РУССКАЯ ЦЕНЗУРА
АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ
ГЛАЗАМИ ФРАНЦУЗСКОГО ДИПЛОМАТА

ВЕРА МИЛЬЧИНА

В архиве Министерства иностранных дел Франции хранится текст, датированный12/24 октября 1825 г. и носящий название «Доклад о состоянии цензуры в России, о причинах и результатах ее действия» (Rapport sur l’état et l’exercice de la censure en Russie, considérée dans ses causes et dans ses résultats)¹. Автор его, Мари-Мельхиор-Жозеф-Теодоз де Лагрене (1800–1862), служил во французском посольстве в Петербурге на протяжении целого ряда лет: в 1823–1825 гг. он был здесь третьим секретарем, затем, после пребывания на дипломатической службе в Константинополе и Мадриде, вернулся в Россию в 1828 г. в качестве второго секретаря посольства, в 1831 г. стал первым секретарем и оставался в Петербурге до сентября 1834 г., когда был переведен в качестве главы французской миссии в Дармштадт². В начале 1830-х гг. Лагрене имел среди французских дипломатов прочную репутацию специалиста по русским делам, не случайно посол Франции маршал Мортье, герцог Тревизский, прибывший в Петербург в апреле 1832 г., очень хотел, чтобы Лагрене оставили при посольстве, и настоятельно просил об этом тогдашнего министра иностранных дел Себастиани³. Записка о цензуре показывает, что Лагрене уже в 1825 г. обладал немалыми познаниями относительно положения дел в России.

Записка эта весьма информативна и содержит ряд малоизвестных деталей, которые позволяют уточнить представления о функционировании цензуры в александровское время; при этом сопоставление этих малоизвестных сведений с русскими архивными источниками позволяет судить о незаурядной осведомленности французского дипломата. Однако ценность записки  128 | 129  Лагрене не только и не столько в ее фактическом наполнении, сколько в том, что на ее примере можно наглядно показать двойную направленность текстов, посвящаемых иностранными дипломатами положению дел в стране пребывания: француз пишет о цензуре в России, однако думает о цензуре во Франции.

В самом начале записки Лагрене объявляет о, говоря современным языком, социологическом характере своих изысканий. Причину своего внимания к цензурной политике российского правительства он объясняет тем, что

в империи, где общественное мнение, стесняемое восточными установлениями, не имеет не только органа, который бы его выражал, но и вообще какого бы то ни было способа себя обнаружить, в империи, где газеты содержат одни лишь торговые сводки да отзвуки ничтожных европейских слухов, уловить направление и дух мнений, господствующих в обществе, весьма затруднительно. Между тем настроения эти бесспорно существуют, и правительство, имеющее в своем распоряжении деятельную полицию и опирающееся на помощь строгой администрации, внимательно всматривается в любые мелочи, способные их выдать. Определив, в чем заключается опасность, правительство избирает способы эту опасность уничтожить, а наблюдатель, исследуя эти способы, сумеет, возможно, постичь и сущность настроений, господствующих в российском обществе. Раз уж в этой неподвижной и безмолвной империи ни о чем нельзя судить ни по делам, ни по словам, следует присматриваться к тем средствам, которые правительство пускает в ход, дабы запретить подданным говорить и действовать, и по средствам этим угадывать, что именно совершается в стране.

Иначе говоря, Лагрене намерен вести рассказ о цензуре в России не ради цензуры как таковой, но ради того, чтобы с помощью анализа цензурных установлений проникнуть в суть российских политических установлений в целом. Впрочем, как станет ясно впоследствии, помимо этой объявленной цели имелась у него и другая, скрытая.

Рассказ о современном состоянии цензуры в России Лагрене начинает с социально-политического и исторического экскурса:  129 | 130 

Не подлежит сомнению, что в стране еще молодой и малоцивилизованной, управляемой законами деспотическими, в стране, где вся гражданская, политическая и религиозная власть сосредоточена в руках одного человека, чья верховная воля уничтожает, возвышает или изменяет все и вся по собственному произволу, введение цензуры неизбежно, а влияние — огромно. Потребность в цензуре становится еще большей, когда нация, которая в силу ее невежества и удаленного географического расположения не участвовала в событиях европейских, внезапно, в силу чудесного сцепления происшествий, переносится из родных пустынь в края более благословенные, в круг народов, наслаждающихся установлениями более благоприятными, и внезапно узнает, что такое цивилизация и свобода. В подобных обстоятельствах государь, дорожащий своею властью и ревнующий о благе своей империи, постарается, дабы избегнуть нелестных сравнений и досадных воспоминаний, скрыть от глаз своей нации сокровища, не для нее созданные, ибо вид их не вызовет ничего, кроме бесплодных желаний и опасных поползновений, и, не обеспечив нации лучшего будущего, сделает для нее невыносимым и отвратительным состояние настоящее. Вот в двух словах история русского народа.

Лагрене особо подчеркивает роль, которую сыграли в этой истории события 1812–1814 гг.: когда рабы, которым «по сей день присуща изначальная суровость кочевых предков», очутились в Европе, «патриотический порыв, внушенный этим грубым крестьянам злосчастным нашествием 1812 г., казалось, пробудил их от глубокого сна». Что же до дворянства, его и прежде, благодаря путешествиям и либеральному воспитанию, отличали «мнения и чувства, с какими согласились бы и жители свободной страны»:

Привычка к жизни военной, кампании в краях чужих и отдаленных, радости существования более приятного и менее однообразного под небом благополучным, в климате плодородном не могли не подействовать на воображение русских людей и не сообщить русскому народу идей, ему дотоле неведомых. Поэтому, когда на смену тревогам войны пришло спокойствие мирного времени, император Александр, догадываясь, что последние события возымели серьезное влияние на его армию, и предчувствуя, что армия не преминет оказать влияние на его народ, со всей решительностью  130 | 131  принял меры, дабы этому двойному влиянию воспрепятствовать.

