[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Вестники чумы
В книге Георгия Гачева «Русский эрос» на странице 182 читаем:
«Испражнение
А! Понял, отчего хорошо читать в то время, как великие свершения на толчке в клозете производишь. Вот я с утра сел без книжки и начал думать — и вот результат: снизу не идет. А почему? Потому что когда я думаю, я уже выделяю из себя силу, исхожу, испражняюсь — в воздух, в мыслильню бытия токи исходят. Земля и воз-дух (sic!) во мне расходятся в разные стороны, в разные протоки: нет ни там, ни сям достаточного напора — оттого и запор.
А вот когда я читаю, я погружаю в себя чужую мысль, наполняюсь, заглатываю воз-дух, и он, внедряясь, распирает мою формовку и выталкивает = испражняет — т. е. праздное пространство для себя выгадывает».
Грешно смеяться над больными людьми, скажет читатель. Я и не собираюсь смеяться. Мало ли их, мнящих себя новыми Розановыми, отметит другой. Всех не перецитируешь. На самом деле, не так уж много. И их место в русской культуре, как и место покойного В. В., точно пока не определено.
Что касается религиозной принадлежности Георгия Гачева, то, ознакомившись с его трактовкой причастия, я не счел возможным воспроизвести ее еще раз, не посоветовавшись с тем, с кем принято в таких случаях советоваться. Пастырского благословения я на это не получил, а потому просто констатирую факт внецерковности Гачева и отсылаю читателя к странице 226 «Русского эроса». Говоря о его возможной принадлежности к другим христианским деноминациям, я приведу лишь одну цитату: «Бог — не предмет вне «я», а акт, квант, дело, состояние, действо». Очевидно, что трансцендентность Бога Гачевым не признается, а значит, он не христианин, тем более что им вводится термин «Двубого», под которым понимается «та толща айсберга, кончик которого сияет на поверхности в чистоте Логоса». И вообще: «Человек часто больше вредит себе и делу своим действием, чем бездействием». Привет от Григория Померанца и от прочих поклонников исповедального жанра. В данном случае — фекально-исповедального.
И от Розанова, конечно, поклон, тем паче что он вовсю цитируется, и непременно с приставкой В. В. И от Терца-Синявского наилучшие пожелания. Хотя его суждения приводятся и без инициалов, видно, что для Гачева он большой авторитет. [203]
Помнится, Синявского, написавшего книгу о Розанове, более всего восхитило что тот накатал брошюру о русских иконах, концепция которой основывалась на абсолютно ложных посылках. Вот и у Гачева читаем: «А русская церковь — с такими выпуклыми луковками–головками, на крутых и долгих шеях–туловищах насаженные, крепыши, грибы–боровики, — да это же кряжистые фаллы, в небо уставленные, в отличие от тонких, игло-луче-подобных минаретов фаллов более жгучего Востока. Церковь многоглавая — артель фаллов пестрорядинных (ср. храм Василия Блаженного). Я храмов российских люблю многофаллье. Ведь в Европе купол не на крутом стержне, а иглообразное острие–шпиль (готические соборы, в основном протестантские кирхи)».
Однако в Западной Европе есть еще и романские храмы, а попав в католическую Баварию, русский человек удивляется тому, что в этой земле преобладают купола–луковицы — точь-в-точь как в России. Но в том-то и дело, что материальный, предметный мир не интересует ни Розанова, ни Синявского, ни Гачева. Они заменяют его «общей мыслью», как определил это Владимир Набоков в романе «Дар», в главе о Чернышевском. А «общая мысль» Гачева касается и русской формы женского оргазма, и русских особенностей рта, и «русской стратегии» — так называется последний раздел «Русского эроса». Стратегия такова: «Воля и миссия русского Целого, Двубого: беспредметность бытия — это явить и доказать; и осуществляется это через то, что в России всякая предметность (отдельные вещи, идеи, принципы) должна поглощаться во всемирную прорву и в воронку — точнее «всеЗемную», ибо на Земном шаре одна такая — и именно Россия! — и тем непрерывно напоминать человечеству о том, что не все клином на «огнеземле» труда сошлось». И там же о русской святости, о русском мужике: «Лукавя, обманывая, ленясь и бездельничая, — т. е. пренебрегая всеми «элементарными нормами» общежития и труда, он, несмотря на это (или, точнее, благодаря нарушению этого уровня ценностей) — попадал на уровень святости и ходил в святых». В общем, не тварь дрожащая русский человек, но право имеет. В отличие от других народов. Как некогда «арийская раса».
