ИСТОРИЯ ЛИВОНИИ ПОД ПЕРОМ Ф. В. БУЛГАРИНА^*

ЛЮБОВЬ КИСЕЛЕВА

В русской литературе конца 1810–20-х гг. наблюдался достаточно живой интерес к Балтийскому региону Российской империи, или к так называемым Остзейским губерниям — Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, которые по историческим воспоминаниям иногда назывались еще общим словом «Ливония». Этой проблеме посвящена замечательная статья С. Г. Исакова «О ливонской теме в русской литературе 1820–30-х гг.» (см.: [Исаков]). И все же вернемся к одному известному тексту, которого касались и С. Г. Исаков, и М. Салупере (см.: [Салупере]), но который, с моей точки зрения, еще нуждается в комментариях, и в настоящей статье я также не надеюсь исчерпать эту тему. Речь идет о «Прогулке по Ливонии» Ф. Булгарина, опубликованной в 1827 г. в «Северной пчеле» (далее цитируем по изданию [Булгарин 1836]), хотя будем иметь в виду и другие сочинения автора на данную тему (см. в особенности: [Булгарин 1839]). Булгарин интересует нас и с «краеведческой» точки зрения — как определенная ступень в осмыслении и популяризации истории Ливонии среди русских читателей, но главным образом — с точки зрения выработанного им способа построения популярного исторического повествования, его риторической стратегии.

Путешествие по Остзейским губерниям (из Петербурга в Поланген) было предпринято Булгариным в мае–августе 1827 г. по причинам семейным (отвезти жену на воды, уладить имущественные дела) и литературным («оживить описанием путешествия свои журналы»). Однако он широко пользовался

поездкой и для подачи ценных сведений III отделению о ситуации в крае. Его записки фон Фоку, опубликованные А. И. Рейтблатом, достаточно критичны, амбициозны и свидетельствуют о явном желании влиять на положение дел в России (см.: [Булгарин 1998]). Мы не беремся комментировать экономические суждения Булгарина, нас будет интересовать его отношение к остзейскому дворянству и к коренному населению, а также к истории — последнего нет в агентурных записках, зато исторические сведения наполняют «Прогулку по Ливонии».

Жанр путевого очерка, в котором написана «Прогулка», далеко выходил за пределы описания личных впечатлений автора и предполагал построение занимательного литературного сочинения с использованием достаточно большого числа источников — исторических, статистических, литературных. Булгарин действует вполне в русле традиции, когда, называя свой текст «безделками», уведомляет читателей, что будет сообщать свои «мысли, чувствования, наблюдения», «а иногда волшебным жезлом воображения оживлять древность, вызывать тени рыцарей из развалин, поросших мохом, и заставлять их рассказывать события старины» [Булгарин 1836: 294]. Однако плоды «воображения», хоть и присутствуют в «Прогулке», но связаны скорее с авторскими вымыслами — историческими и этимологическими. Иногда и реальные картины можно принять за плод воображения. Например, когда Булгарин пишет о ратуше в Дерпте (Тарту): «здание красивое и огромное, припоминает методу Графа Растрелли, строителя Зимнего дворца в Петербурге» [Булгарин 1836: 401], или утверждает, что местный Успенский собор отличается «прекрасною Греческою архитектурою средних веков» [Там же: 400], или что колонны в читальном зале тогдашней университетской библиотеки на Тооме — «готической формы» [Там же: 447]. Для всех, кто когда-нибудь видел описанные объекты, очевидно, что автор просто не в ладах с архитектурными стилями. Историческая же его концепция носит принципиальный характер и связана с оценкой им современного состояния края.  115 | 116 

Описание ситуации в Ливонии было задачей совсем не простой и политически не нейтральной. Нельзя забывать, что докладные записки Булгарина были непосредственно адресованы немцам и остзейцам (фон Фоку, Бенкендорфу, Дубельту), поэтому восклицания типа: «добрые, добрые немцы!», «лучшие подданные, цвет российского дворянства», «расположенные обожать Царя» [Булгарин 1998: 184], вполне естественны. Не удивительно также, что такие оценки повторены и в печатных сочинениях автора. Покровительство остзейцам со стороны правительства и лично Николая I было общеизвестно, и Булгарин удачно солидаризируется с этой позицией и находит ей достойное объяснение: «Многие удивляются и гневаются, что наши Немцы покровительствуемы в службе. Вот и разрешение загадки. Прилежание с познаниями — самая сильная рекомендация» [Булгарин 1830: 187]. Однако в агентурных записках Булгарин не стремится скрывать, что «остзейцы вообще не любят русской нации», что они почитают себя «выше русского дворянства» [Булгарин 1998: 187]. Впоследствии, когда Булгарин сам сделался ливонским помещиком и стал восприниматься в местном контексте как «русский», эти остзейские привычки стали его раздражать, что отразилось в его «Летней прогулке по Финляндии и Швеции, в 1838 г.».