Помимо суровой дисциплины средством для такого воспрепятствования стала цензура. Если раньше русские люди не испытывали острой потребности в иностранных книгах, теперь она сделалась настоятельной — тем строже стал контроль за книгами и журналами, за театром и газетами:

Бдительное внимание правительства обратилось на все отрасли промышленности, какие могли иметь хоть малейшее касательство до цивилизации и просвещения; принимались все меры к тому, чтобы национальное движение, охватившее Россию во время войны и бывшее в то время столь полезным, не привело впоследствии к потрясениям, брожениям и бедствиям. В католических странах, а также во всех тех, кои усвоили себе принцип религиозной терпимости, нападки на религию, главенствующую в стране, а равно и на религию вообще, затрагивают государя и его мощь лишь косвенно. Без сомнения, религия повсюду есть первый залог покорства народов и прочности тронов, источник почтения к законам, первое и вечное основание, на коем покоятся счастье и благополучие империй. Однако в этих странах нападки на религию не затрагивают, по крайней мере, самого государя, так что власть его может оставаться полной и безраздельной, даже если сектантам удастся насадить в его владениях иную веру. Не то в России: наделенный двойным могуществом, владеющий разом и скипетром и тиарой, северный самодержец распоряжается как деспот, судит как первосвященник и не признает для своей власти иных ограничений, кроме собственной совести. И религиозные предписания, и политические законы исходят от него одного. Отсюда необходимость двойного надзора: ибо в здешних условиях всякая попытка переменить без согласия самодержца религию его подданных, всякое ущемление его господства над верованиями оборачивается покушением на его могущество, умалением силы его короны.

В своем восприятии российского монарха как главы не только светской, но и духовной власти (следствия уничтожения Петром I патриаршества) Лагрене не оригинален и повторяет общие места французской россики, где господствовало убеждение, что русские «почитают деспота как божество»⁴. Однако  131 | 132  дальнейшие рассуждения французского дипломата, касающиеся не вообще российского общественно-политического устройства, а конкретного функционирования цензуры в России, выдают знакомство с предметом не понаслышке и немалую практическую осведомленность.

Свою историю цензуры Лагрене начинает с упоминания об итальянском и швейцарском походах Суворова, которые столкнули русских офицеров и солдат с европейским миром и «поставили власть перед необходимостью подумать о мерах предосторожности», следствием чего и стало принятие в 1804 г. первого устава о цензуре. Впрочем, Лагрене указывает, что сначала цензурные правила были весьма умеренны и вдобавок исполнялись довольно небрежно; вся ответственность лежала на книгопродавцах⁵: за продажу иностранных сочинений, содержащих «доктрины опасные или просто сомнительные», пишет Лагрене, они могли быть «сосланы или даже выдворены из страны».

Подробно — и, за редкими исключениями, очень точно — Лагрене описывает путанную систему цензуры при Александре, когда контроль за разными отраслями печатной продукции был вверен разным министерствам, соперничавшим друг с другом:

Министерство полиции⁶ присвоило себе право цензуры книг иностранных, а также тех из русских книг, которые способны оказать наибольшее влияние на общественное мнение. Брошюры и книги, трактующие о началах наук, попали в ведомство министерства народного просвещения. Министерство внутренних дел занялось цензурой театра, газет, объявлений и афиш⁷, а министерство иностранных дел взяло на себя надзор над листками иностранными. Каждое из этих министерств действовало самостоятельно, в соответствии с собственными своими представлениями. Лишь если дело касалось статей исторических или политических, посвященных предметам особенно деликатным или первостепенно важным, министерства принимались действовать сообща и согласно, во всех же прочих случаях шли каждое своей дорогой, а нередко и в направлениях решительно противоположных.   132 | 133 

Работа цензоров в этих условиях была трудна необычайно:

Поскольку представители высших сословий превосходно знают иностранные языки, а собирание библиотек нынче в большой моде, в Россию постоянно ввозят самые прославленные сочинения всех чужестранных литератур. Между тем ныне здесь не существует общего списка запрещенных книг, да и составить такой список было бы невозможно, ибо пришлось бы включить в него по меньшей мере две трети из всех книг, вышедших из печати⁸; посему цензорам приходится проглядывать поступающие из-за границы тома на разных иностранных языках, порою весьма объемистые; более того, дабы принять решение, призванное стать правилом для последующих цензоров, приходится даже не проглядывать, а читать внимательно. По всем этим обстоятельствам цензоры затрудняются исполнять свои обязанности тщательно и редко встречаются среди них люди с нравственными и литературными достоинствами, которые одни могли бы облагородить сие занятие.

Примером трудностей, с которыми сталкиваются цензоры в своей деятельности, служит Лагрене эпизод лета 1825 г., когда два цензора: Гуммель и Лерх — были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость. Эпизод этот любопытен среди прочего тем, что до последнего времени в печати о нем не было практически никаких сведений, кроме короткого упоминания в мемуарах Н. И. Греча⁹, и даже такой знаток, как Ю. Г. Оксман, коснувшись в своем «Очерке истории цензуры зарубежных изданий в России» этого ареста, признался, что причины его остаются нам неизвестны¹⁰; лишь недавно вышла в свет статья Н. А. Гринченко, целиком посвященная именно этому эпизоду¹¹. Сопоставление версии Лагрене с русскими архивными источниками представляет тем больший интерес, что позволяет убедиться в чрезвычайной информированности французского дипломата.

Об аресте Лерха и Гуммеля Лагрене пишет:

История эта наделала шуму в Петербурге; она так наглядно показывает все, что есть в положении цензора неприятного и непрочного, она в то же самое время создает столь верное представление о непостоянстве политики правительства и о тайных и суровых  133 | 134  формах, в каких вершит оно свое правосудие, что я считаю не лишним рассказать о ней министрам Его Королевского Величества во всех подробностях.

Еще в 1815 г. «Лексикон беседы, или Энциклопедический словарь», изданный Брокгаузом в Лейпциге¹², был запрещен цензурным комитетом министерства внутренних дел¹³. Было приказано, чтобы ни один экземпляр этой книги не был продан покупателям без разрешения цензуры, которая вырывала или вымарывала из книги от 12 до 15 статей, среди коих статьи, посвященные Петру III, Павлу I, Потемкину, Орлову, Аустерлицу, Александру I, Аракчееву, православной церкви и некоторые другие. Суждение автора об этих различных предметах показалось правительству несправедливым и чересчур суровым: меж тем было оно всего-навсего беспристрастным. Как бы там ни было, подобное обращение с книгой произвело в публике впечатление столь неблагоприятное, что в ноябре 1816 г. комитет министерства счел необходимым действовать иначе и запретил энциклопедию всю целиком¹⁴. Тем не менее сочинение это, как и многие другие, над коими произнесен был подобный приговор, не вышло полностью из обращения. Министерство дозволяло продажу этой книги некоторым почтенным особам и выдающимся литераторам, которые особо о том просили¹⁵. Те, кому дозволялось купить запрещенную книгу, получали от секретаря цензуры специальное разрешение за его подписью, по представлении которого книгопродавец, в бумаге этой означенный, имел право продать книгу, а разрешение цензора, остававшееся в руках книгопродавца, освобождало этого последнего от всякой ответственности. Таковых разрешений выдано было около 60 или 70¹⁶. Во всяком случае, в Петербурге книга эта распространялась в большом количестве, и издатель Брокгауз в предисловии к четвертому изданию¹⁷ объявляет с гордостью об успехе, который издание его снискало у русских. Разумеется, ввозили книгу также и путешественники, а продажность либо небрежение таможенников таковой ввоз облегчали.

