сообщения какой-либо новости остальным, а также некоторого "соперничества" за то, чтобы стать таким "первоисточником". Пользуясь выражением Р. Абрахамса, это может способствовать повышению "base of esteem" этого человека в глазах окружающих (см. Abrahams 1970: 291). ¹¹

Отдельным случаем может быть "запускание" лживого слуха, особенность которого будет заключаться в его интенациональности, преследовании определённых целей. Очень характерным примером этого являются часто фиксируемые в этнографических материалах слухи о поджоге и о беглых - двух бедствий, последствия которых могли ощущать на себе все жители деревни. Эти две темы могли совмещаться между собой. "... то сообщают, что видели беглаго переодетаго бабой, что беглый гнался за бабой, что видели несколько беглых, уходящих в лес (...) разсказывали напр. что в деревне Чертанове один такой беглый изнасиловал в лесу 12-ти летнюю девочку, называли семью пострадавшей и то, что от этого девочка умерла и когда ее хоронили (...) Говорили, что слышат по ночам мужеской голос в избе крестьянки Палагеи (...) что это никто иной как муж ея Егор ходит к ней; что он бежал из Сибири и скрывается то в лесу близ д. Дубосековой (...) говорили что Егор сердит на жену (...) и обещает поджечь ея избу, а попутно спалить и деревню" (РЭМ 7/634: 62-63). Когда в одном случае удалось установить "творца" подобного слуха, он сознался, что "все это им выдумано для того, "чтобы пошутить над бабами"", однако слух продолжал держаться, несмотря на разоблачение: [по прежнему] "молва гласила, что в д. Клишниной подкинуты записки о том, что деревня будет подожжена в нескольких местах сразу в то время, когда все будут на работе" (Там же, 64). Далее мы ещё вернемся создания намеренно ложного слуха в связи с возможностью использовать сплетни для манипулирования отношениями внутри деревни.

Таким образом, сплетня, с одной стороны, может быть обусловлена реально произошедшим событием, а с другой, связана с "информационным голодом" и

необходимостью поддержания постоянного информационного обмена в некотором замкнутом пространстве.

Как уже было сказано, в наиболее общем виде возможность появления сплетни связана со взаимопроникновением "приватного" и "публичного" пространств; однако, чтобы описать процесс её циркулирования, необходимо несколько модифицировать эту оппозицию. Представляется, что ситуация, в которой "вся деревня" обсуждает какое-либо неблаговидное или частное обстоятельство жизни одного из соседей, может быть описана как "ограниченная публичность": в ней потенциально могут участвовать все, кроме тех, кто является объектом обсуждения. В некотором смысле с самого начала обращения той или иной конкретной сплетни создаётся "зеркальная" ситуация по отношению к тому, что ей предшествовало: если раньше определенный фрагмент знания "принадлежал" лишь небольшой группе людей, то теперь именно они "не вхожи" в круг его обсуждающих.

Сплетня всегда происходит между "третьими лицами", и в этом, как нам кажется, заключена одна из её определяющих особенностей.

В самом начале работы говорилось о том, что посторонние, или "не совсем ещё свои" (как, н-р., жены, взятые из других деревень) будут естественно исключаться из внутренних сплетен из-за незнания общего контекста, их порождающего. Однако наиболее интересным, и наиболее распространённым случаем будет именно сознательное исключение из этого процесса "своих", которое по аналогии может быть названо временным отчуждением, "обыначиванием" этих людей.

Сама по себе постановка вопроса о намеренном сокрытии от кого-либо определённой информации в определённой мере затрагивает и вопрос о её содержании - это либо неблаговидные, либо сугубо частные обстоятельства жизни того, кого обсуждают. ¹² Н-р, "... когда "сойдутся бабы, то как срастутся" (...) Кого и не надо и того по косточкам переберут. Судят, рядят [,] ругают порою надосадившаго [так] или надосадившую им соседа или соседку" (РЭМ 7/117: 1). На наш взгляд, здесь важно, во-первых, сама возможность высказывания негативной оценки, а во вторых то, что такое содержание находит соответствующее ему выражение именно в виде заглазных сплетен. Открытость обсуждения целиком изменила бы характер ситуации (тогда это мог бы быть, например, суд, или происходящая у всех на виду соседская ссора); сплетня, чтобы она оставалась именно сплетней, не может не прибегать к частичному "исключению".

Именно благодаря такому характеру сплетни, необходимо, чтобы между теми, кто участвует в её передаче, предварительно существовали отношения доверительности, которые могут лишь подкрепляться единством мнений по поводу передаваемого. ¹³ Иногда, обычно в начале или конце передачи сообщения, может происходить подтверждение этой "доверительности": [во время великого поста кухарка местного учителя пришла в крестьянский дом за молоком; все обсуждают тот факт, что учитель не соблюдает пост, осуждают его, и выражают сомнение, стоит ли доверять такому человеку учить их детей. Когда кухарка уходит, ей говорят:] "... ты мотряй [смотри] (...) пришётчи-те не промолся ёму, што здесь баяли ...", на что она отвечает: "...ништо эфто можно на суседнем деле? Чай я не наголо стрижена..." (РЭМ 7/50: 5).

Даже в передаче сплетен существуют, таким образом, свои правила и этические нормы, проявляющиеся, в частности, в моменты нарушения этого механизма. Кроме того, запрет передавать информацию дальше одновременно как бы снимает ответственность с того, кто о ней сообщает.

Впрочем, как только сплетня становится тем, о чём "все говорят", избежать этой ответственности, видимо, не так сложно. Объяснить это можно самим механизмом бытования сплетен, при котором каждый из тех, кого посвящают в её содержание, в определённый момент становится как слушателем, так и рассказчиком, так что уже очень скоро оказывается крайне трудно определить откуда, или с кого, сплетня началась.

В наших материалах встретилось несколько примеров того, как "жертва" сплетен пыталась вывести главных виновников "на чистую воду", однако такие случаи очень немногочисленны. Возможно, это связано с тем, что подобные попытки обычно редко достигают своей цели: "...про одну женщину сказал кто нибудь, что она такая то, занимается пустыми делами, услышав это другая баба, приходит к той, про которую говорили и разсказывает ей: "Вот что Сидоровна (...) про тебя разсказывала Васина жена -- Никифоровна, что ты занимаешься худыми делами (блудными). "Неужели это она говорила?" спрашивает Сидоровна, "да, говорила" отвечает та. "Ну так ладно, я вас всех в кучу сведу, да спрошу, правда то окажется". Конечно, все сходятся в кучу, где говорившая это, конечно, отказывается от своих слов, а слышащая их утверждает, наконец дело доходит до того, что зажигают свечку перед иконою и клянутся" (РЭМ 7/ 415: 23). ¹⁴ Только в одном примере попытка "раскрутить" цепочку сплетни назад, к её началу, приносит желаемые результаты - сплетня, видимо, прекращается. ¹⁵

В целом же для сплетни более характерно то, что её источник анонимен, и что они циркулируют в своеобразном "порочном круге", у которого нет ни начала, ни конца - вернее, в котором этих "концов" просто "не найти" (ср. о сплетне: "Вот уж баба хвост, сюда махнула, туда вильнула, а сама под копыл схоронилась"(РГИА 1022/65: 40), а также о "безликой молве", "не подразумевающей личного мнения кого-то", и о "деперсонализации" слуха, Бенвенист 1970: 322).

Видимо, в пользу этого говорить и сама метафорика сплетни, отразившая образ переплетения, запутывания, при котором дискретное растворяется в непрерывном, а единичное теряется в общем целом, ср. н-р.: коклюшничать 'сплетничать' (влад.) (СРНГ 14: 90) при коклюха 'палочка для плетения кружев; шутка, балясы; сплетни' (Даль 1998/2: 338) (а также поговорку Балахонские кружевницы плести мастерицы, сплетни (Даль 19982: 516), или каверзить 'строить каверзы, происки, запутать дело; сплетничать' (пск., твер.) (Даль 1998/2: 171), коверзня 'сплетня' (пск., твер. 1855), при коверзни 'летние лапти' (СРНГ 14: 29), перематывать старые клубки в значении 'разносить старые вести' (Даль 1998/2: 916) и под. ¹⁶

Похожую картину можно наблюдать и в наших материалах, где при описании распространения сплетен очень часто используются именно безличные конструкции типа "говорят", "слышно" (РЭМ 7/856: 15 б), "вдруг все в деревне заговорили" (РЭМ 7/1108: 1), "разнесся как-то слух" (РЭМ 7/634: 64), "соседи передавали" (РЭМ 7/ 1302: 17), "злые языки ... приписывают" (РЭМ 7/856: 15 а), "народ стал смеяться" (РЭМ 7/1108: 17) и мн. др. Сплетни распространяются стихийно, как бы без материального носителя, в целом их можно обозначить как "деперсонализированный полилог". Подчеркнем, однако, что для возникновения подобной коммуникационного механизма должны существовать вполне определённые условия его адаптации - и в первую очередь сама структура деревенских связей, включающих, в частности, "доверительные" соседские отношения. Постоянная актуализация этой структуры в процессе передачи сплетен выявляет их фатическую функцию по отношению к пространству их бытования.

