ИСТОРИЯ НА СЛУЖБЕ У БУЛГАРИНА^*

ТАТЬЯНА КУЗОВКИНА

Литературная деятельность Булгарина началась в эпоху, когда, по словам Б. М. Эйхенбаума, «литературно-бытовые явления внедряются в самый процесс эволюции и определяют собой многое в литературной борьбе, а иногда и в произведениях» [Эйхенбаум: 68]. Задачи организации литературного производства, борьба с конкурентами и постоянная ориентированность на саморекламу привели к тому, что главным делом Булгарина на протяжении сорока лет его литературной карьеры было создание «образа Булгарина»: храброго журналиста, смело говорящего в лицо правду, значительного писателя, окруженного завистливыми врагами, видного государственного деятеля и европейски просвещенного человека.

Если современники в большинстве своем этому образу не верили и высмеивали его, то в позднейшей исследовательской традиции, начиная с работ американских славистов 1960-х гг., укрепилась тенденция ссылаться на булгаринские аргументы и рекламные высказывания как на достоверный источник. Особенно очевидно это при оценке деятельности Булгарина-историка. В 1980 г. Фрэнк Моха вслед за самим Булгариным, не подтверждая его высказываний никакими другими источниками, заявил, что Н. М. Карамзин в своей «Истории государства Российского» заимствовал образы и идеи Булгарина, в частности, характеристику Марины Мнишек [Mocha: 45–55]. А. И. Рейтблат говорит о Булгарине как о серьезном оппоненте исторической концепции Карамзина [Булгарин 1998: 647]. М. Г. Салупере в статье «Ф. В. Булгарин как историк» пытается опровергнуть утвердившееся еще при жизни Фаддея Венедиктовича

мнение о том, что шеститомное издание «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», вышедшее под именем Булгарина в 1837 г., полностью было плагиатом работ дерптского профессора истории Н. А. Иванова [Салупере: 142–153]. Среди основных аргументов исследовательницы  — опять же ссылки на многочисленные труды Булгарина в области истории и его уверения типа следующих:

Около двадцати лет сряду <…> занимался я прилежно историей и статистикою России. <…> Труд мой не скороспелая работа, но есть, так сказать, следствие размышлений и исследований в течение целой умственной жизни

или

«Истории» я <…> никому не поверял. Над ней тружусь я один-одинешенек. Это мой тяжкий труд, моя забава, мое горе и мое наслаждение (цит. по: [Салупере: 152]).

Не имея цели рассмотреть все многочисленные публикации и романы Булгарина на исторические темы, остановимся подробно на самых первых его исторических штудиях. В советской и позднейшей исследовательской традиции существует устойчивое мнение, что убеждения Булгарина и, в том числе, его взгляды на историю резко изменились после 14 декабря 1825 г., когда из либерала, друга декабристов, человека, разделяющего их взгляды, он под влиянием обстоятельств превратился в консерватора и реакционера. Подробное рассмотрение булгаринской критики «Истории» Карамзина, опубликованной до 14 декабря 1825 г., исторических статей начала 1820-х гг., которые он без изменения включил в первый том собрания сочинений (1827), и романов, написанных в 1830-е гг., показывает, что никакой эволюции исторических взглядов у Булгарина не было: история всегда служила для него одним из средств формирования литературной карьеры и создания «образа Булгарина».

Будучи уже членом польского Товарищества шубравцев, Булгарин вступил в Вольное общество любителей российской словесности (далее  — ВОЛРС), в котором, как и во всем русском  87 | 88  обществе начала 1820-х гг., был заметен интерес к польской культуре и истории. Так, например, 5 января 1820 г. в Обществе слушали два перевода с польского: статей З. Я. Ходаковского «О гробах в Захлумской земле. В долинах между селом Чистым и Ловричем» и В. Г. Анастасевича «Дневная записка Иосифа Сенковского о путешествии его из Вильно чрез Одессу в Стамбул» [Базанов: 325–326]. 7 февраля 1821 г. Ф. Н. Глинка читал свой перевод с французского «Несколько слов о Тадеуше Костюшке» [Там же: 351]. Выступление Булгарина 21 марта 1821 г. в ВОЛРС тоже было на польскую тему: он читал перевод с польского статьи известного виленского историка Иоахима Лелевеля «Известие о древнейших историках польских и в особенности о Кадлубке в опровержении Шлецера». Большинством голосов этот перевод был рекомендован к публикации в «Соревнователе просвещения и благотворения» [Там же: 354] и стал первой его публикацией на историческую тему, а 28 марта 1821 г. Булгарин был принят в действительные члены ВОЛРС.

Одно из следующих «исторических» сочинений Булгарина было уже наполнено автобиографическими намеками. Сюжет статьи «Знакомство с Наполеоном на аванпостах под Бауценом 21 мая 1813 г.», опубликованной в «Сыне Отечества» в 1822 г. (№ 41. С. 13–20) с подзаголовком: «Из воспоминаний польского офицера», напоминает исторический анекдот. Во время Прусской кампании на аванпост французской армии, где стоит польский офицер с тридцатью уланами, неожиданно приезжает Наполеон и просит найти какого-нибудь местного жителя. Офицер, который знает немецкий язык, отправляется в соседнее селение, видит немецкого крестьянина и, пригрозив ему пистолетом, приводит к Наполеону. Тот расспрашивает о броде на реке, после чего крестьянин, узнав, что говорил с самим Наполеоном, изъявляет свой восторг императору и получает от него награду. Прощаясь с польским офицером, Наполеон роняет: «Желаю Вам быть скоро капитаном!». Когда офицер возвращается в свой полк, то полковник встречает его со словами: «Здравствуйте, господин капитан!».  88 | 89 

Напомним, что в мае 1813 г. Булгарин воевал в Пруссии против русских в составе 7-го легиона французских улан. На вопрос Наполеона, давно ли он служит, герой отвечает: «Имея шестнадцать лет от роду, я познакомился с пушечными выстрелами». Как раз в этом возрасте Булгарин был выпущен корнетом из петербургского Первого кадетского корпуса в Уланский Его Императорского Высочества Цесаревича полк, а в конце 1806 г. принимал участие в военных действиях русской армии против французов. Кроме того, Булгарин действительно до 1826 г. числился капитаном французской службы.

Зачем в издании, которое для русского читателя было связано, прежде всего, с воспоминаниями о славных победах русских войск в войне 1812 г., Булгарин рекламировал себя в качестве капитана наполеоновских войск? Возможно, он пытался оправдаться в новых для себя кругах за свою службу в наполеоновской армии, верно рассчитывая на понимание либералов: Наполеон обещал Польше независимость.

