Вместо послесловия к пьесе «Семь дней в Дерпте»

Решился ли бы Пушкин на побег за границу?

Пьеса «Семь дней в Дерпте» посвящена не до конца проясненному факту: намерению Пушкина летом 1825 г. совершить побег из Михайловского через Дерпт в Европу. Биографическая реконструкция, включающая гипотезу или учитывающая «виртуальную реальность» (в понимании М. Н. Виролайнен¹), — существенный прием не только научного изучения жизни писателя, но и создания драматургического произведения. По отношению к Пушкину биографическая реконструкция оказывается особенно конструктивной при исследовании непроясненных поворотных моментов в жизни поэта, например, при описании диалектики его отношений с Николаем I (первая встреча, дело о «Гавриилиаде», поездка в Арзрум, камер-юнкерство). Но и в александровскую эпоху в пушкинской биографии есть не совсем проясненный «гипотетический» момент: замысел побега за границу.

Фактологически наиболее четко пушкинский план прослеживается в момент его полного провала (переписка поэта середины июля 1825 г. с П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, А. Н. Вульфом, И. Ф. Мойером). Как известно, Пушкин надеялся получить разрешение царя на выезд за границу или в Прибалтику для операции аневризма (в последнем случае он расчитывал на побег через Дерпт), однако Александр I операцию делать «дозволил», но — во Пскове. «Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis, — писал Пушкин Вяземскому, — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку!»².

Финал замысла получил четкое завершение в противоположность начальным этапам; предпоследние косвенные сведения о плане — в апреле (черновое письмо царю, письмо В. А. Жуковскому). Дерпт в переписке строго «затабуирован» (название города впервые прозвучит только после провала плана). Доапрельские приготовления могут быть описаны лишь в ключе гипотезы, поскольку сведения о них сохранились в форме эзопова языка в зашифрованных переговорах поэта с А. Н. Вульфом и братом Львом о «коляске», «типографии», «переписке», «издании пушкинских произведений».

Первая и, как представляется, единственная попытка научной реконструкции пушкинского плана побега была предпринята еще в Х1Х веке П. В. Анненковым³, но он оперирует лишь фактологическим материалом, не касаясь начального «гипотетического» этапа. Между тем можно предположить, что первый шаг замысла был связан со структурно важным моментом в биографии Пушкина: открытием им 20.1Х.1824 г. нового эпистолярного сезона. Поэт, на наш взгляд, глубоко осознавал знаковую сущность первого письма из Михайловского: в нем релевантны все детали — выбор адресата, стихотворная форма, «игровой» настрой⁴. Письмо предназначалось соседу по Тригорскому, дерптскому студенту А. Н. Вульфу и содержало важное вложение: стихотворное послание его близкому другу, также дерптскому студенту — Н. М. Языкову. Примечательно, что тут же давались точные указания по конспирации: « ... пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей А.<нны> Н.<иколаевны> » (XIII. 109).

Для первого эпистолярного аккорда Пушкин счел уместным парадокcальный жанр заманчивой и соблазнительной «ссыльной анакреонтики»:

(ХIII, 109)

Имя Языкова названо еще четыре раза, один — в прозаической части пушкинского письма («...уговори Языкова...»), и три — в приписке Анны Н. Вульф брату («...отдай тут вложенное письмо [к] Языкову и, ежели можешь, приложи всё старание уговорить его, чтобы он зимой сюда приехал с тобой. Пушкин этого очень желает...» (ХIII, 109). Настойчивое желание Пушкина «завлечь» Языкова в Михайловское, естественно, не чистая прагматика; он еще в 1823 г. писал Дельвигу из Одессы: «Разделяю твои надежды на Языкова...» (ХIII, 74). Стремление узнать лично автора студенческих песенок, полных издевок над самовластьем⁵ (стихи будут изданы позже, но Вульф, по-видимому, успел их «напеть» Льву, а тот — Пушкину), содержало, как нам представляется, одновременно и бескорыстный интерес и надежду на помощь в побеге. Возможно, Пушкину известны были написанные Языковым в октябре 1823 г. строки, близкие судьбе поднадзорного поэта: «Пускай пугливого тиранства приговор // Готовит мне в удел изгнания позор //За смелые стихи...»⁶

Во вложенном в письмо «конспиративном» послании «К Языкову» (при издании в 1830 г. слово «самовластье» заменено словом «непогода», строки «Надзор обманем караульный, //Восхвалим вольности дары //И нашей юности разгульной //Пробудим шумные пиры» — изъяты) Пушкин впервые в стихах открыто излил горечь ссылки:

(II, 232)

Языков ответил стихотворным посланием, восторженно благодаря Пушкина за его щедрую хвалу, но на приглашение не откликнулся ни словом (Михайловское он посетит лишь через два года).

