[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
”Молись за благополучие царства“
Модернизация России до сих связывается лишь с теми, кто писал книги, читал лекции, на худой конец — заседал в Думе. Но среди думцев был еще митрополит Евлогий. Он ведь известен не только своим служением в эмиграции, но и борьбой за права православного населения Холмского края.
А из бюрократов принято вспоминать разве что Столыпина, хотя о преодолении общинной собственности на землю писал Витте в своей записке царю еще в 1898 году, обосновывая это стремление необходимостью «сделать [224] из крестьянина персону». Это мотивация и терминология не политическая — христианская. И уж совсем несовместимо со стереотипами исторического сознания то, что слова эти Витте заимствовал у Победоносцева, на которого и ссылался. «Подморозчик» России был еще и создателем церковно-приходских школ, то есть системы массового национального образования. Да, он считал Библию опасной книгой и был прав — революционные ереси, сопровождавшие модернизацию в Западной Европе, были порождением того, что Священное Писание толковалось теми, кто не осознавал себя персоной, антиперсоналистски и утопически.
В русском языке возможно такое словосочетание, как «патриархально-бюрократический». Оно не режет ухо, не воспринимается как contradictio in adjecto. Как и выражение «морально-политический», которое Солженицын уподобил словосочетанию «небесно-болотный цвет».
Русская бюрократия была вынуждена была создавать внешне модернизированное оформление (не форму, а именно оформление) для патриархального самодержавия, не нуждавшегося в легитимации, если употреблять это слово в первоначальном значении. Понятие это возникло благодаря легистам — тем юристам, которые занимались юридическим обоснованием абсолютизма в эпоху перехода от обычного права к письменному, от традиции к закону.
Это самое главное, основное проявление бюрократической дисфункции в России. И это обусловило полное подчинение бюрократии частноправовому государственному устройству. Она не стала субъектом по отношению к самодержавию, оставшись его орудием.
Советская же интеллигенция, то есть интеллигенция большевистская, остававшаяся таковой даже в диссидентском варианте, более всего была озабочена борьбой с мещанством и бюрократией. Бесчеловечность шестидесятничества — в пьесах Розова, проникнутых, как у Горького, агрессивно-босяцким духом. Деструктивность перестройки — в борьбе с бюрократизмом, которую курировал Лигачев. Ничего случайного не бывает.
И нет ничего случайного в ненависти, которую вызывает Анатолий Чубайс.
Вроде бы: Чубайсом больше, Чубайсом меньше. Однако причины этой ненависти есть. Другое дело, что сами ненавистники объяснить их себе толком не могут, хотя и чувствуют, интуитивно догадываются, что перед ними враг даже не смертельный, а системный.
Ненависть к Чубайсу современных большевиков и черносотенцев сродни той ненависти, которую питали большевики и черносотенцы начала века к Сергею Витте. Ибо обозначенные политические силы были не противниками, а соперниками, между ними шел спор о том, как быстрее и надежнее вернуть Россию к варварству. А Витте был противником и тех, и других, поскольку вел Россию по цивилизованному пути. Поскольку был бюрократом и представителем партии власти. [225]
Сейчас некоторые аналитики радуются тому, что им кажется идеологическим эклектизмом современных коммунистов. Они полагают, что это проявление их слабости. Так, например, Зюганов усматривает причины революции 1917 года в том, что «самодержавие постепенно, но неуклонно вырождалось в режим всевластия космополитической чиновной бюрократии», а в России развивался чуждый стране капитализм. Что ж, вождь коммунистов ясно определил свое отношение к ключевым проблемам русской истории, что свидетельствует о его ясной самоидентификации. И никакого эклектизма — коммунисты наконец-то поняли, что они партия традиционалистского реванша, антимодернизационная сила.
Чубайс, безусловно, бюрократ номер один, то есть представитель единственной силы, имеющей модернизационные потенции. И выходец из партии никудышников, пацифистов–революционеров, в которой до сих пор числится и Егор Гайдар.
И это серьезное отличие от Сергея Витте. А в остальном они схожи. Граф Сергей Юльевич, пришедший на государственную службу из частной железнодорожной компании, тоже не имел кристальной репутации, хотя в отличие от Анатолия Борисовича был, по крайней мере, по отношению к железнодорожному бизнесу, антиприватизатором. Разное поговаривали о Витте, его интриганстве и мздоимстве Но в историю он вошел не с черного хода и не как коррупционер. Чего никак не скажешь о супервзяточниках того времени — великих князьях.
