В ПОИСКАХ ВЕРЫ: О ПРЕДЫСТОРИИ СТАТЬИ
В. А. ЖУКОВСКОГО «О СМЕРТНОЙ КАЗНИ»

ТИМУР ГУЗАИРОВ

Одним из самых труднообъяснимых и провоцирующих текстов В. А. Жуковского является статья «О смертной казни», представляющая собой отрывок из письма к цесаревичу от 4 января 1850 г. (см.: [О смертной казни]). Поводом для статьи послужило описание совершенной 13 ноября 1849 г. смертной казни над супругами Маннингами, осужденными за убийство молодого человека с целью грабежа. Газетная заметка о публичном исполнении приговора в Лондоне вызвала всеобщее возмущение (см.: [Виницкий: 268–271]), это событие дало толчок Жуковскому для окончательной кристаллизации его идей¹. Главная мысль поэта такова: смертная казнь — установленный самим Богом институт, поэтому необходимо не отменить, а преобразовать ее в таинство, во всеобщий «акт любви христианской». Явственно противоречащее христианскому учению, это рассуждение вызвало острую критику² (см.: [Там же: 264–267]). Но разве не понимал этого очевидного противоречия сам Жуковский, в это время составлявший из дневниковых записей и писем том своей «Духовной прозы»?

Во вступительной статье к книге прозы Жуковского, вышедшей в 1915 г. в серии «Историко-литературная библиотека», ее составитель П. Н. Сакулин верно охарактеризовал ход рассуждений автора проекта «О смертной казни»:

В этом царстве бесплотных идей мысль легко выводит самые категорические умозаключения из предпосылок, в которые она непоколебимо верит <здесь и далее выделено нами. — Т. Г.> [Сакулин: XL].

Жуковский строил свои рассуждения о смертной казни на идеологически твердом фундаменте, который начал формироваться  203 | 204  у него задолго до ноября 1849 г. Приведем в подтверждение этой мысли слова самого поэта из письма А. П. Зонтаг:

<…> она <статья «О смертной казни». — Т. Г.> сама собою написалась в письме к великому князю [Уткинский сборник: 87].

Внутренняя легкость при написании статьи, отмеченная Жуковским, свидетельствует о том, что к моменту ее создания основные идеи о сущности наказания были им осмыслены, а внутренние противоречия разрешены. Именно поэтому в основе нашего комментария к статье «О смертной казни» лежит стремление выявить те исторические и психологические причины, которые сформировали у поэта особый взгляд на ритуал смертной казни и которые убедили его внутренне принять такую концепцию, т. е. не увидеть в ней антихристианских идей.

Характерно, что казнь четы Маннингов в Лондоне и дискуссия вокруг нее не сразу вызвали у поэта желание поделиться своими впечатлениями с членами царской семьи. Интерес Жуковского к теме наказания осенью 1849 г. был обусловлен закончившимся 16 октября в России судебным процессом над петрашевцами. Поэт ждал объявления приговора. Исторический опыт (судьба декабристов) и юридическое сознание человека монархических убеждений подсказывали ему, что политическим преступникам будет вынесен именно смертный приговор³. 23 декабря 1849 г. газета «Северная пчела» перепечатала из «Русского инвалида» рескрипт об определении наказаний 21 члену кружка Буташевича-Петрашевского и сообщение о помиловании; 4 (16) января 1850 г. эта информация была опубликована в иностранной прессе. Жуковский в этот же день написал письмо наследнику престола (распорядителю казни над петрашевцами), в котором начертал свой проект о смертной казни. Поэт, безусловно, не знал деталей исполнения приговора в России⁴. Описание казни Маннингов давало яркий, но и нейтральный материал для освещения острой проблемы.

В архивной копии статьи «О смертной казни» мы находим один абзац, который Жуковский исключил из окончательного варианта:  204 | 205 

<…> в наше время, когда ничто, кроме страха и безверия смерти, не обуздывает бешенство разврата и безверия, так сильно восстают благотворители человечества против смертной казни и почему великое слово амнистия <подчеркнуто Жуковским. — Т. Г.> сделалось их общим филантропическим паролем и лозунгом [Черновик].

По нашему мнению, ключ к пониманию статьи «О смертной казни» находится в ответе на два вопроса: какое значение вкладывал Жуковский в понятие амнистия и почему он, ходатайствовавший перед царем за многих осужденных, критиковал противников смертной казни?