К числу необходимых условий циркулирования сплетен относятся и пространственные характеристики, и в первую очередь традиционные "места встреч", где происходит обмен услышанным: "Летом центром от котораго расходятся новости по деревне является колодец, зимой прорубь на реке или на пруде. На этих местах часто можно видеть кучку женщин, болтающих о других и о себе; ведра стоят в стороне, а о том, что дома ждут воду, забыто, пока не наговорятся" (РЭМ 7/ 634: 58). (Интересно в этом примере ещё и то, что сам процесс сплетничанья может вторгаться в запланированный ритм повседневной жизни, нарушая его. Схожий мотив звучит и в сетованиях крестьянина-отходника на лень женщин их деревни по сравнению с тем, как трудолюбивы женщины в других деревнях: "(...) нашим бабам, как бы скорее выбраться на улицу, да посудачить, а там, брат, и в праздник баб столько не собирается, как у нас в забудень" (РЭМ 7/ 816: 23).

Кроме наиболее типичных локусов передачи сплетен, о значимости пространства свидетельствует и многочисленные указания на движение, перемещение, лежащее в основе их бытования. Ср.: бегать 'сучить'; 'сплетничать, ходить передавать вести' (вят., 1881) (СРНГ 2: 169), возить 'сплетничать, распространять сплетни' (енис., 1906-7) (СРНГ 5: 24), косопрядничать 'ходить из дома в дом и разносить сплетни' (свердл., 1950-2) (СРНГ 15: 67), межедворить 'сплетничать', межедворка 'сплетница' (брян., 1961) (СРНГ 18: 81), балаболить 'сплетничать'; 'шататься, слоняться без дела' (моск.) (СРНГ 2: 65). Про переносчика сплетен можно сказать, что он(а) "ходит по гостям да все семейные дрязги рассказывает" (влад.) (СРНГ 3: 228), "Вьюха [сплетница] эка - побежала от тебя к другому и другому вьюшит) (арх., 1961) (СРНГ 6: 70), "прилетела муха горюха к мухе грязнухе, гов. о сплетницах" (Даль 1998/1: 998) "язычница [сплетница] бегат, где чё услыхала - передаёт из дома в дом" (Филин 1983: 339), "хвост и язык треплет по чужим избам" (Златовратский 1897: 123) и пр. Часто подчёркивается и быстрота её распространения, ср.: "вдруг все в деревне заговорили..." (РЭМ 7/ 1108: 1), [товарки] "несут новости домой и вскоре вся деревня знает..." (РЭМ 7/634:58), слух "как то разом облетел всю деревню..." (РЭМ 7/506: 29) и т.п.

Фактически в приведённых примерах реализуется метафора пространственного "переплетения", "соединения" всех, кто оказывается "посвященным" в сплетню, образования тотальной гомогенной сети связанности. ¹⁷

Интересно, что в большинстве имеющихся у нас описаний сплетничанья используются глаголы с общим значением 'говорить', 'рассказывать', без какого-либо оценочного характера (н-р., "соседи передавали" (РЭМ 7/1302: 17), "сказал", "говорили", "рассказывает" (РЭМ 7/415:23), "разговорка была" (РЭМ 7/50:4) и пр.) Всего несколько раз встречается "судачить", "пересуды", "судят, рядят, ругают", и совсем редко собственно слово "сплетня". Очевидно, это во многом зависит от точки зрения того, кто говорит; поскольку в наших материалах повествование в основном строится от третьего лица, т.е. с точки зрения тех, кто мог участвовать или реально участвовал в их передаче, то становится понятным, почему в текстах отсутствуют оценочные глаголы. (Только в одном примере рассказчик (возможно, несколько иронично) употребляет выражение "сплетней сплели", описывая ситуацию, в которой участвовал сам - да и то, видимо, потому, что ответственность в этом случае явно была коллективной, см. Златовратский 1897: 289). Когда же рассказ ведется с точки зрения "жертвы" сплетни, тогда возможны и оценочные варианты, н-р, "наврать", "наговорить" (ПФ-29), "наклеветать" и пр.).

Обратимся к области функционирования сплетни. Как уже кратко упоминалось выше, особый характер сообщаемого в ней ("неблаговидные" поступки и пр.), а также их "заглазное" обсуждения, позволяют сплетне выполнять оценочную функцию в достаточно широком спектре. Мы имеем в виду прежде всего возможность высказывания негативной оценки, а также выражение коллективной солидарности с другими участниками процесса. Ср.: "Возле меня живет она вдова, ее все причисляют к разряду деревенских "собак" (мастерица ругаться), а про отношения ея к своей семье говорят: "она семь раз в день сама на себя сердится и не ругается только тогда, когда спит или когда недосуг больно". У нея в семье каждый день - "дым коромыслом". Муж ея кончил самоубийством, и злые языки смерть его приписывают жене: "чего, коли всякий день поедом ела его? Камень и то лопнет!..." (РЭМ 7/ 856: 15 а). Очевидно, страх получить подобную оценку влиял на многие аспекты повседневной деревенской жизни, ср.: [по дороге с поля домой мужик встречает соседку:] "Что же ты остановилась, Авдотья Михеевна! Пойдем рядом; нам, ведь, одна дорога, родимые избы друг против дружки стоят, таким соседям по околице пройтись не страшно, злые языки на смех не подымут" (Катенкамп-Сеткова 1904: 13).

Важно подчеркнуть, что непосредственным объектом сплетен был не столько тот или иной статус человека в семье или в деревне, сколько то, что можно назвать "репутацией", совокупностью мнений и суждений о человеке со стороны односельчан. Значение этой репутации традиционно было очень велико - вплоть до того, что она могла влиять на решение определённого типа дел в волостных судах: "При наложении меры наказания за личныя обиды (...) волостные суды и расправы принимают во внимание ... поведение обидевшаго (...): его прежнюю жизнь, известный почет..." (Костров 1876: 82). В ряде волостей общим принципом судопроизводства был суд "глядя по человеку": "Местных обычаев у нас нет, а решаем все дела, соображаясь с обстоятельствами и глядя по человеку, по здравому смыслу" (Труды 1873/3: 397). Та же ситуация существовала и в отношении такого достаточно спорного вопроса, как допущение божбы на волостном суде: "Божба вообще не считается доказательством, но если божится хороший человек, то суд этой божбе может поверить и на ней основать свой приговор" (Труды 1874/5: 15).

Таким образом, в некоторых локальных традициях "репутация" фактически была категорией обычного права; представляется, что сплетни были одним из механизмов её формирования и утверждения.

Приведём характерный пример того, как это могло происходить. [Кухарка Агафья, ранее жившая у священника, имеющего холостого брата, показалась одной из гостей дома очень толстой] "Что это (...), никак ваша Агафья в интересном положении: больно она толста?" спросила одна гостья из "вездесущих". Посмеялись и кончили, но сплетня пошла гулять и разрастаться. Таже [так] "вездесущая" гостья передавала ее уже за факт (...) Теперь об этом говорят уже все и бедный Л. (брат свящ.) стал притчей во языцех и произведен в развратники" (РЭМ 7/ 766: 15-16).

Поскольку произнесенное за спиной гораздо сложнее опровергнуть, чем прямое обвинение, "клевета и распространение слуха, оскорбляющего честь, часто счита[лись] важнее обиды действием" (РЭМ 7/401: 48-49). ¹⁸

Выражение в сплетне коллективных моральных норм могло быть средством реализации определённых намерений со стороны её участников. Одной из наиболее распространённых целей могла быть манипуляция людьми и осуществление контроля над ними. В некоторых подобных ситуациях сплетня могла быть чрезвычайно изощренной, как по содержанию, так и по образу "подачи". В одном случае крестьяне решили женить двух молодых помещиц так, чтобы им самим была от этого выгода; крестьяне оградили барышень "досмотрщиками и соглядатаями", встречали каждого приезжающего в деревню мужчину, по дороге выспрашивая его, женат ли он, сколько имеет капиталу и пр., и если он по чему-либо их не устраивал, то] "... тут ни за чем не стояли: пока пятнадцать-то верст едут, -- так перед ним и землю, и Катишь с Маришью распишут, и соседей, и своих отцом-матерей не пожалеют, что покупатель с полдороги готов назад вернуться!... И бывало!... Так не доедет верст пяти и прикажет: поворачивай назад!... Ну, а наши мужички в бороды посмеиваются (...) Изолгались так, -- и старые, и молодые, что и потомству за нас не замолить... А дело идет ходко: такой сплетней сплели мы наших барышень, что ровно зачумленные они для всех стали: покупатель стал все реже и реже ездить, а тут и совсем перестал, потому, славу мы про них по всей губернии пустили!" [в итоге помещицы остаются старыми девами] (Златовратский 1897: 289).