В марте нынешнего года действительный статский советник Магницкий¹⁸ подослал одного из своих шпионов, по фамилии Любомиров, к книгопродавцу Грефу, с тем чтобы купить энциклопедический словарь¹⁹. Греф представил запрос Любомирова секретарю цензуры Гуммелю, с заверением, что знает покупателя за ученого, коему книга сия необходима, и Гуммель не затруднился требуемое разрешение выдать. По приказу Магницкого тотчас сделаны были из книги выписки опасных статей, переведенные  134 | 135  на русский более или менее верно²⁰, а затем представил Магницкий графу Аракчееву донос на книгопродавцев, кои незаконно «Лексикон» распространяют²¹. Вследствие этого доноса обер-полицмейстер²² около трех месяцев назад приехал ночью к книгопродавцу Грефу и взял его под арест прямо в спальне. Приведенный к генералу Аракчееву и спрошенный, по какому праву продает он запрещенную книгу, Греф представил немедля в оправдание свое позволительные записки цензоров, среди коих было и разрешение, Любомирову выписанное. Между тем вытребовали от всех книгопродавцев списки проданных экземпляров лексикона, а также и разрешения цензоров.

До августа нынешнего года об этом деле ничего слышно не было. Однако 19 августа²³ вызвали к князю Куракину коллежского советника Гуммеля, нынешнего секретаря цензурного комитета, и надворного советника Лерха, который вплоть до 1819 г. исполнял эту должность в министерстве внутренних дел, но с тех пор от службы совсем удалился²⁴. Оба предстали перед секретным трибуналом, о существовании коего никто здесь не подозревает и состав коего автору сей записки стал известен по чистой случайности. Тайные и таинственные способы действия страшного этого комитета напоминают, как говорят, о недоброй памяти старинных судах инквизиции²⁵. Все, кто перед этим судом предстает, обязаны клясться на Евангелии в том, что ничего не разгласят из увиденного или услышанного²⁶. Именно от этого суда зависит решение важнейших вопросов политических, именно он выносит приговоры по делам запутанным и тайным, коим приписывается значение серьезнейшее. Деятельность сего суда протекает под покровом тайны, и, повторяю, лишь благодаря случайности могу я исчислить его членов:

председатель князь Лопухин

помощник председателя князь Куракин

князь Лобанов (министр юстиции),

тайный советник Ланской (министр внутренних дел)

статский советник Лавров (секретарь)

Энгельсон (протоколист)²⁷.

Господа Лерх и Гуммель были порознь допрошены, а затем оба сгинули, и три недели ничего не было об них слышно. После сделалось известно, что оба были посажены в крепость, содержались там втайне, как государственные преступники, подвергались обращению столь суровому, как если бы виновны были в преступлении  135 | 136  тягчайшем, и пребывали в совершенном неведении относительно участи, им уготованной.

Лерх, продолжает Лагрене, отец семейства и почтенный юрист, его исчезновение породило толки, дело дошло до императора, и обоих цензоров освободили, Лерха полностью, Гуммеля временно, однако следствие о них и о председателе Цензурного комитета Фоке продолжается²⁸.

На дальнейшую карьеру трех подследственных вся эта история никак не повлияла, а Фоку не помешала даже получить в 1826 г. назначение на должность управляющего Третьим отделением, однако Лагрене об этом в октябре 1825 г. еще не знал, поэтому он делает из всего этого эпизода вывод весьма мрачный: «Такова ответственность, тяготеющая ныне над цензорами, ответственность, которая не имеет даже срока давности и от которой освободить может одна лишь смерть»²⁹.

Мысль о зыбкости цензурных установлений и безрадостной судьбе цензоров Лагрене иллюстрирует и с помощью другого, более известного эпизода — истории напечатания и запрещения «немецкой книги под названием “Дух жизни и учения Иисуса Христа в Новом Завете”, автор которой, некто Госнер, баварский священник, именующий себя католиком, в сущности же иллюминат, методист и фанатик, утверждал, что не дерзает обсуждать вопрос о том, родила ли дева Мария после Иисуса Христа других детей»³⁰. Сообщив, что книга Госнера, вначале разрешенная министром духовных дел и народного просвещения Голицыным, затем послужила предлогом к его отставке и была запрещена, а цензоров книги Поля и Бирукова отдали под суд, Лагрене описывает последовавшие затем события, подчеркивая прежде всего абсурдность и непредсказуемость происходящего:

С тех пор все переменилось. Никогда еще превращения не совершались столь резко и решительно. Власти принялись одобрять все, что он [Голицын] запрещал, взялись уничтожать все, что он одобрял. Религиозную цензуру вверили русскому духовенству, и теперь участь всех богословских сочинений, без различия вероисповеданий, зависит от Священного Синода. Протестантские проповеди печатаются теперь с разрешения русского священника,  136 | 137  так что кажется, будто он одобряет догматы, противоречащие его верованиям. Если цензор более последователен и строг, он отказывается выпускать в свет сочинения, которые, однако же, являются не чем иным, как точным выражением тех верований, какие исповедуют люди, для коих эти сочинения писаны.

Говоря о цензуре в России, Лагрене, с одной стороны, охотно подчеркивает нелогичность ее устройства и хаотичность функционирования, а с другой стороны, храня верность объявленному вначале «социологическому» замыслу, стремится уловить в действиях цензоров определенную логику. Особое внимание французский дипломат, сам хорошо понимавший значение периодической печати и важность ее влияния на общество³¹, уделяет надзору за распространением иностранных газет в России.

