ПРИМЕЧАНИЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

¹ Дарвин М. Н. Русский лирический цикл: Проблемы истории и теории. Красноярск: Изд. Красноярского университета, 1988. С. 57–58 (заключительная фраза — цитата из книги В. А. Грехнева «Лирика Пушкина»).

² Такое отождествление не учитывает того, что переложения «духовных од» являлись вариацией священных текстов, вошедших в христианский канон и обладавших в системе европейской культуры высшей авторитетностью, в то время как «Подражания Корану» мыслились как поэтическая рефлексия над экзотической и заведомо «неистинной» религией; в этом смысле «Подражания Корану» корректнее сближать не с подражаниями псалмам, а с батюшковскими переложениями «Мадагаскарских песен» Парни.

³ О соотношении структуры первого и последующих пушкинских сборников с современным им русским контекстом (в частности, о путях трансформации жанрового принципа в хронологический) см.: Сайтанов В. А. Стихотворная книга: Пушкин и рождение хронологического принципа // Редактор и книга: Сборник статей. Вып. 10. М.: Книга, 1986. С. 123–160; Сидяков Л. С. «Стихотворения Александра Пушкина» и русский стихотворный сборник первой трети XIX века // Проблемы современного пушкиноведения: Сборник статей. Псков: Псковский гос. педагогический институт, 1994. С. 44–57. О том, насколько пушкинский сборник 1826 года, выстроенный из традиционных жанровых разделов, далек от «романтизма», наглядно свидетельствует его сопоставление хотя бы с двухтомником «Стихотворений» Вордсворта, структура которого была подчинена выражению субъект-

ного начала. См.: Curran, Stuart. Multum in Parvo: Wordsworth’s Poems, in Two Volumes of 1807 // Poems in Their Place: The Intertextuality and Order of Poetic Collections. Edited by Neil Fraistat. Chapell Hill and London: The University of North Carolina Press, 1986. P. 234–253.

⁴ Вот как суммирована традиция такого толкования в добротной популярной книге Е. А. Маймина: «Элегия “Погасло дневное светило...”, как и романтические поэмы Пушкина, некоторыми своими чертами напоминает поэзию Байрона... Однако... связь стихотворения с поэмой Байрона не означала подражания ему. Этого Пушкин не делал ни в этом стихотворении, ни в других. У Пушкина с Байроном было сходное направление поэтической мысли, определяемое некоторым сходством их биографий. Сссылка, экзотические края, близость моря, постоянный порыв к свободе заставляли Пушкина вспомнить о Байроне и поневоле соизмерить свою судьбу с его судьбой. Они пели сходные песни, потому что похожа была их жизнь, потому что жили они в одно и то же трудное и мятежное время, потому что одинаково сильно они любили поэзию и свободу» (Маймин Е. А. Пушкин: Жизнь и творчество. М.: Наука, 1981. С. 63).

⁵ Ср., напр., в добротной биографии Эрнста Симмонса: “There can be little doubt about Pushkin’s immediate inspiration. The echoes of the Childe bidding farewell to his native land are heard once again. But Pushkin is a softer Childe, more humanistic and humanly sentimental” (Simmons, Ernest J. Pushkin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1937. P. 114).

⁶ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824. M.; Л.: Изд. АН СССР, 1956. С. 388–389.

⁷ Недавно, однако, петербургский исследователь С. Кибальник предпринял попытку не только воскресить концепцию пушкинского «байронизма», но и придать ей универсальный смысл. Кибальник подчеркивает «первоочередное и определяющее влияние Байрона» на южную поэзию (Кибальник С. А. Тема изгнания в поэзии Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. XIV. Л.: Наука, 1991. С. 33). Что касается первой крымской элегии, то здесь для исследователя вообще нет никаких сомнений. «Паломничество Чайльд Гарольда» — главный источник не только ее мотивов («...вопреки авторитетному суждению Б. В. Томашевского, пушкинская элегия воспроизводит в трансформированном виде почти все мотивы первой песни “Паломничества”»), но даже и фразеологии: «...Стих “Минутной радости минутные друзья” скорее всего представляет собой перифразу байроновского “flatterers of the festal hour” (буквально: “льстецы праздничного часа” или “друзья на час”...)» (Кибальник С. А. Тема изгнания в поэзии Пушкина. С. 36). Подробный разбор аргументации Кибальника (представляющейся нам несостоятельной) см. в нашей статье: «Элегия “Погасло дневное светило”: К проблеме литературного контекста» (Elementa, 1998. Vol. 4; в печати). Здесь же считаем необходимым

отметить только, что выделенное исследователем сходство мотивов либо слишком общо, либо сомнительно. Что касается попыток обнаружить сходство фразеологии, то они еще более натянуты: вне всякого сомнения, осенью 1820 года Пушкин не владел английским в такой степени, чтобы осуществлять какие бы то ни было заимствования из английского текста. Многие из «перифраз», возводимых Кибальником к Байрону, в действительности восходят к другому контексту. К примеру, формула «минутной радости минутные друзья» явно отсылает не к Байрону, а к французской фразеологии, адаптированной русской поэзией (ср. «Минутный шум веселья и пиров» в элегии-послании Батюшкова «К другу»).

⁸ По-видимому, первым, кто отметил «влияние» Батюшкова на элегию «Погасло дневное светило...», был Н. Энгельгардт. В своей заметке «Пушкин и Батюшков» (опубликованной под обычным «нововременским» псевдонимом Энгельгардта «Чтец») он отметил, что на пушкинской элегии «сказалось влияние трех пьес Батюшкова»: «Тень друга» (1814), «Разлука» (1815) и отрывка «Есть наслаждение и в дикости лесов...» (1819). Никакой детализации своему наблюдению Энгельгардт, однако, не дал. См.: Чтец. Пушкин и Батюшков // Новое время, 1900, 25 ноября (8 декабря), № 8890. С. 5–6. На заметку «Чтеца» ссылается Н. Дашкевич, отстаивающий, однако, «влияние Байрона» (См.: Дашкевич Н. Отголоски увлечения Байроном: разочарования, грезы о свободе вне цивилизованного общества и сомнения в поэзии Пушкина // Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова: Пушкин. Т. II. СПб.: Изд. Брокгауза – Ефрона, 1908. С. 431).

