<< На главную страницу

В Древнем мире обращаться к богам по имени могли по преимуществу только жрецы и поэты -- своего рода безумцы, мало озабоченные личной безопасностью. Произнесение имени по существу представляло собой взывание к некоей силе или даже прямое вызывание ее -- вызывание сюда и сейчас. Жрец при этом мог полагаться на некоторые гарантии, связанные с процедурой его предшествующего "посвящения"; это посвящение обеспечивало относительно свободный и безопасный доступ человека к определенному божеству. Поэт же мог рассчитывать только на силу своего слова -- слова, соединенные особым (по существу -- единственно возможным) образом, создавали вокруг поэта нечто вроде магического круга, позволявшего ему невозбранно произносить имена богов и рассказывать о них подчас достаточно вольные истории. Смысл поэтической деятельности в древности во многом и заключался в интенсивной подаче божеству сигналов типа: "Это -- не взывание к Тебе, а всего лишь рассказ о Тебе; на него не следует реагировать немедленным появлением и стихийной демонстрацией силы".

Простые же люди в большинстве случаев предпочитали при упоминании богов употреблять различные эвфемизмы, располагавшиеся в широком диапазоне более или менее осторожных указаний на основные признаки или детерминанты божества. Крайнюю степень уклончивости и, одновременно, изящества демонстрировали при этом древние египтяне. Многие из так называемых "имен" древнеегипетских богов грамматически представляют собой не более чем причастия, указывающие на наиболее вероятные места пребывания того или иного бога. Так, к примеру, имя Хора означает: "тот, кто над" (своего рода "upperdog"), а имя Ра наиболее точно переводится на современные языки как "днюющий", тождественный дню.

Судя по количеству эпитетов, заменявших в обыденной греческой речи имя Афродиты, нежная богиня любви представлялась тогда достаточно грозным и опасным божеством. Часть этих эпитетов содержала в себе пространственные отсылки "египетского" типа, то есть указывала те места, где богиню с большой вероятностью можно было обнаружить (это вовсе не означало, что вы найдете ее там непременно): Кипрская, Книдская, Пафосская, Киферея, Морская, Береговая, Портовая.

Факт физического присутствия Афродиты на морских берегах часто находил у греков зримое и осязаемое воплощение: известен древнейший обычай представлять богиню в виде пирамиды или конуса из белого камня, устанавливаемых на побережье в сопровождении трех грубо отесанных каменных столбов, изображавших граций или харит, -- постоянных спутниц Афродиты. Напоминание об этой древнейшей средиземноморской традиции, по-видимому, содержит в себе знаменитая картина Сальвадора Дали "Проявляющийся в пейзаже лик Афродиты Книдской", вписывающая как бы оживающее, постепенно приобретающее краски лицо каменной статуи в развоплощенный, утрачивающий геометрический объем белый конус, продублированный уходящим в перспективе к горизонту белым каменным столом, стремящимся к пирамидальной форме, но обреченным так никогда ее и не обрести.

Все перечисленные выше эпитеты формально указывают на факт рождения Афродиты из морской стихии; при этом Афродиту трудно считать "морским" божеством, подобным Посейдону, Протею или нереидам. В большинстве дошедших до нас греческих мифов богиня появляется там, где мужчины чаще всего встречаются с женщинами -- на твердой земле. Тем не менее, устойчивое обозначение богини любви через породившую ее водную стихию весьма показательно: оно как бы обеспечивает постоянную процедуру "rewind", перемотку ленты в кассете назад, к начальной точке. Только что вынырнувшая из морской пены Киприда неизменно отбрасывается назад эпитетами вроде "Морская", "Портовая" или "Береговая", как бы сохраняя при этом прирожденную влажность кожи и особую привлекательность купающейся красавицы, соблазнившую даже библейских старцев в эпизоде с Сусанной. Постоянные напоминания о моменте рождения обеспечивали вечную юность и неизменную красоту Афродиты.