Рассмотрим историю заступничества поэта за декабристов, поскольку именно дело 14 декабря явилось первым шагом к осмыслению им проблемы наказания и амнистии.

Николай I в 1826 г. составил для генерал-губернатора Петербурга гр. П. В. Голенищева-Кутузова записку о казни декабристов. Жуковский, конечно, не мог читать данного документа, но слухи о нем (как и о самом событии) определенно циркулировали в обществе. К сожалению, дневник поэта за это время полностью отсутствует. Мы не знаем точно, разговаривал ли Жуковский со священником П. Мысловским, свидетелем казни. Однако можно полагать, что в 1837 г., во время путешествия по Сибири с наследником престола, поэт мог узнать детали исполнения приговора над пятью декабристами, например, от И. Д. Якушкина, который подробно передал сцену казни в своих «Записках». Подчеркнем, что судьба Якушкина сыграла особую роль в понимании Жуковским сущности наказания. Он дважды обращался к фигуре осужденного декабриста: первый раз — в письме к императрице в 1837 г., второй — в письме к цесаревичу в 1846 г.

В письме к цесаревичу 1850 г. поэт описал атмосферу, которая должна была, по его мнению, духовно преобразить последний день приговоренного к казни:

<…> внутри темницы и позже на месте казни все должно иметь характер примирительно христианский. <…> он оставлен на произвол собственного размышления, которое лучше всего приготовит его к присутствию Божию на последней исповеди. <…> при  205 | 206  переходе от тюрьмы к церкви, где встретит его чаша примирения, произойдет в нем этот спасительный душевный перелом <…> [О смертной казни: 142].

Жуковский не хотел верить, чтобы преступник в последний час не приобщился к Богу. Он уверен в том, что при правильной организации смертной казни «грешник, приступая к концу своему, с Ним примиренный, при<мет> смерть с покаянием на очищение души своей» [Там же]. По нашему предположению, убежденность поэта в своей правоте основана, в том числе, на знании обстоятельств казни декабристов.

Реконструируем и проанализируем тот объем сведений о событии 13 июля 1826 г., которым Жуковский мог располагать. Якушкин писал в «Записках»:

Когда их привели к виселице, Сергей Муравьев просил позволенья помолиться; он стал на колени и произнес: «Боже, спаси Россию и царя»! Для многих такая молитва казалась непонятною, но Сергей Муравьев был с глубокими христианскими убеждениями и молил за царя, как молил Иисус на кресте за врагов своих. Потом священник подошел к каждому из них с крестом. Пестель сказал ему: «Я хоть не православный, но прошу благословить меня в дальний путь» [Якушкин: 452].

Поведение декабристов на эшафоте отличают смирение и религиозное чувство — эти черты впоследствии стали лейтмотивами в рассуждениях поэта о спасительном влиянии наказания на душу преступника. В неотправленной записке 1828 г. к императору об амнистии декабристов Жуковский подчеркнул:

Теперь несчастие дало им новое воспитание; оно познакомило их с своим необходимым товарищем — религиею. <…> они ясно увидели, к чему могут привести мысли превратные; несчастие научило их смирению, изгнание врезало в них живейшую любовь к отечеству; а кротость, с какою в самой строгости своей поступило с ними правосудие, конечно, вселила в них благодарность к государю, их покаравшему. Одним словом, всемилостивейший государь, время карающей строгости миновалось, время благости спасающей, примирительной наступило (цит. по: [Дубровин: 101–102]).   206 | 207 

Покаяние и принятие преступником наказания⁵ — это путь, согласно Жуковскому, способный привести разбойника к Богу (к евангельскому сюжету о казни Иисуса он позднее специально обратился в своем дневнике). Провозгласить амнистию возможно лишь тогда, когда осужденный приобщился к «новому воспитанию», т. е. к религии. Именно поэтому, как представляется, в 1850 г. поэт и выступил против сторонников амнистии. Отмена наказания (в данном случае, смертной казни) лишала преступника возможности обрести веру. Окончательному укоренению такой точки зрения на наказание и амнистию способствовала, на наш взгляд, встреча поэта с декабристами во время путешествия с цесаревичем по России в 1837 г.

