[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Посттоталитарный инфантилизм
В России сложилась культура посттоталитарного инфантилизма, не ограничивающаяся двумя–тремя громкими именами, тем паче что ей вообще более адекватна безымянность и бесстильность, столь свойственная, в частности, такому феномену современной полиграфии, как глянцевый журнал.
Термин этот уже не нуждается в комментариях. Гораздо существеннее, на мой взгляд, определить истоки того явления, которое стало весьма заметным [199] и существенным. Присматриваясь к глянцево-журнальной субкультуре, постепенно приходишь к выводу о родстве ее с тем самым большим стилем, который так охотно и со смаком расписывают некоторые искусствоведы и просто говорливые люди, ориентирующиеся на левые традиции культуры и культурологии.
Легенда о большом стиле тоталитарной эпохи основывается на том, что за стиль выдается бесстилье. Ибо не может называться стилем то, что не создает имманентные себе ценности, а лишь используется для иллюстрации чего-то навязанного извне. Параллели с классицизмом тут не уместны, ибо последний, существуя в пространстве личности, торил путь новому пониманию христианского персонализма.
Большой стиль был большой эклектикой. Некое подобие его сейчас уже можно назвать новым московским стилем, который проявился в дни празднования 850-летия Москвы. Он органичен этому городу, который никогда не был столицей новоевропейского государства. Исключение составляют лишь годы перед революцией, когда в ней сконцентрировался национальный капитал и создавалось многое из новой русской культуры.
Нынешние экономические успехи Москвы — это частные случай использования тех преимуществ, которые дали стране политики, чьи методы не одобряются московским мэром, призывающим власть перейти от монетаристских методов управления к государственным. Но ведь нет ничего более государственного, чем монетаризм.
Многое из того, что приносит успех мэру огромного города, способно только повредить государственному деятелю. Пример бывшего секретаря московского горкома, ставшего национальным лидером, показывает, что в России есть люди, способные к внутреннему развитию. Но Ельцину было легче — нестабильность упрощает задачу. Меняться в условиях стабилизации куда сложнее.
Выдающиеся заслуги мэра Москвы в возрождении столицы, а значит и России, очевидны. Этот человек уже вошел в историю не только своими стройками и хозяйским умом, но и тем, что с ним связаны серьезные изменения в национальном самосознании. Юрий Лужков — один из тех, кто возвращает русским чувство собственного достоинства. Но его место в современном политическом процессе оказалось совсем иным.
Очевидно, что он останется ярчайшим и достойнейшим представителем эпохи Ельцина. Славной эпохи, положившей начало национальному освобождению и возрождению. Но при этом он обнаружил большие реставрационные потенции, особенно в союзе с Евгением Примаковым.
Что касается последнего, то откровенно нецивилизованное, хамское поведение бывшего премьер-министра по отношению к прессе достаточно для того, чтобы понять, кто он такой.
Тем не менее многие любили Примакова по той же причине, что и Лужков, всерьез говоривший в начале его премьерства о каких-то солидных [200] людях, пришедших к власти, чтобы работать. Примаков, как Зыкина в известном анекдоте, в сложившихся обстоятельствах мог вообще не петь. Ему достаточно было «туда ходить, сюда ходить». Его вид, тембр голоса, интонации, манеры — все это действовало завораживающе на людей, привыкших именно к такому образу власти. Власти, которая гипнотизирует, но не действует.
По той же причине любил Примакова и выдвинувший его Явлинский, который комфортно себя чувствует при поведенчески и эстетически ином правителе, нежели он сам.
Лужков вызывал и вызывает не меньшие опасения. «Крепкие хозяйственники опаснее коммунистов». Этот тезис Владимира Рыжкова был обоснован им достаточно убедительно. Их «хозяйственность» почти тождественна политической «левизне», поскольку сиюминутному прагматизму они готовы принести в жертву те ценности, которые правые отстаивают порой, по общему мнению, вопреки очевидности.
Ибо, как показывает история, лишь те нации достигают расцвета, которые полагаются на свободу каждого более, чем на равенство всех. А что касается всяких там китайских моделей, то для России это из области фантастики. Как американская модель для Китая.