⁹ «О! молви слово мне! пускай знакомый звук // Еще мой жадный слух ласкает, // Пускай рука моя, о незабвенный друг! // Твою с любовию сжимает...» Предоставляем адептам психоаналитической критики выстраивать на основании приведенных стихов гипотезы о сексуальной ориентации Батюшкова и о причинах его раннего психического расстройства.

¹⁰ Сандомирская В. Б. О первом наброске стихотворения «Увы! Зачем она блистает»: К вопросу о датировке // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. Л.: Наука, 1986. С. 138–139.

¹¹ Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 2. СПб., 1879. С. 417.

¹² Зорин А. Л. К. Н. Батюшков в 1814–1815 гг. // Известия АН СССР Сер. литературы и языка, 1988, т. 47, № 4. С. 370.

¹³ Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя: Статьи и заметки. 1960–1990; «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство–СПб, 1995. С. 70.

¹⁴ »Примечательно, что первый стих в принадлежавшем Пушкину экземпляре 2-й части «Опытов» отмечен слева крестиком (12, 257). Вместе с тем формула «дневное светило» находит более близкое соответствие в «Умирающем Тассе»:

Светило дневное уж к западу текло
И в зареве багровом утопало...

Подробнее об истории формулы «дневное светило» и трансформации ее у Батюшкова и Пушкина см. в нашей статье «Элегия “Погасло дневное светило”: К проблеме литературного контекста» (в печати).

¹⁵ Этот стих в свою очередь опирался на русскую традицию — в частности, на «Водопад» Державина («Шуми, шуми, о водопад!»); звуковая выразительность державинского стиха, несомненно, вдохновила и Баратынского — в его «Водопаде» (1821; «Шуми, шуми с крутой вершины, // Не умолкай, поток седой!»).

¹⁶ Н. Энгельгардт (а вслед за ним и другие исследователи) склонен был полагать, что стихи: «Шуми, шуми, послушное ветрило, // Волнуйся подо мной, угрюмый океан!» — восходят к батюшковскому переводу-переложению из «Чайльд Гарольда»: «Шуми же ты, шуми, огромный океан» ( Чтец. Пушкин и Батюшков. С. 6). Эта же мысль затем многократно повторялась и в конце концов превратилась в своего рода общее место. Однако после недавней работы В. Э. Вацуро может считаться несомненным, что Пушкин мог познакомиться с этими стихами Батюшкова не раньше осени 1826 г., а скорее всего — летом 1827 г. (Вацуро В. Э. Последняя элегия Батюшкова // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994. С. 150–166). Исследователем было высказано очень правдоподобное предположение, что, напротив, в соответствующих стихах Батюшкова могло отразиться знакомство с элегией Пушкина (С. 156–157).

¹⁷ Это не означает, конечно, что элегия Пушкина — «плохое» произведение. В. В. Виноградов продемонстрировал чрезвычайно изощренную связь в этом тексте приемов синтаксической выразительности с движением лирической эмоции (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: ГИХЛ, 1941. С. 333–336). М. Л. Гаспаров показал продуманность в комбинировании Пушкиным временных планов, позволяющих «избежать монотонности и получить, так сказать, стереоскопическое ощущение элегической темы» (см.: Гаспаров М. Л. Три типа русской романтической элегии // Гаспаров М. Л. Избранные труды. Том II. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 370–371). См. также наблюдения В. Вестстейна над построением «лирического сюжета» пушкинской элегии: Weststejn, Willem G. Plot Structure in Lyric Poetry. An Analysis of Three Exile Poems by Aleksandr Pushkin // Russian Literature, 1989, XXVI–IV. P. 514–517.

¹⁸ Иванова H. H. Поэтическая «глагольная» перифраза у Пушкина // Поэтическая фразеология Пушкина. М.: Наука, 1969. С. 339–343.

¹⁹ См.: Топоров В. Н. Младой певец и быстротечное время: К истории одного образа в русской поэзии первой трети XIX века // Russian Poetics. Edited by Thomas Eekman and Dean S. Worth. Columbus, OH:

Slavica, 1983. P. 425–427; Заборов П. Р. Шарль Мильвуа в русских переводах и подражаниях первой трети XIX века // Взаимосвязи русской и зарубежных литератур. Л.: Наука, 1983. С. 100–128; Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994. С. 203–212.

²⁰ Кюхельбекер В. К. Дневник. Л.: Прибой, 1929. С. 234.

²¹ См.: Panofsky, Erwin. Et in Arcadia ego: Poussin and the Elegiac Tradition // Panofsky, Erwin. Meaning in the Visual Arts: Papers in and on Art History. Garden City, NY: Doubleday Anchor Books, 1955. P. 295– 320.

²² B этой связи заметим, что восходящая к Б. В. Томашевскому традиция рассматривать «Надпись» как вариацию сюжета картины Пуссена, не представляется вполне убедительной. Никаких «хороводов» в картине Пуссена, как известно, нет. Читателями надгробной надписи оказываются мужчины-пастухи, в то время как у Батюшкова надпись адресована «пастушкам» («Подруги милые...»). Сюжет Пуссена был опосредован живописными и графическими вариациями 18 века — в частности, созданными по мотивам «аркадских» стихов Делиля. Видимо, среди них и должно искать «источник» Батюшкова.

²³ Панофский отмечает курьезную неточность, допущенную Дидро в его трактате «О драматической поэзии» при описании знаменитой картины Пуссена: им упомянуты юные пастухи, которые танцуют неподалеку от гробницы. Никаких танцующих пастухов на картине Пуссена, как известно, нет. Панофский убедительно заметил, что на эту интерпретацию повлияли близкая Дидро теория «драматических контрастов» и возможные вариации этого сюжета, исказившие свой художественный «первообраз». См.: Panofsky, Erwin. Et in Arcadia ego: Poussin and the Elegiac Tradition. P. 317.

