ГЛАВА ПЯТАЯ

¹ Впрочем, Ю. М. Лотман связывает «реализм» по большей части с прозой и, в известной степени, с «Евгением Онегиным». Хотя он упоминает о реализме и в связи с лирикой («переход Пушкина к реализму отразился в лирике, как и в других жанрах»), однако признаки этого «перехода» обнаруживаются, по сути, только в «расширении национально-культурных обликов повествователя», которое корреспондировало «с идейными поисками в области историзма и народности» (Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки. 1960–1990; «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство-СПб, 1995. С. 208). Другие наблюдения Лотмана над особенностями поздней пушкинской лирики, строго говоря, никакого отношения к проблеме «реализма» не имеют и скорее заставляют усомниться в самой актуальности ее постановки при изучении творчества Пушкина 30-х гг.

² Гинзбург Л. Я. О лирике. Издание второе, дополненное. Л.: Советский писатель, 1974. С. 222.

³ Гинзбург Л. Я. О лирике. С. 231.

⁴ Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: ГИХЛ, 1941. С. 489–490, 510. Центральная глава исследования Виноградова, посвященная проблеме «чужого слова» в зрелой поэзии Пушкина, носит характерное название: «Художественное мышление литературными стилями и рост реалистических тенденций».

⁵ Брюсов В. Я. Пушкин-мастер // Пушкин: Сборник первый. Редакция Н. К. Пиксанова. М.: Гос. издательство, 1924. С. 111.

⁶ Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 260.

⁷ Тынянов Ю. Н. Пушкин // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1968. С. 131–133.

⁸ Петрунина Н. Н. «Полководец» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. Отв. ред. Н. В. Измайлов. Л.: Наука, 1974. С. 288.

⁹ Старк В. П. К истории создания стихотворения «Полководец» // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 22. Л.: Наука, 1988. С. 150; ср.: Старк В. П. Притча о сеятеле и тема поэта-пророка в лирике Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. XIV. Л.: Наука, 1991. С. 62.

¹⁰ Культурно-политическая символика, мифология и риторика военного времени изучены еще совершенно недостаточно. Первый подступ к исследованию этой большой и важной темы содержится в дав-

ней статье: Сидоров Н. П. Отечественная война в русской лирике // Отечественная война и русское общество: юбилейное изд. под ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета. Т. V. М.: Изд. Т-ва И. Д. Сытина, 1912. С. 159–172; ряд тонких наблюдений и ценных идей — в статье. Охотин Н. Г. 1812 год в поэзии и поэзия в 1812 году // Русская слава: Русские поэты об Отечественной войне 1812 года. М.: Книга, 1987. С. 5–48; стимулирующие соображения — в новейшей книге: Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Wien, 1992 (=Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 27) (см. в особенности 1-ю главу 1-й части — «Война с Наполеоном: нашествие и низвержение Антихриста /1812–1815/, с. 83–118).

¹¹ «Характерны в этом отношении написанные в «ростопчинской» манере письма И. П. Оденталя — почти карикатурного «патриота» из русских немцев — А. Я. Булгакову, в связи с ожидаемым, а затем и совершившимся назначением Кутузова главнокомандующим. Письмо от 19 июля 1812 г.: «Вчерась на сего почтенного, заслугами покрытого мужа не мог я взирать без слез. И я чихиркиною манерою скажу Александру Булгакову: Ахти! За что ж заставляют его вахлять, коли он дело может делать! Исторгли у него меч, а дают вместо того кортик. А вить у него меч в руках так же действует, как у Михаила Архангела». В письме от 30 августа (сразу же по получении неимоверно преувеличенных слухов о «победе» под Бородином): «Ну! Михаила Архангел, докатывай! Трудно было тебе токмо сначала расстроить коварного злодея, а теперь мы на тебя как на каменную гору надеемся, что ты его саранчу дотла истребишь» (К чести России: Из частной переписки 1812 года. Сост., автор предисл. и примеч. М. Бойцов. М.: Современник, 1988, С. 54, 86).

¹² См. о литературной продукции авторов, связанных с так наз. походной типографией Кутузова, в статье: Лотман Ю. М. Тарутинский период Отечественной войны 1812 года и развитие русской литературы и общественной мысли // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 139 (= Труды по русской и славянской филологии. VI), 1963. С. 10–14. Ю. Лотман интерпретирует деятельность участников этой группы несколько односторонне, усматривая в их писаниях «подчеркивание освободительного характера войны» и совершенно игнорируя тот мощный «сакральный» слой, который позволяет видеть в соответствующих текстах не только почву для «формирования идей дворянской революционности», но и предпосылки для формирования идеологии и поэтики Священного Союза. Впрочем, современному читателю нелишне напомнить, что откровенно сказать об этом в 1963 г. было совершенно невозможно, не поставив при этом Жуковского «под удар».

¹³ Карамзин [Н. М.] Сочинения. Изд. 4. Т. 1. СПб.: Типография Александра Смирдина, 1834. С. 259.

¹⁴ Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М.: Военное издательство, 1987. С. 14. В позднейших «Очерках Бородинского сражения» этот рассказ был дополнен некоторыми новыми колоритными «сакральными» деталями (см. там же, с. 285).

¹⁵ Об «антикутузовском» подтексте «Полководца» первым отчетливо сказал А. Г. Тартаковский. Возражая пушкинистам, которые обычно склонны приглушать «антикутузовское» звучание стихотворения «на том основании, что Пушкин, признававший огромную роль Кутузова в отражении наполеоновского нашествия, не мог-де так резко противопоставить ему Барклая и бросить какую-либо тень на его полководческие заслуги в 1812 г.», Тартаковский справедливо пишет о том, что Пушкин сопоставляет Барклая с Кутузовым «не с военно-стратегической, а с <…> нравственной точки зрения в общественно-психологическом контексте эпохи» (Тартаковский А. Г. «Стоическое лицо Барклая…» // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.: Новое литературное обозрение, 1995/1996. С. 375, 376–377). Можно добавить: и в контексте «исторической мифологии» эпохи.

¹⁶ См. классическую работу о библейской типологии и ее роли в европейской культуре: Auerbach, Erich. Figura // Auerbach, Erich. Scenes from the Drama of European Literature. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 11–76. Об активизации типологического модуса в ренессансную и постренессансную эпохи см. хорошее исследование: Galdon, Joseph A., S. J. Typology and Seventeenth-Century Literature. The Hague; Paris: Mouton, 1975. Видимо, немаловажную роль в формировании соответствующих представлений сыграла осуществившаяся еще в средневековье транспозиция идеи «мистического тела» («corpus mysticum») с Церкви (учение о Церкви как Теле Христовом) на государство. См. об этом: Kantorowicz, Ernst H. Pro Patria Mori in Medieval Political Thought // American Historical Review, 1951. Vol. LVI, № 3. P. 472–492; Kantorowicz, Ernst H. The King’s Two Bodies: A Study in Medieval Political Theology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1957. P. 193–272 (Chapter V. Polity-Centered Kingship: Corpus Mysticum).

¹⁷ Henderson, Heather. The Victorian Self: Autobiography and Biblical Narrative. Ithaca: Cornell University Press, 1989. P. 8.