Начинать, конечно, надо было с самого важного — со стилистических проговоров Гачева. Название главы «Подмыслим — как подмоемся!» напоминает о лагерном термине «поджениться». А сообщение автора, что он «просто семенем вчера (= соком мысли моей) во влажную жизнь изошел — и сейчас туп», — о том, как характеризовал свою книгу «Последний бросок на юг» Жириновский. «Сок моего мозга». Оба подмыслили. Оба настаивают на тождестве своей личности и того, что этой личностью производится, причем тождестве биологическом. В культурном пространстве они хотят быть представлены своими физиологическими выделениями.
Русский фашизм, прежде всего его религиозная и культурная основа, до сих пор должным образом не оценены. Представляется возможным утверждать, [204] что к 1917 году в России появились фашистские потенции. Их актуализация была остановлена победой социализма, который может быть назван фашизмом для бедных, ибо он гораздо более примитивен, менее укоренен в культуре, чем его двойник, — и далеко не всегда двойник–антагонист. Фашизм явление по преимуществу эстетическое, а социализм — идеологическое. Хотя порой они производят сходные эстетические феномены.
Фашизм гораздо более культурно изощрен, внешне не так сер, как социализм, театрален и по-своему, как ни странно, человечен. Он не разрушает «до основанья» культуру и социальную организацию общества, а использует их. Но в конечном счете все, что поставлено ему на службу, деградирует, а спектакль кончается самоубийством — более или менее массовым. Фашизм, если угодно, по-своему вежлив, но вежливость эта легко и просто переходит в хамство. Языческое, антихристианское, антимонотеистическое происхождение и содержание фашизма очевидно. Но, в отличие от социализма, ему не нужно разрушать храмы. Это слишком примитивно. Он разрушает души, дехристианизирует сознание.
Дехристианизация начинается с раскультуривания, с поклонения беспредметности, как у Гачева, своей папироске, как у Розанова, просто себе, как у Синявского. Прямая линия от Розанова до Гачева через Синявского вычерчивается легко и просто. Не обойти и Александра Зиновьева, самого натурального сатаниста, убеждающего людей в том, что они — крысы. Фашистские тенденции обнаруживаются не только у псевдопатриотов, начавших самоорганизовываться на рубеже 60–70-х годов, но и у их современников — псевдоинтеллектуалов, оторванных от религии и культуры. Любая подделка, эрзац, суррогат, порой блестящий, в красивой упаковке, но суррогат — вот что нужно фашизму.
Сосредоточенность на себе, отрицание предметности и даже бытия мира, не говоря уже о презрении ко всякой «общественности» и одновременно с этим увлечение глобальными, «последними» вопросами, «русской стратегией», и, естественно, отрицание «элементарных норм», столь мелких и несущественных в свете величия собственных физиологических переживаний и всемирной истории — все это черты человека–крысы, потерявшего связь с Богом и миром. Или черты розановской «червяшки». Красиво оформленная апология крысиного образа жизни — это фашизм в его «вежливой» — эстетской, интеллектуальной — стадии.
Варварское, языческое состояние общества, нации — это прежде всего отсутствие дистанции, отсутствие культурного и цивилизационного посредствования между человеком биологическим и… да нет, не социальным еще (во времена первичного варварства) или уже (во времена варварства вторичного — фашистского), а человеком стайным. Но ведь именно чувство дистанции, иерархии и составляет основу той цивилизации, той культуры, которая создается на монотеистической основе. Отрицать «общественность», «элементарные [205] нормы» может только варвар–язычник, даже если он при этом работает где-нибудь в Академии наук, Сорбонне или в газете «Новое время».
Это ведь ловушка. Вроде бы апология частной жизни, идеология частного человека. Вроде бы борьба за свободу — ведь тоталитаризм отрицает частную жизнь. Да нет, он отрицает жизнь общественную, гражданскую, основанную на свободном гражданском выборе частного лица. Он противопоставляет жизнь частную и общественную.
Между тем иудео-христианская цивилизация основывается на том, что одно гарантирует другое. К чему же приводит противопоставление частной и общественной жизни, приватности и публичности, семейственности и гражданства, можно видеть на примере терроризма ополченцев в современных Соединенных Штатах. Это ведь правый анархизм.
Христианский персонализм прямо противоположен безбожному индивидуализму. Это отличие проявляется прежде всего в отношении к общественному долгу. Как сказал Хосе Ортега-и-Гассет: «Наше бытие подчинено удивительному, но неумолимому условию. С одной стороны, человек живет собою и для себя. С другой стороны, если он не направит жизнь на служение какому-то общему делу, то она будет скомкана, потеряет цельность, напряженность и форму».