²⁴ Мотив безвременно умершего «юноши», «бедного певца» появляется в русской поэзии еще до того, как элегия Мильвуа была написана и тем более до ее первых переводов — в частности, в поэзии Жуковского (ср. в этой связи: Топоров В. Н. Младой певец и быстротечное время: К истории одного образа в русской поэзии первой трети XIX века. Р. 419–423). Формула «бедный юноша», видимо, сконструирована Батюшковым на основании фразеологии Жуковского, однако, в отличие от линии А. Тургенева — Жуковского, ни Батюшков, ни Пушкин нигде не выражают эксплицированно мысль, что «бедный юноша» — поэт.

²⁵ И. Н. Медведева предположила, что стихотворение относится к самому началу 1823 г. См.: Медведева И. Н. Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1941. С. 57. В нынешних изданиях обычно относится к 1822 г.

²⁶ Раевский В. Ф. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Советский писатель, 1967. С. 158–159.

²⁷ Медведева И. H. Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон». С. 71.

²⁸ По поводу «источников» пушкинской «Телеги жизни» скопилась уже обширная литература. Такими источниками объявлялись, в частности, Гете (!) и Флориан. В этом обоснованно усомнился М. Ф. Мурьянов, посвятивший недавно «Телеге жизни» специальное исследование — «У истоков пушкинской философии времени» (Мурьянов М. Ф. Из символов и аллегорий Пушкина. М.: Наследие, 1996. С. 155–199). Однако сам исследователь — в обычной своей манере и с обычной эрудицией — увел «телегу жизни» из русской литературы в даль веков.

²⁹ О6 «Идеалах» Жуковского см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». С. 117–124.

³⁰ 3аметим в этой связи, что в богатой традиции европейской эмблематики (на которую опирались и Шиллер, и Жуковский) Время обычно изображалось в виде крылатого старца и очень редко — в виде Возничего. Распространение получил только один эмблематический сюжет, в котором Время изображено в виде Возничего, управляющего колесницей (разумеется, не телегой!) с четырьмя олицетворенными Временами года. См.: Chew, Samuel С. The Pilgrimage of Life. New Haven and London: Yale University Press, 1962. P. 12–34; об изображении Времени в виде возничего — р. 25. Вместе с тем Время в облике возничего колесницы, влекомой оленями, — популярная иллюстрация к одному из сюжетов «Триумфов» Петрарки. См.: Panofsky, Erwin. Studies in Iconology: Humanistic Themes in the Art of the Renaissance. NY, Evanston, and London: Harper & Row, 1962. P. 79–81 (фигуры 52–56 на вклейке между стр. 94–95 воспроизводят соответствующие иллюстрации). С сочинением Петрарки Пушкин, видимо, был знаком.

³¹ Этот устный отзыв воспроизведен — видимо, с некоторыми неточностями — в воспоминаниях С. Е. Раича, встречавшегося с Пушкиным в Одессе в 1823 г. См.: Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. С. 52.

³² См. превосходную книгу о новой «эстетической морали», оказавшей определяющее воздействие на европейскую литературу 18-го – начала 19 в.: Norton, Robert E. The Beautiful Soul: Aesthetic Morality in the Eighteenth Century. Ithaca and London: Cornell University Press, 1995. Элегической поэзии Нортон не касается, но его наблюдения имеют к ней самое близкое отношение.

³³ О том, каким образом в «Признании» выстраивался новый тип элегии из материала традиционного элегического языка (в том числе и элегического языка Пушкина), см. превосходную работу: Nilsson, Nils Åke. Baratynskij’s Elegiac Code // Russian Romanticism: Studies in the Poetic Codes. Edited by Nils Åke Nilsson. Stockholm: Almquist & Wiksell International, 1979. P. 144–163. О воздействии «Признания» на по-

этическое творчество Пушкина второй половины 20-х годов существует уже довольно обширная литература.

³⁴ В связи с изменениями в элегической системе Пушкина см.: Петрунина H. H. Литературные параллели. 1. К творческой истории элегии «Сожженное письмо» (Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л.: Наука, 1980. С. 108–112) и, в особенности: Вацуро В. Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты...» (Временник Пушкинской комиссии. 1978. Л.: Наука, 1981. С. 5–21).

³⁵ Тонкий анализ этого стихотворения см. в книге: Shaw, J. Thomas. Pushkin’s Poetics of the Unexpected: The Nonrhymed Lines in the Rhymed Poetry and the Rhymed Lines in the Nonrhymed Poetry. Columbus, OH: Slavica, 1994. P. 100–105.

³⁶ Л. Флейшман очень точно заметил по поводу новых элегических опытов Баратынского: «И “страсти”, и “холод” равно естественны и неизбежны и этически нейтральны. Эта свобода элегии от этического оцениванья особенно привлекала к себе Пушкина в нач. 1820-х гг. ...» (Флейшман Л. М. Из истории элегии в пушкинскую эпоху // Пушкинский сборник. Рига, 1968 (= Ученые записки Латвийского государственного университета. Т. 106). С. 37).

³⁷ Отголосок батюшковского стихотворения сохранился и в позднейшем пушкинском стихотворении, адресованном, по всей вероятности, А. П. Керн, — «Когда твои младые лета...», с концовкой, прямо отсылающей к стихотворению Батюшкова («Не пей мучительной отравы; // Оставь блестящий душный круг, оставь безумные забавы: // Тебе один остался друг»). Как и в большинстве стихотворений, адресованных Керн, эта активизация литературных аллюзий имеет двусмысленно-игровой характер (ср. «Гений чистой красоты» в послании «К***»). Вл. Соловьев не без язвительной проницательности вскрыл двусмысленность поэтических комплиментов, адресованных Керн в пушкинском стихотворении. См.: Соловьев B. C. Судьба Пушкина // Соловьев B. C. Философия искусства и литературная критика. М.: Искусство, 1991. С. 279.