С 1822 г., благодаря назначению М. Я. фон Фока управляющим цензурным комитетом¹, Булгарин начал издавать «журнал истории, статистики и путешествий»  — «Северный архив» (далее  — СА). С самого начала распространение журнала (по не вполне пока ясным для нас причинам) взяло на себя Министерство просвещения². Самым крупным «историческим» проектом СА была критика «Истории государства Российского» Карамзина. Как заметил В. П. Козлов, она вдохновлялась влиятельными лицами из Министерства просвещения. По рекомендации М. Л. Магницкого в «Казанском вестнике» с мая 1822 по февраль 1823 г. выходила серия критических статей, направленных против «Истории». После появления девятого тома М. Л. Магницкий в доносительном тоне писал Александру I о вреде, который приносят исторические сочинения Карамзина, где помазанники Божии именуются тиранами и злодеями [Козлов: 56, 100].

Булгарин был знаком с Карамзиным с 1819 г. После публикаций СА Карамзин не без некоторого удивления писал И. И. Дмитриеву: «Всего забавнее, что и Фаддей Булгарин,  89 | 90  издатель Северного архива, считает за должность бранить меня и перестал ко мне ездить» [Карамзин: 342]³.

Булгарину было известно, что оппозиционные по отношению к Карамзину настроения существуют в Виленском университете⁴, и он задался целью получить от тамошнего ведущего профессора истории И. Лелевеля критику на «Историю» и перевести ее на русский язык. Переписка Булгарина с Лелевелем 1821 – начала 1824 гг. показывает, что издатель СА прежде всего решал тактические задачи, прибегая к лести, интригам, намекая на свою влиятельность и обещая разные выгоды. Диапазон булгаринских интонаций весьма широк: от дружеских «шубравских» с оттенком высокомерного презрения к Карамзину и к бедному философскими выражениями русскому языку до угрожающих, свойственных человеку, близкому к властным структурам. Булгарин откровенно заявляет, что Лелевель, «сооружая свою собственную славу», должен «выдвинуть» и самого Булгарина, сделать его журнал «классическим» и «упрочить его существование» [Письма: 5]. Это  — выполнение заказа стоящих у власти, «потому что целая партия в министерстве, которая называется Dominante, весьма сочувственно смотрит на выставление ошибок человека, ставящего себя выше всех писателей» [Письма: 3]. Булгарин указывает, в каком тоне должен писать Лелевель, чтобы угодить массовому читательскому вкусу:

Смею еще просить уважаемого земляка об одной милости, т. е. чтобы он не подарил гордому историографу ни малейшей ошибки в исторических фактах. Здешняя публика по преимуществу обращает внимание на это и жадно ловит ошибки человека, которого приверженцы почитают безгрешным, как католики папу [Письма: 6].

В обмен на критику Булгарин предлагает свои услуги, начиная от полушутливых заверений, типа «я записываю на целую жизнь мою ничтожную (szubrawska) душу на прославление и уважение М. Г. (I. M. P. Dobrodzieja) и все минуты на отыскание средств отблагодарить его» [Письма: 4] и кончая конкретным перечислением того, что он сделал:  90 | 91 

«Я предложил Вас в члены двух здешних ученых обществ»; «Имею честь уведомить Вас, что общество любителей словесности, состоящее под председательством Глинки, единогласно избрало вас почетным членом. Диплом получите после праздников»; «Посылаю Вам уведомление президента о принятии Вас членом общества» [Письма: 5, 7].

Кроме того, Булгарин подчеркивает, что Лелевель может рассчитывать на поощрение и со стороны заказчиков:

«Имя Ваше переходит из уст в уста самых высокопоставленных лиц, как Голицын, Сперанский, Оленин etc., отдающих дань Вашим учености и таланту и вместе со всей публикой нетерпеливо ждут продолжения»; «Министерство просвещения и все значительные лица в Государстве давно уже желали и ожидали дельной и ученой критики, и имя Ваше сделается славным в России и наверное эта критика доставит Вам еще более и во всяком значении окажет помощь; будут говорить: это тот Лелевель, который писал критику на Карамзина. И живя в столице и имея различные связи, могут быть в чем либо Вам полезными» [Письма: 4, 6].

Льстивый тон писем Булгарина был чужд Лелевелю. Отвечая ему, тот подчеркивал, что принялся за труд «не для славы, которою вы мне уже сильно надоели» и просил: «Только не выдумывайте безполезных поощрений» (цит. по: [Пташицкий: 641–642]). Чужда виленскому историку была и обстановка травли Карамзина. После появления первой статьи в СА 9 декабря 1822 г. О. Сенковский писал ему:

<…> партия автора, т. е. его домашние друзья, бесятся с досады. Славный поэт Жуковский даже плакал. Сам автор так опечалился и пришел в такое худое расположение духа, что жена и дочь принуждены были выехать на время из дому (цит. по: [Там же: 641]).

В таком же тоне писал Лелевелю и Булгарин: «Несколько фанатичных карамзинистов морщатся, хотя и они отдают Вам справедливость. Карамзин молчит, ибо нечего сказать». Хотя в СА Булгарин, не желая выглядеть пристрастным, после вступительной статьи Лелевеля поместил перевод хвалебной рецензии на «Историю» А. Г. Геерена, но в письмах в Вильно представил это как тактический ход в нападении на Карамзина:  91 | 92 

Я для уврачевания его раны печатаю в 24-м нумере глупейшую похвалу ему, взятую из немецких газет, присланных мне его горячим приверженцем, а потом разобью эти глупости, чтобы очистить от пятна мой журнал [Письма: 5].

Лелевель отвечал на это Булгарину:

Г. Контрым <библиотекарь Виленского университета Казимир Контрым был посредником между Булгариным и Лелевелем.  — Т. К.> <…> говорит однако, что в Петербурге желали бы, чтобы я наезднически относился к Карамзину, цитировал его страницы, его слова, противоречия, (помещал) небольшие ругательства. Убеждает меня, что вы сами этого желаете и не перестает убеждать, хотя я и говорил ему, что на такое наездническое отношение я вовсе не думаю посвящать моего труда, что это вовсе не в моем вкусе, что если только этого с меня требуют, жаль, что так много обо мне разболтали (цит. по: [Пташицкий: 644–645]).

Переводил Булгарин Лелевеля достаточно вольно и сильно редактировал текст, опуская ряд выводов автора и вставляя свои собственные замечания, поэтому для него было важно получать статьи на польском языке. Уже в самом первом письме он критикует другого возможного переводчика  — преподавателя русского языка и словесности в Виленском университете И. Н. Лобойко:

Я просил бы, если Вы М. Г. желает оказать мне это благодеяние, чтобы Вы прислали критику по польски, потому что Лобойко, который так кичится в Вильне, переведет плохо и будет тянуть несколько месяцев, ему трудно дается составление фраз [Письма: 3–4].

По наблюдению С. Л. Пташицкого, из перевода были исключены мысли Лелевеля о вреде религиозной нетерпимости историка, об отрицательном отношении античных писателей к деспотизму, некоторые сопоставления с трудом польского историка А. И. Нарушевича, зато была вставлена фраза о том, что историческая истина может искажаться от ослепления «политическими мнениями». Эту вставку заметил и Лелевель, написав Булгарину, что такой перевод может причинить ему неприятности (см.: [Пташицкий: 78, 82]). Обсуждая перевод  92 | 93  первой статьи Лелевеля, опубликованной в № 23 СА за 1822 г., в Вильно отметили его гладкость. 31 декабря 1822 г. Лелевель писал Булгарину:

Перевод хвалят все. Лобойко, читая его в слух, постоянно прерывал чтение, говоря, что <…> невозможно, чтобы так писал по русски иностранец, что должно быть помогал кто-нибудь из природных русских (цит. по: [Пташицкий: 642]).