Думаю, как и в случае с Витте, как и в случае с бешено воровавшими фаворитами Петра Великого и Екатерины Великой, Чубайс запомнится другим. Тем, что вызывает неосознанную ненависть большевиков.
Впрочем, Чубайса терпеть не могут не только большевики, но и несчастные мечтатели, которые думали, что демократия — это разновидность «царства Божия на земле», новая утопия, но только антитоталитарная. Однако утопия всегда тоталитарна, а вот демократия всегда конкретна, весома, зрима и груба, как жизнь.
Для интеллигентов, которые приняли в свои ряды отставленного Гайдара, так и не понявшего, кто он такой и что он совершил для России (если б понял, то знал себе цену и путался бы с кем попало), Чубайс тоже системный враг. Он, будучи вроде бы одним из них, начисто перестроил отношения интеллигенции с властью. Ведь она чувствует себя комфортно и не дисфункционально лишь если есть основания презирать кормящую ее власть. Если во власти есть люди, которых можно поучать и наставлять. А чему учить Чубайса?
Можно не любить правительство. Можно не любить Чубайса и быть политическим оппонентом А. Б., имея другое видение развития России по цивилизованному пути. «Можно» не потому, что разрешено, а потому, что морально оправдано. [226]
Но: волка на собак в помощь не зови. «Агрессивный монетаризм», «коррупция», «воровской капитализм», «дикий рынок» — это ужасно. Но ГУЛАГ ужаснее, а брежневщина еще ужаснее, а говорливая перестройка вообще невыносима. Вот и все, что предлагает история. «Народный капитализм»? Никто не пробовал. И все локальные и региональные успехи последних лет обеспечиваются единой, жесткой, бюрократизированной системой политического управления.
Управлять страной в ближайшем будущем должен человек, способный быть бюрократическим, а не харизматическим или традиционным лидером. Владимир Путин действительно «кот в мешке» и «черный ящик», человек из Замка, путь к которому никто не знает, но при этом он функционирует. Это и есть адекватный образ бюрократического лидера, лишенного личных качеств, точнее сказать, не актуализирующего их в политическом пространстве. Разве что исключительно технологически.
Патерналистская модель весьма эффективна в азиатских странах, удачно вписавшихся в международное разделение труда и агрессивно ведущих себя на мировых рынках. Однако там эта модель жизне- и конкурентноспособна в силу своей цельности и системного единства социума. Российская же модель не представляет собой какого-то особого качества. Это КОЛИЧЕСТВЕННО НЕРАЗВИТАЯ ЗАПАДНАЯ МОДЕЛЬ. В нашей стране поздно начался переход от патерналистского к бюрократическому способу общественного управления, производства. Но начался и идет.
В этих рассуждениях нет ничего нового даже по сравнению с Максом Вебером. Однако объективация любых общих концепций всегда нова, поскольку все конкретное уникально. И в России историческая роль бюрократии до конца не то что не оценена или не понята — она просто не обсуждаема.
Западная бюрократия представляла собой новый интеллектуальный слой, а не бесполых разночинных интеллигентов, приведших русскую нацию к революционному атавизму. В нынешней же России бюрократия именно в силу своей адаптации к условиям российского патернализма, именовавшегося социализмом, не воспринимается как нечто способное к развитию. Между тем, кроме нее, никто, собственно, и не обладает модернизационными потенциями.
Новоевропейское общество и государство (а мы живем именно в новоевропейском обществе и государстве, а не в каком-то фантастическом постсовременном) формировалось из элементов разнородных, разного происхождения. И если парламентаризм имеет происхождение вполне архаическое, то бюрократия появилась в раннем Новом времени. И стала первой жертвой модернизационных кризисов, называемых буржуазными революциями.
Ведь все эти революции, повторю, — выбросы негативной энергии, канализация патерналистской агрессии, буйство архаичного сознания, атавистическая деструкция. Но бюрократия выживала и брала верх. Досаду по этому поводу выразил поэт, вся писанина которого есть буйство архаичного [227] сознания: «Даже в революции чиновник // Выживает — вот какой он черт». Евтушенко имеет большое иллюстративное значение.