Наследник престола Александр Николаевич отправил из Сибири письмо императору с просьбой об облегчении участи осужденных по делу 14 декабря. Ходатайство цесаревича имело успех; после получения долгожданной новости Жуковский написал письмо к императрице, в котором особо просил о некоторых декабристах:

Якушкин <…> особенно достоин замечания по своему характеру. Его прежнее неверие обратилось в глубокую веру; он сносит с удивительною твердостью свое заслуженное бедствие; он один из тех немногих людей, коим несчастие обращается в спасительный урок, и кои возвышаются нравственно признанием вины своей и покорностью провидению: такие люди достойны того, чтобы милосердие подало им руку и подняло их из той пропасти, в которую впали они в минуту заблуждения, ослепившего ум, но не развратившего сердце. <…> Особенно поразила меня во всех их <Бриггене, Назимове, Лорере. — Т. Г.> их смиренная покорность судьбе своей и той кротости, какая была ими оказана во все эпохи их изгнания [Жуковский 1885: 306].

Появление идеи о благости наказания — это итог размышлений поэта над судьбой декабристов. Тема обретения веры преступником, принятия им своей участи стала лейтмотивом в его ходатайствах за осужденных. Спустя девять лет, 3/16 мая 1846 г. Жуковский обозначил ключевую тему статьи «О смертной казни» — освященное религией наказание преобразует душу  207 | 208  преступника. В письме к наследнику престола он снова обратился к истории Якушкина:

Якушкин был совершенно неверующий, когда был взят; но в тюрьме сделался он иным человеком, и это великое действие несчастия не только не прекратилось, но и произвело совершенно преобразование души. Прочитав многие из писем его, я с благоговением почувствовал все величие испытания, когда оно принимается христианством [Жуковский 1885: 516].

Осмысление судьбы Якушкина и других декабристов подвело Жуковского к мысли о том, что если земная участь преступника не может или не должна быть изменена, то христианское утешение он может и обязан обрести. Тема благости Творца по отношению к преступнику отразилась в отрывке о причастии из дневника Жуковского, писавшегося предположительно во второй половине 1845 или в первой половине 1846 г. Он писал о страданиях Христа на Голгофе следующее:

Но кто же с Ним войдет в эту дверь? <…> С одной стороны <…> неограниченная благость, сказавшаяся на кресте разбойнику <…>. Если войдет такое покаяние в душу <…>, то она в это мгновенье действительно преображается и все ее временное греховное прошедшее исчезает <…> святое таинство налагает на нее <душу> очистительную печать свою [Дневник: 318].

В статье «О смертной казни» своеобразно преломились размышления Жуковского о причастии. В основе двух текстов лежит общая схема, состоящая из таких элементов: разбойник — казнь — благость — таинство — очищение. Под влиянием рассуждений поэта, его духовных поисков юридический вопрос о смертной казни приобретал в 1840-е гг. отчетливый религиозной характер.

При написании статьи «О смертной казни» Жуковский, для которого идея об обретении приговоренным спасающей душу веры была главной, должен был разрешить внутреннюю проблему, мучившую его на протяжении последнего десятилетия жизни:

Но как дать себе эту веру? Как дойти до того, чтобы она была все, во всем и всегда? Если сердце сухо, как русло ручья иссякшего,  208 | 209  если оно холодно, как железо, и нечувствительно, как камень, — кто оживит его для веры? Наша воля не имеет этого всемогущества. <…> О, кто даст мне это слово со всем его таинственным всемогуществом, освящающим и просвещающим и радость и страдание? [Дневник: 303]

При создании статьи перед поэтом вставал вопрос о способах, с помощью которых преступник, приговоренный к казни и не имеющий времени на духовные поиски, смог бы за короткий срок приобщиться к вере. В дневниковой записи Жуковского обращает на себя внимание поиск духовного наставника, который помог бы ему двигаться по пути обретения Бога. В контексте собственных религиозных исканий образ народа (его отношение к преступнику) приобретает исключительную важность в рассуждении поэта о смертной казни.

В своей статье Жуковский осудил публичную казнь, превратившуюся в привлекательную потеху, «которая для зрителей получает занимательность трагедии, а для казнимого уничтожает спасительное действие на душу последней его минуты» [О смертной казни: 140]. Критикуя существующий способ исполнения смертного приговора, поэт предложил альтернативный проект казни. Она, с одной стороны, является недоступной глазам народа, который должен молиться за душу преступника, а с другой, совершаясь внутри тюремного двора, она сопровождается молитвенным песнопением, которое «не прежде умолкнет, как в минуту его смерти» [Там же: 142]. Характер смертной казни, по замыслу поэта, должен был приблизить душу преступника к Богу, а также послужить «нравственной проповедью для народа».