¹⁸ Рождение русской «новой ортодоксии» — сакрализации государства на основе сакрализации государя — впервые связал с войной 1812 года М. Чернявский. См.: Cherniavsky, Michael. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven and London: Yale University Press, 1961. P. 128–136; об отношении Пушкина к «государственному мифу» см. р. 136–143 (впрочем, суждения Чернявского о позиции Пушкина в настоящее время требуют существенных уточнений). См. также: Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Volume One: From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1995. P. 221–231.

¹⁹ В декабре 1806 г. во все церковные приходы России было разослано Объявление от Св. Синода, предписывающее священникам разъяснять народу, что война с Наполеоном — это война за православную веру с врагом церкви Христовой, вознамерившимся объявить себя мессией. В самом тексте Объявления, на котором должны были основываться надлежащие проповеди, Наполеон получал несомненные атрибуты антихриста. См.: Шильдер Н. К. Император Александр Первый: Его жизнь и царствование. Т. III. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1897. С. 155–158, 352–358. Однако такой пламенный патриот, как С. Глинка, резко протестовал против подобных приемов «воодушевления народа». См.: Глинка С. И. Записки. СПб.: Изд. редакции журн. «Русская старина», 1895. С. 197.

²⁰ Шильдер Н. К. Император Александр Первый: Его жизнь и царствование. Т. III. СПб.: Изд. А. С. Суворина, 1897. С. 76.

²¹ Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов. Ч. XVI. СПб., 1834. С. 68–69, 77.

²² «Краткие Записки Адмирала А. Шишкова, веденные им во время пребывания его при блаженной памяти Государе Императоре Александре Первом в бывшую с Французами в 1812 и последующих годах войну» (СПб., 1831) сохранились в библиотеке Пушкина (Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина: Библиографическое описание (= Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. 9–10). СПб.: Тип. Имп. Академии Наук, 1910. С. 116). Характерно, что Пушкин, аккуратно приобретавший тома Собрания сочинений и переводов Шишкова, не стал покупать XVI части (1834; ее нет в пушкинской библиотеке) — видимо, убедившись в ее тождественности имевшемуся у него тексту «Кратких записок…». Этот факт, между прочим, подтверждает не только то, что Пушкин читал «Записки» Шишкова, но и то, что он читал их с большим вниманием.

²³ Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов. Ч. XVI. СПб., 1834. С. 85–86, 88.

²⁴ Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб.: Изд. А. Н. Суворина, 1897. Т. III. С. 223.

²⁵ Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. P. 26.

²⁶ Тема эта исследована мало. Из немногочисленной литературы заслуживает внимания статья польской исследовательницы: Galon-Kurkowa, Krystyna. Alexander I w poezji rosyjskiej (1801–1815) // Acta Universitatis Wratislaviensis, № 957 (= Slavica Wratislaviensia XLVII), Wroclaw, 1988. S. 3–28 (см. в особенности с. 22–26, касающиеся использования библейских мотивов в «poezji triumfalnej» Державина и, отчасти, Жуковского); ср. также: Galon-Kurkowa, Krystyna. Alexander I w poezji rosyjskiej (1816–1825) // Ibid, № 977 (= Slavica Wratislaviensia XLVIII), 1989. S. 3–27. Только в самое последнее время появилась ценная диссертация по теме: Давыдова [Пастернак] Е. Е. Образ Алек-

сандра I в русской литературе его времени (1777–1825). Автореферат диссертации… кандидата филологических наук. М.: МГУ, 1996 (для периода антинаполеоновских войн и послевоенных триумфов см. в особенности с. 5–8).

²⁷ См.: Истрин В. К биографии Жуковского: По материалам архива братьев Тургеневых. III. Послание Жуковского к императору Александру 1814–15 // Журнал Министерства народного просвещения, 1911. Новая серия. XXXII. № 4. Отд. 2. С. 228–237; а также интересную новейшую публикацию: Ларионова Е. О. К истории стихотворения В. А. Жуковского «Императору Александру»: Письма А. И. Тургенева В. А. Жуковскому // Русская литература, 1991, № 3. С. 75–81. Когда настоящая книга уже была сдана в печать, появилась блестящая работа: Зорин Андрей. Послание «Императору Александру» В. А. Жуковского и идеология Священного союза // Новое литературное обозрение, 1998, № 32. С. 112–132.

²⁸ О том, что само празднество коронации строилось с установкой создать вокруг Александра «сакральный» ореол, см.: Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. P. 197–201.

²⁹ Эткинд Е. Актуальность Державина // Russian Literature and History: In Honour of Professor Ilya Serman. Jerusalem: The Hebrew University of Jerusalem; The Soviet Jewry Museum Foundation, 1989. C. 19.

³⁰ O мифологизации войны 1812 г. в 1830-х гг. и о роли этого процесса в формировании идеологии «официальной народности» см. важные наблюдения в пионерском исследовании.: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. М.: Наука, 1980. С. 193–202.

³¹ Об открытии Александровской колонны как первом в ряду событий, призванных оформить «прославление династии», см.: Wortman, Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. P. 316–321.

³² Краткая, но точная характеристика эволюции отношений Пушкина к Николаю в 1830-е гг. содержится в работе Д. Д. Благого «Диалектика литературной преемственности» (1962). См.: Благой Д. Д. От Кантемира до наших дней. Изд. 2. Т. 1. М.: Художественная литература, 1979. С. 266–267. Исследователь справедливо заключает: «Если не полная утрата, то решительное ослабление пушкинских иллюзий происходит примерно в 1834 году» (С. 267).

³³ Анализ рукописей «Полководца» и эволюции пушкинского текста см. в работе.: Петрунина Н. Н. «Полководец». С. 289–297.

³⁴ См.: Мануйлов В. А., Модзалевский Л. Б. «Полководец» Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4–5. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1939. С. 125–164.

³⁵ Заслуживает быть отмеченным, что «Поэту» в свою очередь содержит ряд отголосков послания Жуковского «К кн. Вяземскому и

В. Л. Пушкину» (см: Семенко И. М. Пушкин и Жуковский // Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1964, № 4. С. 124).

³⁶ Тоддес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сборник научных трудов. Рига: Латвийский гос. университет им. П. Стучки, 1983. С. 37–38.

³⁷ Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л.: Наука, 1986. С. 276.

³⁸ Davidov, Sergej. Puskin’s Easter Triptych: «Hermit Fathers and Immaculate Women», «Imitation of the Italian», and «Secular Power» // Puskin Today. Edited by David M. Bethea. Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1993. P. 57. («The invocation of the divine in “From Pindemonte” has polytheistic overtones, which places the poem into the pagan tradition of the Roman republic <…> The grammatical plural in this crucial word disqualifies “From Pindemonte” as the concluding poem of the cycle, which by now had taken a distinctly Christian turn».)

³⁹ Вацуро В. Э. «К вельможе» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. Отв. ред. Н. В. Измайлов. Л.: Наука, 1974. С. 201–203.

⁴⁰ О различных редакциях послания Баратынского см.: Вацуро В. Э. Списки послания Е. А. Баратынского «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1972 год. Л.: Наука, 1974. С. 55–62.

⁴¹ См., например: Мнение Адмирала Мордвинова, поданное в Государственный совет, при случае рассмотрения росписи о доходах и расходах на 1821-й год 20-го Февраля 1821 г. // Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне. Книжка первая. London, 1859. С. 31–41. Не это ли «мнение» подразумевалось в послании Баратынского?

⁴² Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. XXXVIII–XXXIX. Л.: Изд. АН СССР, 1930. С. 45.