В России не возникло общественного объединения людей, основанного на персонализме веры и призванного его защищать. (Хотел написать «приватизация веры», но сдержался. Впрочем, может быть, кому-то это подойдет.) Если в обществе не происходит персонализации христианского сознания, его укоренения и формирования на его основе общностей самого разного рода, уровня, состава и с самыми разными функциями, то неизбежно наступление идолопоклонства в самых разных формах — от атеизма до клерикализма. И тогда свобода исчезает не потому, что ее кто-то отнимает и даже не потому, что ее плохо защищают, а потому, что она никому не нужна. Не востребована.
Это, понятное, дело, не ново — Карл Поппер, помнится, говорил, что демократия может защитить свободу, но не может создать потребность в свободе. От всего того, что происходит в России, создается впечатление, что до сих пор становление общественного устройства, основанного на свободе и ответственности личности, происходит безлично, само собой, стихийно и неосознанно.
Интеллектуально активная и социально ответственная часть русского общества не готова к противостоянию фашизму. Иногда кажется, что просто не хватает брезгливости. Но ведь это следствие другого — глубокой дехристианизации сознания, неспособности к адекватной оценке многих культурных феноменов, сознательной игры на понижение.
А в общем-то все просто. Не надо быть героем и стремиться всенепременно погибнуть. Надо быть обычным человеком, любить жизнь и понимать, [206] что мысль — это мысль, а дерьмо — это дерьмо. И что национализм и фашизм — антагонисты.
Все национальное динамично, рационально, обращено в будущее. По словам Хосе Ортеги-и-Гассета, «право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, а то, чем все вместе завтра будем, вот что соединяет нас в одно государство».
Все, что связано с коммунно-фашистско-шовинистским набором (не говорю «системой» или «комплексом», поскольку все указанные политические течения по природе своей и происхождению своему эклектичны и бессвязны) идей и представлений, — статично, иррационально, обращено не в прошлое даже, а к легенде о прошлом.
Успех фашистов любой национальности основывается на том, что они находят точку соприкосновения повседневного и политического, разрушая все опосредующие культурные и цивилизационные механизмы, составляющие сложную иерархию. Они опираются не на рационально обоснованные национальные интересы, а на стереотипы обыденного мышления, не на национальное сознание, а на национальные инстинкты.
Но инстинкты эти вынужденно приобретают культурные формы — у них нет и не может быть других способов существования. Варварство обречено на мимикрию, при этом слово «варварство» имеет конкретно-историческое значение, поскольку с ним генетически связан мифологический слой национального сознания.
И первой уступкой фашизму является перевод прилагательного «национальный» из разряда относительных в группу качественных. То есть придание ему степеней сравнения. Но нельзя быть более национальным или менее национальным художником, писателем, композитором. Национально все, что составляет национальную культуру — и фольклор, и авангард. Опыт всех наций показывает, что попытка выделить в культуре «более национальную» составляющую всегда выводит на первый план этнографическое, фольклорное, первобытное, то есть нечто, противопоставляемое индивидуальному, личностному, персоналистскому.
У каждой нации есть свои легенды — о происхождении, об историческом бытии, о месте среди других народов. В этих легендах, в особенностях их культурного бытования, в степени их влияния на умы политиков и граждан и обнаруживается связь между внутренней жизнью нации, то есть внутренней политикой национального государства, и поведением нации по отношению к другим народам, то есть внешней политикой. По всем этим признакам определяется степень цивилизованности нации.
Точнее сказать, главным, наиболее показательным является степень окультуривания подобного рода легенд, то, насколько они опасны для нации как части иудео-христианской цивилизации и для самой этой цивилизации. [207]
Обретение русской государственности (не новой, а просто государственности), русского национального самосознания, русской идентичности невозможно без анализа и, в зависимости от результата оного, переосмысления легенд, формирующих представления о месте русских в истории и в мире. Именно они, эти легенды, и образуют связь между внутренним строем жизни нации и ее поведением во внешнем мире.
Фашизм и шовинизм как явления атавистические не имеют к национальному никакого отношения. Обращает на себя внимание интернациональная солидарность фашистов разных стран. Они опираются не на культурные формы национальной самоидентификации, а на психологические реакции, не имеющие национальных особенностей и корней, — главный парадокс любого шовинизма в том, что он космополитичен, ибо апеллирует не к национальной культуре, а к донациональным, первобытным, атавистическим чертам, которые есть в каждом человеке, независимо от его национальности.