Тема молитвы во время казни не была оригинальной⁶. Однако на осмысление Жуковским важности молитвы за казнимого, как мы считаем, оказало влияние поведение священника Мысловского 13 и 14 июля 1826 г. В своих «Записках» Якушкин писал:

<…> их <тела пяти декабристов. — Т. Г. > сняли и отнесли в какой-то погреб, куда едва пропустили Мысловского; он непременно хотел прочесть над ними молитвы. <…> Бибикова <на следующий день. — Т. Г.> зашла помолиться в Казанский собор  209 | 210  и удивилась, увидав Мысловского в черном облачении и услышав имена Сергея, Павла, Михаила, Кондратия [Якушкин: 453].

Дополним рассказ Якушкина свидетельством другого декабриста:

<…> вечером ко мне вошел в каземат наш священник Петр Николаевич <…> рассказывал, что, когда под несчастными отняли скамейки, он упал ниц, прокричав им: «Прощаю и разрешаю!» (цит. по: [Нечкина: 187]).

Казнь осужденных по делу 14 декабря, таким образом, была пронизана религиозным чувством. С одной стороны, смирение казнимых, их исповедь, а с другой, благословление и прощение преступников, молитва за их души и панихида — все это, вопреки ужасу осуществившегося приговора, потенциально могло дать толчок к формированию у Жуковского представления о казни как об акте, способном вызвать религиозное просветление и у преступника, и у свидетеля. (Обратим внимание на крайне эмоциональное поведение Мысловского, на факт совершения им панихиды по повешенным декабристам, которая вносила диссонанс в день организованного на Сенатской площади молебствия и поминовения графа Милорадовича).

В свете вышесказанного всеобщая молитва народа накануне дня смертной казни и во время ее, согласно Жуковскому, являлась средством оказания духовной помощи осужденному перед встречей с Богом. Неслучайно, что поэт обратил внимание на слова Гоголя из предисловия-завещания в «Выбранных местах» и процитировал их в своей статье «О молитве»: «Ты просишь, чтобы за тебя, идущего в путь далекий, в отечестве молились» [О молитве: 76]. Духовная надежда на обретение веры заключалась, по мнению поэта, именно в молитве, особенно за кого-то другого. Обратимся к отрывку из дневника Жуковского 1840-х гг.:

<…> благотворящий ближнему стократно благотворит самому себе. Не всякий способен иметь такую любовь: она есть благодать свыше. Но всякий способен признавать истину заповеди Божией и смиренно ей покоряться, даже без чувства любви, даже вопреки бесчувствию, бременящему сердце: болезнь, от которой  210 | 211  может исцелить только Бог. Всякой случай благотворить есть голос Божий; не затворяй пред ним ушей своих и покорно исполняй то, что исполнить можешь, какое бы при том ни было твое чувство [Дневник: 304].

В статье «О смертной казни» благотворением к ближнему оказывается молитва за казнимого, которая приближает преступника и сам народ к Богу. «Величественным актом», по убеждению поэта, будет совершение «религиозной» смертной казни, потому что она возбуждает «все высокие чувства души человеческой: веру, благоговение перед правдой, сострадание, любовь христианскую» [О смертной казни: 141]. Молящийся народ испытает чувство религиозного просветления. Мы согласны с Виницким, который писал:

Очевидно, видение, открывающееся перед зрителями, есть не что иное, как коллективное зрелище Суда Божия <…> [Виницкий: 286].

В своей работе исследователь подробно остановился на той роли, которую играет образ Страшного суда в творчестве поэта. Однако Виницкий, к сожалению, не обратил внимания на дневниковую запись Жуковского, которая, по-видимому, является прямым, ближайшим и наиболее актуальным источником этого образа в статье «О смертной казни». В одном отрывке 1840-х гг. поэт рассуждал о картине «Страшного суда», которую ему описал в письме прусский король:

Вот картина великого поэта. <…> Как выразить в одно время и небо и рай, и ад, и землю. Король решил это. Он ограничился одним небом, оставив остальное воображению⁷. <…> она <картина. — Т. Г.> говорит молящимся: пред вами все, что было, и все, что будет. Падение, искупление и последний час временного, после которого наступит час вечности. Но когда он наступит, нам неизвестно. Молитесь! Ваша жизнь должна быть молитва [Дневник: 305–306].