³⁸ Сандомирская В. Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним»: Пушкин и Батюшков // Временник Пушкинской комиссии. 1975. Л.: Наука, 1979. С. 15–30.

³⁹ На протяжении средних веков Греческая Антология читалась в аллегорическом ключе. Еще в эпоху Ренессанса она служила одним из основных источников для создания эмблематических книг. В эпоху барокко и классицизма она читалась «на фоне» французской эпиграммы. Положение начало меняться лишь со второй половины 18 века. См. об этом фундаментальное двухтомное исследование: Hutton, James. The Greek Anthology in Italy to the Year 1800. Ithaca, NY: Cornell University Press; London: Humpprey Milford; Oxford University Press, 1935; The Greek Anthology in France and in the Latin Writers of the Netherlands to the Year 1800. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1946.

⁴⁰ О батюшковских переводах из Антологии в соотношении с эстетическими идеями, декларированными в статье Уварова, см.: Эткинд Е. Г. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. Л.: Наука, 1973. С. 129–138 См. также: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. Л.: Наука, 1990. С. 69–85.

⁴¹ См.: Ботвинник Н. М. О стихотворении Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» // Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л.: Наука, 1979. С. 152–153; Grenleaf, Monika. Pushkin and Romantic Fashion: Fragment, Elegy, Orient, Irony. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994. P. 81–85 (разбор Моники Гринлиф — лучший из известных нам анализов первой, петербургской, «Дориды»).

⁴² Ср. в этой связи мнение М. Гринлиф о том, что пушкинское стихотворение «деконструирует современную ностальгию по «целостным» греческим телесности и бытию» (Grenleaf, Monika. Pushkin and Romantic Fashion: Fragment, Elegy, Orient, Irony. P. 84–85).

⁴³ См.: Shaw, J. Thomas. Collected Works. Volume I. Pushkin: Poet and Man of Letters and His Prose. Los Angeles, CA: Charles Schlacks, Jr., Publisher, 1995. P. 58.

⁴⁴ Разумеется, на концепцию золотого века у Пушкина повлияли не столько непосредственно античные источники, сколько их рецепция французской эстетикой и литературой (в частности, пасторальной) 18 века. См. в этой связи: Delaporte, André. Bergers d’Arcadie: Poètes et philosophers de l’Age d’Or dans la littérature française du XVIIIe siécle. Puiseaux: Pardès, 1988 (см. в особенности § 3 1-й главы: Le débát esthétique sur la poésie pastorale, l’eglogue et l’idylle. P. 25–35).

⁴⁵ Наряду с Батюшковым, на формирование персонализированной концепции золотого века в «Подражаниях древним», видимо, оказала воздействие поэзия Шенье, в которой образ идиллической Аркадии оказывается одним из важнейших семантических центров. См.: Stephan, Rüdiger. Goldenes Zeitalter und Arkadien: Studien zur französischen Lyrik des ausgehenden 18 und des 19. Jahrhunderts. Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1971. S. 42–52 (“Arkadien in der Dichtung André Chéniers”).

⁴⁶ Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994. С. 198.

⁴⁷ Мы оставляем в стороне проблему корреляции пушкинских «Подражаний древним» с действительными античными источниками (воспринятыми главным образом через посредство французских и русских переводов и толкований). Этой проблеме посвящена обширная литература, среди которой для нашей темы в особенности полезна замечательная работа: Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.; Л.: Изд. АН СССР. С. 92–159 (для нашего материала см. в особенности с. 129–138); ср. также: Reeder, Roberta. The Greek Anthology and Its

Influence on Pushkin’s Poetic Style // Canadian-American Slavic Studies, 1976. Vol. 10. P. 205–227.

⁴⁸ Примечательно, что С. А. Кибальник почти не обнаружил в пушкинских «Подражаниях древним» батюшковских отзвуков, а немногочисленные «реминисценции» усмотрел как раз там, где они довольно сомнительны (см.: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. С. 174–175). Отчасти это, может быть, объясняется тем, что в качестве потенциального источника «реминисценций» он рассматривал батюшковские переводы из Антологии, не обратив внимания на элегии.

⁴⁹ Гармония не равна симметрии. Применительно к материалу русской поэзии (в частности, ее «инструментовки») см. интересные соображения на этот счет Майкла Шапиро: Shapiro, Michael. Assymetry: An Inquiry into the Linguistic Structure of Poetry. Amsterdam; New York; Oxford: North Holland Publishing Company, 1976 (см. в особенности гл. 2 и 3).

⁵⁰ И для этого случая, и для дальнейшего изложения полезно принять во внимание, что в данном случае графика практически «совпадала» с произношением: в первые десятилетия 19 века «гласные <а, о, э> в безударных слогах, после мягких и шипящих согласных, реализовались звуком [э^и]» (Панов М. В. История русского литературного произношения XVIII–XX вв. М.: Наука, 1990. С. 235).

⁵¹ Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М.: Наука, 1984. С. 137.

⁵² Тонкие наблюдения над семантико-мелодической функцией дактилической цезуры в шестистопном ямбе Батюшкова (в сравнении с предшественниками, современниками и последователями) содержатся в книге: Вейдле Владимир. Эмбриология поэзии: Введение в фоносемантику поэтической речи. Париж: Institut d’études slaves, 1980. С. 267–276, 281–283.

⁵³ Ср. протест В. Ф. Маркова против абсолютизации статистических методов, выдвигающих на первый план чисто количественные параметры. «Такой “демократизм”, — справедливо замечает исследователь, — вряд ли всегда уместен в делах эстетических» (Марков В. Ф. В защиту разноударной рифмы: Информативный обзор // Russian Poetics. Edited by Thomas Eekman and Dean S. Worth. Columbus, OH: Slavica, 1983. P. 247.