Правительственная точка зрения была не единственной, с которой приходилось считаться, да и она не была единой и однозначной (местные противоречия между коренным населением и землевладельцами не были тайной, что доказывает хотя бы освобождение крестьян в Прибалтике, предпринятое Александром I в 1816–19 гг.). Разумеется, неукоснительная поддержка русского присутствия в Ливонии была и оставалась аксиомой для любого подхода к проблеме. Однако не следует во всех случаях относить утверждения типа «По счастью Ливония более выиграла, нежели потеряла от своего падения» [Булгарин 1836: 345] за счет цензурных требований или конъюнктуры. Так писал не только Булгарин, но и выдающиеся общественные деятели и историки Балтии Август Вильгельм Хупель (см.: [Hupel]), Гарлиб Меркель (см. ниже), а также автор французских «Критических очерков по истории  116 | 117  Ливонии» баварский посланник и бывший мальтийский кавалер граф Франсуа Габриэль де Брэ (см.: [De Bray; де Брей]), трудами которых пользовался Булгарин и др.

Приходилось учитывать и ту репутацию, которую приобрела Ливония у русского читателя после «Писем русского путешественника» и «Истории государства российского» Карамзина, «Поездки в Ревель» и «ливонских» повестей Бестужева, «Адо» Кюхельбекера. Знакомство с сочинениями де Брэ у русского читателя также имелось, о чем свидетельствует хотя бы бестужевский перевод главы из его книги в «Сыне отечества». Но образованная и заинтересованная публика читала де Брэ и в оригинале, как следила за публицистикой Меркеля, знакомилась с сочинениями Хупеля, Шлецера, Коцебу (их конспектировал, например, Жуковский) и др.

Ореол вокруг Ливонии сложился двойственный: с одной стороны, это — европейская провинция, чистая, аккуратная, более цивилизованная, чем собственно русские губернии, с другой стороны, остзейские немцы — это грубые и жестокие рыцари, насильники и грабители в прошлом, расчетливые землевладельцы, враждебные к России и беспощадные к своим крестьянам — в настоящем. Отношение к «туземцам», «аборигенам» также не было однозначным. Внимание и интерес к их нравам, сочувствие к их участи перемежались с достаточно выразительными описаниями грязи их быта и несимпатичных свойств характера. Особая статья — Меркель. В своих книгах «Древние времена Лифляндии. Памятник поповскому и рыцарскому духу», «Латыши, особливо в Ливонии, в исходе философскаго столетия», он пишет много горького и нелицеприятного об эстонцах и латышах, но объясняет их недостатки тем бедственным положением, в которое ввергли коренные народы немцы. Его книги — это последовательный и яркий протест против угнетения, настоящий обвинительный акт против остзейцев. Латинский эпиграф к «Древним временам Лифляндии» взят из «Энеиды» Вергилия (кн. 2, ст. 214–215), это строки о Лаокооне, и иллюстрация к ним открывает книгу. Подпись под фигурой Лаокоона, обвитого  117 | 118  змеями, говорит о том, что для Меркеля — это символ истории Ливонии.

Как действует в этой ситуации Булгарин? Как настоящий журналист. В предисловии к «Прогулке по Ливонии» он утверждает, что «до изнеможения начитался древних хроник» [Булгарин 1836: 294], но не следует воспринимать это заявление буквально. Он называет имена Меркеля, де Брэ и Яннау (как правило, без ссылок); никаких первоисточников не цитирует и в тонкости не вдается. Однако при всей обычности практики пользования чужими материалами в литературе путешествий, характер их использования у Булгарина весьма своеобразен.

Обратим внимание на способ представления Булгариным книги Меркеля. Сообщив читателям, что немецкие хроники заставляли его «смеяться, скучать, сердиться, иногда даже проливать слезы», усыпляли его — «и это было самое благотворное их действие, от того, что иногда мне снились самые героические и романтические сны и самыя приятныя похождения рыцарей», в следующей фразе, без всякого перехода, он пишет: «Из всех Историков Ливонии, Меркель более других удовлетворил моему сердцу и разуму» [Там же: 294–295]. Заглавие труда не указано, но предпочтение высказано — явно в расчете на знающего читателя, однако читателя несведущего контекст может навести на мысль, что Меркель тоже повествует о приятных рыцарских похождениях.