Казалось бы, схожий смысл имеют и широко распространенные в Древней Греции обозначения Афродиты как "пеннорожденной" и "выныривающей" (Анадиомена). Тем не менее, очень может быть, что при произнесении этих слов греки вкладывали в них совсем иное, гораздо более серьезное и даже отчасти мрачное значение. Оба эпитета в той или иной степени указывают на направление движения снизу вверх, на преодоление границы между двумя стихиями -- воды и воздуха.

Согласно представлениям древних народов, эту границу были способны преодолевать лишь немногие существа; по преимуществу -- крайне непредсказуемые и опасные. Существует немало свидетельств древних верований в подводных (вариант: заморских) существ, вытесненных с суши народами-завоевателями -- кельтами, дорийцами или евреями. Прежние, "доисторические", хозяева страны обозначались при этом у кельтов как фоморы (мертвые воины), а в библейских текстах -- как рефаимы/нефилимы, существа гигантского роста и воинственного нрава. Раз и навсегда изгнанные из круга земного (orbis terrarum) и мира живых, эти жители "того света" могли все же при определенных условиях "выныривать" на поверхность, распространяя всеобщий ужас и предощущение глобальной катастрофы. Подводные жители при возможности жестоко мстят узурпаторам солнца, воздуха и твердой земли, вынуждая различных культурных героев время от времени производить своеобразные "зачистки" территории страны от мертвых мстителей.

Какое отношение имеет вся эта мрачная архаика к жизнерадостному мифу о рождении Афродиты? -- Самое прямое, поскольку из крови и спермы оскопленного Урана, упавшего в морскую пучину, родилась не только богиня любви, но и богини мести -- эринии, и гиганты. Гиганты нередко изображались на греческих вазах с драконьими хвостами, что подразумевало прямую отсылку к вулканической подземной стихии; эриний же художники-вазописцы рисовали бесполыми воительницами с короткими мужскими прическами, вооруженными бичами. Конечно, ни те, ни другие не составляли окружения Афродиты -- слишком далеки были эти демонические фигуры от образа слабой и нежной богини. Зато гиганты и эринии представляли собой намного большее -- ближайшую родню светлой богини любви. Ни одно из греческих божеств не имело столь компрометирующей родословной, лишь слегка приукрашенной эрудитами древности, выводившими происхождение Афродиты от почтенных Океана, Дионы и Тефиды.

С учетом всех этих обстоятельств эпитет "выныривающая" мог указывать на природу божественной силы Афродиты. Эта сила была поистине безмерна, поскольку оказывалась сродни силе безжалостных мстительниц-эриний и гигантов, раздувающих подземный огонь. Отметим, что и "суженым" (хотя и нелюбимым) Афродиты становится Гефест, в римской традиции -- Вулкан.

Складывается впечатление, что склонные к рациональному мышлению греки представляли себе рождение Афродиты, эриний и гигантов как результат своеобразной конденсации живительной силы лишь в одном из синхронно появляющихся на свет существ; Афродита лишила подлинной жизни эти изначально мертвые создания, повергнув их в вечный мрак, которому неведомы ни страсть, ни любовь, ни рождение.

Специалисты, изучающие миф, называют подобную процедуру "депотенцированием", лишением персонажа силы. Мощная конденсация жизненной силы в Афродите определяется двойным депотенцированием -- оскопленного Урана и омертвленных близнецов Афродиты. Эротизм греческой богини предстает как результат изначально неравновесного, неравномерного распределения жизненной силы между сотворенными существами. Вслед за Анри Бергсоном мы могли бы обозначить этот концентрированный жизненный порыв как "йlan"; "йlan" Афродиты настолько велик, что буквально выдергивает ее из морской пучины, помещая в мир света, тепла и радости. В то же время "йlan" мертвых эриний оказывается равен нулю, и они могут лишь в свой час всплывать на поверхность вод подобно телу утопленника.