На это Булгарин 13 февраля 1823 г. отвечал с негодованием:

Переводил я сам, а глупец Лобойко лжет, говоря, что ее переводил природный русский. Я шести лет был привезен в Россию, воспитывался в кадетском корпусе и знаю русский язык лучше польского, которому выучился в польском войске⁵.

Он даже стал обвинять Лобойко в том, что тот является агентом карамзинистов, пугать Лелевеля, во второй статье которого усмотрел слишком лояльные по отношению к Карамзину ноты, и угрожать виленским ученым:

Прошу Вас не верьте этому петербургскому пискуну. По похвалам, разсеянным в статье Карамзину, явно вижу, что он что либо Вам налгал. Здесь г. Воейков издатель Инвалида и туфля Карамзина хвастает, что он велел Лабойке настращать Вас. Клянусь честью, что это правда. Не знаю, писал ли Вам кто нибудь, что мой Архив будет оффицьяльным журналом министерства просвещения. Тогда-то я покажу, кто такое г. Лабойко. <…> Ожидаю вашего подробного разбора и надеюсь, что Вы перестанете хвалить Карамзина, в котором я ничего не вижу кроме трескучих фраз [Письма: 8–9].

В 1824 г. политическая ситуация в Царстве Польском резко обострилась. В результате процесса, расследовавшего деятельность польских патриотических организаций, в августе были арестованы многие деятели культуры. Лелевелю в числе других профессоров было приказано покинуть Вильно, и он переехал в Варшаву. Накануне этих событий Булгарин (который, по мнению Ф. Мохи, З. Мейшутович и вслед за ними А. И. Рейтблата, был либералом и польским патриотом) в своих письмах подчеркнуто отделял себя от какого-то бы то ни  93 | 94  было участия в польских делах. В июне 1824 г. он писал Лелевелю:

<…> очень прошу, чтобы он <Игнатий Онацевич, профессор истории и статистики Виленского университета.  — Т. К.> не вкладывал в свои письма стихов Кохановскаго и чтобы не разогревал их патриотизмом, так как это вовсе не согласуется с моим образом жизни и с моим жребием. Я смотрю только в книги, а что делается на свете, не хочу знать. <…> Прошу уведомить Контрыма, Онацевича, Шидловскаго <преподаватель Виленской гимназии, цензор, ходатайствовавший о принятии Булгарина в Товарищество шубравцев.  — Т. К.>, чтобы они мне не рекомендовали виленской молодежи, потому что с виленской молодежью больше беды, чем толку. Я решительно ни одного из студентов принимать у себя не буду, Бог с ними, а нам, спокойным литераторам следует от них сторониться [Письма: 16–18].

Видимо, под влиянием сложившейся политической ситуации Лелевель становится «послушнее» и неожиданно подчеркивает, что он разделяет антикарамзинские настроения Булгарина и тех, от имени которых он выступает. Посылая исправления к уже отосланной ранее статье, 30 января 1825 г. он писал Булгарину:

Сильно меня мучит то, что во второй статье о Карамзине, которую я вам послал, слишком разделяю мнения Карамзина и делаюсь соучастником некоторых его недостатков (цит. по: [Пташицкий: 649]).

Суть претензий Лелевеля к Карамзину из переводов статей, публикуемых в СА, уловить очень трудно. Во-первых, из-за стремления самого автора «говорить обиняками», во-вторых, из-за булгаринского перевода, который вносил еще больше неясности⁶. Так, например, в статьях не раз повторялась мысль, что Карамзин вместо конкретного описания исторических событий предлагает их художественный пересказ и поэтому его трудно назвать настоящим историком, но одновременно утверждается, что «занимательность исторического труда зависит не от описываемых происшествий, но от искусства в их изображении». Во вступлении к критике читаем, что Лелевель не согласен с представлениями Карамзина о задачах  94 | 95  и предмете исторического труда, но в чем именно заключается это несогласие, из статьи понять невозможно. Размышления Карамзина о том, что следует изучать не только древнюю, но и отечественную историю трактуются как желание унизить историков Греции и Рима, которые оставили человечеству образцы общественных добродетелей и патриотизма.

Смысловая размытость булгаринского перевода противостоит его однозначной тактической направленности. Уже во вступлении к первой публикации Булгарин напирает на то, что настоящий ученый должен быть счастлив, если его произведение кто-либо критикует, представлял Лелевеля признанной европейской знаменитостью в области истории, придавая тем самым особое значение публикациям СА.

То, что критикуя Карамзина, Булгарин выполнял определенный заказ, с особенной очевидностью заметно в собственно булгаринских статьях о X и XI томах «Истории» (СА. 1825. № 1–3, 6, 8; далее цитируем их, указывая номер и страницу). Эту рецензию Булгарина  — единственный печатный отклик на эти тома  — сам Карамзин воспринял как отголоски настроений Магницкого. 18 февраля 1825 г. он писал И. И. Дмитриеву:

Ты говоришь о нападках Булгарина: это передовое легкое войско, а главное еще готовится к делу, как мне сказывали: Магницкий etc. etc. вступаются будто бы за Иоанна Грознаго [Карамзин: 391].

Булгарин не находит ничего положительного в сочинении Карамзина. Он не видит ни целостности творения историографа, ни хронологического порядка изложения. «Я хотел бы видеть более связи в целом»,  — заявляет Булгарин и подчеркивает, что в «Истории» нет точных ссылок (№ 8, 368). Он упрекает Карамзина в том, что тот не рассказал о внутреннем и внешнем устройстве государств, соседствующих с Россией, «и вообще целой Европы» (№ 2, 196), недостаточно описал войско и военное искусство XVII века (№ 2, 198), слишком кратко упомянул о строительстве Архангельска (№ 2, 182), основании Уральска и уральских казаках (№ 2, 184–186), не указал, какими правилами руководствовались при собирании и наложении  95 | 96  податей (№ 3, 271), в преступлениях какого рода употреблялись пытки (№ 3, 272), «какие были водяные сообщения, речные и морские пристани», «каким образом обращались капиталы» (№ 3, 273) и т. д.

Если в 1823 г. Булгарин писал: «Из множества прозаических сочинений, мы почитаем первым: Историю государства Российского г. Карамзина, которая может служить образцом языка и слога <…>» (Литературные листки. 1823. № 1. С. 13), то теперь он становится придирчивым критиком стиля историографа. Так, например, выписывая отрывок из «Истории»: «<…> всадники пускают тучу стрел, извлекают мечи и машут ими вокруг головы и стремятся вперед густыми толпами», он комментирует его так:

Каким образом разделялась конница? как назывались эти толпы: эскадронами, ротами или полками? Можно ли в густых толпах махать мечем кругом головы, не задевая своего товарища? и т. п. (№ 2, 199).