⁴³ Это тем более вероятно, что Пушкин прекрасно помнил полемические характеристики из послания Баратынского и уже использовал их в эпиграмме «Ex ungue leonem». См. об этом: Вацуро В. Э. Из записок филолога: «Площадной шут» в пушкинской эпиграмме // Русская речь, 1986, № 3. С. 16–19; Проскурин О. А. А. Е. Измайлов и литературная жизнь первой трети XIX века. Диссертация… канд. филол. наук, Московский университет, 1984 (машинопись). С. 118–119.

⁴⁴ Американская исследовательница Стефани Сандлер обнаружила внутреннюю связь пушкинского «Из Пиндемонти» и позднего стихотворения Баратынского «Когда твой голос, о поэт…» (см.: Sandier, Stephanie. Baratynskii, Pushkin and Hamlet: On Mourning and Poetry // The Russian Review, 1983. Vol. 42, № 1. P. 73–90). Интертекстуальная ориентированность стихотворения «Из Пиндемонти» позволяет предположить, что Баратынский уловил в пушкинском тексте рефлек-

сию над своим давним посланием и в поздней эпиграмме-элегии своеобразно продолжил поэтический диалог с Пушкиным.

⁴⁵ Гершензон М. О. Плагиаты Пушкина // Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. М.: Academia, 1926. С. 118.

⁴⁶ Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах». С. 38.

⁴⁷ Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах». С. 39–40.

⁴⁸ Тоддес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле. С. 37.

⁴⁹ Новейший «Словарь русского языка XVIII века» трактует соответствующий фразеологизм как «Выражение примирения, уступки и т. п.», с примерами из «Живописца» («Мало ли что лихие люди говорят: Бог с ними…») и из «Писем русского путешественника» Карамзина («Каролина… простилась со мною очень сухо. Бог с нею»). См.: Словарь русского языка XVIII века. Вып. 2. (Безпристрастный – Вейэр). Л.: Наука, 1985. С. 76. «Словарь Академии Российской» давал более дифференцированное толкование выражению «Бог с тобой» (вариацией которого является и «Бог с ними»): «Речение употребляемое в трояком смысле: 1) Когда желаем кому счастливого пути. 2) Когда за учиненную нам обиду оставляем воздать Богу. Бог с тобой, что ты меня обижаешь. 3) Когда напоминаем кому, что он нелепое делает, говорит. Бог с тобой, что ты такое мелешь? Опомнись, Бог с тобой» (Словарь Академии Российской по азбучному порядку расположенный. Часть I. А–Д. СПб., 1806. С. 264–265). Пушкин лишь изредка употреблял соответствующее выражение в первом значении — причем иронически («Рассудок! Бог с тобою»), в подавляющем большинстве случаев — во втором и третьем («Бог с ним! я недруг никому»; «Красней, несчастный, Бог с тобою!» и др.) (полный список примеров см в кн: Shaw, J. Thomas. Pushkin: A Concordance to the Poetry. Vol. 1. A–H. Columbus, OH: Slavica, 1984. P. 42). «Из Пиндемонти» — не исключение.

⁵⁰ Существует русская пословица: «Не боюсь никого, кроме Бога одного» (вариант: «Никого не бойся, только Бога бойся!»). См.: Даль В. Пословицы русского народа. М.: Издание ОИДР при Московском Университете, 1862. С. 6, 274. Строки из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях», содержащие обращение к ветру, — «Не боишься никого, // Кроме Бога одного» — могут служить подтверждением тому, что Пушкин прекрасно знал соответствующую народную апофегму, и, одновременно, выразительной проясняющей параллелью к стихам «Из Пиндемонти». Сопоставление «свободный ветер — свободный поэт», как известно, развернуто в ряде пушкинских произведений.

⁵¹ «Moreover, in “From Pindemonte” the divine beauty of nature stands on equal footing with the man-made beauty of art…» (Davidov, Sergej. Puskin’s Easter Triptych: «Hermit Fathers and Immaculate Women», «Imitation of the Italian», and «Secular Power». P. 57).

⁵² Попытки М. Н. Розанова доказать, на основании первоначальной версии мистифицирующего заголовка пушкинского стихотворения («Из Musset»), что «у Мюссе мы находим все основное содержание (!) пуш-

кинского стихотворения» (Розанов М. Н. Об источниках стихотворения Пушкина «Из Пиндемонте» // Пушкин: Сборник второй. Ред. Н. К. Пиксанов. М.; Л.: Госиздат, 1930. С. 126), представляются наивными. Показательно, что «Dedicace a M. Alfred Т.» (основной, по Розанову, «источник» пушкинского текста) решает тему «любви к природе и искусству» принципиально не так, как Пушкин в «Полководце»:

Vous me demanderez si j’aime la nature.
Oui, — j’aime fort aussi les arts et la peinture.
Le corps de Vénus me paraiit merveilleux…

Характерно, что Пушкин в «Полководце» противопоставляет эротическую телесность сюжету картины, ставшей материалом его стихотворения (особенно резко — в первоначальной редакции, где речь шла о «юной наготе»). О сложных отношениях Мюссе с религией см.: Schenk, E. G. The Mind of the European Romantics. Garden City, NY: Doubleday & Company, Inc., 1969. P. 73–77.

⁵³ Тоддес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле. С. 41.

⁵⁴ Oсновная литература вопроса (до середины 1960-х гг.) обстоятельно — хотя и с уплощающим проблему позитивистским уклоном — разобрана в классической монографии: Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения // Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л.: Наука, 1987. С. 5–265 (впервые — отд. изд. в 1967). Некоторая позднейшая литература учтена (очень неполно) в недавней статье: Шустов А. Н. Александрийский столп // Russian Literature, 1996, v. XXXIX–III. P. 373–396.

⁵⁵ Вересаев В. Загадочный Пушкин. М.: Республика, 1996. С. 256.

⁵⁶ Шустов А. Н. Александрийский столп // Russian Literature, 1996, v. XXXIX–III. P. 384–385.

⁵⁷ Уже первые разыскания в этом направлении свидетельствуют, что форма «нерукотворный» (особенно в обозначении иконы — Спас Нерукотворный, но также и в сочетании «нерукотворный храм») была совершенно обычной в живом употреблении (см: Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvornyj  — Beobachtungen zur geistigen Geschichte eines Wortes. S. 277–278, 280).

⁵⁸ Grégoire, H. Horace et Pouchkine // Les Études Classiques, 1937. Vol. VI, № 4. P. 525–535;

⁵⁹ Красухин Г. Г. Покой и воля: Некоторые проблемы пушкинского творчества. М.: Современник, 1987. С. 238–240.

⁶⁰ Фомичев С. А. Памятник нерукотворный // Русская литература, 1990, № 4. С. 214–216.

⁶¹ Мурьянов М. Ф. Из символов и аллегорий Пушкина. М.: Наследие, 1996. С. 64–66. Заметим, что еще в работе 1989 года М. Ф. Мурьянов придерживался другого мнения.

⁶² Сходную аргументацию выдвинул и А. Н. Шустов: «Трудно поверить, чтобы «светоносный», жизнелюбивый Пушкин свой «Памятник», обращенный в будущее, сравнил с разрушенным чудом света» и т. д. (Шустов А. Н. Александрийский столп // Russian Literature, 1996, v. XXXIX–III. P. 381). Вместе с тем статья Шустова демонстрирует, сколь опасно в академической дискуссии использовать в качестве доводов метафоры. У оппонентов шустовского толкования появились все основания возразить: с чем же и сравнивать было свой памятник «светоносному» Пушкину, как не со «светоносным» Александрийским маяком?!