В последние месяцы, — пишет он, имея в виду 1825 год, — из двадцати номеров Журналь де Деба в месяц по меньшей мере пять были остановлены цензурой и скрыты от взоров местных подписчиков. Если газета эта сохранит то направление, каким продиктованы последние ее статьи, ей грозит в самое ближайшее время запрещение полное и абсолютное³². Подписываться на запрещенные газеты дозволено только дипломатическому корпусу; дипломаты получают также запрещенные цензурой номера тех газет, которые вообще дозволены для русской публики. В этих случаях цензоры, дабы напомнить дипломатам о скромности либо выказать собственную благонадежность, ставят на номерах, признанных опасными, свою запретительную печать. Даже Звезда, даже степенный Монитёр не избегают этого рокового клейма, больше того, подчас и безобидная Франкфуртская газета может похвастать тем, что вызвала подозрения бдительных петербургских цензоров³³.

В рассказе о цензуре периодической печати, как и во всей его записке, фактические сведения³⁴ соседствуют у Лагрене с социально-политической интерпретацией:

Примечательно, что, когда дело идет об изданиях периодических, суровость цензуры зависит от языка, на каком выходит газета. Так, например, к английским газетам цензоры подходят довольно снисходительно, ибо у этих газет подписчиков немного и все они  137 | 138  люди образованные, так что им нет нужды читать газетную статью, чтобы составить себе мнение по тому или иному вопросу³⁵; иное дело — газеты немецкие, способные возбудить страсти среди сословия многочисленного, промышленного и проникнутого духом независимости. Французские газеты удостаиваются отношения еще более сурового вследствие обычного недоверия, с каким принимают здесь все, что приходит из страны, которой правительство российское приписывает, кажется, способности магические и таинственные, страны, всякое слово которой немедля отзывается тысячью откликов во всех концах Европы. Но, как бы строго ни подходили цензоры к немецким или французским листкам, эту строгость не сравнить с той, жертвами которой становятся газеты на русском языке, которые адресуются непосредственно народу или, по крайней мере, могут быть ему доступны. Здесь в полной мере сказываются обыкновения монархии абсолютной: в русских газетах не найдешь ни слова ни об одном из главнейших политических вопросов, которые последние шесть лет волновали Европу, так что читатели остаются в совершенном неведении насчет существования в мире народов, управляемых иначе, нежели народ русский.

Следует заметить также, что к газетам, выпускаемым в других концах империи, власти относятся не так сурово, как к тем, которые печатаются или распространяются в Петербурге. Так, рижский Зритель³⁶ не боится без жалости насмехаться над венским кабинетом и его пристрастием к мусульманам, и, между тем как повсюду сочинения, проникнутые сочувствием к грекам, подвергаются запрещению, этот журнал в подробностях живописует все события, благоприятные для эллинского дела, и даже повторяет одни и те же известия по нескольку раз. Объяснение такому положению приискать нетрудно. Рига — город немецкий, жители здесь по большей части исповедуют протестантскую веру, так что вопрос греческий здесь задевает лишь интересы человеколюбия вообще. В Риге статьи, сочувствующие греческому делу, представляют меньше опасности, ибо лифляндцы принимают менее пылко, нежели народ русский, который исповедует ту же веру, что и греки, да и вообще придает больше значения доктринам религиозным, а кроме того, презирая и ненавидя турок, почитает интересы свои ущемленными, а гордость оскорбленной³⁷. Таким образом — как мы и обещали в начале нашего очерка — один отдельно взятый случай из истории цензуры позволяет понять отношение правительства к общественному мнению в немецких  138 | 139  провинциях, а сравнение способа действия властей в Риге и в Петербурге выдает причины их тревог и скрытых опасений.

Лагрене отсылает здесь к началу своей записки, где он обещал определить, «что именно совершается в стране», «по тем средствам, которые правительство пускает в ход, дабы запретить подданным мыслить и действовать». Приводя этот пассаж, мы оборвали цитату, меж тем следом за этой фразой шла мысль, чрезвычайно важная для понимания всего документа:

Подобное рассмотрение, смеем надеяться, будет не лишено интереса: мы, подданные королевства, где ничто не совершается под покровом тайны, где все происходит при свете дня, научимся, размышляя об установлениях чужестранных, лучше ценить преимущества благодетельного соглашения, лежащего в основании нашего бытия —

иначе говоря, Конституционной хартии, которую Людовик XVIII даровал французам в июне 1814 г., в начале 1-ой Реставрации.

Эту отсылку к французской ситуации можно было бы счесть простой вежливостью и даже лестью по отношению к парижскому начальству. Однако из финала очерка русской цензуры явствует, что написан он прежде всего с французским прицелом. Если раньше Лагрене концентрировал внимание в основном на непродуманности российских цензурных установлений и на нелогичности действий цензоров и их начальства, то в финале он стремится доказать бесполезность цензуры как таковой:

Можно утверждать, что цензура нимало не достигает тех целей, к каким стремится правительство в отношении иностранных газет и всего, что в России печатается. Власти надзирают за чтением газет и книг так строго, избегнуть этого надзора так трудно и так опасно, что никто, безусловно, и не предпринимает попыток такого рода. Посему народ знает лишь то, что следует ему знать по мнению властей, и вся та часть нации, которую, как полагают власти, просвещение изменило бы в худшую и опасную сторону, спокойно прозябает в привычных потемках. Это, без сомнения, есть пункт важный и единственный, коего следует держаться. Все прочее может почитаться лишь мерой предосторожности, принимаемой  139 | 140  в интересах общественной безопасности, однако, несмотря на старания правительства, результат не оправдывает ожиданий, а употребленные средства не ведут к чаемой цели. Неисправность таможенников, алчность книгопродавцев, ловкость путешественников, небрежение властей, злоупотребления чиновников — тысяча причин облегчают доступ через границу книгам, запрещенным самым строгим образом. Единственное следствие подобного порядка вещей, и следствие скверное, есть бесполезная компрометация власти закона, ибо нарушения его, оставаясь безнаказанными, умножают непокорство. — Вдобавок раздобыть сочинения, правительством осужденные, стремятся либо люди, которые читают, дабы образовать себя, и усваивают себе лишь те убеждения, кои согласуются с принципами, изначально им присущими, либо дурно воспитанные юнцы, безусые Катилины, которые родились республиканцами под властью деспотической, стали якобинцами без видимой причины и сами исповедуют мысли куда более предосудительные, чем те, какие могли бы они вычитать из самых дурных книг. Первым чтение может принести пользу, вторым ничто уже не может причинить вреда. По всей вероятности, именно эта естественная склонность, эта неизъяснимая привязанность к гибельным доктринам заставляет правительство строжайшим образом надзирать за кругом чтения подданных, дабы по крайней мере замедлить распространение зла, которое нечувствительно, но неумолимо производит пагубное свое действие. Однако источник этого зла коренится отнюдь не в чтении, а в иных обстоятельствах: например, в образовании быстром и непродуманном, которое ограничивается детскими годами; в обыкновениях военных; в независимости, которую обретают юноши в ту пору, когда человек более всего нуждается в советах и руководстве, главное же, в абсолютном отсутствии нравственных и религиозных принципов. Вот язвы, которые не залечить с помощью цензуры и которые делают бесполезными все усилия правительства; вот коренной изъян, против которого следовало бы изыскать лекарство как можно скорее и о котором просвещенное правительство должно помышлять более, нежели о дотошных ограничениях и мелочных притеснениях, ибо эти последние в том случае, если вдохновлены они умами недалекими, возбуждают неприязнь, вызывают презрение, рождают ненависть и пребывают вечными и позорными памятниками непредусмотрительности, слабости и переменчивости!  140 | 141 