Данный пример описывает достаточно большое по времени, количеству участников и последствиям воздействие, что, возможно, случалось не так уж часто. ¹⁹

Однако и в повседневной жизни сплетня могла достигать сходного эффекта, оказывая значительное влияние на структуру внутрисемейных и внутридеревенских отношений.

Распространение порочащих слухов могло быть формой мести соседей, особенно женщин, друг другу. Н-р., в одном волостном суде "крестьянка ...Марфа жаловалась на своего односельца Иллариона и его сноху Анну, которые распускают про неё, Марфу, молву, что будто бы она колдунья. Вследствие этого её положение в деревне стало невыносимым. Она жила дома одна, и каждый час должна было опасаться, как бы с ней не учинили самосуда" [односельчане при встрече с Анной] "чураются, ругаются, ... ребятишки дразнят..." и т.п. [судьи советуют Анне терпеть это "Божье попущенье"] (Семенов 1915: 112-115) (сходный пример см. Чубинский 1877/1: 354). Механизм подобного воздействия на семейные отношения мог быть предельно простым: "Вдовец крестьянин Ефрем Захаров (?) женить своего сына. (...) Муж (...) вскоре после свадьбы уходит в работники. Молодая в это время поладила с свекром. По всей деревни разнеслись слухи о ея неблаговидном поведении. Сделан был донос мужу (...)"(РЭМ 7/970: 12 б-13 а). Подобных примеров намеренного расстраивания отношений, как между супругами, так и между другими членами семьи и соседями, можно привести очень много. ²⁰

Наиболее значимым при таком развитии ситуации является, на наш взгляд следующее: пока содержание сплетни остаётся внутри круга "третьих лиц", она представляет собой лишь определённый фрагмент знания, результатом же "доноса" практически всегда является та или иная поведенческая реакция того, кому донесли. "... В одном доме две снохи живут не в ладах. Младшей пришло время родить. Старшая сноха, где-то по неосторожности выразила желание чтобы та сноха "не разродилась". Сказать беременной женщине: "не разродиться тебе" считается у нас верхом зложелания. Младшей снохе передали (...) Роды были действительно мучительные, и потому вся вина пала на "большуху". Больная, лежа на постели, проклинала старшую сноху; муж младшей, после сильных ругательств по адресу старшей снохи и ея мужа, стал настаивать на разделе" (РЭМ 7/1359: 45-46). Несмотря на то, что для подобных ситуаций могло существовать вполне определенное культурное предписание ("Нехай брешуть, хотя и зывыют" (cплетники), "не йшло, ни ихало. Выраж. равнодушие к сплетням"(Романов 1886: 304, 303), "всяво ни пираняць, што на вады плыве (кто безпокоится, что на его счет сплетничают)" (Анимелле 1854: 262), "прорыв" сплетни из пространства "третьих лиц" и донесение её до "заинтересованного" человека, судя по нашим материалам, в большинстве случаев сопровождался вполне конкретными действиями.

Заметим, кстати, что именно ситуация "доноса", когда сам факт существования сплетни и её содержание становятся известны тому, кто ранее был из неё "исключен",

позволяет достроить предложенную выше схему развития сплетни до полной модели: "приватное - ограниченно публичное - публичное". Вне зависимости от того, рассматривать ли донос как естественный, ожидаемый этап в процессе передачи сплетни, или нет, вся ситуация выявит либо низкий уровень "солидарности" между теми, кто в ней участвовал, либо то, что одному из них не следовало "доверять".

Кроме достижения целей связанных с контролем и манипулированием, сплетня может быть использована в качестве своеобразной "самозащиты", когда обсуждение "грешков" другого, понижение его или её статуса в глазах однодеревенцев была попыткой оградить от пересудов самого себя. "Случился с девкой грех; толковать-то не об чем, вот языком-то и мелют!... А спроси-ка любую, не грешна ли она в этом деле? ...Что теперь какая из кожи лезет... про Катьку-ту воет, та сама гулящая баба была! Да и теперь коли сама не грешит, так ещё больше на душу свою грех принимает: молодцам девок подводит! Много-ли здесь праведных? На кого ни взглянешь - был грех" (Якушкин 1884: 448-449). Можно предположить, что всякий раз когда соседи начинают сплетничать о том или ином человеке или семействе, это служит скрытым указанием, что у них самих имеется то, о чём можно посудачить. Отвлечь внимание от себя, переключить его на другого - вероятно, именно этот механизм будет работать в подобной ситуации (ср. "себя отряхает, а на другого брызгает (клевета)" (РГИА 1022/65: 23). Чем хуже другой, тем лучше я сам, и поэтому "мутить - оно лестно" (Ромиас 1897: 47).

В ситуации такого противостояния, когда нет другого способа защититься, сама возможность называния имени "противника" и выражения суждения по отношению к нему создаёт такую субъектно-объектную ситуацию, в которой более слабый может словесно манипулировать более сильным, и тем самым обретать над ним преимущество. В одном из имеющихся у нас примеров крестьянка через суд добивается того, чтобы её наделили землей; "мiр" не хочет даже слышать об этом, хотя и понимает, что за этой женщиной "власть", против которой им идти не под силу. [Мужики, выразив вдогонку Матрене] "однообразное, немногословное русское сквернословие", [теперь сидят на завалинке], "перебирая и обсуждая дело с Матреной (...) И мужа [её] помянули крестьяне. Лиходей был, прямой кровопивец. Всех в округе в петлю закрутил. С того и денег куры у нея не клюют, что под лихву всем ссужал... а ещё от ея нечисти бабьей. На всю деревню страмилась. С молоду ещё... по всем трепалась, да все по богатеньким..." (Ромиас 1897: 13-14). Не просто осуждение, но открытая солидарность в осуждении, выражение авторитета большинства, гарантирующего правоту, возможность "опустить" и осмеять вышедшую за рамки дозволенного - всем этим объясняется тактика суждения и пересуживания, к которой прибегают здесь крестьяне.

Видимо, даже выражение "нравственной оценки" могло отходить на второй план, когда предоставлялась возможность высмеять того или иного соседа: [односельчане обсуждают состоявшуюся накануне порку матерью взрослого сына, пойманного с любовницей], "в их разсказах по этому поводу небыло ни тени презрения или осуждения преступников. (...) все произшествие служило для них только источника добродушнаго смеха" (РЭМ 7/1368: 17). Впрочем, этот "смех" видимо казался не столь безобидным для "высмеиваемого": [мужика ловят на воровстве сена, он готов заплатить любые деньги,] "только бы на мир славы не пускали"; [деньги с него берут, но тем не менее все узнали о происшедшем:] "Узнали скоро, на миру хохот над ним (...)" [в итоге крестьянин повесился] (Златовратский 1897: 164). По свидетельству одного наблюдателя, крестьянину вообще была свойственна черта, "в силу которой [он] спешит высмеивать все и всех, и чужое, и стоящее выше его, и свое собственное, соседское, а в обыденных жизненных мелочах опасаясь этого пересмеивания хуже огня" (Ромиас 1897: 34).

В материалах по обычному праву крестьян часто затрагивается вопрос, вмешиваются ли соседи в домашние конфликты своих однодеревенцев, и ответы обычно варьируются очень значительно, от "не вмешиваются никогда" до "помогают уладить семейные ссоры" (см., н-р., РЭМ 7/551:30, РЭМ 7/32: 60, РЭМ 7/ 429: 15, РЭМ 7/1139: 21-23 и пр.) В наших материалах много примеров того, как соседи предоставляли временное убежище "прочке" (женщине, покинувшей дом вследствие домашнего конфликта), или служили примирительной инстанцией между поссорившимися супругами (т.н. "суд соседей"). Хотелось бы высказать предположение, что роль соседей в сплетнях имеет к этому вопросу непосредственное отношение.

Наиболее очевидно, что сплетня могла выявлять сам факт существования конфликта (ср. приведённые выше примеры "доносов"). Иногда это мог быть единственный канал передачи подобной информации, ср.: " [мать говорит дочери, недавно вышедшей замуж:] "Дачушечка ты моя, я усе пачую, пачую, от людей што табе плохо. Ну што ж ты сама мне ничего ни скажешь? Гаворют люди, што ион тябе бьет, зимою посылау тябе посылау вады у калодизь и обливау тябе тою вадою. Ну што ж ты маучишь -- ничёга мне не скажешь..." (РЭМ 7/1664: 11). Однако, как нам кажется, "участие" соседей в семейных конфликтах можно трактовать достаточно широко, и не обязательно только как прямое воздействие.