⁵⁴ Оставляем в стороне исключительно важный, но выходящий за пределы нашей темы вопрос о корреляции разных типов цезуры с различными типами синтаксических связей и о соотношении синтаксической и ритмической эволюции шестистопного ямба. Об этом см.: Гаспаров М. Л. Синтаксис пушкинского шестистопного ямба // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 93–101 (там же и основная литература вопроса).

⁵⁵ Е. Г. Эткинд, анализируя текст «Музы», пришел к выводу, что он «симметричен от ритмического первоэлемента до высшего уровня — композиции», причем четыре симметрические структуры (на уровне общесемантическом, конкретно-тематическом, рифменно-фонетическом и синтаксическом) «накладываются одна на другую и взаимно обогащают, усиливают друг друга». См.: Эткинд Е. Симметрические композиции у Пушкина. Paris: Institute d’études slaves, 1988. С. 15–19.

⁵⁶ Cp. заостренно выраженную мысль B. B. Вейдле: «Не муза его вообще, но муза, пропевшая ему эти стихи, в самом деле, именно музой Батюшкова и была. Ею подсказаны тут с великим искусством, со своим, но и его искусством найденные нерезкие контрасты между доцезурными полустишиями первого и второго, третьего и четвертого стихов, после чего следующие три подряд поют на дактилической цезуре: “Уже наигрывал...”, “И гимны важные...”, “И песни мирные...”. Неудивительно, что стихотворение это для Пушкина “отзывалось Батюшковым”, которого могли ему напомнить и многие другие собственные его стихотворения этого года, более редкие последующих годов, но и многие предыдущих» (Вейдле Владимир. Эмбриология поэзии. С. 276–277).

⁵⁷ Томашевский Б. Пушкин — читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти профессора Семена Афанасьевича Венгерова (=Пушкинист. IV). М.; Пг.: Государственное издательство, 1922. С. 215–216.

⁵⁸ Отмечено в работе: Элиаш Н. М. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. XIX–XX. Пг., 1914. С. 32.

⁵⁹ См.: Taranovski, Kiril. Some Problems of Enjambement in Slavic and Western European Verse // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 1963, 7. P. 80–87 (см., в частности, констатацию: “It is obvious that the function of enjambements is primary a rhythmical one. But their aesthetic motivation maybe different”. P. 84); Hollander, John. “Sense Variously Drawn Out”: An English Enjambement // Hollander, John. Vision and Resonance: Two Senses of Poetic Form. NY: Oxford University Press, 1975. P. 91–116; на русском материале (с обзором различных концепций): Панов С. И. К пробеме стихотворного переноса // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1986, № 4. С. 56–59. С. И. Панов особенно убедительно подчеркивал невозможность «закрепления за переносом какой-либо одной, строго определенной художественной функции» (С. 59).

⁶⁰ Дж. Лоулер рассматривает перенос как «эротический троп». См.: Lawler, Justus, George. Celestial Pantomime: Poetic Structure of Transcendence. New Haven and London: Yale University Press, 1979. P. 73–103.

⁶¹ Ср. в этой связи исключительно тонкое наблюдение О.Э. Мандельштама над поэтикой одной из линий в элегическом творчестве<

Шенье: «Странно после античной элегии со всеми аксессуарами <...> найти у Шенье уклон к совершенно светской элегии в духе романтиков, почти Мюссе, как, например, — тертья элегия “A Camille”, — светское любовное письмо, утонченно-непринужденное и взволнованное, где эпистолярная форма почти освобождается от мифологических условностей и течет свободно живая речь романтически мыслящего и чувствующего человека». Мандельштам О. Заметки о Шенье // Мандельштам О. Слово и культура. М.: Советский писатель, 1987. С. 97–98. Названная Мандельштамом элегия близка пушкинскому тексту во многих отношениях. Связь «Ночи» с Шенье — факт, впервые отмеченный А. Ахматовой (см.: Ранние пушкинские штудии Анны Ахматовой: По материалам архива П. Лукницкого) // Вопросы литературы, 1978, № 1. С. 208).

⁶² Впрочем, немаловажно и то, что Enjambement’ы — важная черта ряда элегий Шенье. В данном случае Пушкин как бы накладывает друг на друга две поэтические системы.

⁶³ Покойный Уолтер Викери в одной из последних опубликованных работ показал, что с конца осени 1823 г. в элегической лирике Пушкина формируется своеобразный мифологизированный цикл, в центре которого — «одесская» любовь. См.: Vickery, Walter. Odessa — Watershed Year: Patterns in Puškin’s Love Lyrics // Puškin Today. Edited by David M. Bethea. Bloomingfon & Indianapolis: Indiana University Press, 1993. P. 136–151. Заметим, что «одесский миф» создавался по большей части уже вне Одессы — по байронической модели, подобно тому как «петербургский миф» и «таврический миф» создавались главным образом вне Петербурга и вне Крыма — по батюшковским моделям.

⁶⁴ Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М.: Книга, 1990. С. 298; ср.: Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 531.

⁶⁵ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 531.

⁶⁶ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 531.

⁶⁷Н. К. Гудзий замечает: «Мы не имеем оснований думать, судя по размеру, каким написан отрывок, и судя по темпу, в каком развивается повествование, чтобы этот отрывок мыслился Пушкиным как начало его поэмы о разбойниках. Скорее всего он должен был вылиться в произведение, по размерам не превышающее собой обычного размера баллады типа той же «Черной шали» (Гудзий Н. К. «Братья-разбойники» Пушкина // Известия АН СССР. Отд. общественных наук, 1937, № 2–3. С. 645).

⁶⁸ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 448–449.

⁶⁹ Обе параллели отмечены еще Гудзием как «явные реминисценции из стихотворения Жуковского» (Гудзий Н. К. «Братья-разбойники» Пушкина. С. 644–645).

⁷⁰ Виноградов В.В. Стиль Пушкина. С. 300.