Витальный, отчасти даже грубый характер силы Афродиты проявлялся и в том, что в свиту богини входили наиболее опасные из известных грекам хищных зверей: волки, львы и медведи (сама же Афродита при этом символизировалась нежной голубкой). Особая связь богини с грозными хищниками закреплена в мифе об Аталанте и Меланионе. Обеспечив брак этой пары, Киприда не дождалась от новобрачных благодарственных жертв, за что и превратила их во львов. Над морскими же чудовищами Афродита утратила власть, по-видимому, с самого момента своего рождения: когда на Ипполита, отвергавшего любовь смертных женщин, был в наказание послан морской бык, то сделал это Посейдон по просьбе Афродиты, а не сама богиня. Сохранились сведения о том, что в греческих храмах выставлялись статуи, изображавшие богиню любви восседающей верхом на козле, что также недвусмысленно указывает на дикий характер влечения, вселяемого Афродитой в людские сердца.

Греки прямо связывали культ Афродиты с инстинктом продолжения рода и лишенной яркого индивидуального начала, но при этом весьма мощной эротикой, сохраняющей по существу животную природу. Кипрская богиня не раз наказывала мужчин и женщин, уклонявшихся от угодных богам и разрешенных ими любовных отношений. Кроме уже упоминавшегося Ипполита, схожим образом от гнева Афродиты пострадали, по мнению греков, Нарцисс и Дафнис. В свою очередь, отказ от почитания Афродиты угрожал утратой сексуальной привлекательности и приобретением каких-либо неприятных или даже отвратительных для противоположного пола свойств. Так, женщины острова Лемнос, переставшие при царе Фоанте почитать Афродиту, были наделены богиней непереносимым запахом, отвращавшим от них мужчин. Миф сообщает о трагическом завершении этой истории -- обезумев от ярости, лемносские женщины истребили всех мужчин на острове.

Современный психоаналитик на основании всех этих фактов мог бы утверждать, что греческий культ Афродиты имел ряд типичных либидинозных черт, представляя сексуальную энергию человека в качестве анонимной и всеобщей (а значит -- божественной) силы, дополнительно окрашенной излюбленными греческими смыслами судьбы или рока, властно влекущих к соитию именно этого мужчину и эту женщину, либо всех мужчин и всех женщин в совокупности.

И все же столь современное прочтение греческих мифов об Афродите оказывается далеким от подлинного и гораздо более тонкого смысла, вкладывавшегося греками в рассказы о своевольной и капризной богине. Вся степень изящества тех операций, которым древнегреческая культура подвергла архаические представления об эросе, станет ясна, если мы предварительно хотя бы вкратце познакомимся с этими представлениями.

Для большинства народов древности (и греки здесь вряд ли были исключением) тот смысл, который новоевропейская культура вкладывает в понятие "любви" как идеальной, предельной формы отношений между мужчиной и женщиной, был бы совершенно непонятен. Существовало два различных и даже противоположных модуса таких отношений, один из которых удобно обозначить как "сексуальный позыв" (своего рода "sex drive"), а другой -- как "страсть". Они отличались друг от друга как интенсивностью, так и длительностью. Страсть (Тристана к Изольде или Париса к Елене) имела по существу вечный характер и в определенном смысле не прекращалась даже после смерти или гибели любовников; страсть обречена на увековечивание, поскольку имеет свойство неограниченно длиться. Именно поэтому страсть полностью исключает присутствие в ней "сексуального позыва", эфемерного и преходящего (что вовсе не означает невозможности физических контактов героев-любовников). Оба знаменитых античных романа -- "Дафнис и Хлоя" и "Сатирикон" -- без каких-либо затруднений различают один эротический модус от другого; более того, их авторы чрезвычайно умело выстраивают интригу романа на их чередовании.

Очень важно при этом, что природа эротического чувства определялась в древности не качествами объекта страсти либо позыва, но качествами их субъекта. "Большой человек", наделенный избытком энергии и силы, импульсивно извергал их на партнера в форме страсти; рядовой же человек, неспособный к такого рода энергетическим затратам, ограничивался эпизодическими всплесками активности, универсально заложенной природой в каждое живое существо. Способность испытывать страсть -- основная характеристика "важной персоны"; поэтому, например, Данте, обещавший в конце "Новой жизни" воспеть свою возлюбленную так, как никто этого не делал ранее, характеризовал тем самым, скорее, себя, а не Беатриче.