Таким образом, оправдав в начале этого пассажа цензуру применительно к литературе для простого народа, Лагрене очень скоро переходит к темпераментному осуждению цензуры в целом; с явной неприязнью он перечисляет неписаные принципы, которыми руководствуются русские цензоры:

запрещать все сочинения, содержащие принципы или выражающие пристрастия революционные или по крайней мере либеральные; сочинения, которые рассуждают о конституциях, за исключением тех, которые отрицают их выгоды или подчеркивают их невыгоды; а также все те, которые трактуют о революциях во Франции, Неаполе, Сардинии, Испании, Португалии, и тем более все сочинения, писанные в пользу Греции, — а также все книги, направленные против решений, принятых на конгрессах держав-союзниц; а также те, которые критикуют, пусть даже не напрямую, Священный Союз, равно как и те, которые могли бы нанести ущерб правам законного государя или прозвучать оскорбительно для его особы; а также все те книги, авторы которых, повествуя об истории недавнего времени или о духе прошедшего столетия, отзываются о них с чрезмерной свободой или смотрят на события сегодняшнего дня с точки зрения философической; а также те, авторы коих сочувствуют новым идеям и с беспристрастием противоставляют современные установления обветшавшим формам монархий абсолютных; одним словом, все те сочинения, которые грозят пробудить в народе оцепенелом, но еще способном к действию, желание достойной независимости и законной свободы³⁸.

Это перечисление — своеобразный мини-памфлет против цензуры — не оставляет, кажется, сомнений в том, что французский дипломат взялся описывать происхождение и функционирование русской цензуры ради того, чтобы ее осудить и противопоставить российскую ситуацию положению дел в «королевстве, где ничто не совершается под покровом тайны, где все происходит при свете дня». В этом, очевидно, и таится ответ на вопрос, зачем Лагрене взялся сочинять записку о русской цензуре. Причины обращения французского дипломата к этой теме коренятся во внутрифранцузской ситуации. Дело в том, что Карл Х после своего восшествия на престол в сентябре 1824 г. упразднил цензуру, введенную во Франции  141 | 142  в августе 1824 г., за месяц до смерти Людовика XVIII³⁹. Однако в окружении нового короля были люди, которые очень хотели ввести ее вновь. Так, 9 февраля 1826 г. большинство членов кабинета министров потребовало, вопреки мнению его главы, графа де Виллеля, принятия более жесткого закона
о прессе⁴⁰; король в это время возражал сторонникам цензуры, однако в самом конце 1826 г. министерство все-таки внесло в палату новый, еще более свирепый закон о печати, который его сторонники аттестовали парадоксальным образом как «закон правосудия и любви» и который, хотя в марте 1827 г. и был утвержден палатой депутатов, вызвал в обществе такую волну протеста, что власти были вынуждены отозвать⁴¹. Все эти события произошли уже после октября 1825 г., когда была создана записка Лагрене о русской цензуре, однако записку эту можно интерпретировать как «превентивную» реплику в споре о цензуре французской, иначе говоря, рассказывая о стране пребывания, французский дипломат таким образом стремился принять участие во внутриполитической жизни родной страны.

К сожалению, мы мало знаем о политических взглядах Лагрене и его русских контактах. Современный биограф характеризует его политическую позицию следующим образом: «католик, но не ультра, дипломат, но не карьерист, консерватор, но не вполне монархист»⁴². Если не об оппозиционности Лагрене, то во всяком случае о его равнодушии к светски-политическим приличиям свидетельствует эпизод, описанный несколькими мемуаристами⁴³: когда до Петербурга дошли вести об Июльской революции 1830 г., Лагрене, не отличавшийся особой симпатией к либеральным идеям, не выразил, однако, даже внешне никакой скорби по низвергнутой старшей ветви Бурбонов и продолжал, как ни в чем не бывало, танцевать на балах, а на упреки отвечал: “Quand le roi saute, son secrétaire peut bien danser” [Если король скатывается с трона, секретарю его позволительно поплясать. — фр.].

Как бы там ни было, уже в начале 1830-х гг. у императора Николая I не оставалось никаких сомнений относительно либерального образа мыслей Лагрене, к этому времени ставшего  142 | 143  первым секретарем посольства. Хотя оба французских посла этого периода, маршалы Мортье и Мезон, очень дорожили таким сотрудником, как Лагрене, император через посредство вице-канцлера Нессельроде настоятельно требовал удаления Лагрене из Петербурга, причем мотивировал это тем, что «во время известных событий [т. е. событий 14 декабря 1825 г.], да и позже, этот дипломат держал дурные речи и состоял в сношениях с молодыми офицерами и молодыми людьми, бывшими на подозрении у правительства; что он не чужд того оппозиционного духа, коим люди эти были проникнуты, и его почитают опасным из-за этих связей»⁴⁴. По-видимому, император был хорошо осведомлен о сношениях французского дипломата с теми «безусыми Катилинами», которые упомянуты в записке о цензуре, и вообще о тех взглядах, которые побудили его сочинить историю цензуры в России в назидание французским сторонникам гонений на прессу.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Archives du Ministère des affaires étrangères (далее: AMAE). Mémoires et documents. Russie. T. 28. Fol. 89–108. Здесь и далее записка Лагрене цитируется в нашем переводе по этому источнику; фрагменты текста в оригинале см. в нашей сетевой публикации: http://russie-europe.ens-lsh.fr/article.php3? id_article=47.