⁷¹ Это не помешало самой форме пушкинской «песни» стать довольно продуктивной в истории русской поэзии. См. об этом, в частности, интересную работу: Вахтель, Майкл. «Черная шаль» и ее метрический ореол // Русский стих: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика: В честь 60-летия М. Л. Гаспарова. М.: РГГУ, 1996. С. 61–80. Некоторые дополнительные материалы и наблюдения содержатся в статье (не отмеченной в работе М Вахтеля): Seeman, Klaus-Dieter. Studien zum russischen Balladenvers. I // Zeitschrift fur Slavische Philologie, 1986. Bd. XLVI . S. 318–335.

⁷² Многосторонний анализ семантической связи «Песни...» с «Графом Гапсбургским» см. в работе: Немзер А. «Сии чудесные виденья...»: Время и баллады В. А. Жуковского. // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив... М.: Книга, 1987. С. 223–226.

⁷³ Рассмотрению «Песни о Вещем Олеге» в контексте более широкой европейской и русской балладной традиции о властителе и певце посвящено ценное исследование: Keil, Rolf-Dietrich. Der Furst und der Sanger. Varianten eines Balladenmotivs von Goethe bis Puskin // Studien zu Literatur und Aufklarung in Osteuropa. Herausgegeben von Hans-Bernd Harder und Hans Rothe. Wilhelm Schmilz Verlag in Giessen, 1978. S. 219–268.

⁷⁴ Формальная связь «Песни...» с «Гезиодом и Омиром», если не ошибаемся, впервые указана В. В. Виноградовым, отметившим: «Можно не сомневаться в том, что ритмико-синтаксическая структура “Песни о вещем Олеге” слагалась не без влияния стихов Батюшкова» (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: ГИХЛ, 1941. С. 307). Позже об этой связи писала В. Б. Сандомирская (Сандомирская В. Б. К вопросу о датировке помет Пушкина во второй части «Опытов» Батюшкова // Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л.: Наука, 1974. С. 24–25). Синтезирующий — по отношению к традиции — смысл «Песни о Вещем Олеге» с замечательной проницательностью уловил П. А. Катенин. Ю. Н. Тынянов выявил полемический подтекст катенинской «Старой были» (1828), ее завуалированную направленность против Пушкина. Позднейшие исследователи, развивая наблюдения Тынянова, отмечали, что в «Старой были» не случайно содержатся многочисленные аллюзии на «Песнь о Вещем Олеге» — от метрико-строфических до мотивно-тематических. Коллизии стихотворения Пушкина оказались Катениным полемически переосмыслены и превращены в упрек «последекабрьскому» Пушкину. В этой связи показательно, что стихотворение Катенина переосмысляет не только «Графа Гапсбургского», но и «Гезиода и Омира»; и то и другое явно рассматривались Катениным в ряду «фоновых» текстов «Песни о Вещем Олеге». Ср.: Вацуро В. Э. Сюжет «Старой были» П. А. Катенина // Труды Отдела древнерусской литературы. T. L. СПб.: Дмитрий Буланин, 1997. С. 787.

⁷⁵ О трансформации (в частности, метрической) Батюшковым элегии Мильвуа «Combat d’Homere et d’Hesiode» см.: Sermon, Ilya Z. Konstantin Batyushkov. NY: Twayn Publishers, Inc., 1974. P. 108–112; Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». С. 224–225.

⁷⁶ Исследователь истории русской баллады М. Катц полагает, что «Песнь о Вещем Олеге» с балладами не имеет ничего общего и в действительности примыкает к традиции исторических стихотворений, таких, как «Мстислав Мстиславич» Катенина, «Думы» Рылеева, «Святополк» Кюхельбекера, «Олег» Языкова (Katz, Michael R. The Literary Ballad in Early Nineteenth-Century Russian Literature. Oxford University Press, 1976. P. 151). Однако даже самый беглый «генетический» анализ пушкинского текста убеждает в том, что выведение «Песни...» за пределы истории балладного жанра совершено исследователем слишком поспешно.

⁷⁷ Кроме этих стихотворений, содержавших в развернутом или эмбриональном виде мотивы, важные д.тя «Песни о Вещем Олеге», Пушкин, бесспорно, учитывал и ряд других текстов, также написанных «длинным» амфибрахием. Так, Томашевский показал, что, например, «Горная дорога» Жуковского — произведение, достаточно отдаленно связанное с балладным жанром, — дала Пушкину наиболее близкий образец для строфической организации «Песни».

⁷⁸ Журавлева А. И. «Песнь о вещем Олеге» A. C. Пушкина // Пушкин и его современники (= Ученые записки Ленинградского гос. педагогического института им. А. И. Герцена. Т. 434). Псков, 1970. С. 99.

⁷⁹ Ср. справедливые наблюдения А. Л. Слонимского о воплощении в пушкинском стихотворении «мысли о судьбе, властвующей даже над такими людьми, как “могучий” Олег» (Слонимский А. Л. Мастерство Пушкина. Изд. второе. М.: ГИХЛ, 1963. С. 45). Эту мысль исследователь, однако, считал «романтической в своей сущности» — с чем трудно согласиться.

⁸⁰ В этой связи важно отметить, что уже в «Черной шали» морализм и этически недвусмысленная оценка героев были редуцированы. М.Вахтель, сравнивая пушкинскую песню и «Мщение» Жуковского, справедливо замечает: «Мораль тут однозначна, — слуга наказан за преступление. У Пушкина дело обстоит гораздо сложнее. Читатель воспринимает всю историю через этически смутную призму главного героя. Тут трудно понять, кто настоящий злодей» (Вахтель, Майкл. «Черная шаль» и ее метрический ореол. С. 64).

⁸¹ Владимиров П. В. A. C. Пушкин и его предшественники в русской литературе. С. 27.

⁸² Журавлева А. И. «Песнь о вещем Олеге» A. C. Пушкина. С. 99.