Укажем еще раз на ту безусловную важность, которую имеет для Жуковского молитва не только в жизни отдельной личности, но и государства в целом. Заметим, что картина «Страшного суда», по замыслу Фридриха Вильгельма IV, должна была  211 | 212  стать единственной в строящемся кафедральном соборе в Берлине. По нашему предположению, возникновение в статье «О смертной казни» мотивов всеобщей молитвы и религиозного песнопения было не случайным, а отражало закономерный, логически правильный, доведенный до крайности итог духовных исканий самого Жуковского. Именно напряженный поиск веры привел поэта к идее сакрализации смертной казни⁸.

Как уже отмечалось, одним из главных тезисов статьи является запрет публичной казни: для Жуковского важно организовать ее исполнение так, чтобы не было «кровавого зрелища для глаз». Интересно отметить, что мотив бескровной казни мы обнаружим в записке от 10 июля 1826 г. начальника штаба Дибича к председателю Верховного уголовного суда князю Лопухину:

На случай сомнения о виде казни, какая сим преступникам определена быть может, государь император повелеть соизволил предварить вашу светлость, что его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную (цит. по: [Сыроечковский: 176]).

Выбор императором казни для декабристов диктовался поиском той ее формы, которая могла быть «принята» обществом. Такое монаршее стремление имело обоснование и в юридической мысли. Еще первый русский профессор права С. Е. Десницкий отмечал в «Слове о причинах казней по делам криминальным» 1770 г.:

Сие наипаче правительствующим должно наблюдать, чтоб учиненные казни не выходили за пределы человечества; в противном случае непристрастные и посторонние зрители не будут благоволить и, пришедши в сожаление об виновном, негодовать станут на самих судей, чрез что чинимые казни теряют успех (цит. по: [Коркунова: 27]).

Однако казнь пяти декабристов оказала шокирующее воздействие, в том числе и на ее исполнителей. Известно, что Бенкендорф,  212 | 213  например, до последнего затягивал исполнение приговора, надеясь на получение известия о царской милости. В момент казни он, чтобы не видеть ее, наклонился к седлу своей лошади.

По сути, Жуковский в своей статье 1850 г. также искал тот образ казни, который бы «не выходил за пределы человечества». В записке императора о казни декабристов и в статье поэта есть общий мотив — музыкальное сопровождение исполнения приговора. Казнь, по замыслу государя, должна быть осуществлена под барабанный бой: «<…> как для гонения через строй докуда все не кончится <…>» (цит. по: [Серебровская: 278]). Поэт, как бы вступив в заочный спор с Николаем⁹, заменил барабанную дробь молитвенным песнопением, которое приближало преступника к Богу и спасало его душу от окончательного осквернения¹⁰. Представляется закономерным, что Жуковский описал исполнение смертного приговора как религиозный акт, и именно поэтому ввел в свой текст cакральные образы.

История формирования замысла «О смертной казни», в первую очередь, отражает поиск поэтом веры. Глубокое и многолетнее осмысление судьбы декабристов исподволь создавало предпосылки для построения проекта «О смертной казни». Посещение осужденных по делу 14 декабря в Сибири в 1837 г. привело Жуковского к мысли о благотворном влиянии наказания, которое воспитало в осужденных христианские чувства смирения, покорности, кротости, приобщило преступников к вере. Неслучайно, что статья «О смертной казни» посвящена теме «сохранения для вечности души несчастного» и поиску ответа на вопрос: «Но как это сделать?» [О смертной казни: 141]. Личные духовные искания Жуковского проникнуты мучительным поиском тех средств, которые откроют путь к Богу. Поэт постоянно рассуждал о значении молитвы и причастия, о Страшном суде и о роли религии в современном обществе. Он переработал некоторые письма и отрывки из своего дневника в статьи и решил объединить их в том «Духовной прозы». Спасение души на освященном религией эшафоте стало  213 | 214  темой его статьи 1848 г. «Две сцены из Фауста»¹¹. Знакомство с описанием казни Маннингов в ноябре 1849 г. придало напряженность, остроту актуальной для поэта теме «преступник и наказание». После объявления приговора петрашевцам Жуковский написал великому князю письмо, отрывок из которого он включил в готовившийся том духовной прозы. Статья
«О смертной казни» явилась закономерным итогом размышлений и духовных исканий Жуковского.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Илья Виницкий в книге «Дом толкователя. Поэтическая семантика и историческое воображение В. А. Жуковского» подробно прослеживает генезис представлений, обусловивших религиозное видение поэтом казни. Обозначим этапы этой эволюции, двигаясь за мыслью исследователя в хронологическом порядке: 1) Баллады (1809–1831): тексты, в которых Жуковский впервые глубоко и по-разному разрабатывает тему наказания — спасения «преступника». 2) Проект 1847 г. Фридриха-Вильгельма IV и споры вокруг смертной казни в Германии. Это — непосредственный источник, откуда Жуковский воспринял идею казни как религиозного ритуала и откуда заимствовал элементы его антуража. Виницкий утверждает, «что предложения русского поэта очень близки к королевскому проекту реформы: отмена публичной казни, звон колокола, толпа, ожидающая вести о казни у стен темницы. Можно сказать, что Жуковский взял идеи своего царственного друга за основу» [Виницкий: 277]. 3) Статья 1848 г. о «Фаусте» Гете — первый пример освящения поэтом эшафота, который есть «святое место, откуда душа грешника сразу переходит в лоно милосердного Бога» [Там же: 283]. 4) Казнь Маннингов в ноябре 1849 г. — это повод создания проекта «О смертной казни». 5) Известие о «казни» петрашевцев — толчок, который заставил Жуковского изложить свои идеи наследнику престола.