² См.: Dictionnaire de biographie française. 1995. Fasc. CIX. P. 290. Подробнее см.: Мильчина В. А. Россия и Франция: дипломаты, литераторы, шпионы. СПб., 2004. С. 144–181 (здесь опубл. два донесения Лагрене более позднего периода: 1833 и 1835 гг.).

³ См.: AMAE. Mémoires et documents. Russie. T. 36. Fol. 188 v.

⁴ Rulhière C.-C. de. Histoire de l’anarchie en Pologne et du démembrement de cette république. P., 1807. T. 1. P. 78; историю вопроса см. в кн.: Liechtenhan F.-D. Les trois christianismes et la Russie. P., 2002.

⁵ Текст первого цензурного устава см. в кн.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. СПб., 1862. С. 83–96; об обязанностях книгопродавцев, торгующих иностранными книгами, см.: Там же. С. 90–91. Книгопродавцы были обязаны представлять в министерство полиции (а после 1819 г., когда это министерство было упразднено, в министерство внутренних  143 | 144  дел), два экземпляра каталога тех книг, которые они получили из-за границы, и могли начинать торговлю лишь после того, как один экземпляр каталога возвращался с ним с разрешительной визой министерства.

⁶ Речь идет о периоде до 1819 г., когда это министерство еще не было упразднено.

⁷ До 1819 г. этим занималось министерство полиции.

⁸ О списках запрещенных иностранных книг, которые с 1824 г. пересылались из Министерства внутренних дел в Министерство народного просвещения для ознакомления с ними цензурных комитетов, см.: Шанская Т. А. Французская литература и российская цензура в первой четверти XIX века // Россия и Франция XVIII–ХХ века. М., 2001. Вып. 4. С. 126–128.

⁹ См.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.; Л., 1930. С. 420–421.

¹⁰ Ученые записки Горьковского государственного университета. Горький, 1965. Вып. 71. С. 353.

¹¹ См.: Гринченко Н. А. “Conversations-Lexicon” и его цензурная история в России // Книга: Исслед. и мат. М., 2005. Сб. 83. С. 245–253 (далее: Гринченко); Н. А. Гринченко составила свою статью по материалам дела о запрещении “Conversations-Lexicon”, хранящегося в Российском государственном историческом  (РГИА); в нашей статье то же дело цитируется по другому экземпляру, хранящемуся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ).

¹² Первое издание этой многотомной немецкой энциклопедии вышло в 1796–1811 гг.; затем она многократно переиздавалась; библиографию этих переизданий см.: Гринченко. С. 250, прим. 5.

¹³ Лагрене ошибается в названии: в то время цензурой занималось Министерство полиции.

¹⁴ «Высочайше утвержденным журналом Комитета министров 10 ноября 1816 г. положено: Полицейской цензуре впредь никаких помарок в выписанных книгах не делать, а тех из них, коих не одобрит, не выпуская, оставлять у себя» (ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 1 (1826). № 1828. Л. 60; далее: № 1828); ср.: Гринченко. С. 251, прим. 20.

¹⁵ Лагрене подразумевает известную практику, по которой в России сосуществовали два типа запрещения книг: абсолютного и «для публики»; во втором случае запрещенные книги продавались доверенным лицам по «позволительным запискам» от цензоров; это было возможным потому, что при запрещении «секвестрированию» подвергался только один экземпляр, представлявшийся  144 | 145  в цензуру, а остальные оставлялись у книгопродавцев с условием, что те не станут их продавать без разрешения начальства.

¹⁶ Цифры Лагрене очень точны; по данным Секретного комитета 1807 г., занимавшегося расследованием дела, по запискам секретарей цензурного комитета Лерха и Гуммеля «всего продано 78 экземпляров» (№ 1828. Л. 47); далее эти цифры уточняются: «Что до запрещения вырезывать из книг листы, последовавшего в 1816 году, он [петербургский книгопродавец Греф] продал ее 20 экземпляров, да после запрещения 42 экземпляра, а 19 остаются у него. <…> продажа сия производилась с дозволения секретарей Цензурного комитета, от коих данные на то записки числом 36 представил [Греф] в подлиннике. <…> Означенную книгу, кроме Грефа, продавали и другие книгопродавцы, а именно: Фе и Вейер. У первого таковых же записок 9, да 4 экземпляра непроданных; а последний продал 16 экземпляров да 3 выслал за границу. Всего продано с невырезанными листами 67 экземпляров» (Там же. Л. 57 об.–58); ср.: Гринченко. С. 247.

¹⁷ Издание это вышло в 1818–1819 гг.

¹⁸ К этому месту Лагрене делает примечание, которое также демонстрирует его осведомленность относительно расстановки сил в правительственных кругах: «Сей Магницкий, вначале помощник и фаворит министра Голицына, затем, предвидя скорое падение министра, сделался заклятым его врагом. Тогда взял он сторону генерала Аракчеева и прославился шпионством и доносами. Раздражительный ум и переменчивый нрав подвигнули Магницкого замахнуться на самого адмирала Шишкова и публично его обличить. Однако у адмирала влияния оказалось больше, нежели у доносчика, и сей последний отправлен был в Казань управлять тамошним университетом. Говорят, что лишили его всех прочих должностей. Вот уже полгода ничего об нем не слыхать». О Магницком и его деяниях Лагрене более подробно рассказывает в другом тексте, датированном тем же 12/24 окт. 1825 г., что и очерк истории цензуры, и носящем название «Исторические сведения о библейском обществе»; упоминая о преследованиях общества в начале 1820-х гг., он добавляет, что случались и исключения, и приводит одно из них: на заседании комитета Библейского общества в июне 1824 г. прочли «известное письмо действительного статского советника Магницкого, где, основывая обвинения свои преимущественно на персидском переводе Библии, который и в самом деле кишит ошибками и выполнен в духе антихристианском, объявляет обличитель, что не желает более состоять  145 | 146  в обществе безбожном и скандальном. Между тем Магницкий прекрасно знал, что ошибки эти признало и исправило само Общество, ибо уничтожило негодное издание и заказало новое. Комитет счел необходимым довести это письмо до сведения Его Императорского Величества, а император рескриптом от июля 1824 г. приказал председателю комитета Серафиму выбранить Магницкого за неприличные и оскорбительные выражения, им употребленные» (AMAE. Mémoires et documents. Russie. T. 28. Fol. 112–112 v.). Ср. рассказ историка о том же эпизоде, подтверждающий достоверность сведений Лагрене: Чистович И. История перевода Библии на русский язык. М., 1997. С. 72–74; о Магницком см.: Феоктистов Е. М. Магницкий. СПб., 1865; Русские писатели: 1800–1917. М., 1994. Т. 3. С. 449;