⁸³ Профессору Кайлю принадлежит ряд соображений о возможном «александровском» подтексте пушкинского текста. Некоторые из них

кажутся натянутыми (например, сближение стихов: «Олег усмехнулся; однако чело // И взор омрачилися думой» — с эпиграммой «К бюсту завоевателя»: «...Рука искусства навела // На мрамор этих уст улыбку // А гнев на хладный лоск чела...»). Зато мысль об «александровском» подтексте стихов: «И пращ, и стрела, и лукавый кинжал // Щадят победителя годы» (репутация Александра как «победителя» Наполеона; террористические акты последних лет, отозвавшиеся, в частности, в пушкинском «Кинжале», и т.д.) — представляется заслуживающей внимания. См.: Keil, Rolf-Dietrich. Der Furst und der Sanger. Varianten eines Balladenmotivs von Goethe bis Puskin. S. 247—248.

⁸⁴ Подчеркнем, что речь идет именно о жанровой исчерпанности. То, что «Песнь...» содержала в себе ряд коллизий, оказавшихся важными для позднейшего пушкинского творчества, не подлежит никакому сомнению. См. об этом, в частности: Вайскопф М. Вещий Олег и Медный Всадник // Wiener Slawistischer Almanach. Band 12. 1983. С. 244–259.

⁸⁵ Cp. характерное замечание У. Викери: «Сегодняшнему критику нелегко оценить достоинства южных поэм...» ( Vickery, Walter N. Alexander Pushkin. Revised Edition. NY: Twayn Publishers, Inc., 1992. P. 44).

⁸⁶ Наиболее уязвимая сторона концепции Жирмунского — это фатальная недооценка, почти игнорирование национального литературного контекста, в котором производилось «усвоение» Байрона. Характерна уже формулировка вопроса о «литературном влиянии», который Жирмунский считал «в методологическом плане единственно плодотворным»: «Пушкин вдохновлялся Байроном как поэт. Чему он научился у Байрона в этом смысле? Что “заимствовал” из поэтических произведений своего учителя и как приспособил заимствованное к индивидуальным особенностям своего вкуса и дарования!» (Жирмунский В. M. Байрон и Пушкин; Пушкин и западные литературы. Л.: Наука, 1978. С. 23. Курсив наш. — О. П.). Протестуя против наивного «биографизма» при изучении «литературных влияний», Жирмунский в то же время смотрел на литературные отношения как на вполне индивидуальный акт — вполне «по-символистски» и «по-ницшеански» (это подтверждается, между прочим, последующей «поясняющей» апелляцией к отношениям «учителя» и «ученика» в живописи). В результате книга Жирмунского оказалась «подобной флюсу»: «влияние» Байрона предстало диспропорционально раздутым за счет аннигиляции русского поэтического контекста. Более того: некоторые выводы (даже и те, которые, казалось бы, «научно» подкреплены текстуальными параллелями и сравнительным анализом) оказались довольно сомнительными и во всяком случае заслуживающими уточнения.

⁸⁷ Тынянов Ю. Н. Пушкин // Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1926. С. 257. В рецензии об этом сказано более резко и язвительно.

⁸⁸ См.: Лотман Ю. М. «Сады» Воейкова в переводе Воейкова и их место в русской литературе // Лотман Ю. М. Избранные статьи в трех томах. Т. II. Таллинн: Александра, 1992. С. 265–281; Пильщиков И. А. “Les Jardins” Делиля в переводе Воейкова и «Воспоминания» Баратынского // Лотмановский сбоник. 1. Ред.-составитель Е. В. Пермяков. М.: ИЦ-Гарант, 1995. С. 365–374.

⁸⁹ Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2. М.: Изд. Русского Архива, 1869. С. 203.

⁹⁰ Подробнее см. в нашем комментарии к «Посланию жене и друзьям» (А. II. С. 547–549).

⁹¹ Поэты 1820–1830-х годов. Том I. Л.: Советский писатель, 1974. С. 105–113.

⁹² Остафьевский архив князей Вяземских. Том III. СПб., 1899. С. 130.

⁹³ М. А. Дмитриев отмечал значимость приема перебива планов в послании Воейкова: «сатирические места» «выставлялись тем более, что в некоторых местах они сменялись тоном элегии» (Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. С. 202).

⁹⁴ Переклички текстов отмечены Б. М. Гаспаровым См.: Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Wien, 1992 (=Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 27). С. 184. Исследователь, впрочем, оговорился, заметив, что послание Жуковского «открывалось стихом», на который как бы ответил Пушкин. В действительности соответствующие стихи Жуковского находятся не в начале послания, а в начале его «описательной» части.

⁹⁵ Estève, Edmond. Byron et le romantisme français: Essai sur la fortune et l’influence de l’œvre de Byron en France de 1812 a 1850. Paris: Librarie Hachette, 1907. P. 51–52, 91.

⁹⁶ Проскурин O. A. Батюшков и поэтическая школа Жуковского: Опыт переосмысления проблемы // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.: Новое литературное обозрение, 1995/1996. С. 100.

⁹⁷ В. В. Виноградов связал «круг выражений, связанных с представлением об образе любимого существа как о неразлучном спутнике» только с Батюшковым, который наложил на них «неизгладимую печать своего стиля» (182). Роль Жуковского как поэта, стоявшего у истоков такой символики (и соответствующих «выражений»), им недооценивается.

⁹⁸ С. А. Фомичев склонен усматривать в элегическом тоне последнего монолога Черкешенки своего рода культурно-историческую мотивировку: «“дева гор” <...> полюбив “европейца”, заражается его тоской, трактуемой как закономерный симптом одряхлевшего мира цивилизации» (Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л.: Наука, 1986. С. 68). В таком толковании видится явная натяжка.

⁹⁹ Параллелизм отмечен В. В. Виноградовым (Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 175).

¹⁰⁰ Andrew, Joe. Narrative and Desire in Russian Literature, 1822–49: The Feminine and the Masculine. NY: St. Martin’s Press, 1993. P. 28–29.

¹⁰¹ Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 182.