Когда говорят о «третьем пути», всегда хочется, чтобы пояснили, что имеется в виду под двумя остальными. «Третий путь», по свидетельству Людвига Эрхарда, искал и его учитель Франц Оппенгеймер, называвший свое учение либеральным социализмом. Эрхард, как он сам говорил, поменял местами прилагательное и существительное и показал «не сентиментальный, а реалистический путь». Но применительно к Германии речь шла о возврате к ценностям личной свободы и общего дела. России же возвращаться некуда.
Поэтому «народный капитализм», сдается мне, не тождествен социальному рыночному хозяйству и социальному либерализму. И все эти многочисленные «третьи пути», которые ищут «третьи силы» — это очередные патерналистские модели. То есть разновидности тоталитарного режима. «Жив или мертв — нет третьего пути».
А пока «ищут третьего», назревает реальная опасность тоталитарного реванша. И дело не в экономике. Как раз с экономической и политической стабилизацией политическое положение может обостриться. Красные и коричневые приходили к власти не в моменты наибольшего обострения кризисов, а на выходе из кризиса, при первых признаках улучшения. Подлая натура коммунистов и фашистов такова, что они никогда не берут на себя ответственность в тяжелые периоды истории нации, а ждут, когда дела начнут поворачиваться в лучшую сторону. И они в состоянии использовать демократические институты и процедуры для уничтожения демократии.
Нынешние государственные институты — это законно избранная власть, которой не следует устраивать референдумы по поводу собственности на землю или вопроса о захоронении мумии германского шпиона. Более того, обязанная их не устраивать, обязанная принимать волевые решения. Народ предоставляет президенту право на политическую волю, приняв Конституцию и избрав его главой государства. Это и есть демократия. Принимать волевые решения — это право и долг президента.
Опасность нынешнего положения дел в том, что коммунисты и фашисты могут сговориться между собой, вновь заключить пакт Молотова–Риббентропа, но только для внутреннего пользования. Причем вовсе не обязательно, чтобы большевики вновь сговорились с нацистами, — достаточно будет появления принципиально эклектичного лидера, произносящего то, что в данный момент ему нужно. Такой политик объединит разрушительный потенциал коммунистов и нацистов. Заодно, кстати, он уничтожит и нынешних вождей с фюрерами. Не поздоровится и тем, кто вкладывает в него деньги.
Эрхард подсказал коммунистам, что для их симпатий к шовинизму есть столь любимое ими экономическое обоснование. «Социализм прошлого толка, — писал он, — одновременно нес в себе и националистические черты, ибо преодоленная мною плановая экономическая система была вообще [228] мыслима лишь в узких национальных рамках, да и там практически больше не поддавалась манипулированию».
Впрочем, любители манипулировать, а главное, любители подвергаться манипуляции уверены в том, что они способны на реванш. Россия может получить октябрь 17-го и январь 33-го в одном флаконе. И пока общество не выработало иммунитета против заразы красной и коричневой, бороться с чумой обязано государство. А потому государство должно дать твердые гарантии того, что ни коммунисты, ни фашисты никогда не придут к власти ни антиконституционным, ни конституционным путем.
Государство — это прежде всего глава государства.
Другой антитоталитарной силы в России нет. Противостоять красно-коричневым возможно лишь взяв ответственность на себя. Но этого интеллигенция, в том числе именующая себя христианской (точнее сказать, милостиво разрешающая христианам — духовенству и мирянам — претендовать на членство в интеллигентском ордене), сделать не в состоянии. Потому что интеллигентское корпоративное сознание, как и сознание революционно-демократическое, вообще не оперирует категориями, связанными с личностью, в том числе с личной ответственностью. В этом суть дела, в этом причина того, что его носители не способны к модернизации общества, потому что, будучи внутренне несвободными, не осознают себя в качестве субъектов модернизации, не могут стать таковыми.
Интеллигенция по-прежнему идентифицирует себя лишь относительно власти. Она ждет решения общественных проблем от власти, предъявляет требования не к себе, а к власти, поносит власть — как государственную, так и церковную. Она не может сама себе сказать «общество — это я», «Церковь — это я», «государство дурно потому, что я дурен; я имею право его критиковать, но разрушать его самоубийственно, нам обоим надо самосовершенствоваться».
Как сказал Андрей Немзер, «инфантилизм тождествен маразму». В начале века можно было говорить о неопытности и неискушенности интеллигенции, в конце века речь идет о неспособности к усвоению исторического опыта.