Как известно, мысль о побеге возникала у поэта еще на юге (« ...не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь» (XIII, 86), но решительно изменивший ситуацию жесткий «...удар карающей власти»⁷ заставил Пушкина взглянуть на дело более конкретно. Возможно, горестные размышления о будущей судьбе терзали поэта уже в пути, а прибыв на место, он полностью осознал всю безнадежность неограниченной никакими сроками ссылки. Как «единственное спасение» представилась ему необходимость операции аневризма, замысел побега стал приобретать реальные очертания.

Фактически в посланиях Вульфу и Языкову уже «задействованы» четыре протагониста «сценария» (в том числе не подозревающие о предназначенной им роли Вульф и Языков). Брата Льва поэт посвятил в замысел первым, Вульфа вторым, по-видимому, в конце 1824 г.: «Вульф уже здесь, — пишет он брату, я ему еще ничего не говорил, но жду тебя ... переговориться нужно непременно» (XIII, 130). Вульф и сам подумывал об отъезде за границу, идея выдать Пушкина за слугу принадлежала ему. Именно он ввел в переписку шифрованные термины «типография»», «издание пушкинских стихов», «Цензор» и др. После провала замысла Пушкин напишет Вульфу: «Я не успел благодарить Вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, чорт с ними и с Цензором, и с наборщиком и с tutti quanti...» (ХIII, 219). Слухи о готовящемся побеге докатились до Петербурга: «Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!» — иронизирует поэт в письме к брату от 20.ХII.1824 г. В шутливый расчет на перлюстрацию включается ироническая смысловая игра: «Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться» (XIII, 131). Был ли введен в курс дела Языков — остается непроясненным. Во всяком случае а апреле 1825 г., т.е. в разгар подготовки побега, он в стихотворение «Дерпт» включил строки, перекликающиеся с пушкинским замыслом:

Дерптский тракт — кратчайший путь за границу; «Давно б на Дерптскую дорогу // Я вышел утренней порой...» (II, 232) — стихи из пушкинского послания Языкову. Дерпт для побега подходил идеально: согласие знаменитого хирурга, друга Жуковского И. Ф. Мойера на операцию не вызывало сомнений, помощь молодых друзей обеспечена. Естественно, возникает вопрос: доберись поэт до Дерпта, в решающую минуту не отказался ли бы он от авантюрного замысла? Попытка ответа вовлекает исследователя в Царство Гипотезы.

Понятие гипотезы в литературоведении изучено слабо; специальных работ, насколько нам известно, нет; в литературных энциклопедиях и словарях этот термин отсутствует. Такое положение в каком-то плане естественно: гипотеза органически входит в науку о литературе, она — как бы самый ее дух, выделять особо эту категорию не считалось необходимым. Среди работ по философии и логике труды о гипотезе занимают немаловажное место, но они ориентированы на точные и естественные науки, где возможен конечный результат; в гуманитарных науках он априори достижим редко (исключение — стиховедение).

Классификация категории возможна по многим параметрам, и прежде всего по целевой ориентации: установление отдельного факта или выработка общей интерпретации (подробнее о гипотезе см.: ЛиФЛ, «О тайном цикле Лермонтова «Андрей Шенье») Обе задачи значимы для всех составляющих науки о литературе (текстологии, поэтики на всех уровнях, исследования генезиса произведенийю). Важны они и для биогрфического метода, в частности, в нашем случае существенно не только установление новых фактов, но и концепциональное их осмысление.