⁶³ Lednicki, Waclaw. Pushkin’s «Monument» // Lednicki, Waclaw. Bits of Table Talk on Pushkin, Mickewicz, Goethe, Turgenev and Sienkiewicz. The Hague: Martinus Nijhoff, 1956. P. 90. Как курьез отметим, что Рената Лахманн полагает, будто в русском языке существует выражение «александрийский фар» («aleksandrijskij far»). См.: Lachmann, Renate. Imitatio und Intertextualitat: Drei russische Versionen von Horaz’s Exegi monumentum // Poetica: Zeitschrift für Sprach— und Literaturwissenschaft, 1987. Bd. 19. Heft 3–4. S. 212. Это новообразование — всецело на совести консультантов прославленной исследовательницы «констанцской школы».

⁶⁴ «Словарь Академии Российской», помимо «инженерно-технического» определения, явно иррелевантного для «Памятника» Пушкина («Обтесанное или необтесанное бревно, стоймя поставленное для удержания каких-нибудь частей зданий в желанном положении…»), дает такое толкование «столпу» («столбу»): «В архитектуре: подстава круглая из камня, кирпича или дерева сделанная, служащая украшением и имеющая основание или подножие, а с верху капитель или навес. Столб мраморный, из белого камня. Столб Тосканского, Дорического, Ионического, Коринфского чина» (Словарь Академии Российской. Том 7, дополнительный. Под ред. М. Г. Остерби. Odense: Издательство при Университете Оденсе. 1971. С. 426–427). (В этот том вошли, в частности, статьи из первого издания Словаря, по разным причинам не попавшие во второе). Значение «столпа» как «башни» словарь относит не к русскому, а к «славянскому» языку (С. 427). Ср. также значение «столпа» в словаре Алексеева: «в Писании обыкновенно берется за башню» (Церковный словарь. СПб.: В имп. И. Глазунова, 1819. Ч. 4. С. 169). Излишне говорить, что Пушкин не мог допустить в своем тексте вопиющей стилевой эклектики — соединить эпитет «Александрийский» с ветхозаветным библеизмом.

⁶⁵  Чаадаев П. Я. Избранные сочинения и письма. М.: Правда. 1991. С. 100, 101.

⁶⁶ B стихотворении упоминался кружок модных александрийских поэтов («Юноши — семь их числом — назывались Плеядой. // В них уважал Евдор одного Феокрита»), в котором без труда узнавался враж-

дебный Катенину круг петербургских «молодых романтиков»; под «Феокритом» же подразумевался Пушкин. На этот второй план Катенин и указывал в своем письме: «Что у нас нового или, лучше сказать, у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую Плеяду: в них уважал Евдор одного Феокрита; et ce n’est pas le baron Delwig, je vous en suis garant» (Катенин П. А. Размышления и разборы. М.: Искусство, 1981. С. 316).

⁶⁷ О связи «Повести из римской жизни» с замыслами и набросками повести из современной жизни (с темой «Клеопатры») см. подробно: О’Bell, Leslie. Pushkin’s «Egyptian Nights»: The Biography of a Work. P. 78–96.

⁶⁸ См.: Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Том II. Таллинн: Александра, 1992. С. 9–11.

⁶⁹ Проскурина В. Ю. От Афин к Иерусалиму: Культурный статус античности в 1830 – начале 1840-х годов // Лотмановский сборник. Вып. 1. Ред.-составитель Е. В. Пермяков. М.: ИЦ-Гарант, 1994. С. 488.

⁷⁰ Ср. наблюдение П. Бицилли: «Форма “Пира Петра Великого” внушена началом “Шествия по Волхову Российской Амфитриды”» (Бицилли П. М. Державин — Пушкин — Тютчев и русская государственность // Сборник статей, посвященных Павлу Николаевичу Милюкову. 1859—1929. Прага, 1929. С. 355).

⁷¹ См.: Струве В. В. Петербургские сфинксы // Записки классического отделения Русского археологического общества. СПб., ч. VII, 1913. С. 20–52.

⁷² Разумеется, этот проект находился в русле общих тенденций европейской архитектуры эпохи (см.: Carrott, Richard G. The Egyptian Revival: Its Sources, Monuments, and Meaning, 1808–1858. Berkeley: University of California Press, 1978), однако и в Европе — особенно в Англии — соответствующие тенденции были наделены особыми имперскими коннотациями.

⁷³ Впрочем, на набережной Невы уже давно стояли и другие сфинксы — перед дачей А. А. Кушелева-Безбородко на Васильевском острове… Сочетание сфинксов с классическим фасадом дачи тоже создавало яркий «александрийский» эффект…

⁷⁴ См. об этом: О’Bell, Leslie. Pushkin’s «Egyptian Nights»: The Biography of a Work. Ann Arbor: Ardis, 1984. P. 71–72. В книге О’Белл вообще содержится много тонких замечаний о возможности «египетского» прочтения современного Петербурга (см., в частности, вывод, близкий нашему: «It was not hard to feel Petersburg as Egypt, to read Egypt into its atmosphere, its very architecture». P. 59). Следует только добавить: кодом для соответствующего прочтения служил не Египет фараонов, а именно «эллинизированный» Египет Птолемеев.

⁷⁵ См.: Тименчик Р. Д. «Медный всадник» в литературном сознании начала XX века // Проблемы пушкиноведения: Сборник научных тру-

дов. Рига: Латвийский гос. университет им. П. Стучки, 1983. С. 98–101. Ср.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…». Изд. 2. М.: Книга, 1987. С. 98–101.

⁷⁶ Между этими двумя стихами имеется промежуточное звено, своеобразный стиховой и семантический мостик — стих Александрийские чертоги (из поэтического наброска-интерполяции 1835 г., связанного с замыслом «петербургско-александрийской» повести). Этот стих в свою очередь является цитатным: он восходит к строке из комбинирующего прозаические и поэтические куски «Описания Потемкинского праздника» Державина: «Великолепные чертоги». Державиным описывалась петербургская резиденция Потемкина, но все описание строилось на античных параллелях…

⁷⁷ О «мифологии имени» в ранней панегирической «александровской» литературе см.: Пастернак Е. Е. «Се! новый Александр родился…» // Новое литературное обозрение, 1994, № 6. С. 93–99.

⁷⁸ Карамзин [Н. М.] Сочинения. Т. I. Изд. четвертое. СПб.: В тип. Александра Смирдина, 1834. С. 264.

⁷⁹ Бутовский И. Об открытии памятника Императору Александру Первому. СПб., 1834. С. 19–20.

⁸⁰ Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. С. 83–84. Этого редчайшего издания «нет ни в одной крупной библиотеке Европы и США» (С. 83). М. П. Алексееву удалось разыскать эту оду в богатейшем собрании «россики» Государственной публичной библиотеки. Пишущему эти строки в момент работы над книгой это книгохранилище было недоступно.