После смерти Карамзина Булгарин в очередной раз изменит свои оценки и будет опять называть «Историю» образцом слога.

Главный недостаток труда Карамзина, по Булгарину, в том, что историограф неправильно изобразил Бориса Годунова и его царствование. Во-первых, он спорит с тем, что царевич Дмитрий был убит по приказанию Годунова. Он утверждает, что у Карамзина нет точных юридических оснований для такого вывода:

<…> осуждение Годунова на вечный позор и проклятие веков, за душегубство Царского отрока, основано на одних слухах и вестях, разсеянных в народе (№ 2, 68–69).

Сомневается Булгарин и в том, что Борис Годунов ввел патриаршество для укрепления собственной власти, утверждая то, что и для Карамзина, и для читателей было очевидно: «<…> Годунов, ревнуя к славе России, и к торжеству Православия, желал учреждением Патриаршества противупоставить сильную опору Папе» (№ 2, 192).

Карамзин, по Булгарину, «очернил» русскую историю периода Годунова. Обязанность историка «вселять любовь и  96 | 97  уважение в потомстве к великодушным правителям и добродетельным гражданам» (№ 1, 62). А у Карамзина, пишет Булгарин, «на столь обширном поприще <…> не вижу ни одного человека, котораго можно было бы взять за образец гражданской и политической жизни» (№ 8, 370). Особенно он не согласен с трактовкой образа Годунова:

Красноречивые порицания историка не затмевают великих дел Годунова; выходки противу его правления и характера блестящи, но слабы и недостаточны <…> (№ 1, 63–64).

Весьма характерно для Булгарина, что всего за год до появления этой рецензии в СА был опубликован его собственный очерк о Марине Мнишек (СА. 1824. № 1, 2, 20–22), где и Годунов, и его эпоха характеризовались однозначно отрицательно:

Но, достигнув престола ухищрением и даже злодейством, он не мог владеть обширным государством с спокойствием и снисходительностью, как государи законные, рожденные на троне. <…> Борис тайно умерщвлял подозрительных ему людей, и вместо лобной казни яд и кинжал истребляли несчастные жертвы его властолюбия. Установив законом отдавать имение презренным доносчикам, Борис сим адским средством поколебал нравственность народа, унизил добродетель, возвысил порок, открыл обширное поприще злодейству, мщению, корыстолюбию и всех добрых смиренных граждан повергнул в отчаяние. Расторглись священные узы родства и брака, недоверчивость истребила любовь и дружбу, исчезли гражданские отношения между начальником и подчиненным, между слугою и господином; целые семейства погибали в темницах или стенали в заточении.

Теперь, упрекая Карамзина, Булгарин то же самое время характеризовал прямо противоположным образом:

<…> Русский народ был привязан к своему правлению и обычаям. Следовательно было правосудие и права. «У нас», говорили Русские: «самый богатый Боярин ничего не сделает бедному; ибо, по первой жалобе Царю избавляют невиннаго и слабаго от утеснения»  — Из сего видно, что у трона были безкорыстные предстатели, в судах верные исполнители законов, в войске строгая дисциплина.   97 | 98 

«Кто же сии мужи, достойные благословления благодарнаго потомства?» (№ 8, 371),  — восклицал далее Булгарин и обещал читателям рассказать в верных красках о добродетелях государственных деятелей эпохи Смутного времени. Однако этого обещания он не выполнил, и в своем историческом романе 1830 г. «Димитрий Самозванец», упрощая и вульгаризируя⁷ темы, сюжеты и мысли пушкинского «Бориса Годунова», полностью опирался на ставшую канонической концепцию Карамзина (см. подробнее: [Гозенпуд: 252–275]), противореча своим прежним высказываниям.

В рецензии Булгарина звучали и прямо доносительные ноты. Во вступлении к статьям он подчеркивал, что начал критический разбор Карамзина «при всем недостатке сил» из соображений благонамеренности:

Люди благонамеренные и безпристрастные без сомнения будут чувствовать жертву, которую я приношу моему долгу  — этого для меня довольно (№ 1, 61).

Свою придирчивость к сочинению Карамзина он объяснял тем, что

В каждом деле, одно сомнительное обстоятельство поселяет недоверчивость к целому. Особенно в сочинениях исторических, чем маловажнее сомнительный предмет, тем более умножает сомнение в справедливости важных событий (№ 3, 184–185).

А фразу Карамзина «Борис пожаловал Царевича Киргизскаго, Ураз-Магнета, в Цари Касимовские» сопровождал следующим комментарием:

<…> пожаловать в Цари нельзя, ибо это не должность, не уряд, не чин. Летописец мог употребить это слово по неведению подлиннаго его значения, но в наше время это одно слово не только дает превратный смысл историческим событиям, но даже рождает многия сомнения на счет тогдашняго устройства России (№ 3, 177).

После смерти Карамзина и в условиях николаевского царствования критика «Истории» перестала быть выгодным политическим и коммерческим проектом, и Булгарин прекратил публикации  98 | 99  статей Лелевеля. Последнюю часть третьей статьи он опубликовал в ноябре 1824 г.⁸, а присланную четвертую даже не переводил, а отдал О. Сенковскому, который дипломатично сообщил об этом Лелевелю 3 марта 1826 г.:

Рецензию Карамзина я сам теперь перевожу на русский язык, ты должен извинить, что так опоздали, этому ни я, ни издатель не виноваты, а обстоятельства. Греч опасно заболел и Булгарин остался сам писателем, издателем и корректором в трех журналах и никаким образом не мог заняться твоими статьями (цит. по: [Пташицкий 1878: 87]).

В новых обстоятельствах Булгарин из критика Карамзина на некоторое время превратится в его хвалителя. В своих воспоминаниях «Встреча с Карамзиным», которые он отдал в 1827 г. в «Северные цветы» А. И. Дельвига, подробно рассказывая историю знакомства, он назовет Карамзина «великим писателем», а себя представит почти что его другом. Это возмутило многих современников и в первую очередь Пушкина, по настоянию которого в «Северных цветах» «Встреча» не была напечатана⁹:

<…> Конечно, вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает она во дворе, а не у тебя в комнатах. Наше молчание о Карамзине и так неприлично, не Булгарину нарушать его. Это было б еще неприличнее [Пушкин: 334–335]¹⁰.

Позже, упоминая обычно о Карамзине в хвалебном тоне, Булгарин, однако, не упускал возможности и «уколоть» его, лишний раз напоминая о своей учености. Так, отвечая С. П. Шевыреву, который упрекнул его в упоминании несуществующего исторического источника, неизвестного ни одному из историков, даже Карамзину, Булгарин писал:

Мало ли какие вещи неизвестны были покойному историографу, который писал в своем кабинете и мало рылся сам в старых библиотеках и в пыльных архивах! Я сам сообщал ему многое, а многое заимствовал он из СА, как то свидетельствуют ссылки («Северная пчела»; далее  — СП. 1841. № 183, 19 августа).   99 | 100 

Организация критических статей Лелевеля и собственные выпады Булгарина против «Истории» Карамзина достаточно очевидно показывают, как Булгарин привлекал историю на службу своим литературно-коммерческим замыслам. Различные способы манипулирования историческим дискурсом в целях саморекламы обнаруживаются и в других его исторических сочинениях.