Есть все основания говорить о том, что одним из проявлений такого участия может быть поддержание процесса циркулирования сплетен, оказывающих прямое или косвенное воздействие на жизнь каждого, кто принадлежит их общему пространству. В силу этого соседи получают возможность и давать оценку поведению своих одноредевенцев (что тем самым будет служить подтверждению норм коллективной морали), и осуществлять за ними контроль, и целенаправленно манипулировать отношениями.

Теперь хотелось бы обратиться к содержательному аспекту сплетни и о его динамике в процессе её бытования. Как показывают многочисленные примеры, текст сплетни отличается постоянной вариативностью, всегда передаётся с изменениями, не имеет возможности "отстояться" (см. Чистов 1967: 13). На эту особенность, например, обращали внимание многие корреспонденты бюро В.Н.Тенишева: "Вообще крестьяне нашей местности верят всем вышеозначенным разсказам и слухам, и передают их друг другу, иногда прибавляя от себя несколько, так что разсказ и т.п. принимает большие размеры" (РЭМ 7/917: 27); [вести передают односельчанам] "всегда в извращенном виде" (РЭМ 7/208: 125); "Таким образом распространяются здесь сплетни: стоит кому нибудь сказать, что нибудь предположительное, - другой прибавит и пустит уже за факт" (РЭМ 7/766: 15-16) и т.д. Подобное изменение и, в частности, гипертрофирование содержания сплетни видимо объясняет часто встречающееся отношение к сплетни как ко лжи, клевете и вздору (видимо, смысле выхолащивания из неё "реального" / "объективного" смысла). ²¹

Попытаемся дать объяснение этой особенности.

Наиболее простым ответом будет то, что при многократном повторении сообщения в "каналах" передачи возникают неизбежные "погрешности", особенно если принять во внимание временной фактор (разделённость "шагов" передачи во времени, а также возможность длительного циркулирования какой-либо сплетни.) Это объяснение, как нам кажется, имеет под собой реальную основу, однако полного ответа на рассматриваемый вопрос не даёт.

Процесс циркулирования сплетни представляет собой множество актов получения и передачи некоторого фрагмента содержания, причём сама возможность участия в этом процессе, как уже отмечалось, является выражением "доверительности" к данному человеку и свидетельствует о его "вписанности" в обширную структуру соседских взаимоотношений в целом. Процесс этот может протекать достаточно динамично, поэтому "делиться" полученным надо быстро, иначе это будет сделано другими. Иными словами, та "престижность", которую мы в начале связали с самим актом "запускания" сплетни, как бы повторяется на каждом её новом шаге. Можно предположить, что каждый участник будет осознанно или неосознанно прибавлять что-то "от себя", дабы повысить свой "престиж" "творением" нового фрагмента содержания (или новой группировки уже известного): [кто-либо один рассказывает,] "другой передает несколько иначе, народ начинает толковать по своему (...) (РЭМ 7/816: 20). ²²

Циркулирование сплетни может быть описано как своего рода обмен, ²³ и если продолжить эту аналогию, то можно будет сказать, что каждый "принимающий", следуя некоторой негласной конвенции, "отдаёт", "отдаривает", больше, чем он получил: "Сплетни и выдумки, передаваемые из уст в уста, принимают грандиозные размеры: какое нибудь пустое происшествие напр. один кр. другого на одном конце деревни ударил палкою, на другом конце чрез несколько времени смогут говорить чуть-чуть ли не о смертоубийстве. В 1 дер. напр. продадут за подати 10к овец, в других деревнях верст за 5-7 говорят, что у крест. продан весь скот и кр. раззорен (...) Ложные слухи от действительных отличают плохо" (РЭМ 7/1462: 5-6). Несомненно, возможно и вполне сознательное искажение содержания, тем более, что "полузакрытый" характер и быстрота передачи сплетни делает проверку на "истинность" практически невозможной. Видимо, в отношении сплетни стоит говорить даже не столько об истинности-ложности её содержания, сколько о степени искажения каждого последующего варианта по сравнению с предыдущим. Даже если в самом начале сплетня содержала ту или иную "объективную" информацию, различие между "правдой" и "ложью" может фактически полностью нейтрализоваться в процессе её бытования. ²⁴

Последняя проблема, к которой хотелось бы обратиться, связана с гендерным аспектом сплетен, на который очень часто обращали внимание собиратели. "Сплетни большею частию происходят между женщинами..." (РЭМ 7/415: 23), "сплетни и различныя выдумки пропагандируются преимущественно женщинами, любящими позлословить насчет ближняго" (РЭМ 7/ 766: 14-15), "слухи идут через посредство баб..." (РЭМ 7/37: 5) и пр. ²⁵ Большинство описаний сплетничанья воспроизводит сцену увлеченно судачащих между собой соседок. В качестве локусов концентрации сплетен также называется то, что отражает специфику женских хозяйственных занятий (ср. выше о колодце и проруби). Наконец, в текстах зафиксировано и распространённое представление о том, что женщины (как и старики) более склонны верить сообщаемой им информации, чем мужчины (н-р., РЭМ 7/566: 57, 7/506: 34-35 и др.) Своеобразной кульминацией этого представления является малорусский рассказ, в котором крестьяне в шинке соревнуются, кто расскажет бoльшую небылицу; один видел чорта, другой - цыгана, который не любит сала, третий - свинью с рогами и пр. Один из участников спора говорит: "Я бачыв таку жинку, що сыдыть и мовчыть, тоди як другы сыдять биля ней да судят другых" [правда, этот крестьянин не выигрывает] (Раевский 1898: 58).

Наиболее очевидным объяснением представляется нам следующее. Специфика сплетен заключается в том, что в них особым образом передается и поддерживается знание определённого типа, а именно "бытовое", или "повседневное", актуальное в данный момент времени для некоторой группы людей. Преимущественное участие женщин в воспроизводстве бытовой сферы жизни, в первую очередь домашнего хозяйства, их включенность в сеть внутрисемейных и соседских отношений самого базового уровня, в наибольшей степени отвечает потребностям именно такого информационного обмена. Иными словами, традиционные особенности структуры во многом предопределяют их поведенческое наполнение, в том числе и в отношении гендерных ролей. Как следствие, особенности поведенческих стратегий будут отражать специфику структуры, в которой они осуществляются - так, например, о сплетне можно говорить как об опосредованном контроле, что находит соответствие в реальной конфигурации отношений власти в крестьянской общине рассматриваемого периода. (Ср. утверждение А.Ефименко о "постоянных ссорах" как "орудии" женщин, которым они "борются", чтобы разрушить родовую семью (Ефименко 1884: 89).

Обращает на себя внимание и сходство представления о связи "женщины и сплетни" и "женщины и ссоры": существует заметная тенденция приписывать женщинам потребность ссориться друг с другом, а также провоцировать конфликты - как внутрисемейные, так и соседские: "между собой женщины проводят жизнь в нескончаемых ссорах и раздорах" (Весин 1891: 52, 57), "... женщины сживаются с большим трудом. Оне ссорятся друг с другом из-за детей, работы и пр., (...) эти ссоры ведут к разделу "(Довнар-Запольский 1897: 2) (о соседских ссорах см., н-р., Даль 1996: 57, Добровольский 1900: 37-38 и мн. др.) ²⁶

Видимо, подобное сходство представлений о связи женщин со ссорой, с одной стороны, и со сплетней, с другой, не случайно. Одно из объяснений этого сходства можно найти, если сопоставить сплетни с одним достаточно распространённым типом ссоры, проходящей по типу "подмены" (предлог, с которого она начинается, либо отходит на второй план, либо совсем "исчезает", уступая место содержанию, к текущему моменту непосредственное отношение не имеющему). (ср. "Бранящиеся стороны все выведут на чистую воду. Кто как живет, какия у него недостатки - личные, семейные, хозяйственные. Как жили его отец дедушка, бабушка; каково его положение среди соседей и общества - одним словом, тут вы узнаете полную характеристику мужика, правда характеристику отрицательных качеств" (РЭМ 7/578: 2 б-3 а). ²⁷ В подобном типе ссоры может происходить выявление достаточно обширного пласта информации, причём вполне определённого характера ("неблаговидных" поступков противоположной стороны, проступков, обид, разногласий и пр.) Временнaя "глубина" этой экспликации определяется значимостью того, что когда-то произошло для текущего момента, возможностью оказывать влияние на то, что происходит в настоящем.

Очевидно, что реализация этого механизма находится в прямой зависимости от поддержания, удержания в коллективной памяти информации подобного рода, а также её оценки с точки зрения этических и моральных норм той социо-культурной группы, в которой происходит взаимодействие. Как нам кажется, процесс циркулирования сплетен во многом выполняет эту задачу, создавая возможность многократного повторения такой информации и сопровождающего её комментария.