Построения И. Виницкого имеют один, но важный пробел. Остаются невыясненными два обстоятельства: думал ли Жуковский на интересующую нас тему в период 1831–1847 гг., отразилась ли судьба декабристов и «адвокатская миссия» поэта на его правосознании. Исследователь не учитывает ни дневниковых записей  214 | 215  Жуковского, ни всего корпуса его переписки с цесаревичем. В своей статье мы попытаемся восполнить эти лакуны.

² У современников и у последующих поколений были все основания справедливо обвинить поэта в антирелигиозной позиции. Приведем слова И. С. Аксакова, характеризующие точку зрения противников смертной казни: «Для воспитанного на слове евангельском общества вполне ясно и несомненно, что убиение человека, совершаемое, хотя бы мечем государства, противно учению и разуму учения Христа» (цит. по: [Малиновский]).

³ Николай I, зная о возможном приговоре декабристам, совершил один промежуточный ход. 21 апр. 1826 г. монарх упразднил в Финляндии смертную казнь, подчеркнув: «<…> если преступление не будет толикой важности, что целью оного было нарушение общего существования, спокойствия государственного, безопасности Престола и Святости Величества» (цит. по: [Шелкопляс: 84]). Император по сути следовал за рассуждениями противников смертной казни, которые допускали ее применение, если преступник угрожал государственной безопасности. Беккариа, автор труда «О преступлениях и наказаниях», указывал на необходимость смертного приговора, «когда жизнь гражданина и лишенная свободы, может произвести революцию и нанести вред безопасности, или когда смертная казнь есть единственная узда, могущая воспрепятствовать новым преступлениям» (цит. по: [Жильцов: 8]). Рассуждение итальянского ученого учитывала Екатерина II при написании своего «Наказа», на который судьи по делу 14 дек. 1825 г. также опирались при вынесении приговора. В неотправленной записке об амнистии декабристов Жуковский писал: «Вы строго наказали преступление [Вы наказали преступление, и должны были наказать его]; виновнейшие, то есть злодеи по умыслу и действию не существуют» (цит. по: [Дубровин: 75]). Несмотря на сочувствие и многочисленные заступничества за осужденных, поэт принял казнь пяти декабристов как непреложный факт.

⁴ «Казнь» над петрашевцами состояла из двух актов, рассчитанных на драматический эффект: явление строгого правосудия (саваны были заранее приготовлены), затем — неожиданная монаршая милость.

⁵ Вяземский в 1826 г. в письме к поэту и к А. И. Тургеневу спрашивал, знают ли они о письме Рылеева к жене, в котором декабрист выражал раскаяние (см.: [Архив Тургеневых: 43]). Нет оснований полагать, что Жуковский не знал этого документа.  215 | 216 

⁶ Проследить генезис этого представления у Жуковского трудно. Одним из возможных его источников могла стать история смертной казни в России. Приведем один пример. Еще в начале XVIII в. существовал такой способ казни, применяемый к убившим своих мужей женам, как окопание. Женщину зарывали в яму, ночью ее охраняли солдаты, а днем около преступницы находился священник, «который с зажженной восковой свечей читал молитвы». По свидетельству Де-Бруин, «дозволялось бросать в яму <…> несколько копеек <…> Деньги эти употреблялись обыкновенно на покупку восковых свечей перед образами тех святых, к которым взывает осужденная, частью же на покупку гроба» (цит. по: [Сергеевский: 25]). Таким образом, эта казнь совершалась фактически под молитву, а ее зрители оказывали духовную помощь преступнице. Прообраз идеи о смертной казни как таинстве мог появиться у Жуковского во время изучения русской истории (особенно во второй половине 1820-х гг., после суда над декабристами, когда вопрос о наказании стал центральным в размышлениях поэта).