Булгарин прекрасно осознавал, что историческая тематика в царствование Николая I не менее актуальна, чем в предшествующее: в декабре 1826 г. он по поручению Бенкендорфа оценивал пушкинского «Бориса Годунова». Именно поэтому первая часть первого тома его первого собрания сочинений открывалась разделом «Статьи исторические», в который вошли тексты, ранее публиковавшиеся в СА и СП¹¹. Содержание «Статей исторических» было следующее:

1. Марина Мнишек, супруга Димитрия Самозванца
2. Краткое обозрение военного поприща графа Коновницына
3. Воспоминания об Александре Ивановиче Лорере
4. Память о Бурхарде фон-Вихмане
5. Воспоминание о добром книгопродавце, московском купце Василии Алексеевиче Плавильщикове
6. Знакомство с Наполеоном на аванпостах под Бауценом 21 мая 1813 г. (из воспоминаний польского офицера)
7. Смерть Лопатинского
8. Мысли о характере Суворова
9. Переход русских через Кваркен в 1809 г.
10. Очерк характера Петра Великого

В «Мыслях о характере Суворова» Булгарин, перефразируя и опять же вульгаризируя высказывания Карамзина из десятого тома «Истории», писал, что «история есть наука о самом человеке», представлял ее в виде судьи, который наблюдает «дела и побуждения» человека, «взвешивает их на весах справедливости, и, по числу добра и зла, им сделанного, определяет его достоинство». История оценивает «степень просвещения и нравственности целого народа». Цель истории  — «сделать людей лучшими»:  100 | 101 

Блеск добродетели и заслуги протекших веков должны руководствовать нас в настоящем и будущем. Порок и злодеяние должны наполнять сердца наши ужасом и омерзением (147; здесь и далее первый том Собрания сочинений [Булгарин 1827–1828] цитируем, указывая только страницу).

Однако это были только декларации. В булгаринских изображениях исторических деятелей нет однозначной нравственной оценки их деятельности. Так статья, которой открывалось собрание сочинений, была посвящена Марине Мнишек, чей образ никак не служил цели «сделать людей лучшими», хотя автор подробно и не без сочувствия излагал все авантюрные подробности ее судьбы. «Гордость ее, высокомерие, пронырливость, разврат возбуждают омерзение»,  — писал Булгарин, но далее добавлял, что во время кратковременного царствования в России Мнишек

снискала себе любовь многих русских бояр своею вежливостью, умом и красотою. И лучшей участью для нее было бы погибнуть вместе с первым самозванцем: Тогда история оправдала бы ее, и друг человечества пролил бы слезу сострадания об участи несчастной жертвы.

Вспомнив, наверное, о роли нравственного писателя, Булгарин завершает статью, употребляя тривиальный риторический прием:

Самое возвышение порока служит к торжеству добродетели, ибо провидение для того возносит его, чтобы в полноте обнаружить его гнусность.

На самом деле, открывая статьей о Марине Мнишек собрание сочинений, Булгарин напоминал читателям о своем амплуа знатока истории и, особенно, эпохи смутного времени. Кроме того, статья о Мнишек, которую Булгарин читал в 1823 г. в ВОЛРС, была довольно известна и получила в свое время похвалы. «Булгарина статья очень занимательна»,  — писал об этом чтении Александр Бестужев П. А. Вяземскому [Бестужев: 204].

Следующая статья  — про графа Коновницына  — единственная в первом томе, под которой стоит дата («Писано 5 сентября  101 | 102  1822 г.») и сноска под словами «брат императора» («ныне благополучно царствующий государь император»). И сноска, и дата должны были подчеркнуть, что еще в 1822 г. Булгарин писал о Николае I в самом благонамеренном духе:

Сей великий пример уважения к памяти защитника Отечества, оказанный братом всероссийского императора, произвел в зрителях сильное впечатление и оживил в сердцах великодушных россиян глубоко напечатленную привязанность к августейшему дому (94–95).

Пять статей из десяти  — некрологи, в которых жизнь умерших представлена как предмет для подражания. Жизнь «доброго книгопродавца» Василия Плавильщикова была «исполнена делами христианского благочестия», трудолюбие Бурхарда фон Вихмана «удивляло самых неутомимых литераторов». Генерал Лорер был известен своими «отличными» подвигами, поручик Лопатинский  — чувствительностью. Рядом с этими добродетельными героями выведен как действующее лицо сам Булгарин  — близкий друг покойных, окружение которых составляли самые «образованные и благовоспитанные люди» (105).

В центре галереи исторических лиц первого тома  — польский офицер, отмеченный Наполеоном. В начале 1827 г. автобиографизм статьи (о первой публикации которой мы говорили выше) получил новое звучание. Она выглядела теперь как документальное свидетельство. Когда в мае 1826 г. дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов потребовал объяснений от Булгарина, почему тот носит чин французского капитана, он написал ему, что служил французскому императору, увлекшись «общим стремлением умов, страстию к путешествиям, блеском славы Наполеона» и даже что не воевал против России [Булгарин 1998: 43]. Рассказ о встрече с Наполеоном под Бауценом (о достоверности которого мы не можем судить) должен был пояснить, откуда у Булгарина появился чин капитана.

В ответе Потапову, хлопоча о получении русского чина, Булгарин подчеркивал, что заслуживает его «во уважении малых  102 | 103  заслуг на поле брани в 1807 и 1808 гг.» [Булгарин 1998: 43]. И потому на страницах собрания сочинений он подробно освещает этот сюжет своей биографии, посвятив ему три из десяти исторических статей и явно преувеличивая значимость событий. Подробное описание «Перехода русских через Кваркен в 1809 г.», помещенное сразу после «Очерка характера Суворова», должно было вызвать ассоциации со знаменитым переходом через Сен-Готардский перевал.

«Придет время, и гений истории представит завоевание Финляндии в настоящем блеске»; «Русские перешли в двое суток около ста верст чрез льдяные громады, глубокие снега <…>»; «надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега <…> Пот лился с чела воинов от усиленного напряжения сил <…> жгущий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу» (173–174, 179).

Заканчивались «Статьи исторические» изображением Суворова и Петра I. «Ни один поляк не написал бы похвального слова Петру I и Суворову»,  — писал Булгарин позже в одной из записок правительству [Булгарин 1998: 313]. Соединение двух этих имен было уже устойчивым штампом политической риторики¹², и, вероятно, поэтому Петр, по Булгарину, становился столь же активным врагом поляков, как и Суворов. Автор неоднократно подчеркивал, что со времен Петра Россия становится сильным государством и активно вмешивается во внутреннюю политику Польши, которая начинает терять свое былое могущество. Так, например, в книге Булгарина о Суворове 1843 г. читаем: «Первое вступление войск русских в Польшу при Петре Великом открыло неисцелимый ея недуг, который долженствовал кончиться политической смертью» [Булгарин 1843: 8].