¹⁰² Впрочем, в случае с «дрожала» можно говорить о формировании определенной традиции, связанной с артикуляционной имитацией «дрожи» (возможности для такой семантизации заложены в самой звуковой фактуре слова, в ее специфической артикуляции). Г. А. Шенгели называл подобное явление «кинетической инструментовкой» и приводил в качестве примера строку из Маяковского, построенную на сходном звуковом ряде («Я недаром вздрогнул — не загробный вздор...»). Исследователь заключал: «Группы “ндр”, “вздргн”, “вздр” дают кинетическое подобие дрожи» (Шенгели Г. Техника стиха. М.: ГИХЛ, 1960. С. 266). Следует, впрочем, заметить, что у Маяковского нет «ж» — у Батюшкова играющего важную роль.

¹⁰³ Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 179.

¹⁰⁴ Примечательно, что вскоре после «Кавказского пленника» мотивы «Бедной Лизы» с необычайной интенсивностью начнут разрабатываться в русской поэме и смежных жанрах. Тонкий анализ переосмысления мотивов «Бедной Лизы» в «Эде» Е. Баратынского, «Конце золотого века» А. Дельвига и «Безумной» И. Козлова см. в работе: Зорин А. Л., Немзер A. C. Парадоксы чувствительности // «Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели. Сост. A. A. Ильин-Томич. М.: Книга, 1989. С. 33–41 (соответствующий раздел главы принадлежит A. C. Немзеру).

¹⁰⁵ Новейшую попытку вписать «Вадима» Пушкина в литературный контекст см. в работе: Кошелев В. А. Пушкин и легенда о Вадиме Новгородском // Литература и история. Отв. ред. Ю. В. Стенник. Вып. 2. СПб.: Наука, 1997. С. 93–109. Мимо внимания В. А. Кошелева, по-видимому, прошла специальная работа: Lübke, Christian. Novgorod in der russischen Literatur (bis zu den Dekabristen) (=Gieβener Abhandlungen zur Agrar- und Wirtschaftsforschung des europäischen Ostens. Band 130). Berlin: In Kommission bei Duneker & Humbolt, 1984. Впрочем, в нашей работе мы касаемся тех аспектов пушкинского текста, которые обойдены вниманием и Любке, и Кошелева.

¹⁰⁶ Манн Ю. Динамика русского романтизма. М.: Аспект Пресс, 1995. С. 127.

¹⁰⁷ Н. С. Поспелов рассматривает «Вадима» (наряду с «Братьями разбойниками») как поэму, в которой «обнаруживаются новые черты в построении сложных синтаксических целых и композиционно-синтаксическом оформлении абзацев» (Поспелов Н. С. Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина. М.: Изд. АН СССР, 1960. С. 69–70). По отношению к «Вадиму» это представляется преувеличением.

¹⁰⁸ Характерно, что в известной статье Н. К. Гудзия, содержащей специальную главу «Источники. Стиль поэмы» (где рассматриваются, между прочим, «влияния» Байрона и народных разбойничьих песен), о русской поэтической традиции вообще ничего не говорится.

¹⁰⁹ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 454–456.

¹¹⁰ Томашевский Б. Пушкин. Книга первая (1813–1824). С. 456.

¹¹¹ Более ранний опыт игры временными формами для создания эффекта «динамизма» обнаруживается у Батюшкова в ценимой Пушкиным «Вакханке». О некоторых грамматических особенностях этого текста, создающих эффект «динамизма», см.: Эткинд Е. Г. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. Л.: Наука, 1973. С. 140–141.

¹¹² Ср.: Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 299–300. В. В. Виноградов отметил сходство в перечислительной интонации, с использованием характерной плеонастической конструкции («тот наш, кто...» у Жуковского — «тот их, кто...» у Пушкина).

¹¹³ Пушкин, кстати, и отметил в своей помете на полях батюшковских «Опытов», что такого песнопения вовсе нет в православной традиции (Те Deum laudamus, a по-нашему должно бы Царю небесный) и что Батюшков здесь подражал «старинным трубадурам»...

¹¹⁴ Выгодский Д. И. Из эвфонических наблюдений: «Бахчисарайский фонтан» // Пушкинский сборник памяти профессора Семена Афанасьевича Венгерова (= Пушкинист ГУ). М.; Пг.: Государственное издательство, 1922. С. 50–58; ср. также: Слонимский А. Мастерство Пушкина. Изд. второе, испр. М.: ГИХЛ, 1963. С. 268–271.

¹¹⁵ Н. В. Фридман почувствовал эту связь стиля «Бахчисарайского фонтана» с Батюшковым, но объяснил ее, по обыкновению, поверхностно: Батюшков истолкован как классик «роскошного» (?) стиля; «желание нарисовать «роскошь» восточной жизни и восточной природы естественно вело Пушкина к стилю Батюшкова». Отмеченное исследователем «прямое использование батюшковских образов» иллюстрируется следующими параллелями: у Пушкина жены хана гуляют «в прохладе яворов густых», а у Батюшкова в элегии «Пленный» «яворы шумят»; у Пушкина упоминается «янтарь и яхонт винограда», а у Батюшкова (в том же «Пленном») — «янтарный виноград». «...Правда, — простодушно замечает Н. В. Фридман, — уже в элегии Капниста “Другу сердца” фигурирует виноград, который, “как янтарь, желтеет”». В чем проявляется специфика «роскошного стиля», так и осталось неясным. См.: Фридман Н. В. Романтизм в творчестве A. C. Пушкина. М.: Просвещение, 1980. С. 102–105.

¹¹⁶ В. И. Коровин удачно обозначил Зарему и Марию как «эмблемы переживаний автора» (Коровин В. И. Романтизм в русской литературе первой половины 20-х годов XIX века. Пушкин // История романтизма в русской литературе <Т. 1>. М.: Наука, 1979. С. 227.

¹¹⁷ Ср. заключение С. А. Фомичева: «...В этом образе была своеобразно объективирована — в крайнем выражении — элегическая “охладелость чувств”» (Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. С. 85).

^* Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999.

Дата публикации на Ruthenia 18.01.2008.