Историческое повествование занимает примерно треть всего текста «Прогулки по Ливонии» и начинается оно с истории народов, населявших этот регион в древности, до завоевания его немцами. Кажется, никто еще не обратил внимания на то, что Булгарин практически перелагает по-русски отдельные места из «Древних времен Лифляндии»¹. Выбор этой книги в качестве источника для исторического введения несколько странен. Ведь Меркель — не историк, а идеолог, политический борец. «Древние времена Лифляндии» — это миссионерская книга, призванная познакомить мир с народами, у которых «цивилизованные» европейцы отобрали не только свободу, но и историю. Меркель намеренно смешивает документы и  118 | 119  предания, выбирая то, что работает на его концепцию, а именно: латыши и эстонцы имели древнюю историю, не менее значительную, чем библейская и античная, они имели свои законы, религию, стояли на пороге государственности, когда их настигла катастрофа немецкого завоевания. Дальнейшая история Ливонии (после завоевания) — это для Меркеля цепь варварских преступлений, поставивших завоеванные народы на грань гибели. Русская власть не уничтожила немецкого владычества и поэтому до сих пор не сыграла, по Меркелю, положительной роли. Как он пишет в другой своей книге «Латыши, особливо в Ливонии, в исходе философскаго столетия»: «Только Русские штыки поддерживали до сих пор Немецкое деспотство в Ливонии» [Меркель: 5]. Одна из целей автора — способствовать изменению русской политики, ликвидации остзейских порядков.

Если не следовать этой концепции Меркеля, то использование исторической части его книги во многом теряет смысл и приводит к тиражированию ошибочных идей, уже опровергнутых историками начала XIX в., в том числе Карамзиным. Однако Булгарин игнорирует «Историю государства Российского», т. к. из нее нужно было бы выискивать сведения и разбираться в критике источников. Ему нужны были компактные и менее известные широкому читателю иноязычные книги, чтобы представить повествование информативное, но не слишком обременительное, которое создало бы Булгарину репутацию умного, ученого, гуманного бытописателя, беспристрастно заботящегося об истине.

Надо отдать справедливость нашему автору: он пытается выстроить связное повествование, хотя и сетует на его неполноту. Если попытаться вычленить его историческую концепцию, то увидим, что она незамысловата, хотя и отвечает традициям просветительской и романтической историографии. История трактуется как процесс постепенного развития от полного варварства к медленному просвещению, а историческое движение — как результат усилий великих людей, которые являются неожиданно («вдруг явился муж») и меняют жизнь народов. Если же говорить о риторике исторического  119 | 120  нарратива, то и здесь Булгарин вполне следует вкусам эпохи: дать яркий миф, основанный на противопоставлении благодетельного героя и злодея или противоположных национальных характеров.

Останавливаясь на истории трех главных племен, населявших Ливонию «до пришествия немцев»: латышей (точнее — древних пруссов), ливов и эстонцев, Булгарин выбирает у Меркеля упоминание о пирате Старкатере и рассказ о законодателе латышей Видевуте. Это косвенно вводит читателя «Прогулки по Ливонии» в противопоставление двух национальных характеров — латышского и эстонского, которое составляет у Булгарина основу повествования о современной Лифляндии. В древности, пишет он, чудь была бедным, «хищным и притом безпокойным народом» [Булгарин 1836: 304]. И далее следует характерный риторический ход — это утверждение помещается в амбивалентный контекст:

Пускай бы они за свои права сражались с Славянами, с Латышами, с Норманнами и со всеми приморскими грабителями: это похвально. — Но сами Эстонцы были не лучше своих неприятелей, и также грабили безпрерывно на суше и на море [Там же: 304–305].

Затем эта по преимуществу негативная оценка смягчается рассуждением о простодушии варварских нравов, которые не прикрывались дипломатией, как у современных образованных народов. Затем оценка слегка перемещается в сторону Меркеля:

Для доказательства, что Чудь была в древности известна своим мужеством и набегами, скажу, что Эстляндия славится произведением на свет севернаго Геркулеса, знаменитаго Пирата Старкатера, который играет важную ролю в Скандинавских Сагах [Там же: 305–306].