К 1827 г. миф о Суворове уже сформировался. Еще при жизни фельдмаршала был открыт памятник ему работы М. И. Козловского, проект которого утвердил Павел I. В царствование Александра вышло несколько изданий «Науки побеждать» и «Собраний анекдотов графа Суворова». Уже была переведена на русский язык основательная четырехтомная работа Франца Антинга: «Жизнь и военные деяния графа  103 | 104  А. В. Суворова Рымникского» (СПб., М., 1799, 1801). В 1812 г. появились символические «Мысли у гробницы Суворова» (СПб.) и целый ряд других изданий.

С восшествием на престол Николая символическое значение имени Суворова укрепляется. В 1826 г. император переименовал его любимый гренадерский Фанагорийский полк в гренадерский полк генералиссимуса князя Суворова-Италийского «для возбуждения в молодых воинах воспоминания о бессмертных подвигах его» [Полевой: 333]. В 1826 г. вышла напечатанная «по высочайшему повелению» трехтомная «История российско-австрийской кампании» Егора Фукса с посвящением Николаю Павловичу. Булгарин, который и до этого публиковал материалы о Суворове в «Северном архиве», откликнулся на это издание пространной рецензией «Мысли, родившиеся при чтении книги: История российско-австрийской кампании 1799 года, изданной Е. Б. Фуксом», печатавшейся в двух номерах СП (№ 65–66; 1, 3 июня), а затем в пяти номерах напечатал свои выписки из писем и рескриптов Суворова, назвав их «Дух Суворова, или военные правила, мысли и нравственные изречения сего героя, почерпнутые из его собственных сочинений» (СП. № 86, 90–93).

Статья «Мысли о характере Суворова», вошедшая в первый том булгаринского собрания сочинений, представляла собой слегка сокращенный вариант рецензии на издание Фукса из СП 1826 г.: было изменено название и убрано окончание, в котором речь шла о полиграфическом качестве издания.

Булгарин использует характеристику Суворова, которую давали предшествующие ему авторы, но расставляет свои акценты. Особенно это заметно там, где речь идет об оригинальности и чудачествах фельдмаршала. Предшествующие авторы, говоря о странностях Суворова, оправдывали их гениальностью и славой, а в описании его характера на первое место выдвигали гражданские добродетели¹³. Они могли отмечать, что Суворов скрывал за чудачествами свой ум, «желал, чтоб в нем ошибались и не видели того, что был он в самом деле» [Собрание писем: 169], но относили это к его оригинальности и не писали о цели такого поведения.  104 | 105 

Булгаринский же Суворов своей простоватостью и чудачествами прокладывал «необыкновенный, новый путь» к величию «посреди обыкновенных, протоптанных стезей» (149). Его поведенческая маска  — осознанная стратегия достижения успеха. Булгарин подчеркивает, что оригинальность Суворова  — «обдуманная в его высоком уме и исполненная при помощи его сильного характера»  — была средством обратить на себя внимание. «И он <…> быв сперва единственным по оригинальности, сделался единственным по достоинству». Суворову, как пишет Булгарин, необходимо было «отделываться от толпы, заграждавшей дорогу <…> и он бросил им на забаву свой Диогеновский плащ» (152–153).

Булгарин подчеркивал демократический образ Суворова-балагура, служаки и любимца солдат, презираемого знатными вельможами. Он понимал, что в николаевское время с его подозрительным  — после 14 декабря  — отношением к аристократии эта сторона суворовского мифа наиболее востребована. В 1856 г. Булгарин будет критиковать речь одного генерала, который назвал Суворова героем праотцев. «Суворов  — герой нашего времени!»  — возразит ему Булгарин (СП. 1856. № 247). Он и сам моделировал свой образ в «суворовских» тонах: бравый военный, борец за правду, чья простоватость не есть истинное его лицо:

Я не мог показаться пред вами так, как бы желал, явился на сцену в плаще, и лучшее убранство должен был оставить за кулисами обстоятельств [Булгарин 1827–1828: 3, II],  —

писал Булгарин в предисловии к третьему тому этого же первого собрания сочинений, употребляя по отношению к себе ту же метафору, что и в портрете Суворова. «По-суворовски» открыто бравируя своей «простоватостью», он добавлял:

«Во всех пяти томах моих сочинений вы увидите только <…> одну часть моего образа мыслей, слабый отпечаток моих чувствований и не более как половину моего умишка – каков он ни есть». «Если они не понравятся вам  — пеняйте на себя» [Булгарин 1827–1828: 3, I–II].   105 | 106 

В 1843 г. в книге Булгарина «Суворов», изданной за несколько месяцев до появления «Истории Суворова» Н. А. Полевого¹⁴, автобиографические мотивы звучат более отчетливо. Булгаринский Суворов окружен недоброжелателями, потому что он «попрал» «наружные формы» «высшего общества»:

Называя себя солдатом, живя по-солдатски, говоря языком, самим им созданным, Суворов казался высшему обществу более нежели странным, и в высшем кругу никто не хотел верить, что он одарен необыкновенным умом.

Суворов у Булгарина становится сатириком:

Он не умел молчать кстати  — и никому не спускал! Стрелы его сатиры поражали сильно и неожиданно любимцев счастья, интригантов и вообще всех, кто только лез в гору без заслуги и достоинств, и кто брался за дело не по своим силам [Булгарин 1843: 141–142].

Но зато Суворова обожали солдаты. «Кажется, что Суворов желал, чтоб странности его сделались известными всей России  — и достиг своей цели». Через три года, в предисловии к своим «Воспоминаниям» Булгарин напишет о себе:

Много испытал я горя, <…> и, наконец, дожил до того, что могу сказать в глаза зависти и литературной вражде: что все грамотные люди в России знают о моем существовании! [Булгарин 2001: 5–6].

Булгарин рисует «своего» Суворова, явно соотнося его образ с собой. У Полевого – Суворов  — герой народной памяти. Его характер «был прекрасно высок». Полемизируя с булгаринским Суворовым, Полевой писал:

«Польза, истина были у него впереди всех страстей». «Как различно было его честолюбие от мелкого честолюбия, как глубоко было его презрение к интриге, к тому, чем успевали другие» [Полевой: 324–326].