Еще более близкий источник образа молитвы во время казни — это поэма Пушкина «Полтава»:

Телега стала. Раздалось
Моленье ликов громогласных.
С кадил куренье поднялось;
За упокой души несчастных
Безмолвно молится народ [Пушкин: 285].

Сочинение Пушкина могло также послужить источником и для другой идеи Жуковского: запрета публичной казни. В «Полтаве» поэт выразительно нарисовал, говоря словами Жуковского о казни Маннингов, «отвратительные сцены разврата и скотства в бесчисленной толпе всякого народа» [О смертной казни: 140]. Пушкин писал:

Толпы кипят. Сердца трепещут.
<…>
В гремучий говор все слилось:
Крик женский, брань, и смех, и ропот [Пушкин: 284–285].

Пушкин, как позднее и Жуковский, отчетливо увидел отсутствие какого-либо влияния казни на душу, сознание ее зрителя. Приведем строки из «Полтавы»:  216 | 217 

Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись домой
И про свои работы вечны
Уже толкует меж собой [Пушкин: 286].

⁷ Ср. из ст. Жуковского: «И какое зрелище! Никакими глазами не увидишь того, что в одну такую минуту может показать душе воображение. А когда пение вдруг замолчит — что представит себе это растроганное воображение?» [О смертной казни: 142].

⁸ По мнению Виницкого, Жуковский  мог из сочинений немецких юристов Райделя, Мессершмидта, Дистела почерпнуть правовое обоснование своей мысли об освященном и спасающем душу наказании. Исследователь также полагает, что подготовленный в 1847 г. проект Фридриха-Вильгельма IV о казни является источником, из которого поэт заимствовал религиозные элементы [Виницкий: 275–277]. Однако мы не располагаем документальными подтверждениями факта чтения Жуковским этих текстов. Если даже поэт был знаком с указанными сочинениями, то они служили для него скорее не источником, а дополнительным аргументом, убедившим Жуковского, что его размышления о смертной казни, вписывающиеся в русло развития юридической мысли,  не являлись политическим и религиозным умопомрачением. Возможное знакомство с трудами немецких авторов могло придать Жуковскому психологической уверенности при написании статьи «О смертной казни». К тому же, возможное знание Жуковским реакции членов царской семьи на казнь декабристов в 1826 г. могло также укрепить его желание отправить письмо цесаревичу. 12 июля 1826 г. Александра Федоровна записала в дневнике: «Сегодня канун ужасной казни. <…> Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен»  (цит. по: [Междуцарствие: 92–93]). Мотив молитвы за приговоренного к смерти накануне казни сближает запись императрицы со статьей поэта. Смертная казнь как благость, которая просветляет преступника, — эта тема является содержанием письма Николая I к Марии Федоровне: «<…> столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них <не приговоренных к смерти. — Т. Г.> не высказал раскаяния. Пятеро казненных смертью проявили значительно большее раскаяние, особенно Каховской <убивший графа Милорадовича. — Т. Г.>. Последний перед смертью говорил, что молится за меня! Единственно его я жалею; да простит его Господь и да успокоит его душу!» [Междуцарствие: 209]. Главные идеи  217 | 218  будущей статьи поэта скрыто присутствуют в этом письме: смертная казнь — это благо, так как приводит преступника к раскаянию и молитве, т. е. к пониманию им важности спасения своей души. Письмо Николая или запись императрицы являются, конечно, не источниками идей Жуковского, а теми «сигналами», которые позволяли, как полагал, возможно, поэт, рассчитывать на адекватное понимание своей статьи «О смертной казни».

⁹ Интересно проследить, как Жуковский работал над сочинением «Черты истории государства Российского», основой для которого послужили его конспекты карамзинского труда. Последним государем из древней русской истории, которого поэт ставил для царственного ученика в высокий образец княжеских добродетелей, был сын Мономаха Мстислав. В своем пособии Жуковский практически без изменений следует за рассказом Карамзина, однако одно рассуждение историографа он исключил полностью: «Мстислав забыл наставление отца <…> Щадить кровь людей есть без сомнения добродетель; но монарх, преступая обет, нарушает закон естественный и народный; а миролюбие, которое спасает виновного от казни, бывает вреднее самой жестокости» [Карамзин: 268–271].