Иными словами, ссору, особенно происходящую по модели "подмены", и сплетню можно определить как две сходные когнитивные процедуры, имеющие отношение к воспроизводству определённого типа знания, и в некоторой степени дублирующие друг друга - одна на уровне публичном, другая - в более приватном, полузакрытом контексте.

Возвращаясь теперь к вопросу о сходстве представлений о женщинах и ссорах с одной стороны, и женщинах и сплетнях, с другой, можно предположить, что между ними происходит своего рода содержательный перенос. При существовании стойкой ассоциации сплетни и ссоры вообще, в том числе и их связь как причины и следствия, представление о слетничаньи как о преимущественно женской стратегии поддержания повседневного знания, возможно, определяет приписывание женщинам и большей, по сравнению с мужчинами, вздорности и сварливости.

В подтверждение данного тезиса сравним два текста. Первый иллюстрирует представление о склонности женщин "чесать языками": "Выхожу из собора; передо мною идёт толпа женщин и, не стесняясь публичностью улицы, продолжает свои пересуды. - Катька-то?!... говорит одна пожилая женщина: - Катька-то?!... Ох, грехи наши тяжкие!..- Богатого отца дочь!...- А я так и прежде знала, что из той Катьки прока не будет, решительно добавила третья. - Какая смиренница!..- Грехи наши тяжкие!.. - Какая смиренница? резко возразила третья: -- хороша смиренница: по пятнадцатому году гулять пошла!...- Э-эх! родная! Да может, он, старый пес, её приворожил чем: ведь всяко бывает!.. - Али она его!...- Посуди сама: девка по пятнадцатому году, а ему верных-верных шестьдесят. - Сам ёрник, отец-то... Старик-то! - Вот Бог ему и воздал. - За отца страждет! - Где за отца: сама виновата (...) (Якушкин 1884: 448).

Второй текст иллюстрирует гендерные особенности ссоры: "Бабы ругаются азартнее мужиков и брань у них продолжительнее (...) Бабы ругаются жесточайшим образом, и чего-чего только не наплетут в ссоре: (...) изложат биографию друг друга, начиная чуть не с младенчества, с мельчайшими подробностями; не позабудут упомянуть о неблаговидных фактах из жизни матери, сестры, дочки и т.д..." (РЭМ 7/856: 11 б).

В приведённых примерах очевидно сходство между пересуживанием, с одной стороны, и женским речевым поведением в конфликтной ситуации, с другой. Подобное сходство, на наш взгляд, может служить одним из возможных объяснений сходства представлений о женщине как о переносчице сплетен и, одновременно, виновнице раздоров.

Дальнейшее сравнение текстов, относящихся, соответственно, к двум этим тематическим группам, сплетне и ссоре, могут дать этому дополнительные подтверждения, однако это вышло бы за рамки данного исследования.

Кратко перечислим основные выводы, сделанные в работе.

Сплетни были определены как повседневный нарративный репертуар ограниченной группы людей, необходимым условием возникновения которых является общий когнитивный контекст, разделяемый всеми, кто этой группе принадлежит. Неспособность принимать участие в сплетнях было предложено рассматривать как выражение большей или меньшей степени "чужести" по отношению к такой группе.

Мы отделили сплетни с одной стороны, от "слухов и толков", в основном имеющих "внешнее" происхождение, а с другой - от "разговоров", фактически полностью совпадающих с бытовой речью. Специфика сплетен заключается в "эзотеричности" контекста её бытования, а также в особенностях её содержания ("неблаговидные" или "частные" обстоятельства жизни соседей).

Были предложены два основных объяснения зарождения сплетен: необходимость адаптации к какому-либо значительному событию или потребность в компенсации информационной недостаточности в той или иной сфере повседневной жизни.

Динамика порождения и развития сплетни была представлена в виде трехчастной модели "приватное" - "ограниченно публичное" - "публичное"; основание такого разделения является то, что бытование сплетни предполагает "исключение" из неё тех, кто является объектом пересудов.

В качестве определяющих признаков сплетни были выделены её устный характер, многократность актов передачи, включение новых участников - вплоть до образования всеобщей коммуникативной связанности в рамках определенного социального пространства. В этом проявляется характер сплетни как процедуры обмена.

На основе нашего материала можно выделить следующие функции сплетни:

идентификационную, "прикладную" (собственно передача некоторого знания, см. Чистов 1967: 9), фатическую, оценочную, функцию контроля и манипулирования, а также психотерапевтическую.

Содержание сплетни в процессе её бытования имеет сильно выраженную тенденцию к изменению, гипертрофии, что обуславливает отношение к сплетни как ко "лжи". В частности, эту "творческую" тенденцию сплетни можно объяснить желанием каждого участника процесса "повысить свой престиж" в глазах окружающих. В результате, противопоставление "истинности" и "ложности" может полностью нейтрализоваться в процессе бытования сплетни.

Кратко был затронут вопрос о роли соседей в поддержании циркулирования сплетен, а также представление о сплетни как о стратегии преимущественно женского поведения. В связи с последним были проведены некоторые параллели между сплетней и ссорой как когнитивными процедурами воспроизводства и поддержания определённого типа знания.

Литература:

Аверченко 1990: А.Т.Аверченко. Битва в киселе. Избранные произведения. М., 1990. 480 с.

Адоньева, Овчинникова 1993: Традиционная русская магия в записях конца XX века. СПб., 1993. Сост. С.Б.Адоньева, О.А.Овчинникова. 176 с.

Анимелле 1854: Н.Анимелле. Быт белорусских крестьян. // Этнографический сборник ИРГО. Собрание местных этнографических описаний России. Вып. II., СПб., 1854. 268 с.

Астров 1889: П.И.Астров. Об участии сверх-естественной силы в народном судопроизводстве крестьян Елатомского уезда, Тамбовской губ. С.130-150. // (Сборник сведений изучения быта крестьянского населения России (обычное право, обряды, верования и пр.) Ред. Н. Харузин. Т. 1, М., 1889.

Балов 1902: В.А. Балов В. А. Очерки Пошехонья. Верования. С. 81-135. // Этнографическое Обозрение LI, 1902.

Бенвенист 1970: Э.Бенвенист. Словарь индо-европейских социальных терминов. М., 1970. 456 с.

Бродский о Цветаевой 1997: Бродский о Цветаевой. М., Независимая газета, 1997. 208 с.

Весин 1891: Л.Весин. Современный великорусс в его свадебных обычаях и семейной жизни. Ч.II. С. 37-66. // Русская мысль. № 10, 1891.

Гальперин 1987: Большой англо-русский словарь, под общ. рук. И.Р.Гальперина. Т. I. М., Русский язык, 1987. 1040 с.

Гловинская 1996: М.Я.Гловинская. Что такое "плохо" (Фрагмент наивной этики). С. 242-249. // Поэтика Стилистика Язык и Культура. (Памяти Т.Г.Винокур). М., 1996.

Даль 1996: В.И.Даль. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа. СПб, 1996.

Даль 1998: В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, в 4-х томах. Ред. А.И. Бодуэн-де-Куртенэ. М.: "Терра", 1998.

Добровольский 1900: В.Н. Добровольский. Значение народного праздника "Cвечи". С. 35-52. // Этнографическое Обозрение №4, 1900.

Довнар-Запольский 1897: М. Довнар-Запольский. Очерки обычнаго семейственнаго права крестьян Минской губ. Гл. III. С. 1-17. // Этнографическое Обозрение №2, 1897.

Домострой 1994: Домострой. Ред. Л.А.Дмитриев. СПб., Наука, 1994. 400 с.

Ефименко 1884: А. Ефименко. Изследования народной жизни. Вып. I. Обычное право. Изд. В.И.Касперова. М., 1884. 382 с.

Златовратский 1897: Н.Н.Златовратский. Сочинения. Т. 1. Повести, очерки и рассказы из народной жизни. М., 1897. 353 с.

Катенкамп-Сеткова 1904: Собрание народных рассказов А.П.Катенкамп-Сетковой. СПб., 1904.

Костров 1876: Кн. Н.Костров. Юридические обычаи крестьян-старожилов Томской губ. Томск, 1876 г. 117 с.

Кудрявцев 1897: Старина, памятники, предания и легенды прикамскаго края. Очерк. сост. В.Ф.Кудрявцев. (Перепеч. из календаря Вятской губ. на 1897 г.). Вятка, 1897. Вып. 1. 81 с.

Ляцкой 1898: Е.Ляцкой. Матерiалы для народного снотолкователя. Минская губ. // Этнографическое Обозрение, №1, 1898.

Мильков 1999: В.В.Мильков. Древнерусские апокрифы. СПб., изд-во РХГИ, 1999. 896 с.