Если, конечно, не действовать по принципу «плюс гулагизация всей страны». Но расцвета все равно не будет.
Москва имела и имеет равные шансы и на то, чтобы стать культурным центром, который создаст новую русскую идентичность; и на то, чтобы навязать всей нации патерналистскую модель общественного устройства. Оба варианта связаны с ее городской природой.
Природа города как социо-культурно-исторического феномена двойственна. Парадокс в том, что сам термин «политика» обязан своим происхождением городу, но в России мэр–хозяйственник оказался противником собственно политиков как патерналистский лидер Первым на такую возможность указал Максим Соколов, подкрепивший свои суждения цитатой из книги московского мэра, противопоставившего патриархальную Москву и бюрократически иерархизированный Петербург. Если это понимание разницы меж муниципией и государством, меж обществом и государством, то это первый шаг к обретению гражданского самосознания. Если же это нападки на бюрократию, то это проявление антигосударственного мышления. Государством нельзя управлять как муниципией, а городом — как государством. Получается нечто весьма неприятное.
Следы этих неприятностей до сих пор на московских улицах. Большой стиль создал такое пространство социальной деятельности, в которой не создается новый смысл, не осознаются и не вырабатываются ценности, в которой нет ни творца, ни адресата того, что производится.
Это культура имитации и внеконтекстуальности, приближающаяся к бестекстовому состоянию. Используемая в ней православная эмблематика [201] (именно эмблематика, а не символика) является составной частью полуязыческого-полуатеистического мифа о русской истории, который лежит в основе самоидентификации русской нации в рамках культуры посттоталитарного инфантилизма.
Обрядовые действия, тиражирование изображений храмов и икон, демонстративное общение с церковными иерархами — все это не заменяет главного. А главное — это христианский персонализм, внутреннее переживание свободы и достоинства христианина.
Это роднит наследников левых авангардистов с противниками всего левого и авангардистского, каковыми считаются художественные производители из окружения московского мэра. В основе одно и то же — бесчеловечность художественной реальности. То есть внутренний разрыв или же изначальное отсутствие связей со смысловым и ценностным полем христианства — христианской цивилизации и христианской культуры. По существу, отсутствие конфликта, движения, жизни; пребывание в языческом временном циклизме, иррационализм и ирреализм.
Циклизм заметен в том, что повторяется ситуация десятилетней давности, когда правых (так называемых демократов) называли левыми, а левых (коммунистов у власти) — правыми. Конечно, повторяется пока не в таком масштабе, но… С Юрием Лужковым, равно как и с Евгением Примаковым, в обществе связывались (и связываются) стабилизационные ожидания, которые во всем мире связываются с правыми политиками. Между тем они оба уже тяготеют к левым.
А может быть, и тот и другой, да и коммунисты тоже — не правые и не левые? Может быть, Россия до сих пор находится в другом политическом измерении?
Уверен, что это так. Что критерии оценок, принятые у взрослых наций применительно к их взрослым политическим системам, в России преждевременны.
Во всем мире мало быть правым — надо еще находится на определенном политико-культурном, да и интеллектуальном уровне. Ле Пен не правее Ширака — он ниже голлистов А родственные лепеновцам партии в Германии, Австрии, странах Центральной Европы ниже христианских демократов. В России же неощущаема именно граница на политико-культурной вертикали.
Между тем эта граница определяется просто. Ниже в современном обществе те, кто отходит от принципа персонализма к принципу патернализма: левого или правого — один бес.
Ныне очевиден не столько политический, сколько культурный, ценностный вакуум на том уровне и в том секторе общественного сознания, который должны занимать силы, отстаивающие традиционные для цивилизованных наций ценности и вырабатывающие новые в рамках сложившихся институтов и норм. А это и есть место правых партий, исходящих из того, что свобода [202] является предпосылкой равенства, а не наоборот; что основой разумного общественного устройства является соблюдение основополагающих прав индивидуума.
А иначе — сплошной глянец.
Или дерьмо.