⁸¹ В 1834–1835 гг. А. С. Норов совершал путешествие по Египту и впоследствии описал свои впечатления от созерцания «памятника основателю Александрии, герою Македонскому…». Созерцание колонны, стоящей «на краю пустыни и мертвого озера Мареотийского» оживило в его памяти стихи Горация, связывавшего бессмертие своих стихов с бессмертием Рима (т. е. ту самую оду «К Мельпомене», от которой отправлялся Пушкин!), а затем заставило вспомнить торжество по случаю открытия Александровской колонны (свидетелем которого Норову довелось быть как раз перед отправлением в Египет) — уже безо всяких рискованных ассоциаций (Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. С. 62–63). Свое описание путешествия по Египту Норов издал только в 1840 г., но следует иметь в виду, что в 30-х годах он довольно активно общался с Пушкиным: в частности, именно у Норова Пушкин брал в 1833 г. текст «Сатирикона», который, возможно, стимулировал начало работы над так называемой «Повестью из римской жизни». Судя по всему, беседы Пушкина с Норовым касались не в последнюю очередь античной древности и ее исторических судеб. Вполне правдоподобно предположить, что по возвращении в Петербург (как раз в 1836 г.) Норов мог поделиться с Пушкиным своими свежими впечат-

лениями от египетского путешествия — разумеется, рассказать и об Александрийской (Помпеевой) колонне, может быть, вспомнить в этой связи стихи Горация и даже, может быть, сравнить это былое величие с величием настоящим — Александровской колонной в Петербурге. «Этот ход мыслей, — справедливо замечает М. П. Алексеев, — решительно подтверждает возможность понимания “Александрийского столпа” в стихотворении Пушкина современниками как двусмысленной и многозначительной поэтической формулы, на что Пушкин мог и сознательно рассчитывать» (Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. С. 63). Наблюдение М. П. Алексеева представляется нам самым продуктивным во всей его книге. Правда, несколько раньше Алексеев интерпретировал эту многозначность в сужающем плане: «…“Столп Александрийский” мог вспомниться ему по ассоциативному сходству тогда, когда он говорил о петербургском “столпе”: прилагательное “Александрийский” получило как бы двойную смысловую нагрузку и тем самым маскировало его истинные намерения» (С. 61). Думается, двупланность призвана была служить не целям «маскировки» подлинного адресата пушкинского стихотворения, а большей символизации образа, включению его в грандиозную культурно-философскую перспективу.

⁸² Lednicki, Waclaw. Pushkin’s «Monument». P. 90.

⁸³ H. M. Шанский недавно выдвинул мысль, согласно которой Пушкин в своем стихотворении имел в виду «Александрийскую колонну» (так Шанский называет Помпеев столп). Однако эта колонна никак не связывается им с Александровской. Шанский разделяет уже знакомое нам убеждение, что сопоставлять свой «памятник» с монументом в память ничтожного Александра Пушкин никак не мог. При этом в сознании почтенного лингвиста явно наложились друг на друга Александрийский столп и Александрийский маяк: согласно Шанскому, Александрийская колонна была… одним из семи чудес света! (Шанский Н. М. Exegi monumentum // Русский язык в школе, 1989, № 1. С. 70). Эта путаница привела к новым недоразумениям. М. Мурьянов — в последние годы сторонник грегуаровской интерпретации «Александрийского столпа» — с несколько неожиданной торжественностью провозгласил: «Только в самое последнее время справедливость восторжествовала, правоту А. Грегуара признал в своем разборе пушкинского стихотворения главный редактор журнала “Русский языке в школе” Н. М. Шанский» (Муръянов М. Ф. Из символов и аллегорий Пушкина. С. 66). Между тем Грегуар к гипотезе Шанского имеет самое косвенное отношение…

⁸⁴ О начальной — «петровской» — стадии в формировании образа Петербурга как секулярного субститута Рима см. классическую работу: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва — третий Рим» в идеологии Петра Первого: К проблеме средневековой тра-

диции в культуре барокко // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Том II. Таллинн: Александра, 1992. С. 201–212; о развитии образа на протяжении 18 века см.: Baehr, Stephen Lessing. The Paradise Myth in Eighteenth-Century Russia: Utopian Patterns in Early Secular Russian Literature and Culture. Stanford: Stanford University Press, 1991. P. 49–55.

⁸⁵ Lees-Milne, James. Saint Peter’s: The Story of Saint Peter’s Basilica in Rome. London: Hamish Hamilton, 1967. P. 217–222.

⁸⁶ Параллелизм обелиска и Александровской колонны усиливался оттого, что как раз к недавнему времени Росси замкнул Дворцовую площадь полукружием Генерального штаба — композиционным аналогом ватиканской колоннады Бернини.

⁸⁷ Вообще эта двусмысленность была изначально заложена в основе Александровского культа. Образ Александра Первого=Александра Великого нередко в одних и тех же прославляющих его текстах соседствовал с образом Александра=Христа. Более того: одна модель нередко плавно трансформировалась в другую. В цитировавшемся стихотворении Державина сразу же за славословиями «Александру Великому» следовало резкое переключение в иной стилевой и образный регистр:

Не царь вселенной покоритель,
Но их от уз освободитель;
Царь славы, царь сердец грядет.

Библейские аллюзии подчеркнуты здесь не только использованием библейского образа «царь славы», но и характерной заменой моторного глагола с русского «идет» (каким характеризовался государь как «Александр Великий») на церковнославянское «грядет», отсылающее к Писанию и к литургии. Далее библейские образы продолжают нагнетаться и варьироваться:

Хвала полнощному Давиду,
Что не дал Галлам нас в обиду!

Стопы его облобызаем
И в нем с горячностью познаем
Царя — ревнителя Христа.

Нечто подобное обнаруживается и в стихотворении Карамзина, где буквально через два стиха после «Александра Великого» появляются строки:

Отверзлися врата эфира,
И духи выспренняго мира
Парили над главой твоей,
Помазанник, Сосуд Избранный
Ко избавлению людей…

Двусмысленность, которую таило в себе распространившееся в военные годы одновременное уподобление Александра Мессии и Титу — разрушителю Иерусалима, проницательно отметил Б. М. Гаспаров. См.: Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. С. 104–105.

⁸⁸ О резко отрицательном отношении Пушкина к разным формам статуарности, отождествлявшимся с инфернальным началом, см. классическую работу P. O. Якобсона: Jakobson, Roman. The Statue in Puškin’s Poetic Mythology // Jakobson, Roman. Puškin and His Sculptural Myth. The Hague; Paris: Mouton, 1975. P. 1–44. Важные дополнения см. в работе: Bethea, David M. The Role of the Eques in Puškin’s Bronze Horseman // Puškin Today. Edited by David M. Bethea. Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1993. P. 99–118.

⁸⁹ Возможно, что с этим полемическим подтекстом отчасти оказалось связано и время создания «Памятника» — 21 августа 1836 года, канун десятилетнего юбилея коронации государя Николая Первого. См.: Салямон Л. С. О мотивах переложения Пушкиным оды Горация «Exegi monumentum…» // Новое литературное обозрение, 1997, № 26. С. 130. (Правда, исследователь здесь утверждает, что пушкинская датировка «Памятника» совпадает с юбилеем коронации Николая. Это не вполне точно: коронация состоялась не 21, а 22 августа 1826 года.) Заметим, что статья Салямона, содержащая ряд тонких наблюдений, все-таки не отвечает на вопрос, поставленный ее заглавием: каковы же были «мотивы» переложения Пушкиным «оды Горация». Заключения вроде того, что Пушкин «восславил в жестокий век Свободу, узурпированную Самовластием» и что «он — Пророк — видел, в чем более всего нуждается его многострадальная отчизна» (С. 145), особой ясности в вопрос не вносят.