Любви-страсти в древних обществах соответствовала и особая разновидность брака, обозначаемая антропологами в качестве "романтического брака". Такой брак заключался, как правило, без согласия родственников и без санкции общества в целом; соединившаяся пара покидала поселение и обитала, как правило, в лесу, прекратив все контакты с соплеменниками. "Романтические браки" единодушно осуждались в архаических обществах, но при этом были предметом столь же единодушной зависти со стороны всех конформных членов общества, заключивших браки в соответствии с господствующими нормами (счет родства, взаимные обязательства экзогамных родов и т.п.).

Необходимо, наконец, упомянуть и о том, что любовь-страсть была согласно представлениям древних по преимуществу мужской привилегией. Женщина определенно уступала мужчине в том, что касалось "величия души" (здесь, согласно американской поговорке, имел значение именно "размер" души, ее количественная, а не качественная характеристика, довольно точно обозначаемая средневековыми итальянцами в качестве "grandigia d’anima", некоего вместилища выдающегося масштаба). Поэтому женщина выступала в древних преданиях либо в качестве безвольного объекта наведенной, индуцированной мужчиной страсти (Елена), либо, в случае активного поведения с ее стороны, приобретала облик сумасшедшей, подверженной магическим чарам; ее душа и разум не могли выдержать напора любви-страсти и стремительно разрушались самым трагическим образом (Медея).

В древнейших греческих мифах прослеживается тесная связь культа Афродиты с некоторыми царскими династиями. Очевидно, что в архаической Греции еще сохранялись представления об особом, эксклюзивном характере любви-страсти, доступной лишь отдельным индивидам, резко выделяющимся из основной массы людей. Наиболее известны тесные, даже интимные, отношения, установившиеся с богиней любви у представителей древнейшей династии царей Кипра -- Пигмалиона и Кинира. Можно вспомнить и о том, что претензии Цезаря на особое (фактически -- царское) положение в Риме подкреплялись легендой о прямом происхождении рода Юлиев от богини Венеры.

Красивая легенда о скульпторе Пигмалионе, влюбившемся в созданную им женскую статую и упросившего Афродиту оживить его возлюбленную, по всей вероятности, восходит к обычаю кипрских царей торжественно сочетаться браком со статуей богини любви. Известно, что царь Пигмалион даже клал изображение Афродиты на свое ложе. Преемник Пигмалиона на кипрском престоле, его зять Кинир также представлен в мифах как любовник Афродиты, предмет ее обожания и вожделения. Именно Кинира греки считали учредителем культа Афродиты в Пафосе.

Дошедшие до нас фрагменты преданий о Кинире чрезвычайно интересны, поскольку они могут отчасти пролить свет на загадочное превращение Афродиты из покровительницы, любовницы и супруги кипрских царей в богиню "всех греков", Pandemos. Имя Кинира произведено от семитского слова kinnor, обозначавшего лиру или арфу. Таким образом, кипрский возлюбленный Афродиты -- царь-арфист, царь-песнопевец. Здесь, конечно же, сразу вспоминается еще один музицирующий правитель -- библейский Давид, который мог отгонять злых духов своей игрой и песнопениями. На внешнее сходство Кинира с Давидом обратил внимание еще Дж.Дж.Фрэзер.

Однако сходство между этими правителями простирается гораздо дальше их общей склонности к игре на лире. Кинир, согласно преданию, во время праздника первин (начало жатвы) вступил в кровосмесительную связь со своими дочерьми, жрицами Афродиты. Итогом всех этих событий стал отъезд дочерей Кинира в Египет, где они и закончили свои дни. Существует и иной вариант этой легенды, рассказывающий о преступной связи Кинира с одной из его дочерей -- Миррой, и имеющий трагическую развязку: царь покончил с собой, а Мирра превратилась в дерево, предварительно произведя на свет Адониса, главного возлюбленного Афродиты. Именно почитание Адониса окончательно придало культу Афродиты в греческом мире демократические и общедоступные очертания.