В специфике постановки гипотезы всякий раз проявляется индивидуальность исследователя, особенности его метода. Знать, как зарождается импульс к выдвижению гипотезы — поучительно и любопытно, но об этом, увы! пишут редко. Прошу извинения за лирическое отступление. В 1983 г., когда я была руководителем ТЭСТа (Тартуский Экспериментальный Суденческий Театр), Ю. М. Лотман неожиданно предложил: «Скоро 200-летие Жуковского. Хорошо бы твой театр поставил к этой дате пьесу». — «Но где я ее возьму?» — «Как «где»? Сама и напишешь». Так появилась одноактная пьеса «Семь дней в Дерпте» (Тарту, 1983) ⁹. Автор этой статьи неожиданно для самого себя выступил в двух ипостасях: исследователя писем Пушкина («Дружеская переписка Пушкина михайловского периода»¹⁰) и создателя пьесы о побеге. Гипотеза как важный механизм реконструкции микромира художника оказалась релевантной не только для биографического исследования, но и для беллетризованной пушкинианы. Пьеса — сценический ответ на вопрос «Решился ли бы Пушкин на побег или вернулся бы законопослушно в Михайловское?» Определение окончательного пушкинского решения без включения авторефлексии поэта представлялось мне мало конструктивным, но и претензия на понимание Пушкина «изнутри» — самонадеянной и не оправданной. Совет Ю. М. Лотмана оказался как нельзя кстати, он пал на подготовленную почву. Стало ясно, что историко-биографическая пьеса в булгаковском ключе (поэт на сцене не появляется) с доминантой напряженной дискуссии могла бы более адекватно ответить на поставленный вопрос, чем научная статья.

Анализировать собственную пьесу — не совсем ловко, но поскольку она написана «по заданию», а двойной опыт пушкиниста может оказаться не совсем бесполезным, разрешим себе этот сомнительный акт, включив самокритику, иронию и попытки самооправдания.

Историческая основа пьесы — ожидание в Дерпте летом 1825 г. приезда Пушкина на операцию. Поэт на сцене не появляется, однако, как писал рецензент, « ... он нерв, центр всего»¹¹). Пьеса полна анахронизмов, но это для исторической пьесы естественно: события десяти лет «сгущены» в одну неделю. Важно, чтобы атмосфера эпохи была восстановлена корректно, что, кажется, удалось: « ...дух преддекабристской России и студенческой вольницы передан весьма точно»¹². Автор попытался включить как можно больше конкретных реалий, создающих «местный колорит» (студенческий трактир «У белого быка», езда на лошадях по Домбергу, предписания ректора Эверса о дуэлях, представление на Ученом Совете новому попечителю, князю Ливену, профессоров и т. п.). Пьеса построена «по правилам», в ней есть любовная линия (два «треугольника»: Языков — Войеков — Саша; Жуковский — Мойер — Маша), детективная (Войеков подозревает «неладное» и клянется «докопаться»), бытовая (приезд из Михайловского Анны и Зизи в гости к брату), есть и злодей (Воейков, действительно, писал доносы на профессоров и, действительно, растлил горничную), словом, автор знаком с канонами жанра и следует им со всем старанием. Главный недостаток пьесы — слабость сценического психологизма — особенно заметный в изображении центральной любовной коллизии (Саша — Языков — Воейков), имеет некоторое оправдание. Кроме объективной причины — сценический психологизм требует подлинного мастерства, — оно в невольном учете автором традиции светской повести (Марлинский, Павлов, Соллогуб, Ган, Жукова, Ростопчина, Одоевский, Дурова). Адюльтер в повестях был всегда строго табуирован, героиня награждена «комплексом» Татьяны: она любит «не мужа», но остается верна супругу. Автор к тому же писал для школьной аудитории, не учтя, что она уже не совсем та.

Но главное, для чего пьеса была создана, — напряженная дискуссия о выборе пути. Спор о том, какое решение в конце концов примет Пушкин, ведут Языков и Вульф, с одной стороны, и Жуковский — с другой. Первые не сомневаются: будь все хорошо подготовлено (они и паспорт, и маршрут, и одежду «слуги» до деталей продумали), поднадзорный поэт перед соблазном не устоит! побежит! Жуковский убежден — Устоит! Не побежит! Там он ни строчки не напишет! — «Но ведь писали же в изгнании Данте и Байрон?» — «А Пушкин не сможет!»

При описании поэтики драматического произведения термин «гипотеза» не «работает», драматургу слово не дано, а в сознании героев категория трансформируется в «убежденность». Автор пьесы постарался собрать все резоны «за» и «против» и дать оппонентам равные шансы в споре. Но какова его собственная позиция? К какой стороне примыкает он сам? По мере работы над пьесой выяснилось, что дать ответ — и есть для него самое трудное.