Завершались булгаринские «Статьи исторические» «Очерком характера Петра Великого», который появился, насколько нам известно, только в собрании сочинений. В нем ряд рассуждений Булгарина поразительно напоминает идеи «Стансов»  106 | 107  Пушкина: «Петр одним присутствием своим обезоружил мятежников»; «Петр был правосуден в высочайшей степени»; «Петр желал лучами просвещения разогнать мрак невежества (в котором гнездятся все пороки) и дать России вкусить сладкие плоды образованности  — и Россия просветилась. Он хотел продлить жизнь России в грядущие веки, утвердить ея силу, дать новую силу расслабленному ее составу» (186)¹⁵. В пушкинском обращении к Николаю: «Во всем будь пращуру подобен» главным было «И памятью, как он, незлобен». Этого мотива, разумеется, у Булгарина нет. Но, изображая Петра, он тоже дает советы Николаю, неоднократно повторяя, что Петр приближал к себе людей незнатных, находил сподвижников «не в кругу одних своих царедворцев,  — но везде, где только видел ум, усердие и доброе сердце». «Пред лицем самодержавного монарха, как пред Богом, все подданные равны. От него зависит озарить светом своего величия заслугу и достоинство, и презреть ложный блеск светских приличий» (190). Параллельно с тем, как в «Очерке» Булгарин писал, что Петр «почитал другом того, кто представлял ему истину без покрова, <…> презирал постыдное равнодушие в делах общественных», в записках в III Отделение он повторял, что желает «всеми силами, способностью и опытностью» быть полезным императору: «я безпрестанно в душе моей забочусь о средствах, могущих утвердить навсегда его священное спокойствие» [Булгарин 1998: 60].

Таким образом, Булгарин всегда призывал историю к себе на службу. Ни о твердой исторической концепции, ни об эволюции взглядов на историю в случае Булгарина говорить нельзя. И до и после 14 декабря 1825 г. обращение к истории однозначно определялось стремлением Булгарина угодить тем представителям властных структур, от которых зависел коммерческий успех его издательских предприятий. Понимая, что исторический дискурс  — один из самых востребованных и в александровское, и в николаевское царствование, Булгарин различными способами, которые мы попытались показать, использовал его в целях саморекламы, вписывая себя в историю  107 | 108  в разных обличьях  — и храброго военного, и деятеля просвещения, и историка, и «истинного» литератора.

«Какая-то грусть объемлет сердце,  — писал Булгарин, «бросая взгляд на миллионы людей, которые восстают целыми поколениями из ничтожества и снова преходят к забвению» (149). Себе он такой участи явно не желал. Примером развития тактики «помещения себя в историю» служит примечательный текст из четвертого тома собрания сочинений  — «Сцена из частной жизни в 2028 году от рождества Христова». Булгарин рассказывает о будущем, в котором наступило всеобщее просвещение. Все говорят по-русски, танцуют русский кадриль, русские товары  — самые востребованные в мире (подольское вино нигде невозможно купить). И вот один вельможа находит на толкучем рынке сочинения Булгарина с портретом автора. Он обсуждает эти сочинения с гостями, удивляясь, насколько непросвещенными были люди, о пороках которых писал Булгарин. В словаре Российской словесности 2028 г. нет ни одного слова о литературных врагах Булгарина, зато о нем самом написано много: и то, что он любил правду, и что на его сочинения «накинулись неучи-критики, как вороны на спящего ястреба, и обругали не на живот, а на смерть!», но что он не грустил, потому что публика догадалась о причине критик, «и не внимая им, раскупала книги». При этом одна из дам замечает: «От того-то сочинитель так полон лицем, что он не сердился за критики, а смеялся» [Булгарин 1827–1828: 4, 268].

Булгарин времени своего собрания сочинений уже как будто вошел в историю, написал сам себе некролог, риторические формулы которого он постоянно навязывал читателям. Не случайно в начале третьего тома он поместил свой портрет, сделав оговорку, что такого не позволял себе ни один живой литератор, выпускающий собрание своих сочинений.

Булгаринские методы создания автомифа, которые сразу же стали предметом иронической рефлексии для окружающих его литераторов, неожиданно оказались востребованными в позднейшей исследовательской традиции, которая защищает Булгарина его аргументами, опираясь на его же рекламные автоописания, и даже доносы объявляя нормальным и общераспространенным  108 | 109  методом литературной борьбы. Однако подробное рассмотрение причин появления таких исследовательских концепций  — тема отдельного исследования.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Изложение фактов, подтверждающих, что сотрудничество Булгарина и руководившего тайной полицией с 1811 г. фон Фока началось до образования III Отделения, увело бы нас далеко от темы настоящей статьи. Это  — отдельный сюжет, который мы затрагивали в докладе на Четвертых Пушкинских чтениях в Тарту и надеемся вскоре изложить в отдельной статье.

² Попечитель С.-Петербургского учебного округа Д. П. Рунич предписал правлению С.-Петербургского университета и всем высшим учебным заведениям и гимназиям С.-Петербургского учебного округа подписаться на журнал Булгарина. В письме министру просвещения А. Н. Голицыну Рунич намекал на то, что для поддержания «полезного труда» Булгарина и «в вознаграждение издержек» было бы хорошо сделать такое распоряжение «по всем учебным заведениям ведомства департамента народного просвещения» (цит. по: [Дубровин: 564]). Позже за это распоряжение Булгарин благодарил Голицына [Там же: 567]. По мнению Н. Н. Мазур, следует учитывать, что хлопотавший за Булгарина Рунич был известным взяточником.

³ Не можем не отметить, что, излагая историю взаимоотношений Булгарина и Карамзина, А. И. Рейблат приводит эту цитату в усеченном виде, опустив слова Всего забавнее и не указав на то, что цитата сокращена. Это лишает карамзинское высказывание не только иронии по отношению к критике и к самой личности Булгарина, но и, что самое главное, удивления Николая Михайловича поступку последнего.

⁴ Когда с 1818 г. началась критика «Истории» на страницах «Вестника Европы» Каченовского, к ней присоединился земляк Булгарина З. Ходаковский (см.: Розыскания касательно русской истории // Вестник Европы. 1819. № 20. С. 275–301), который по этому поводу переписывался с преподавателем русской словесности Виленского университета И. Н. Лобойко, прося свои замечания об «Истории» сообщать также Лелевелю (см. подробнее: [Козлов: 47, 89]).  109 | 110 

⁵ В «Воспоминаниях» сам Булгарин писал, что в кадетском корпусе очень плохо знал русский язык, за что подвергался преследованиям соучеников. Известно, что многолетним редактором булгаринских текстов на русском языке был Н. И. Греч, который вспоминал: «Я помогал ему усердно, особенно сглаживая слог, который отзывался полонизмами и галлицизмами» [Греч: 693–694].

⁶ Оригиналы статей Лелевеля Булгарин по просьбе автора отсылал ему обратно. В 1830 г. вышла Кн. Лелевеля: “Karamzina introdukcyi rozbòr”. Был ли это тот самый текст, который переводил Булгарин, предстоит еще выяснить.

⁷ О булгаринском методе вульгаризации чужих мыслей писал Н. И. Мордовченко, исследовавший его журнальную полемику 1820-х гг. [Мордовченко: 307].

⁸ Статьи Лелевеля публиковались в следующих частях СА: 1822. Ч. 4; 1823. Ч. 8; 1824. Ч. 9, 11, 12.

⁹ Она была опубликована в «Альбоме северных муз» за 1828 г. (С. 138–168).