⁹⁰ А. Шустов в своей недавней работе высказал соображения, в некоторых пунктах близкие нашим. В общем справедливым представляется и его общее соображение о направленности выстроенной Пушкиным антитезы: «Поэт сравнивает свой метафорический памятник не с колонной, не с царем Александром (или его царствованием), а с существующей государственной властью» (Шустов А. Н. Александрийский столп. С. 381). Однако позитивистская поверхностность не позволила Шустову увидеть сакрального смысла государственной символики и, соответственно, понять, в чем именно (и как) Пушкин полемизировал с «властью».

⁹¹ Ср.: Лотман Ю. М. Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки. 1960–1990; «Евгений Онегин». Комментарий. С. 293–299.

⁹² О «литературе руин» существует несколько специальных исследований. Для историка русской литературы особенно полезна монография, посвященная соответствующей теме во французской литературе: Mortier, Roland. La poétique des ruines en France: Ses origines, ses vario-

tions de la Renaissance à Victor Hugo. Genève: Libraire Droz, 1974. Cм. также два специальных исследования темы на английском материале: Goldstein, Laurence. Ruines and Empire: The Evolution of a Theme in Augustan and Romantic Literature. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1977; Janowitz, Anne F. England’s Ruines: Poetic Purpose and the National Landscape. Cambridge, Mass.: Blackwell, 1990 (см., в частности, главу «Ruinists in Rome», p. 20–53).

⁹³ «Несомненным подражанием Державину является стихотворение молодого Жуковского “Герой” (написанное в 1801 г., но опубликованное только в 1902 г. проф. Архангельским). На этот текст обратил внимание Кайль, справедливо связав его с воздействием масонской традиции, но не отметив, что он представлял собою вариацию державинского стихотворения. См.: Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvornyj  — Beobachtungen zur geistigen Geschichte eines Wortes // Studien zu Literatur und Aufklärung in Osteuropa. Herausgegeben von Hans-Bernd Harder und Hans Rothe. Wilhelm Schmitz Verlag in Giessen, 1978. S. 281–282.

⁹⁴ Keil, Rolf-Dietrich. Zur Deutung von Puškins «Pamjatnik» // Die Welt der Slaven, 1961. Jahr. VI, Heft 2. S. 174–220; Huntley, David G. On the Source of Puškin’s nerukotvomyj // Die Welt der Slaven, 1970. Jahr. XV, Heft 4. S. 361–362; Bojko-Blochin, J. Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. (Rezension) // Die Welt der Slaven, 1971. Jahr. XVI, Heft …. S. 87–94; Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvomyj  — Beobachtungen zur geistigen Geschichte eines Wortes // Studien zu Literatur und Aufklärung in Osteuropa. Herausgegeben von Hans-Bernd Harder und Hans Rothe. Wilhelm Schmitz Verlag in Giessen, 1978. S. 269–317; Миккельсон, Джеральд. «Памятник» Пушкина в свете его философской лирики 1836 года // Творчество А. С. Пушкина: Материалы советско-американского симпозиума в Москве. Июнь 1984. М.: Наука, 1985. С. 68–80.

⁹⁵ Противники «сакрального» толкования термина исходили в основном из идеологических предпосылок — то есть из позитивистского (либо «марксистско-ленинского») страха увидеть у Пушкина какие-либо «религиозные» мотивы. Между тем М. Мурьянов приписал адептам этой позиции какие-то лингвистические соображения. По его утверждению, в основании «внецерковного» прочтения эпитета «нерукотворенный» «находится выдвинутый еще в 30-е годы И. Л. Фейнбергом, Л. В. Пумпянским и P. O. Якобсоном тезис, согласно которому словоформа нерукотворный не имеет ничего общего со словоформой нерукотворенный, встречающейся в церковнославянских текстах…» (Мурьянов М. Ф. Из наблюдений над текстами Пушкина. 1. Эпитет «нерукотворный» // Московский пушкинист. Ежегодный сборник. Вып. 1. М.: Наследие, 1995. С. 124). Однако все трое попали в этот список по недоразумению: Якобсон как раз прямо называет слово «нерукотворный» «церковнославянским» эпитетом, своеобразно переосмысленным Пушкиным (Jakobson,

Roman. Puškin and His Sculptural Myth. The Hague; Paris: Mouton, 1975. P. 29). Нет противопоставления словоформ и у других исследователей: и Фейнберг, и Пумпянский лишь отметили значимость совпадения пушкинской формулы с выражением «нерукотворная гора» в надписи B. Рубана к фальконетовскому памятнику Петру I, не прибегая ни к каким историко-языковым комментариям. См.: Фейнберг И. «Памятник» // Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М.: Советский писатель, 1985. C. 584–585 (статья написана в 1933 г); Пумпянский Л. В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4–5. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1939. С. 110–111. Только в «постскриптуме» 1976 года к своей давней статье Фейнберг противопоставил указание на «Надпись» Рубана как источник пушкинского эпитета толкованиям, возводящим слово «нерукотворный» к «области религиозных представлений» (С. 591). Но и здесь Фейнберг апеллировал не к каким-либо лигвистическим аргументам, а… к авторитету академика Алексеева. Полемизируя с фиктивными оппонентами, М. Ф. Мурьянов указал, что изданный Чехословацкой Академией «Словарь старославянского языка» удостоверяет тождественность значения обеих словоформ. Однако столь далеко заводящие историко-лингвистические аргументы здесь совершенно излишни: Пушкин писал стихотворение хотя и в «высоком» стилистическом регистре, но не на церковнославянском языке! В этой связи гораздо важнее экскурсов в древность изучение бытования форм «нерукотворенный/нерукотворный» в речевой практике пушкинской эпохи.

⁹⁶ См.: Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvornyj  — Beobachtungen zur geistigen Geschichte eines Wortes. S. 270–273.

⁹⁷ Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvornyj  — Beobachtungen zur geistigen Geschichte eines Wortes. S. 276. Опираясь на наблюдение Кайля, Р. Лахманн попыталась показать значимость для символики пушкинского стихотворения самой Иконы Спаса Нерукотворенного. См.: Lachmann, Renate. Imitatio und Intertextualitat: Drei russische Versionen von Horaz’s Exegi monumentum. S. 214–215. Т. Г. Мальчукова, однако, настаивает на своем приоритете в сближении соответствующих дат (см.: Мальчукова Т. Г. О сочетании античной и христианской традиций в лирике А. С. Пушкина 1820—1830-х гг. // Евангельский текст в русской литературе XVIII — XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск: Изд. Петрозаводского университета, 1994. С. 100). С сожалением приходится отметить, что вторая, лучшая статья профессора Кайля о «Памятнике» (в отличие от первой, оказавшейся в поле зрения отечественных литературоведов благодаря книге М. П. Алексеева) практически осталась неизвестной русским исследователям. В результате большинство работ о «Памятнике», появившихся в русской периодике с конца 1980-х годов, открывает заново то, что уже в конце 70-х годов детально описал немецкий филолог.

⁹⁸ Одним из первых об отсылке в «Памятнике» к «спиритуальной церкви Христа» и о заключенных в стихотворении символах, которые «устанавливают связь между делом поэта и делом Христа», внятно сказал, видимо, Дэвид Хантли — хотя очень кратко и без попытки реконструкции исторического контекста. Статья Хантли вызвала отповедь со стороны «воинствующе-атеистического» советского литературоведения. См.: Шустов А. «Нерукотворный» или «нерукотворенный»: По поводу одной зарубежной статьи // Вопросы литературы, 1973, № 6. С. 169–172.