¹⁹ См. подробнее: Гринченко. С. 251, прим. 23. Упоминаемый шпион Магницкого — доктор медицины Трифон Любомиров.

²⁰ «Верность» переводов была весьма относительной. Сочиняя свой донос, с которого и началось рассмотрение дела о “Conversations-Lexicon”, или “Real Encyclopedie”, Магницкий допустил столь сильные искажения и передержки в переводах «крамольных» пассажей немецкой энциклопедии, что в ходе разбирательства «секретный комитет, поверив выписки из книги Real Encyclopedie, в цензурном комитете сделанные, с первоначальною запискою в комитет к рассмотрению поступившую при объявляемом высочайшем повелении, нашел важные несогласия сей записки с самым сочинением» (№ 1828. Л. 51 об.) и предписал «истребовать» у Магницкого «подробное объяснение» этих несходств (Там же. Л. 99 об.–100).

²¹ Согласно «Содержанию дела о книге Real Encyclopedie», Магницкий в записке своей Аракчееву «изъяснял, что книга сия вышла ныне в Германии по примеру того, как пред французскою революциею издана была там Енциклопедия, вмещавшая все нечестие тогдашних философов; что и в немецкой Енциклопедии объяты все возможные материи и отравлены самым смертным ядом нечестия и возмутительности; а по сему и должно, отобрав, истребить оную: ибо иначе то адское общество, которое в Германии издает ее, не может желать лучшей пропаганды своих начал в России» (№ 1828. Л. 56 об.–57); ср.: Гринченко. С. 246.

²² Иван Васильевич Гладков (1766–1832).

²³ Лагрене приводит дату совершенно точно, но по григорианскому календарю; по юлианскому календарю цензоры были посажены под арест 7 августа (см.: № 1828. Л. 49 об.).  146 | 147 

²⁴ «Лерх служит ныне в юстиц-коллегии Лифляндских и Эстляндских дел консулентом; а секретарем в цензурном комитете находился с 1816 по 1820 год. Гуммель учился в Упсальском университете и есть тот самый, который с начала 1812 года был отправлен в Константинополь от Двора Шведского с депешами, предлагающими посредничество. Он удостоился тогда получить орден Св. Владимира 4-й степени, но быв обижен Стокгольмским министерством, в 1813 году определен в департамент народного просвещения, а потом в 1817 году перемещен в министерство полиции» (№ 1828. Л. 50–50 об.). Подробные биографические справки о Густаве Васильевиче Лерхе (1790 – после 1861) и Давиде Ивановиче (Арвиде Давиде) Гуммеле (ум. 1836) см.: Гринченко. С. 251, 252 прим. 12, 13 и 35). Мы придерживаемся того написания фамилий, какое принято в документах дела о запрещении “Conversations-Lexicon”: Лерх, а не Лерхе, Греф, а не Грефф.

²⁵ Несмотря на чересчур эмоциональный тон, в каком Лагрене повествует об этом «секретном трибунале», данный орган отнюдь не был плодом воспаленного воображения впечатлительного француза; он существовал в действительности и носил официальное название «Комитет охранения общественной безопасности» или «Комитет для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общественного спокойствия», однако чаще именовался «секретным комитетом, учрежденным 13 января 1807 года» (см., напр.: № 1828. Л. 47). Образованный по именному указу от 13 янв. 1807 г. для привлечения к ответственности лиц, заподозренных в шпионаже, а фактически — как «центральный орган, занимающийся вопросами высшей полиции» (Деревнина Т. Г. Из истории образования III отделения // Вестник Московского Университета. Серия IX: История. 1973. № 4. С. 56), он официально был упразднен лишь в 1829 г. (см.: Государственность России. М., 1999. Кн. 2. С. 359). Деятельность этого комитета в самом деле не афишировалась.

²⁶ Когда Лерха и Гуммеля 30 авг. 1825 г. освободили из крепости, с них были взяты «подписки не объявлять никому как о причине их задержания, так и о месте оного» (№ 1828. Л. 101).

²⁷ Все перечисленные Лагрене лица в самом деле принимали участие в разбирательстве дела о “Conversations-Lexicon”.

²⁸ Максимилиан (Максим) Яковлевич Фок (1775–1831) в описываемый период был правителем Особенной канцелярии Министерства внутренних дел и председателем Цензурного комитета. Вина Фока заключалась в том, что он «не вел журнала словесным приказаниям  147 | 148  управлявших министерством, а сие тем более было, что все дела по цензуре и распоряжения по оной исполнялись по изустным повелениям…» (№ 1828. Л. 95 об.).

²⁹ Едва ли не важнейшим выводом, к которому пришло следствие, было признание, что «правил и инструкций для цензуры по сие время нет, а оттого все действия оной были произвольные» (№ 1828. Л. 47). Поскольку разрешения на продажу иностранных книг цензоры выдавали на основании устных приказаний министра внутренних дел (до 1819 г. — министра полиции), то главным виновным был признан С. К. Вязмитинов, бывший министр полиции, скончавшийся в 1819 г. (и, следовательно, «освобожденный от ответственности» смертью), а все дело было по приказу Николая I признано «как бы не существовавшим» (Гринченко. С. 248).

³⁰ Подробнее см.: Пыпин А. Н. Религиозное движение при Александре I. СПб., 2000. С. 218–221; Греч Н. И. Записки о моей жизни. С. 575–591.