Однако далее Булгарин выстраивает собственную систему приоритетов, которая не должна оставить сомнений в его взглядах на жизнь:

Мне гораздо более по сердцу Латыш Видевут, который дал законы своим собратиям, и любил просвещение. Даже Чухонский Орфей нравится мне гораздо более головореза Старкатера, который  120 | 121  изменил своему благодетелю, и наделал разных проказ на море и на суше. У всякаго свой вкус, но я по вкусу и по ремеслу должен говорить в пользу просвещения [Булгарин 1836: 306].

Чухонский Орфей — это Вяйнамейнен, определение взято из Меркеля, но с характерным сдвигом. Меркель говорит о «финском Орфее» и даже дает иллюстрацию с соответствующей подписью [Merkel: 108]. Булгарин пишет о нем достаточно иронически и относит Вяйнамейнена только к Бярмии (Перми), доказывая, что бяримийцы были образованнее других финских племен:

Любили музыку и Поэзию, и даже имели своего Орфея, который назывался Вяйнамейнен. Чухонский Орфей — чудно! Желал бы я послушать его! [Булгарин 1836: 303–304].

Про эстонцев Булгарин чуть ниже пишет однозначно: «О просвещении Чуди сказать нечего, потому что его не было» [Там же: 307].

У Меркеля не так. Он делает переход от бярмийцев к эстонцам и четко относит упомянутых персонажей к эстонским преданиям. Однако важнее то, что у него и «скандинавский Геркулес» Сторкотер (Старкатер) — не просто разбойник, а защитник слабых, известный мужеством и полезными изобретениями (автор ссылается на Саксона Грамматика). А о «финском Орфее» говорится в связи с любовью эстонцев к музыке и с их игрой на каннеле и волынке [Merkel: 109]. Меркель воспроизводит здесь же известное эстонское предание о том, что медведи выбегали из леса и стоя слушали волшебные звуки каннеля Ванемуйне (Вяйнамейнена). Для автора «финский Орфей» — это яркое доказательство существования просвещения у всех древних финно-угорских племен.

Как мы видим, Булгарин для создания своего повествования использует систему семантических «сдвигов». Она весьма для него характерна и составляет основу его поэтики. В рассказе о Видевуте акцент ставится на дикости латышей:

Явился великий человек — силою своего гения дал устройство и вид безобразной массе. — <…> Аланский муж, по имени Видевут, убедил дикия орды подчиниться порядку, дал им законы для  121 | 122  ограждения собственности, и из преданий составил одну религию [Булгарин 1836: 298].

То, что Видевут был аланом, Булгарин заимствовал из Меркеля, который даже пытался доказать этот тезис и ссылался на Кояловича. По Меркелю, аланы — одна из составных частей древнего латышского племени, наряду со славянами, финнами и германцами. Аланы, в его изложении, были более просвещенными, т. к. имели больше контактов с римлянами (этот тезис Булгарин тоже перенимает). Однако у Меркеля соответствующая глава называется «Видевут, латышский Моисей». Там говорится, что по своей деятельности латышский законодатель стоял ничуть не ниже Моисея и Магомета. Именно он создал новый народ, граждан, и в лесах Эстии² водворились свет, порядок и счастье. Мирный и гостеприимный характер латышей — результат влияния законов Видевута.

Булгарин привержен разного рода этимологическим толкованиям, которые в большинстве случаев некритически заимствует у Меркеля, иногда снабжая своими комментариями. Например:

Чудь иногда бывала и в дружеских связях с Русскими, потому что и поныне называют Россию Венне-Маа, т. е. братская земля. Из Истории, однако же, видно, что их братство стоило добраго вражества. То же бывает и с нынешними союзами! [Там же: 307–308]

Но еще поразительнее этимология названия «Тарту», которую, кажется, полностью придумал Булгарин:

Русские утвердились на берегу Эмбаха. Ярослав <…> основал в 1030 году город, названный его именем. Чудь, по слуху о Татарах, опустошавших Россию, почитала их одним народом с русскими, и город Юрьев прозвали Тартаролин, т. е. Татарский город. Так и поныне Эстонцы называют Юрьев [Там же: 412].

Не хочется ставить под сомнение серьезность исторической компетенции автора, но его небрежность и поспешность очевидны. Когда Полоцкий князь Владимир назван Псковским князем, это можно считать неисправленной опечаткой, но когда  122 | 123  Иван III именуется покорителем Казани и Астрахани [Булгарин 1836: 361] — это уже серьезный промах.