Михельсон. 1994: М.И. Михельсон. Русская мысль и речь. Свое и чужое. Опыт русской фразеологии. Т. I, II. М., "Русские словари", 1994. Т. II. 930 с.

Бродский о Цветаевой 1997: Бродский о Цветаевой. М., Независимая газета, 1997. 208 с.

Найденова 1996: Л.П.Найденова. "Свои" и "чужие" в Домострое. Внутрисемейные отношения в Москве XVI века. С. 290-305. // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. Ред. Ю.Л.Бессмертный. М., 1996. 376 с.

Никифоровский 1897: Простонародные приметы и поверья, суеверные обряды и обычаи, легендарныя сказания о лицах и местах. Собрал в Витебской Белоруссiи Н.Я.Никифоровский. Витебск, 1897. 334 с.

РГИА: Материалы Российского государственного Исторического Архива. Фонд 1022 (А.В. Петрова). Дело 56. Фольклорные материалы Вязниковского, Суздальского, Шуйского и др. уездов Владимирской губернии. 1899 г. Дело № 65. Фольклорные материалы Орловский губернии. 1898 г.

РЭМ: Российский этнографический музей. Рукописный отдел, Ф. 7 (В.Н.Тенишева). Оп. 1. Дело 32 (Владимирская губ., Меленковский уезда. Село Домнино. 1900); Дело 50 (Владимирская губ., Суздальский у.) 1898; Дело 117 (Вологодская губ., Вологодский у. 1899); Дело 208 (Вологодская губ., Грязовецкий у. 1898); Дело 401 (Вологодская губ. 1900); Дело 415 (Вятская губ., Котельничский у. 1899); Дело 429 (Вятская губ., Орловский у. 1899); Дело 432 (Вятская губ., Орловский у. 1899); Дело 506. Калужская губ., Жиздринский у. 1900); Дело 551 (Калужская губ., Мещовский у. 1900 г.); Дело 566 (Костромская губ., Варнавский у. 1900); Дело 578 (Костромская губ., Галичский у. 1899 г.); Дело 634 (Московская губ. 1899); Дело 693 (Новгородская губ., Белозерский у. 1899); Дело 766 (Новгородская губ., Тихвинский у. 1899); Дело 805 (Новгородская губ., Череповецкий у. 1899 г.); Дело 806 (Новгородская губ., Череповецкий у. 1899); Дело 816 (Новгородская губ., Череповецкий у. 1899); Дело 856 (Новгородская губ., Череповецкий у. 1900 г.); Дело 917 (Орловская губ., Болховский уезд. 1899); Дело 943 (Орловская губ. Болховский уезд. 1898); Дело 970 (Орловская губ., Брянский уезд. 1899); Дело 1108 (Орловская губ., Орловский уезд. 1899); Дело 1139 (Орловская губ., Орловский у. 1898); Дело 1153 (Орловская губ., Орловский уезд. 1899); Дело 1197 (Орловская губ., Орловский уезд. 1897); Дело 1302 (Пензенская губ. Городищенский уезд. 1899); Дело 1359 (Пензенская губ., Мокшанский у. 1899); Дело 1368 (Пензенская губ., Нижнеломовский у.); Дело 1405 (Псковская губ., Новоржевский у. 1899); Дело 1462 (Рязанская губ., Скопинский у. 1899); Дело 1471 (Петербургская губ., Новоладожский у. 1898); Дело 1664 (Смоленская губ., Смоленский у. 1898); Оп. 2. Дело 37 (Владимирская губ., Меленковский у.)

Раевский 1898: П.Раевский. Новые сцены из малорусскаго быта. Изд. 2-е. Киев, 1898 г.

Романов 1886: Е. Романов. Белорусский сборник. 1886. Т. I. Могилевская губ. Вып. I, II.

Ромиас 1897: С. Ромиас. Деревня нашего времени. М., 1897. 281 с.

СРНГ: Словарь русских народных говоров. Вып. 2. М-Л., Наука, 1966; Вып. 3, 1968, Вып. 5, 1970; Вып. 6, 1970; Вып. 9, 1972 ; Вып. 10, 1974; Вып. 12, 1977; Вып. 14, 1978; Вып. 15, 1979; Вып. 17, 1981; Вып. 18, 1982; Вып. 19, 1983; Вып. 20, 1985 (Вып. 3-20: Л., Наука).

Сахаров 1872: В. Сахаров. Эсхатологические сочинения и сказания в древне-русской письменности и влияние их на народные духовные стихи. Тула, 1872. 249 с.

Свекрови и невестки 1879: Свекрови и невестки. Очерки христианской жизни. М., 1879. 21 с.

Селезнев 1871: Селезнев, свящ. Этнографические сведения о Рязанской губернии. Рязань, 1871. 17 с.

Семенов 1915: С.Т.Семенов. Двадцать пять лет в деревне. Петроград, 1915 г. 421 с.

Терновская 1984: О.А.Терновская. Пережины в Костромском крае. (По материалам анкеты "Культ и народное сельское хозяйство" 1922-1923 гг.) С. 117-130. // Славянский и балканский фольклор. Этногенетическая общность и типологические параллели. Ред. Н.И.Толстой. М., Наука, 1984.

Труды 1874/3, 1874/5: Труды комиссии по преобразованию волостных судов. Т. 3. Ярославская, Костромская и Нижегородская губ. СПб., 1873. Т. 5. Киевская и Екатеринославская губ. СПб., 1874.

Филин 1983: Словарь русских говоров Приамурья. Ред. Ф.П. Филин. М., Наука, 1983. 344 с.

Черных 1994: П. Я. Черных. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1994.

Чистов 1967: К.В.Чистов. Русские народные социально-утопические легенды. М., Наука, 1967. 344 с.

Чубинский 1877: Чубинский, П.П. Труды Этнографическо-статистической экспедиции в Западно-русский край. Т. I, вып. 2. СПб., 1877. С. 225-470 [продолжающаяся пагинация в трёх томах].

Шафир 1924: Я.Шафир. Газета в деревне. М., Л., Красная Новь, 1924. 144с.

Шейн 1902: П.В.Шейн. Материалы для изучения быта и языка русскаго населения северо-западного края. Т. III. СПб., 1902.

Якушкин 1884: П.И.Якушкин. Сочинения. СПб., 1884. 712 с.

Abrahams 1970: Roger D. Abrahams. A Performance-Centred Approach to Gossip. P. 290-302. // Man. The Journal of Royal Anthropological Institute. Vol. 5, № 2. June 1970.

Bausinger 1977: H. Bausinger. Alltagliches Erzahlen. S. 324-330. // Enzyklopadie des Marchens. Handworterbuch zur historischen und vergleichenden Erzahlforschung. Band 1. Walter de Gruyter. Berlin, New York, 1977. 1410 S.

Gluckman 1963: Max Gluckman. Gossip and Scandal. P. 307-317. // Current Anthropology. June 1963. Vol. 4, No. 3.

Sedlaczek, D. Von der Erzahlerpersonlichkeit zum Alltaglichen Erzahler. S. 82-101. // Fabula. Band 38, Heft ?, 1997.

Webster 1996: Wеbster's New Universal Unabridged Dictionary. Barnes and Noble Books, New York, 1996. 2230 p.

Полевые материалы (хранятся в архиве Европейского Университета в С.-Петербурге):

EУ- Батецк-99: ПФ - 29; 3.08.99. д. Кчера. Информант: Е.А.А. 1914 г.р., Запись: Мигунова Е.А., Кушкова А.Н.

ЕУ-Батец.-99: ПФ - 29; 4.08.99. д. Мелковичи. Информант: В.Н.А. 1972 г.р., Запись: Кушкова А.Н.