⁹⁹ Соотнесенность образа с темой Христа до последнего времени могла вызывать изумление смелостью поэта: «…Неизбежен вопрос: может ли художник, какого бы высокого мнения о своем призвании он ни был, позволить себе сравнение собственного я с Христом? <…> Бог только обещал, а поэт уже воздвиг, — какое дерзновение!» (Мурьянов М. Ф. Из наблюдений над текстами Пушкина. 1. Эпитет «нерукотворный» // Московский пушкинист. Ежегодный сборник. Вып. 1. М.: Наследие, 1995. С. 126–127 (статья впервые напечатана в 1989 г.). Заметим все же, что, если следовать христианской догматике, Христос не только «обещал», но и действительно воздвиг «храм нерукотворный»…

¹⁰⁰ Исторической справедливости ради следует отметить, что одним из первых указал на значимость для понимания смысла «Памятника» общего контекста позднего творчества Пушкина (в частности, активизации религиозной топики) П. Н. Сакулин. См.: Сакулин П. Н. Памятник нерукотворный // Пушкин: Сборник первый. Редакция Н. К. Пиксанова. М.: Гос. издательство, 1924. С. 73–75.

¹⁰¹ Листов В. С. Миф об «островном пророчестве» в творческом сознании Пушкина // Легенды и мифы о Пушкине. СПб.: Академический проект, 1994. С. 185–208 (см., в частности, с. 206–207).

¹⁰² Греческую основу пушкинского эпитета «непокорный» правильно отметил Эрнст Ганзак (см.: Hansack, Ernst. Zu Puschkins Pamjatnik // Anzeiger für slavische Philologie, 1982. Bd. 13. S. 35–37). Но никаких попыток связать это понятие с текстами Священного Писания он не предпринял.

¹⁰³ Даже наиболее тонкие и проницательные интерпретаторы нередко явно заблуждались в толковании этого места. Например, Л. Пумпянский замечал: «Пушкин, очевидно, почти зрительно представляет свой памятник. Главное: введен образ разорения, опустошения. Все тропы заросли, одна эта не заросла. Странный образ эсхатологического типа» (Пумпянский Л. Об оде А. Пушкина «Памятник» // Вопросы литературы, 1977, № 8. С. 146). Пушкинский образ — бесспорно, образ «эсхатологического типа», но явно не такой, каким его «зрительно представляет» исследователь.

¹⁰⁴ В этой связи представляется, что выбор стилистического варианта эпитета «нерукотворный» был семантически маркированным. «Не-

рукотворенный» — форма, принятая в священных книгах и в литургической практике; «нерукотворный» — форма, принятая в живом обиходе. Для Пушкина, видимо, эта форма не только обладала большей интимностью, но и представлялась более значимой в свете его социально-религиозных представлений середины 30-х годов: истинное христианство видится ему как персональная вера прежде всего, а не как принадлежность к церкви. «Историческая церковь» относится к сфере «мирской власти». Христианское (=истинно религиозное) и «церковное» (=формально-религиозное, специфическая форма «мирской власти») могут им противопоставляться, как видно по стихотворению «Мирская власть», по красноречивому пассажу в «Путешествии в Арзрум» и по ряду дневниковых и эпистолярных высказываний середины 30-х годов. Кажется несомненным в этой связи, что тема «нерукотворного памятника» связуется Пушкиным не с официальным культом, а с персональной верой, не с «внешней», а с «внутренней» церковью.

¹⁰⁵ То, что миссия поэта в «подлунном мире» в пушкинском тексте «соотносится с миссией Христа», справедливо отметила И. З. Сурат, вспомнившая в качестве параллели к стиху: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой» — другую фразу из Евангелия от Матфея (4. 24): «И изыде слух его по всей Сирии» (Сурат И. З. Жизнь и лира: О Пушкине. М.: Книжный сад, 1995. С. 154). Думается, однако, что параллель с обетованием вселенской проповеди более значима; сама же формула «слух обо мне пройдет» имеет в пушкинском тексте не евангельское, а державинское происхождение (иной вопрос: нет ли у самого Державина библейской аллюзии?).

¹⁰⁶ Шустов А. Н. Жуковский и стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…» // Временник Пушкинской комиссии. 1973. Л.: Наука, 1975. С. 105.

¹⁰⁷ Выделяем эту стадию текста вслед за Д. П. Якубовичем (Якубович Д. П. Черновой автограф трех последних строф «Памятника» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Т. 3. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1937. С. 5). В отличие от Якубовича, мы, однако, настаиваем на необходимости ставить запятую перед «ныне дикой», а не после него: «ныне диким» для Пушкина, бесспорно, был «черкес» (Пушкин колебался между «черкесом» и «тунгузом»), но никак не «грузинец» — представитель древней христианской культуры!

¹⁰⁸ Lednicki, Waclaw. Pushkin’s «Monument». P. 107–108.

¹⁰⁹ B. Ледницкий сочувственно воспроизвел устное выступление П. А. Будберга (высказанное при обсуждении первой версии статьи о «Памятнике»), предположившего, что «гордый внук славян» может обозначать поляка (Lednicki, Waclav. Pushkin’s «Monument». P. 107). М. П. Алексеев не согласился с Будбергом и Ледницким, предложив иную, более «патриотическую» интерпретацию: «…Было бы поистине странно считать, что, задумываясь о грядущей славе своей на родине, Пушкин мог не упомянуть о русском народе и о своих будущих

русских читателях как о таких «просвещенных потомках», которые станут гордиться его именем прежде других, разноплеменных. Едва ли подлежит сомнению, что именно ближайшие поколения русских ценителей своей поэзии Пушкин и имеет в виду, говоря о «гордом внуке славян», стоящем на первом месте в ряду названных им народов»( Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. С. 81). Однако Алексеев, думается, все же не прав. Прежде всего он — с позитивистским ужасом — напрочь и без каких-либо серьезных обоснований отвергает символически-географический смысл пушкинского перечня (в котором территориально не локализованные русские были бы крайне неудобны для символической репрезентации). Очевидно далее, что Пушкин перечисляет те народы, которым еще только предстоит «назвать» поэта; «было бы поистине странно», если бы Пушкин включил в этот перечень уже давно «назвавших» его русских. Заслуживает также особого внимания и эпитет «гордый», возникший по отношению к внуку славян уже на ранней стадии работы над текстом. Использовать соответствующий эпитет для характеристики русских — значило бы проявить удивительную глухоту по отношению к самоидентификации народа, подчеркивающего (не без лукавства, конечно), что гордость — это порок (ср. в ряде русских пословиц: «Гордым Бог противится, а смиренным дает благодать; Гордым быть, глупым слыть; Гордому кошка на грудь не вскочит; Во всякой гордости чорту много радости; Гордый покичился, да во прах скатился». — Даль В. Пословицы русского народа. Сборник пословиц, поговорок, речений, присловий, чистоговорок, прибауток, загадок, поверий и проч. М.: Университетская типография, 1862. С. 806). Гордость никогда не рассматривалась — ни извне, ни изнутри национальной традиции — как отличительная черта русского народа и русского характера. Показательно, что в символике русской оды «гордость» — атрибут не русских, а их соперников. Ср. у Державина: «Поникли гордой Мекки брови; // Стамбул склонился вниз челом» («На взятие Измаила», 1790); «Спокойства просит перс пужливый, // Турк гордый, росс властолюбивый // И в ризе шелковой манжур» («Капнисту», 1797). М. П. Алексеев указывает на то, что формула «гордый славянин» употреблялась Пушкиным уже в «Путешествии Онегина» (С. 80); но характерно, что и там эту формулу Пушкин применяет не к русским, а к представителю «западных славян». Единственный случай употребления Пушкиным эпитета «гордый» в связи с русской национальной спецификой имеет ярко выраженную ироническую окрашенность: «Что делать? гордый наш язык // К почтовой прозе не привык». По отношению же к полякам Пушкин постоянно применял соответствующий эпитет: без преувеличения можно сказать, что в пушкинской поэзии это их устойчивое родовое обозначение. Ср.: «Довольно, стыдно мне // Пред гордою полячкой унижаться» («Борис Годунов»); «Скажите: скоро ль нам Варшава // Предпишет гордый свой