Переходя к освещению Булгариным эпохи рыцарского средневековья в Ливонии, скажем, что в целом она оценивалась им отрицательно. Он пишет о ней как об эпохе беспрерывных войн, жестокости и невежества, проявляет и сочувствие к «туземцам», страдавшим от немецкого насилия (соответствующие цитаты уже приводились в статье С. Г. Исакова). Правда, здесь он гораздо мягче и осторожнее, чем Меркель, и порой не может отказаться от героизации отдельных личностей или же от умозрительных рассуждений о том, что не все рыцари были злодеями.

Однако вывод из всей этой исторической картины довольно бедный: ужасы остались в прошлом, Россия прекратила все распри, и Ливония отдохнула от войн и напастей. Далее в «Прогулке» следует повествование о благоденствии края:

Ныне весело посмотреть на Ливонию. Науки процветают в ней. Правосудие в отличном положении; просвещенное дворянство стремится к общей пользе и усердною службою поддерживает благородное свое происхождение; купечество славится честностью, мещанство трудолюбием, духовенство отличается ученостию и примерною жизнию [Там же: 345–346].

И вот тут начинаются уже явные противоречия с тем источником, из которого Булгарин черпал свои сведения — с Меркелем. Не случайно крестьян-«туземцев» нет в этом перечне. Если в агентурных записках Булгарин писал, что остзейские помещики обходятся с крестьянами хуже, чем с неграми, за что те платят им ненавистью [Булгарин 1998: 190], то в «Прогулке по Ливонии» мы находим совершенно иные рассуждения. Оказывается, что все зависит от характера и привычек народа. И здесь особенно достается угрюмым ингерманландцам и эстонцам, которым противопоставлены трудолюбивые, смирные немцы-колонисты под Петербургом [Булгарин 1836: 351], трудолюбивые, сметливые причудские русские [Там же: 353] и трудолюбивые, опрятные и вежливые латыши, похожие на немцев.  123 | 124 

Эстонцы у Булгарина похожи «образом жизни и наружностью на туземцев Мыса Доброй Надежды» [Булгарин 1836: 382], а их «полунагие ребятишки, род живых копченых окороков», у русских же крестьян — «дети, прекрасныя как амуры» [Там же: 386], у латышей и русских чистые и благоустроенные дома. Булгарин непритворно удивляется, «как в течение стольких веков, Эсты не переняли у Немцов чистоты и порядка!» [Булгарин 1839: 8–9], но находит этому объяснение в «народной гордости» эстонцев:

Не бедность и нужда заставляет Эстонцев вести этот образ жизни. Сделаны были многие опыты, со стороны Правительства и помещиков, чтобы заставить их жить в чистых домах, которые строили для них безденежно. Эстонцы почитали это насилием и просили оставить их в покое, при образе жизни их предков [Булгарин 1836: 381–382].

Сведения про благодеяния со стороны помещиков принадлежат Булгарину, а рассуждения о гордости и независимости эстонцев — Меркелю [Merkel: 124], но логика и весь контекст рассуждений в «Древних временах Лифляндии» совершенно иные. Меркель также противопоставляет эстонцев и латышей, но если Булгарин предпочитает мирных и приветливых латышей, то Меркель — эстонцев, как последовательных и бескомпромиссных борцов с немцами. Его книга — это подлинный гимн мужественному и стойкому характеру эстонцев, а их пороки (пьянство, грубость, упрямство) для него — следствие угнетенного состояния. Если у Булгарина потомки невежественных и грубых средневековых рыцарей стали цивилизаторами края, то у Меркеля современные остзейцы — это не только потомки, но и наследники сознания средневековых «хищников». Они так же подавляют крестьян, как делали их предки, а крестьяне — чумазые и нищие не потому, что они таковы по природе, а потому, что над ними надругались, исказили их природу и обокрали.

В результате в булгаринском изложении Меркеля, несмотря на множество почти буквальных совпадений, утратилось самое главное — идея книги, и концы с концами не сошлись.  124 | 125  Читатель, конечно, не был обязан знать об этих сложных отношениях «Прогулки по Ливонии» с ее претекстом. Но разрушение концепции Меркеля (пристрастной, максимально идеологизированной) и отсутствие собственной оригинальной идеи, цементирующей историческую и современную части «Прогулки», не привели Булгарина к созданию «объективного» повествования.