Примечания

1. Эта особенность позволят соотнести сплетни с известной классификацией форм бытования фольклорной прозы несказочного характера (меморат, фабулат и "слухи и толки"), выделяемой именно в связи с "реальными условиями общения исполнителя и слушателя"(Чистов 1967: 11).
2. В связи с территориальной замкнутостью такой группы, предполагающей наличие в ней тесных социальных контактов, интересно обратить внимание на древнее значение англ. gossip: 'a friend, esp. a woman', также его этимологию - старо-англ. godsib(be) восходит к godparent, 'крестный', из god God + sibb related (Webster 1996: 825) (тж. gossipred, духовная близость, дружба (уст.) (Гальперин 1987/I: 697). Видимо, сплетни гораздо более тесно, чем можно предполагать, связаны с внутренней структурой "компактной" социальной группы - в первую очередь семьи, но также и большей группы людей, объединенных тесными взаимозависимыми отношениями. Иными словами, утверждение "Х is Y's gossip", предполагает, что возможность коммуникативного обмена определённого рода между ними определяется их тесными родственными или дружескими контактами.
3. Ср. о характере "повседневных рассказов" (Alltagsgeschichten), характер которых не может быть определён как "сугубо индивидуальный" (rein individuell), поскольку они "ein kollektiv beliebtes Thema bearbeiten, kollektive Ansichten mitteilen und diese durch kollektive Volkerzahlung ausdrucken" (??. Bausinger 1977: 326).
4. Представляется, что более точно было бы говорить о "центре" и "периферии" циркулирования сплетен, однако лишь в тех случаях, когда происходящее в одной деревне было почему-либо значимо за ее пределами, т.е. в ограниченном ряде ситуаций. Так, например, в одном из имеющихся у нас случаев невестка с мужем уходит из дома после ссоры со свекровью, и через три недели до родителей "слух дошел, што Козьма с женой в Микулино живут, на барский двор нанялись", а ещё через какое-то время "слухи были совсем делиться... собирается" (РЭМ 7/ 1197: 6 а); в другом примере не поладивший с женой крестьянин решает уйти "куда нибудь подальше, чтобы про него не доходил до жены слух и тайно жениться на второй, при живой жене, без всякого формального развода" (РЭМ 7/1108: 1) и пр. "Центром" можно, т.о., назвать то пространство, откуда информация приходит, а "периферией" - то, где она является значимой. Таким образом, не отказываясь от тезиса о "внутреннем" характере сплетен, можно, тем не менее, допустить, что в некоторых случаях их источник может быть "внешним".
5. См. полемику вокруг определения "повседневного" в современной немецкой фольклористике. Существует мнение, что большинство действительно "повседневных" фактов (н-р, сколько шагов делает человек, чтобы дойти от кровати до ванны, сколько глотков кофе он выпивает и пр.) никогда не попадают в "рассказы о повседневности" в связи с тем, что не представляют ни для кого ни малейшего интереса; в результате, "beim Alltaglichen Erzahlen wird auch nicht das Alltagliche erzahlt, also die Normalitat eines Tagesablauf, die Langweile des Unveranderten, scheinbar Unverandbaren und Unabannderlichen (...) (Sedlaczek 1997: 87).
6. Интересную иллюстрацию к сказанному представляет сопоставление рус. забобоны 'враки, вздорные слухи и вести' (Даль 1998/1: 1378) и укр. забобон 'предрассудок', 'суеверие' (подробнее см. Черных 1994/1: 312; а также Михельсон 1994/2: 32 [приложение]). Возможно, что значение "принятия на веру", имплицируемое во втором случае, присутствует также и в первом.
7. В связи с этим можно вспомнить запрет слугам сплетничать с людьми, содержащийся ещё в Домострое: "Слугам своим наказывать с чужими людьми не сговариваться [в др. русс. тексте "о людехъ не переговаривати"], а где на людях были и что нехорошее видели - и о том бы дома не сказывали. И о том, что делается дома, тоже бы на людях не болтали: с чем послан - о том и помни, а о чем ином станут спрашивать - не отвечай и не ведай, и не знай того (...) чужих вестей не касайся, тогда и меж господами не будет ни ссор, ни раздора" (Домострой 1994: 173-174; др. рус. цитата, 43, 108). Пресечение сплетен выступает в тексте как один из факторов "представл[ения] себя окружающим наиболее благополучной своей стороной", а также способ не допустить "влияние [челяди] на внутрисемейные отношения" через "манипулирование своими хозяевами" (Найденова 1996: 297). Примечательно также, что речь здесь идёт о создании границы, непроницаемой в обоих направлениях: и из дома вовне, и наоборот.
8. Следует также учесть, что звуковые границы пространства деревни вообще видимо были достаточно проницаемы, что не только давало соседям доступ к информации внутрисемейного характера, но и позволяло человеку узнавать о жизни соседей, не выходя из дому. Ср. два примера, последний из которых относится к современным экспедиционным записям: 1) "Двойные рамы в окнах в доме хозяина редкость: от двойных рам крестьянин ничего не увидит и не услышит, что делается на улице" (Селезнев 1871: 2); 2) С.: А вот Вы по деревне идёте - часто можно было слышать, что люди ссорятся в деревне? И.: Дак если б идёшь - конешно (...) вот теперь-то у всех двойные рамы, а раньше было - ты знаешь, вот я вышла замуж, вот это доски, вот так - длинные, и этой... ото льна костигой засыпаны окошки. (...) Костига, ото льна. ... Вот это.. вот так, окошки. Засыпаны, и всё. Редко же было. Не у всих. (...) С.: И всё было слышно на улице, что в избе происходит? И: А где и драка была. А не то што што. Вот. Всего бывало, и везде всяко жили. (EУ- Батецк-99, 29. 3.08.99).
9. Тем же эффектом обладали и публичные соседские перебранки, ср.: "[бабы] сначала бранились самыми что ни на есть гадкими словами "стерва", "сука", воровка, блядь и т.д., потом пошли торкать друг друга под нос "шиши" со словами: "вот на!" "вот и тебе", показывали друг другу такия места, которые обыкновенно никогда не показывают; плюнули в глаза друг другу и - вцепились в косы... уперлись голова в голову, чтоб не так было больно и так таскаются, пока кто нибудь одолеет; побежденная заорет "караул", не переставая из под низу кусать и царапать. Cоседи, налюбовавшись, разнимают" (РЭМ 7/551: 20).
10. Следует заметить, что возможность обсуждать того или иного члена семьи может являться указанием на существующую в ней иерархию; только определённое положение и связанная с ним власть дают это право: "Раз одна женщина крестьянка, сидя за работой, занималась пересудами свекровьи вместе с своим сыном взрослым, при этом присутствовал и ея муж, который не принимал участия в обсуждении своей матери, но слушал всё молча; (...) вдруг [он] крикнул, обращаясь к разговаривавшим: "хто-я, вам? как вы смеете при мне это выражать! молчать!" Жена тотчас замолчала, а также и сын" (РЭМ 7/1139: 35). Таким образом, даже не столько содержание сказанного, сколько сам факт "пересуживания" свекрови невесткой является знаком нарушения семейной иерархии. Муж указывает жене и сыну на то место, которое они должны занимать в доме - место, не дающее им право на подобное речевое поведение.
11. Возможно, эта престижность некоторым образом связана и с народными юридическими представлениями, в которых существовало различие между "видоками" и "послухами": "Словом "видок" крестьяне и до сих пор обозначают свидетелей очевидцев. От свидетелей видоков крестьяне отличают -- послухов под которыми разумеют всех лиц, тем или иным путем, послухом слышавших о преступлении. Показания последних не имеют никакой силы. "Мало ли что мы -- слышим, что люди говорят!"; [показания же видоков] "пользуются предпочтением даже перед письменными документами" (Астров 1889: 137, 136).
12. О различии между 'gossip of any sort' и 'malicious gossip' см. Аbrahams 1970: 297.
13. Ср.: "Наушничают либо из-за любви к этому занятию (как и сплетничают), либо в корыстных целях, для поддержания своей близости к адресату" (Гловинская 1996: 245). Очевидно, что и второй аспект также проявляется по отношению к сплетне; об этой функции поддержания сплетен см. Abrahams 1970: 297 - "to solidify a reciprocal trust-and-gossip relationship with the person with whom one is gossiping").
14. То, что делает в данной ситуации соседка, услужливо передающая содержание сплетни, можно было бы, вслед за Р.Абрахамсом, назвать "воровством" (ср. "One attempts... to pick those to whom one may talk without one's words being stolen (...)" (Abrahams 1970: 292).