В семье Давида также имел место случай инцеста: один из сыновей Давида Амнон изнасиловал свою сестру Фамарь, за что и был позднее, во время праздника стрижки овец (для евреев-скотоводов -- то же самое, что праздник первого снопа для греков-земледельцев), убит своим братом Авессаломом. Различием между инцестом, совершаемым отцом и сыном здесь вполне можно пренебречь, поскольку для мифа определяющее значение имеет сам факт кровосмешения в царском роде, тесно связанный (так или иначе) с праздником урожая. Обратим внимание и на схожие последствия этих трагических событий: ими стали бегство кипрских жриц Афродиты в Египет и строительство храма в Иерусалиме Соломоном. И греческий миф, и Библия подразумевают здесь кардинальные изменения в культовой практике, связанные с резким расширением непосредственного доступа к божеству и, как следствие, упорядочиванием и рационализацией основных представлений о нем (в случае с Библией) или ней (в случае с Афродитой). Инцест уничтожает привилегированную группу, монополизировавшую контакты с божественной силой, подобно направленному взрыву заряда динамита.

Уже во времена Гомера архаические представления об особом характере отношений между людьми царской крови и Афродитой могли вызывать ироническую улыбку. В тех местах "Илиады", где речь идет о помощи, оказываемой Парису Афродитой, Гомер пользуется откровенно пародийными приемами изложения, показывая, например, как спасенный Афродитой от верной гибели Парис легкомысленно уверяет Елену в том, что и ему когда-нибудь боги даруют победу в бою (на Афродиту он при этом явно не рассчитывает), и увлекает Елену в постель, где он чувствует себя намного увереннее, чем на поле брани. С другой стороны, мудрая ирония Гомера свидетельствует о том, что вера в царей -- особых избранников Афродиты была еще жива во время создания "Илиады".

Сохранение в Древней Греции близких к архаичным представлений о различных формах любви и брака засвидетельствовано различением двух ипостасей Афродиты, обозначаемых двумя популярными ее прозвищами: "Урания" и "Пандемос". Начиная с эпохи Ренессанса, эти эпитеты принято переводить соответственно как "любовь небесная" и "любовь земная"; если первый перевод еще можно признать относительно точным, то второй значительно сглаживает подлинный смысл греческого слова. "Пандемос" у греков означало -- общедоступная, низменная, площадная; подобным образом обозначались публичные женщины весьма низкого пошиба (в отличие от гетер, которые вовсе не были "пандемос", т.е. общедоступными).

Эпитет Афродиты "Пандемос" содержит в себе прямую отсылку к любви-позыву, которая (что очень важно!) принципиально не завершается браком. Эпитет Афродиты "Урания" подразумевает возвышенную любовь-страсть, которая (что еще важнее!) не завершается у греков браком "романтического" типа. Действительно, греческий эпос практически не знает примеров "лесных браков" любовников-изгоев. Парис, доставив Елену в Трою, был готов отправиться вместе с ней в изгнание, однако троянские старцы, пораженные красотой Елены, разрешили паре остаться в городе. Медея, бегущая с Ясоном из родной Колхиды, быстро убедилась в том, что ее брачный союз представляет собой лишь пародию на "романтический" брак, и Ясон цинично использовал ее страсть в собственных интересах. Даже миф об Аиде и Персефоне, в котором подземное царство предстает неким подобием "леса", укрывающего страстного любовника и украденную им возлюбленную, заканчивается компромиссом с матерью Персефоны Деметрой и ежегодными возвращениями украденной невесты на поверхность земли. Греческая эротическая культура не знала особой модели брака для людей "с великой душой"; любой брак предопределен и устроен богами, поэтому его форма универсальна, едина для всех людей. В то же время ниже этой сферы божественного предопределения, в которой действует Афродита Урания, располагается область собственно человеческой, низменной и, одновременно, свободной эротической активности, соотнесенная с компетенцией Афродиты Пандемос.