Исключение этого пассажа говорит как раз об отрицательном отношении поэта к казни. Жуковский в своей педагогической практике был нацелен на воспитание милостивого монарха, хотя подчеркивал карамзинский завет: великодушие правителя может стать шагом на пути к упадку могущества государства (не поэтому ли в эпоху революций поэт выступил за смертную казнь?). Однако после посещения декабристов в Сибири в 1837 г. Жуковский вступил в заочную полемику с Карамзиным. Поэт, обращаясь к государю с просьбой о помиловании, писал: «Заговор <…> задушен был в самую первую минуту героизмом царя <…> Россия <…> не назовет слабостию вашей благости» (цит. по: [Дубровин: 101–103]). Ср. со словами историографа, анализировавшего события XII в.: «Черниговцы не обманулись: великий князь, тронутый молением Всеволода, явил редкий пример великодушия или слабости» [Карамзин: 278].

Возникший как отклик на дело 14 декабря, вопрос, в какой мере должны сочетаться в монархе стремления покарать преступника/врага и оказать ему благость (в любой форме), постоянно занимал Жуковского. В этой связи также неслучайным представляется факт адресации поэтом своего рассуждения «О смертной  218 | 219  казни» именно великому князю Александру Николаевичу, будущему императору и постоянному свидетелю прошений Жуковского за декабристов.

¹⁰ Повешение считалось крайне позорным наказанием. В своей статье Сергеевский привел мнения иностранца, посетившего Россию в XVIII в.: «<…> русские долгое время затруднялись принять повешение, как способ казни, думая, что душа повешенного, будучи принуждена выходить из тела через нижний проход, тем оскверняется» [Сергеевский: 21].

¹¹ Подробнее об этой статье см.: [Айзикова: 353–356].

ЛИТЕРАТУРА

Айзикова: Айзикова И. А. Жанрово-стилевая система прозы В. А. Жуковского. Томск, 2004.

Архив Тургеневых: Архив Тургеневых. Пг., 1921. Вып. 6.

Виницкий: Виницкий И. Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение В. А. Жуковского. М., 2006.

Дневник: Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 2004. Т. 14.

Дубровин: Дубровин Н. В. Жуковский и его отношение к декабристам // Русская старина. 1902. № 4.

Жильцов: Жильцов С. В. Смертная казнь в истории древнерусского права. Тольятти, 1995.

Жуковский 1885: Жуковский В. А. Письма к государю наследнику цесаревичу // Сочинения В. А. Жуковского. СПб., 1885. Т. 6.

Карамзин: Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. СПб., 1998. Т. 1.

Коркунова: Коркунова Н. М. С. Е. Десницкий. Первый русский профессор права. СПб., 1894.

Малиновский: Малиновский И. Русские писатели-художники о смертной казни // Известия Императорского Томского университета. Томск, 1910. Т. 38.

Междуцарствие: Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М.; Л., 1926.

Нечкина: Нечкина М. Новый рассказ о казни декабристов // Красный архив. 1930. Т. I.

О молитве: Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10.

О смертной казни: Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10.  219 | 220 

Пушкин: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 4.

Сакулин: Сакулин П. Н. [Вступ. ст.] // Жуковский В. А. Проза / Со вступит. ст. и прим. П. Н. Сакулина. Пг., 1915.

Сергеевский: Сергеевский Н. Д. Смертная казнь в России в XVII и первой половине XVIII века. СПб., 1884.

Серебровская: Серебровская Е. Записка Николая I о казни декабристов // Новый мир. 1958. № 9.

Сыроечковский: Сыроечковский Б. Николай I и начальник его штаба в дни казни декабристов // Красный архив. М., 1926. Т. 4.

Уткинский сборник: Уткинский сборник. СПб., 1902.

Черновик: Жуковский В. А. О смертной казни // РНБ ОР. Ф. 286 (Архив В. А. Жуковского). Оп. 2. № 39.

Шелкопляс: Шелкопляс Н. А. Смертная казнь в России: история становления и развития (IX – сер. XIX вв.). Минск, 2000.

Якушкин: Якушкин И. Д. Записки // Декабристы. Избр. соч.: В 2 т. М., 1987. Т. 2.