³¹ Так, в апреле 1833 г., когда петербургская официальная франкоязычная газ. “Journal de Saint-Pétersbourg” вступила в полемику с «ложными утверждениями» французской официозной газ. “Journal des Débats”, Лагрене попытался объяснить вице-канцлеру Нессельроде, какими неприятными последствиями чревата эта газетная полемика: «Вы затеяли с нашей прессой спор, который, как мне кажется, очень опасен. К чему может привести эта война перьев? только к столкновению оскорбленных самолюбий, которое не упростит положения дел. <…> Если вы оскорбились газетными статьями, о которых все успеют позабыть к тому времени, когда ваш ответ дойдет до Парижа, вы оскорбитесь еще сильнее теми ответами, какие последуют на ваши возражения». Гораздо легче, продолжал Лагрене, объясниться с кабинетом министеров другой страны, чем с ее газетами, «ибо, как бы ни были важны интересы политические, умы политиков — материя, воспламеняющаяся куда медленнее, нежели народные страсти», а эти последние питаются именно газетами (AMAE. Correspondance politique. Russie. Т. 186. Fol. 186, 191 v.).

³² Гонения русских властей на газ. “Journal des Débats” в описываемый период объяснялись тем, что в это время (в отличие от
1830-х гг., когда газета эта стала официозной, а отношения между русским и французским дворами испортились) редакция находилась в оппозиции к французскому правительству; такую позицию она заняла после того, как 6 июня 1824 г. Франсуа-Рене де Шатобриан  148 | 149  был уволен с поста министра иностранных дел; оказавшись не у дел, знаменитый писатель стал систематически публиковать на страницах “Journal des Débats” свои статьи в защиту свободы печати; ср.: Шатобриан Ф.-Р. де. Замогильные записки. М., 1995. С. 346–350.

³³ Имеются в виду ультрамонархическая парижская газ. “Etoile”, официальная газ. “Мoniteur” и газ. “Journal de Francfort”, выходившая на франц. яз. в немецком Франкфурте и также не принадлежавшая к числу оппозиционных. См.: Histoire générale de la presse française. P., 1969. T. 2. P. 70, 75–77.

³⁴ В приложении Лагрене, в частности, приводит «Список газетам и периодическим изданиям, получаемым Санкт-петербургским почтамтом в 1825 году».

³⁵ Так же снисходительно цензоры относились не только к английским газетам, но и к английским книгам. Список английских книг, запрещенных за период с 1815 по 1853 гг., занимает 26 страниц печатного текста, а список французских книг — 386 страниц (см.: Общий алфавитный список книгам на английском языке, запрещенным иностранною ценсурою с 1815 по 1853 год включительно. СПб., 1855; Общий алфавитный список книгам на французском языке, запрещенным иностранною ценсурою с 1815 по 1853 год включительно. СПб., 1855).

³⁶ “Der Zuschauer” (Зритель) — лит.-политич. журн., который выпускал в 1807–1831 гг. в Риге публицист и писатель Гарлиб Меркель (1769–1850).

³⁷ Жесткие ограничения эллинофильства в печати александровского времени были связаны с двойственной позицией императора по отношению к восстанию греков против турецкого владычества: с одной стороны, Россия не желала полностью порывать с традицией покровительства христианским народам на Балканах, с другой, храня верность принципам Священного союза, не желала покровительствовать никакой революции, не исключая и греческую. См.: Шпаро О. Г. Освобождение Греции и Россия (1821–1829). М., 1965; История внешней политики России: первая половина XIX века. М., 1995. С. 189–210; Prousis T. C. Russian Society and the Greek Revolution. DeKalb, Northern Illinois University Press. 1994. P. 26–83; Сволопулос К. Позиция России в отношении греческой революции в период Лайбахского конгресса // Балканские исследования. М., 1989. Вып. 11.

³⁸ Лагрене иллюстрирует эти общие положения конкретными перечнями запрещенных французских книг, как то: «Лондон  149 | 150  в 1819 году», «История казаков» Лезюра, «Наполеон и Великая армия» Сегюра, «Полное собрание сочинений» лорда Байрона, «Путешествие в Англию и в Россию» Монтюле, «История Французской революции» Тьера и Бодена, «О религиозной свободе» Бенуа и многие другие, причем за редкими исключениями все книги, названные им в числе запрещенных, в самом деле присутствуют в «Общем алфавитном списке книгам на французском языке, запрещенным иностранною ценсурою с 1815 по 1853 год включительно» (СПб., 1855); неточности Лагрене допускает лишь в названиях некоторых книг.

³⁹ Цензура для газет и периодических изданий, отмененная в 1822 г., была введена в действие 15 августа 1824 г. и действовала до 29 сентября (см.: Histoire générale de la presse française. T. 2. P. 389; Ledré Ch. La Presse à l’assaut de la monarchie. P., 1960. P. 238–239).

⁴⁰ См.: Journal de la France et des Français: Chronologie politique, culturelle et religieuse de Clovis à 2000. P., 1991. T. 1. P. 1441.

⁴¹ См.: Waresquiel E. de, Yvert B. Histoire de la Restauration. P., 1996. P. 374, 387–390.

⁴² Dictionnaire de biographie française. 1995. Fasc. CIX. P. 290; некоторые отзывы русских знакомцев Лагрене см. в кн.: Мильчина В. А. Россия и Франция. С. 147–148.

⁴³ См.: Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. С. 191; Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 196. По версии Вяземского, бал, на котором так некстати плясал Лагрене, состоялся в доме графини Софьи Александровны Бобринской (ур. Самойловой, 1797–1866); в ее салоне Вяземский уже после женитьбы Лагрене осенью 1834 г. на фрейлине В. И. Дубенской и их отъезда из России узнавал новости о жизни молодоженов (см.: Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 3. С. 273).

⁴⁴ См. депешу маршала Мезона, адресованную герцогу де Брою, от 28 мая 1834 г. (AMAE. Correspondance politique. Russie. Т. 188. Fol. 248 v.). О неблагонадежной репутации Лагрене свидетельствует и странный донос от 9 февр. 1832 г., сохранившийся в архиве Третьего отделения; утверждая, что Лагрене шалопай и пьяница, что он слишком расположен к полякам, прогневил свое французское начальство и наверняка будет отослан назад в Париж (см.: ГАРФ. Ф. 109. Оп. 3а. № 2350. Л. 1–1 об.), анонимный доносчик явно выдавал желаемое за действительное, поскольку именно в это время маршал Мортье просил свое парижское начальство оставить Лагрене на посту.