Исследователю дозволено рассматривать виртуальные варианты биографии писателя; тот факт, что жизнь уже осуществила свое течение, не имеет решающего значения. Для воображения и рефлексии ученого (и художника) ход Судьбы — не единственная возможность. Окажись Пушкин в Дерпте, вариантов выбора было бы немало, и будущая ситуация предстала бы на редкость сложной. Множество вопросов, начиная с материальных — на что жить за границей? — , кончая моральными — как не подвести друзей? — требовали бы решения. С другой стороны, Пушкин отчетливо осознавал бы полную безнадежность ситуации ссылки, а тут — коляска у дверей, паспорт в порядке, завтра — Кенисберг, впереди — Париж. По воле автора каждая из спорящих сторон нацелена лишь на один «мыслимый» вариант будущего сюжета жизни поэта, создателю же этих героев чудилось множество взаимоисключающих сюжетов одновременно. Автор как бы остановился перед невозможностью выбрать одно решение, ему чудились десятки развязок, множество сюжетов из жизни Пушкина за границей. Если бы он сумел их органично включить в пьесу, получилась бы сложная постмодернистская драма: « ...в виртуальной реальности один и тот же сюжет может с равной вероятностью течь в двух прямо противоположных направлениях»¹³. Однако автор создал пьесу традиционную, рационалистическую, и поскольку развязка была подсказана самим ходом Судьбы, он не стал «мудрствовать лукаво». Известие о «дозволении» царя вместо Дерпта ехать во Псков «снимало» предмет дискуссии и диктовало заключительные реплики: Жуковский — «Спор наш не разрешен. Уж не гневайтесь». Языков — «Почему не разрешен? Разрешен! Чисто российским способом».

Таким образом, главный вопрос остался открытым, и можно считать, что тема не исчерпана. В ней таятся богатые возможности; иная авторская стратегия могла бы привести к созданию произведения в модернистском ключе. Для этой новой пьесы, возможно, потребовались бы не один акт, а три, она включила бы всю «мыслимую реальность», все взаимоисключающие варианты дальнейшей судьбы Пушкина (от самых трагических до самых благополучных) и — не исключено! — оказалась бы в русле самых современных поисков постижения в искусстве «виртуальной сферы». Но для всего этого требуются недюженое мастерство и подлинный талант драматурга. Дискуссия о гипотезах, связанных с возможностью побега Пушкина, могла бы продолжиться и в настоящее время.

Примечания

¹ См.: Виролайнен М. Н. Пушкинский возможный сюжет и виртуальная реальность //Пушкин в ХХ1 веке:вопросы поэтики, онтологии, историзма. Сборник статей к 80-летию профессора Ю Н. Чумакова. Новосибирск. 2003. С.37 — 44.

² Пушкин. А.С. Полн. собр. соч. в 17 т. Изд. АН СССР, М. — Л.., 1937 — 1959. Т. Х111. С.226. В дальнейшем сноски на это издание даются в тексте статьи, римская цифра обозначает том, арабская страницу..

³ П.В. Анненков. Материалы для биографии Пушкина. 2-е изд.СПб. 1873. С.283-287.

⁴ Об «игровом мире» Михайловского-Тригорского см.: Вольперт Л. И. Пушкин в роли Пушкина. Творческая игра по моделям французской литературы. Пушкин и Стендаль. Москва 1998. С.33-86.

См. также: Вольперт Л. И. Электронная книга. .Русско-французские литертурные связи конца XYIII — первой половины XIX в. //http://www.ruthenia.ru/volpert/intro.htm В дальнейшем: Вольперт. Электронная книга.

⁵ См.: Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений, М. — Л., 1964. В песнях множество крамольных выпадов: «Где поп и государь не оковали муз...» (101) «Под адской силой самовластья...//Покорны вечному ярму// Сердца не чувствуют несчастья // И ум не верует уму» (125) «Здесь нет ни скиптра, ни оков...» (95) «Велят мне изъясняться тише...»(104). В дальнейшем: Языков.

⁶ Языков. С. 103.

⁷ Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 111. СПб. 1899. С. 107.

⁸ Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений. Библиотека пэта. Большая серия. М., — Л. 1964. С. 166.

⁹ Вольперт Л. И. Семь дней в Дерпте //Вышгород.Тарту. 1995.N 1-2. С.39-63.См. также: Вольперт. Электронная книга ВольпертЛ.И.«Русско-французские литертурные связи конца XYIII — первой половины XIX в.» // http://www.ruthenia.ru/volpert/intro.htm

¹⁰ См.: Вольперт Л. И. Дружеская переписка Пушкина михайловского периода (сенябрь 1824г. — декабрь 1825 г.) //Пушкинский сборник Л., 1977. С.49 — 62.

¹¹ Киселева Л.Н. Дух студенческой вольницы //«Вышгород». Таллинн. 1995.N 1-2.С. 38. В дальнейшем: Киселева

¹² Киселева. С.38.

¹³ Виролайнен. С. 38.