Казалось бы, греки попросту формулируют здесь альтернативу брака без секса и секса без брака. Однако это противопоставление имеет достаточно иллюзорный, или "теневой", если воспользоваться знаменитым образом Платона, характер; в действительности же и брак, и грубая чувственность представляют собой не более чем смутные и неполные отражения Единого, блики на стенах пещеры, освещенной трепещущим огнем Любви. Общий пафос греческого мышления во многом определялся убежденностью в том, что каждое различение, разделение Единого не бессмысленно; смысл же его был наглядно представлен фигурой бога или философа, торжественно и публично разымающего целое на части. Своеобразное разделение Афродиты на Уранию и Пандемос осмысливалось как выделение двух универсальных сфер существования богов, героев и людей, равно доступных для представителей каждой из трех групп, вне зависимости от "размера" величия каждого из них. Принцип "номоса" как всеобщего закона мог быть реализован в царстве Афродиты только в форме сочетания двух различных, но равно относящихся ко всем законов.

Не случайно одним из распространенных эпитетов, обозначающих богиню любви, стало у греков слово Пейто -- "Убеждающая". Силу эроса греки действительно воспринимали как силу убеждения человека в глубоком единстве природного и социального, в необходимости подчиняться законам, проистекающим из этого единства.

Демократия производит на свет весьма странные порождения: в данном случае архаическая идея изначального неравенства людей была преобразована в представление о принципиальном многообразии форм эротического поведения индивида, причем каждая из этих форм обладала самостоятельной ценностью.

Разум, стремящийся утвердиться в своей способности постигать и преобразовывать реальность, неудержимо влечется к потаенным и хаотическим областям человеческой жизни -- только здесь он может по-настоящему проверить свои возможности. Одним из возможных результатов проникновения разума в сферу хаоса является их взаимное уничтожение, которое греки предпочитали определять позитивно в качестве "гармонии". Облик прекрасной женщины, выражающей идею возвышенного, небесного эроса, но созданной при этом из хаотической смеси крови, спермы и морской влаги, представляет собой идеальный символ понятой по-гречески гармонии бытия.

Фольклорная культура Древней Греции по-своему осмыслила и представила эту гармонию в многочисленных обрядах и ритуалах, посвященных Афродите. Наибольшей популярностью в массовом сознании пользовались сюжеты, связанные с любовной связью Афродиты и Адониса, закончившейся трагической гибелью Адониса на охоте. Все соответствующие обряды группировались вокруг двух основных событий -- радостного и печального. Первым стала свадьба Афродиты и Адониса, вторым -- оплакивание прекрасного юноши. По существу народная обрядность Афродиты воспроизводила основные эпизоды "лесного брака", однако с одной существенной оговоркой: "лесной брак", развертывающийся на протяжении нескольких дней перед глазами всей общины в виде театрализованных представлений, утрачивал свою таинственность, свой разрушительный и антисоциальный характер. Вместо этого кратковременный союз Афродиты и Адониса прочитывался как метафора универсального эроса, соединяющего мужчин и женщин, богов и людей, общину и беглецов от регламентированного социального быта. Всеобщий, предельно демократичный характер празднеств Афродиты вовлекал в ритуальные действия не только взрослых, но и детей, и подростков. Чрезвычайно трогательно выглядит греческий обычай разводить "садики Адониса": за несколько недель до праздника все женщины семьи, включая самых маленьких девочек, высаживали в горшки или корзины с землей рассаду пшеницы, ячменя, латука, сладкого укропа и разных цветов. За этим "садиком" заботливо ухаживали бабушки, матери и внучки; можно предположить, сколько веселых и счастливых минут было пережито ими в этих маленьких уголках домов, отведенных богине любви! Маленькие девочки тайком клали подарки на алтари богини, часто находившиеся в уединенных живописных местах в садах и рощах; часто это были куклы или дешевые украшения, подаренные родителями. Все эти детали обрядности Афродиты показывают нам специфически греческую смесь интимности и публичности человеческого существования, естественно и без труда вселявшуюся уже в детские души. Радость сливалась со страхом точно так же, как пена сливалась с кровью...

Как следует называть то, что возникает из этого слияния? Греки назвали ее Афродитой.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.