¹⁰ По мнению откомментировавшего булгаринскую «Встречу с Карамзиным» В. Э. Вацуро, для того, чтобы заменить публикацию мемуаров Булгарина, Пушкин напишет свои воспоминания о Карамзине [Вацуро: 147–149].

¹¹ Исключение, насколько нам известно, составлял только текст о Петре I.

¹² См., напр.: «К подвигам Суворова справедливо можно применить сказанное о Петре Великом: “Сердце его не колебалось страхом, не унывало в злоключении и не боялось громов военных”» [Глинка: 299].

¹³ «Если с сими прекраснейшими свойствами бывали смешаны некоторые странности в привычках, то должно признаться, что во всех родах слава влечет за собою особенности, к которым привыкаем без намерения. И что в том нужды, что Суворов обедал иногда в 9 часов утра? Он рано вставал, спал днем <…>» [Победы: XI].

¹⁴ В «Мыслях о характере Суворова» Булгарин сетовал, что не написана полная и подробная история героя. Когда в 1840-е гг. за нее принялся Н. А. Полевой, Булгарин постарался к его имени присоединить и свое. В 1841 г. он издал со своим предисловием «Капитолий, или собрание жизнеописаний великих мужей с их портретами», в котором вместе с биографиями Лафонтена, Гете, Рафаэля, Шиллера, Мольера, Ньютона, Франклина, Фридриха II  110 | 111  и др., написанными А. А. Делакроа, поместил краткую историю Суворова, созданную Полевым. В ней в сжатой форме была изложена концепция той развернутой, богато иллюстрированной «Истории Суворова», которую Полевой готовил к изданию и которая после выхода в свет в 1843 г. переиздавалась потом шесть раз вплоть до 1900-х гг. и служила основой для массовых изданий о Суворове. За несколько месяцев до появления «Истории Суворова» Полевого вышла книга самого Булгарина «Суворов» с иллюстрациями Тимма. В предисловии к своему «Суворову» Булгарин подчеркивал, что пришел в армию через восемь лет после смерти Суворова, но войско еще было проникнуто его духом, о Суворове рассказывали те, кто его видел. Кроме того, Булгарин напоминал, что общался с близкими Суворову людьми, напр., с гр. Ферзеном, а в конце предисловия уже решительно заявил, что сам видел Суворова и что: «Великий муж удостоил меня даже ласковым словом!» [Булгарин 1843: 6].

¹⁵ Существовал рассказ о том, что Пушкин написал «Стансы» в кабинете Николая при их свидании 8 сент. 1826 г. Пушкинисты датируют стихотворение 22 дек. 1826 г., и остается возможность предположить, что они были известны Булгарину до того, как он отдал первый том своих сочинений в цензуру. В одной из записок в III Отделение, датируемой самым началом января, Булгарин писал: «Удивительно, как скоро распространилось в народе какое-то невольное побуждение сравнивать государя с Петром Великим, при каждом случае» [Булгарин 1998: 124]. Более точных подтверждений того, что Булгарин знал содержание «Стансов» до написания своей статьи, у нас нет. «Стансы» Пушкин передал Бенкендорфу 6 июля 1827 г. В сентябре Булгарин писал в III Отделение о вечеринке петербургских литераторов у Сомова, состоявшейся 31 августа, на которой «Барон Дельвиг подобрал музыку к “Стансам” Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром»; «воодушевленные литераторы пили за здоровье “пушкинского цензора” «и все выпили до дна, обмакивая “Стансы” Пушкина в вино» [Булгарин 1998: 206]. Эта записка послужила основанием для вывода пушкинистов, что «Стансы» были обнародованы осенью 1827 г. [Немировский: 155].  111 | 112 

ЛИТЕРАТУРА

Базанов: Базанов В. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949.

Бестужев: Письма Александра Бестужева к П. А. Вяземскому (1823–1825) / Публ. и коммент. К. П. Богаевской // Литературное наследство. Т. 60: Декабристы-литераторы. М., 1956. [Ч.] 2. Кн. 1.

Булгарин 1827–1828: Сочинения Фадея Булгарина. СПб., 1827–1828. Т. 1, 3, 4.

Булгарин 1843: Булгарин Ф. В. Суворов. СПб., 1843.

Булгарин 1998: Видок Фиглярин: Письма и агентурные зап. Ф. В. Булгарина в III Отделение / Изд. подг. А. И. Рейтблат. М., 1998.

Булгарин 2001: Булгарин Ф. В. Воспоминания. М., 2001.

Вацуро: Вацуро В. Э. Встреча (Из комментариев к мемуарам о Карамзине) // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994.

Глинка: Жизнь Суворова, им самим описанная, или Собрание писем и сочинений его, изданных с примечаниями Сергеем Глинкою. М., 1819.

Гозенпуд: Гозенпуд А. А. Из истории литературно-общественной борьбы 20-х – 30-х годов XIX в. («Борис Годунов» и «Димитрий Самозванец») // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1969. Т. 6.

Греч: Греч Н. И. Записки о моей жизни / Под ред. и с коммент. Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса. М.; Л., 1930.

Дубровин: [Дубровин] Н. Д. К истории русской литературы: Булгарин и Греч. (Как издатели журналов) // Русская старина. 1900. Сентябрь.

Карамзин: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву / Прим. Я. Грота и П. Пекарского. СПб., 1866.

Козлов: Козлов В. П. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников. М., 1989.

Мордовченко: Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959.

Немировский: Немировский И. В. Опрометчивый оптимизм: историко-биографический фон стихотворения «Стансы» // Пушкин: Исслед. и мат. СПб., 2003. Т. 16–17.

Письма: Письма Фадея Булгарина к Иоахиму Лелевелю: Мат. для истории рус. лит. 1821–1830 гг. Варшава, 1877. (Из Варшавских Губернских Ведомостей № № 16 и 17).

Победы: Победы князя Италийского, графа А. В. Суворова Рымникского. М., 1815.  112 | 113 

Полевой: Полевой Н. А. История князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, генералиссимуса российских войск. СПб., 1843.

Пташицкий: Пташицкий С. Л. Иоахим Лелевель как критик «Истории государства российского», сочинения Карамзина: переписка с Ф. В. Булгариным 1822–1830 // Русская старина. 1878. № 8.

Пташицкий 1878: Пташицкий С. Л. Иоахим Лелевель как критик «Истории государства российского», сочинения Карамзина: переписка с Ф. В. Булгариным 1822–1830 // Русская старина. 1878. № 9.

Пушкин: Пушкин. Полн. собр. соч.: В 16 т. [Л.], 1937. Т. 13.

Салупере: Салупере М. Ф. В. Булгарин как историк // Новое литературное обозрение: Булгаринский номер / Сост. и ред. А. И. Рейтблата. 1999. № 40.

Собрание писем: Собрание писем и анекдотов, относящихся до жизни графа А. В. Суворова. М., 1814. 3-е изд.

Эйхенбаум: Эйхенбаум Б. М. Мой временник: Маршрут в бессмертие. М., 2001.

Mocha: Mocha F. Polish and Russian sources of Boris Godunov // The Polish Review. 1980. Vol. 35. N 2.