закон?» («Бородинская годовщина»). «Кичливый лях» значимо — в духе одической традиции — противопоставленный «верному россу» («Клеветникам России»), должен, бесспорно, рассматриваться в этом же семантическом ряду.

¹¹⁰ Ю. Н. Тынянов в предисловии к изданию стихотворений Кюхельбекера указал, что «ныне дикой тунгус» обязан своим появлением в пушкинском тексте письму Кюхельбекера из Баргузина от 12 февраля 1836 г. (Тынянов Ю. Н. В. К. Кюхельбекер // Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы. Т. I. Л.: Советский писатель, 1939. С. LXXIV–LXXV).

¹¹¹ Следует, впрочем, заметить, что Жуковский в свою очередь опирался на традиции русской милитаристической оды. Ср. в «Гласе патриота на взятие Варшавы» И. И. Дмитриева:

Речешь — и двигается полсвета,
Различный образ и язык:
Тавридец, чтитель Магомета,
Поклонник идолов калмык,
Башкирец с меткими стрелами,
С булатной саблею черкес
Ударят с шумом вслед за нами
И прах поднимут до небес!
(Дмитриев И. И. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель. 1967. С. 74).

Г. П. Макогоненко полагал, что Пушкин помнил Дмитриевский текст и в своем «Памятнике» «сознательно сохранил Дмитриевскую рифму “язык — калмык”» (Макогоненко Г. П. «Рядовой на Пинде воин»: Поэзия Ивана Дмитриева // Там же. С. 48). Это предположение очень правдоподобно.

¹¹² На эти четыре стиха из текста Жуковского обратил внимание М. Ф. Мурьянов — но только лишь как на лингвистический факт, подтверждающий, что «морфологически нерукотворный — это русская стадия эволюции старославянизма нерукотворенный» (Мурьянов М. Ф. Из наблюдений над текстами Пушкина. 1. Эпитет «нерукотворный». С. 124). Примерно в то же время Жуковский употребляет формулу «нерукотворный храм» в послании «К Вяземскому (Ответ на его послание к друзьям)» (опубликовано в «Российском музеуме» в 1815 году): «… И музы не страшись! В нерукотворный храм // Стезей цветущею, но скрытою от света // Она ведет поэта». На этот текст и его возможную роль в генезисе пушкинского «Памятника» указал проф. Кайль. См.: Keil, Rolf-Dietrich. Nerukotvornyj — Beobachtungen zurgeistigen Geschichte eines Wortes. S. 280.

¹¹³ Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. СПб., 1790. С. 420 (фотолитографическое воспроизведение: М.: Academia, 1935; мы воспроизводим радищевский текст, слегка модернизируя его ор-

фографию и пунктуацию). На переклички пушкинского стихотворения со «Словом о Ломоносове» впервые обратил внимание Б. С. Мейлах, заявивший, что «Памятник» «является своеобразным итогом творческого пути Пушкина в свете именно тех критериев, которые были выдвинуты Радищевым» (Мейлах Б. С. Пушкин и его эпоха. М.: ГИХЛ, 1958. С. 516). Разумеется, «радищевские критерии» были истолкованы в духе господствовавших представлений о наследии «пламенного революционера и патриота»: «Пушкин продолжает здесь радищевскую патриотическую идею о значении поэта в потомстве, о величии русского языка, о подвиге вдохновенного независимого гения во славу земли русской и ее народа» (С. 517). Для того чтобы согласовать радищевский текст с идеологией русско-советского патриотизма, Мейлаху пришлось купировать его при цитировании — в частности, исключить мысль о том, что слово важнее государственности… Естественно, что Мейлах не обратил внимания на действительно важные моменты, сближающие пушкинский и радищевский тексты: противопоставление нетленного и нематериального памятника каменному «столпу», мысль о неравенстве судьбы поэта судьбе империи, решение темы вечности поэтического Слова в подчеркнуто сакральной образности («Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих»; ср. литургическую формулу: «Ныне и присно и во веки веков»). Однако очевидная тенденциозность интерпретации не ликвидирует верности самого наблюдения. Представители петербургского «академического» литературоведения тем не менее никаких связей пушкинского и радищевского текстов не видят. «Сходство же лексики и отдельных стилевых оборотов объясняется общностью стилевой базы, в равной мере (!) определявшей поэтику “Памятника” и выдержанного в рамках риторических правил “Слова о Ломоносове” Радищева» (Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб.: Наука, 1995. С. 323). Особенно умилительно здесь это «в равной мере»!

¹¹⁴ См. об этом: Новонайденный автограф Пушкина. Подготовка текста, статья и комментарии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. М.; Л.: Наука, 1968. С. 100–105.

¹¹⁵ Вообще в 1830-е годы известная мифологизация екатерининских времен (особенно заметная на фоне чрезвычайно резких высказываний Пушкина о Екатерине в начале 20-х годов) оказалась важным компонентом культурно-политической позиции писателей пушкинского круга. См.: Новонайденный автограф Пушкина. Подготовка текста, статья и комментарии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. С. 87–95; Проскурина В. Ю. Второй «Портрет» Гоголя // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.: Новое литературное обозрение, 1995/1996. С. 227–228.

¹¹⁶ Ср. в этой связи мысль Ренаты Лахманн о том, что в пушкинском тексте «пиит» оказывается субститутом (и как бы эквивалентом) горациевского pontifex, «первосвященника», верховного жреца, выс-

тупавшего символом вечности Рима. См.: Lachmann, Renate. Imitatio und Intertextualitat: Drei rassische Versionen von Horaz’s Exegi monumentum. S. 210. На значимость в соответствующем контексте именно церковнославянской формы указал Г. Г. Красухин. См.: Красухин Г. Г. Покой и воля: Некоторые проблемы пушкинского творчества. С. 247–248.

¹¹⁷ Вяч. Вс. Иванов справедливо отметил, что сочетание «всяк… язык» представляет собой «прямую цитату из церковнославянского библейского текста»: оно встречается и в Ветхом, и в Новом Завете (Иванов Вяч. Вс. К исследованию архаизмов в «Памятнике» Пушкина // Лотмановский сборник. Вып. 1. Ред.-составитель Е. В. Пермяков. М.: ИЦ-Гарант, 1994. С. 417).

^* Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999.