15. Этот достаточно подробный случай был записан во время экспедиционной работы и состоит в следующем: до молодой женщины, у которой есть муж и маленький сын, доходят слухи о том, что к ней и двум её подругам якобы "ходят мужики... причём трое мужиков ходит, у которых семьи" и что они "все вместе пь[ют] и дела[ют] не поймешь что". Женщина начинает одну за другой обходить всех, кто участвовал в передачи этой информации, и в конце концов выясняет, что она исходит от её родной сестры, живущей с ней фактически в одном доме. В результате сестры ссорятся и разрывают друг с другом всякое общение - но и сплетня тоже прекращается, в первую очередь потому, что теперь её содержание известно всем и известно как ложное. Тем не менее этот случай самой рассказчицей оценивается как исключительный; по её утверждению, обычно сестра "любит... кого-то .. связать волосами... Спутать. Ну вот всех так переплести, что потом виноватого не найдешь..." (см. ЕУ-Батец.-99; 29. 4.08.99).
16. С тем же образом переплетения, непрерывного связывания, соотносится сплетня и в многочисленных снотолкованиях, ср: [видеть во сне] "сети из нитки - сплетни, напраслина" (Балов 1902: 107), "изгородь всех видов - сплетни; тканье и сети - сплетни (Никифоровский 1898: 135), "заплетать косу - плётки" (Ляцкой 1898: 142), "нитки спутанныя видеть - плетки; разбирать нитки - на тябе люди плятут" (Там же: 147), "прясть - плётки робить", "сновать кросна - плетки робить у суседстве" (Там же: 144) и мн. др.
17. Ещё одна лингвистическая особенность, на которую хотелось бы обратить внимание - часто фигурирующий в словах, обозначающих сплетню, элемент хвост - (ср. балахвостить 'сплетничать' (костр. 1900-1901) (СРНГ 2: 75), барахвостить 'клеветать, наговаривать; сплетничать' (пск., 1855) (СРНГ 2: 153), бахвостить 'сплетничать' (пск., 1855) (СРНГ 2: 108), бихвостить 'сплетничать, переносить сплетни' (твер., 1852) (СРНГ 2: 303), бухвостить, бухвостничать 'сплетничать, ябедничать' (яросл., нижегор.) (СРНГ 3: 322), вяжихвостка 'cплетница' (орл., 1852) (СРНГ 6: 72), eрохвостка 'сплетница' (яросл., 1896) (СРНГ 9: 33), манихвостка 'сплетница' (свердл., 1965) (СРНГ 17: 362), мутехвост, -ка 'сплетник, - ца' (арх., 1857) (СРНГ 19: 27), муте(о)хвостничать 'сплетничая, вызывать ссору' (арх., 1878) (СРНГ 19: 27), набалахвостить 'наговорить, насплетничать' (пск., твер., 1855) (СРНГ 19: 105), набурохвостить ' наговорить, насплетничать на кого-либо' (перм., 1930) (СРНГ 19: 140), набухвостить 'наговорить, наклеветать, насплетничать' (казан., 1848) (СРНГ 19: 141), нахвостить 'насплетничать, наговорить, наябедничать' (яросл., 1902) (СРНГ 20: 258), мокрохвостить 'сплетничать' (сев., нвг.). (Даль 1998/2: 881), подхвост(н)ица 'сплетница' (пск., твер.) (Даль 1998/3: 550), трубохвостить 'сплетничать' (твр.) (Даль 1998/4: 851), хвостить 'наговаривать, сплетничать', хвостка, хвостовка 'сплетница' (Даль 1998/4: 1178), хвост 'пересказчик, переносчик, сплетник' (вост.) (Даль 1998/4: 1179), хвосты 'сплетни', хвосты водить 'сплетничать' (нвг.) (Даль 1998/ 4: 1179), чихвостить 'сплетничать, поносить заглазно и наговаривать' (Даль 1998/4: 1352). Рамки данной статьи не позволяет подробно остановиться на этой словообразовательной особенности; хотелось бы только сказать, что она, по-видимому, имеет отношение к тому "связыванию" людей и пространства, которое возникает в процессе передачи сплетни, а также, возможно, и с тем, насколько быстро это происходит (ср. "сорока на хвосте принесла").
18. Ср. о невозможности опровержения слуха: "Устная газета в отличие от письменной не имеет ответственного редактора. Сочиняет её кто что вздумает, разукрашивает в меру отпущенной натурой фантазией придуманные другими "достоверные" известия. А если вздумаешь его опровергнуть, то в ответ получишь: - За что купил, за то и продаю" (Шафир 1924: 113).
19. Можно привести одну интересную историческую параллель, когда сплетня была использована как средство манипулирования жителями целого города: вятчане, желая освободиться от зависимости Новгороду, в один из моментов противостояния, "в отмщение за их укоризны" "распускают про новгородцев гнусную сплетню о том, что они, вятчане, живя в Новгороде, вступили в любовную связь с их женами и прижили детей в то время, когда мужья их, по случаю войны, отсутствовали в течение семи лет..." (Кудрявцев 1897: 40)
20. Намеренное распространение сплетен с целью поссорить соседей или супругов представлялось одним из грехов, за который полагалось определённое наказание на том свете, ср. [из "Хождения Богородицы по мукам":] "Ещё увидела Богородица женщину, повешанную за зубы; различные змии исходили их уст ея и ели ея тело: эта жена ходила по соседям, подслушивала под окнами, складывала сплетни и производила ссору и вражду между людьми"(Сахаров 1872: 195) (вар.: "Это (...) та, которая ходила к своим ближним и к соседям, чтобы послушать, что [они] говорят. И, выбирая неприятные слова [для тех и для других], возбуждала сплетнями [между ними] ссоры" (цит. по: Мильков 1999: 613). Ср. в этой связи выражение о сплетнике "хоть за язык его повесь" (РГИА 1022/65: 20). Тж.: [из духовного стиха о колдовстве:] "Мужа с женою я разваживала, // По улицам много хаживала, // По подоконью много слушивала; // Хоть не слышала, скажу - слышала, // Хоть не видела, скажу - видела (...)" (Терновская 1984: 117).
21. Снова приведём ряд языковых подтверждений этого тезиса: набихвостить 'нахвастать, наврать, || на кого, насплетничать' (Даль 1998/2: 989), барахвост 'наушник, сплетник, клеветник' (олон. 1852) (СРНГ 2: 108), брезги 'сплетни' (урал., 1959), || наговоры, не соответствующие истине' (урал. 1958) (СРНГ 3: 173), вранья 'ложь, неправда' (арх. 1846), 'сплетни' (том. 1913) (СРНГ 5: 187), заливоха 'сплетник, лгун; сплетница, лгунья' (яросл., 1901), (СРНГ 10: 208), каверзу сплесть 'сказать неправду, сплетню' (смол. 1914) (СРНГ 12: 292), набрандахлыстить 'насплетничать, наговорить, наврать' (волог., 1902) (СРНГ 19: 132); одно из значений глагола сплести: 'придумать, или перепутать слышанное, переврать, рассказать что-либо своей выдумки' (Даль 1998/4: 444) и мн. др.Ср. также комментарий И. Бродского к строке "заведомо-пустые сплёты" в стихотворении М.Цветаевой "Новогоднее": "сплёты" "компрометирую[т] "жизнь" и "смерть"" (Бродский о Цветаевой 1997: 109) - видимо, именно по причине отсутствия в них онтологического содержания.
22. Ср. о подобном изменении: "fantasy supplements or even surpplants fact in order to weave more closely a new motif into the old pattern..." (Gluckman 1963: 307).
23. Интересно с этой точки зрения снова обратиться к метафорике сплетни, отражающей семантику действий как "брать", так и "давать", ср., н-р: собирать чай 'сплетничать' (Филин 1983: 279) и кормить птиц - плётки (сплетни) разводить [толкование сна] (Ляцкой 1898: 140).
24. Достаточно вспомнить в этой связи рассказ А.Аверченко "Сплетня", где, в отличие от большинства этнографических материалов, последовательно воспроизводятся этапы передачи сплетни, позволяющие наблюдать семантические сдвиги на каждом из них (см., н-р, Аверченко 1990: 36-40).
25. Ту же ситуацию можно наблюдать и в корпусе посвященных сплетням поговорок, примет, снотолкований и пр., в которых часто используется образ женщины или женских занятий: "Комар пищит, а баба сплетничает" (РГИА 1022/56: 73), "Вот уж баба хвост, сюда махнула, туда вильнула, а сама под копыл схоронилась" (РГИА 1022/65: 40), "Где утка (баба), там и мутка (сплетня) (Даль 1998/4: 1095), "... вилка упадет - жена-сплетница придёт" (Адоньева, Овчинникова 1993: 27), [во сне] "баб видеть - плётки", "мести (прясть, ткать, сновать) - плетки робить" (Ляцкой 1898: 140, 144-145), "Не уносится кума (баба) со сплетней, ни курица с яйцом" (Даль 1998/4: 444-445) и мн. др.
26. Хотелось бы обратить внимание на регулярность соположения значений 'сплетничать' и 'ссорить' вообще; из обширного количества примеров приведём лишь несколько: Колотырить 'сплетничать, переносить и ссорить людей; ссориться, браниться, брюзжать' (Даль 1998/2: 358), кавардачить 'сплетничать, наушничать и ссорить, мутить людей' (Даль 1998/2: 171), колобродничать, 'сплетничать, производить ссору сплетнями' (пск., твер.) (Даль 1998/ 2: 349), молотырить, 'сплетничать и ссорить людей' (Даль 1998/2: 896), набухвостить,' наврать, насплетничать, перессорить людей переносом вестей' (Даль 1998/2: 998), баламутня, баламутица, баламуты, 'вздорныя сплетни, переносы и пересуды, наговоры; тревога и ссоры от них' (Даль 1998/1:105) и мн. др.
27. Подробнее об этом типе ссоры см. нашу работу: О некоторых коммуникативных аспектах крестьянской ссоры второй половины XIX в. [в печати]