Его книга также ангажирована. Из нее хорошо заимствовать отдельные цитаты, и каждый найдет для себя нужную и докажет практически любой тезис — например, об осуждении немцев или же о симпатии к эстонцам или к латышам, но целое при этом ускользает. Вспомним исходный тезис автора: «Из всех Историков Ливонии, Меркель более других удовлетворил моему сердцу и разуму» [Булгарин 1836: 295]. Однако булгаринская Ливония, в отличие от Ливонии Меркеля, — это все-таки остзейский немецкий мир, уже прошедший путь от варварства к цивилизации, и соседствующий с туземным миром, который, особенно в лице эстонцев, цивилизации сопротивляется. Булгарин старается показать Ливонию с «русской» точки зрения. Конструируя образ автора, т. е. свой собственный, он всячески подчеркивает свою «русскость»:

Русское село <…> для русского путешественника это то же, что нечаянная встреча роднаго брата в Аравийской пустыне. <…> Я остановился, чтоб <…> наговориться по-Русски до сыта [Там же: 386].

Остзейский мир описан как другой, живущий «в России по обычаям отчасти Русским, отчасти Германским» [Там же: 348], не всегда симпатичный, но все же как свой. Мир же «туземцев» — чужой, к нему можно испытывать любопытство, иногда сочувствие или неприязнь, но дистанция всегда сохраняется. И в этом агентурные записки и публичные сочинения Булгарина едины.  125 | 126 

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ О характере использования Булгариным труда Меркеля см. в нашей работе [Киселева].

² Меркель называет Эстией (Aestia) земли балтов, как это было принято в традиции, восходящей к Тациту.

ЛИТЕРАТУРА

Булгарин 1830: Булгарин Ф. В. Поездка из Лифляндии в Самогитию, через Курляндию летом 1829 года (Письмо к Гречу) // Сочинения Фаддея Булгарина. СПб., 1830. Ч. 11.

Булгарин 1836: Булгарин Ф. В. Прогулка по Ливонии // Сочинения Фаддея Булгарина. СПб., 1836. Ч. 3.

Булгарин 1839: Булгарин Ф. В. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции, в 1838 году. СПб., 1839. Ч. 1.

Булгарин 1998: Видок Фиглярин: Письма и агентурные зап. Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998.

де Брей: [де Брей]. О нынешнем нравственном и физическом состоянии Лифляндских и Эстляндских крестьян // Сын отечества. 1818. Ч. 48. № 38.

Исаков: Исаков С. Г. О ливонской теме в русской литературе 1820–1830-х годов // Труды по русской и славянской филологии III / Учен. зап. Тарт. ун-та. Тарту, 1960. Вып. 98.

Киселева: Киселева Л. Н. Эстляндия и Лифляндия — проблема границы (осознание местных различий) // Балтийские перекрестки: этнос, конфессия, миф, текст. СПб., 2005. C. 33–47.

Меркель: Латыши, особливо в Ливонии, в исходе философскаго столетия. Дополнение к народоведению и человекознанию. Сочинение Г. Меркеля / Пер. А. Н. Шемякина. Изд. Имп. Об-ва Истории и Древн. Росс. при Моск. ун-те. Москва, 1870. Ср.: Merkel G. Die Letten, vorzüglich in Liefland, am Ende des philosophischen Jahrhunderts. Leipzig, 1797.

Салупере: Салупере М. Ф. В. Булгарин в Лифляндии и Эстляндии // Русские в Эстонии на пороге XXI века: прошлое, настоящее, будущее. Сб. ст. Таллинн, 2000.

De Bray: <De Bray François-Gabriel, le comte>. Essai critique sur l’histoire de la Livonie suivi d’un tableau de l’état actuel de cette province / Par L. C. D. B. Dorpat, 1817. T. 1–3.

Hupel: Topographische Nachrichten von Lief- und Ehstland (sic!) gesammelt und herausgegeben durch August Wilhelm Hupel. Riga, 1774–1782. Bd. 1–3.  126 | 127 

Merkel: Liiwimaa esiaeg. Mälestusesammas papi- ja rüütliwaimule. Kirjutanud G. Merkel / Eesti keelde tõlkinud A. F. Tombach. Sankt-Peterburg: Ühiselu kirjastus Peterburis, 1909. Пер. кн.: Merkel G. Die Vorzeit Lieflands. Ein Denkmahl des Pfaffen- und Rittergeistes. Berlin, 1798–1799. Bd. 1–2.