[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Помни войну
Применительно к Великой Отечественной войне (без кавычек и с прописной буквы) не выработано критериев оценки, основанных на иерархии цивилизационных (а значит — личностных, персоналистских) ценностей.
Войну пытаются отделить от тоталитаризма, объявив ее автономным, особо ценным историческим периодом, прямо не связанным с преступной историей советского режима. Но ведь мы должны благодарить Бога за то, что не состоялся союз Сталина и Гитлера, за то, что схватка двух преступных, террористических, антицивилизационных систем спасла иудео-христианскую цивилизацию от гибели. Следствием войны стал танковый социализм лишь в Центральной и Восточной Европе.
Существует ли другое измерение, другая система ценностей, в которой война предстает чем-то человечески и национально значимым? Ведь сказал же Георгий Федотов в 45-м году: «Война принесла с собой, естественно, апологию мести и жестокости. Но та же война разбудила ключи дремавшей нежности к поруганной родине, к женщине, к жене и матери солдата. Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства. Новая религиозная политика (НРП) остается в пределах чистой политики. Но и это со временем придет, если религия действительно составляет неотъемлемый атрибут человека; когда-нибудь метафизический голод проснется и в этом примитивном существе, живущем пока культом машины и маленького личного счастья».
Федотов полагал, однако, что «живой воды» придется искать на Западе. Многие его современники весьма оптимистично оценивали будущее, исходя [147] из того, что война пробудила чувства гражданские и патриотические, то есть антитоталитарные, чувство единства со всем миром. Вновь свидетельство Василия Яновского:
«Молитвы святых, равно как слабых, грешных жертв или героев, были тогда с Россией, за Россию, опять святую, великую, в последнем стремительном броске всегда исправляющую свои ошибки, искупающую вину в братском союзе с просвещенными державами Европы.
Так было во времена татар и Карла шведского, шедших покорять весь мир. То же случилось с Наполеоном и дважды на нашей памяти против немцев. Всякий раз Россия, необъяснимым чудом подстрекаемая ангелом или архангелом, в последнюю минуту выпрямлялась и занимала свое ответственное место рядом с традиционно-христианскими, гуманитарными народами».
Однако:
«А Федотов позволял себе оставаться при особом мнении, — продолжает Яновский. — Впрочем, спор шел не о настоящем, где нам предстояло бороться и во что бы то ни стало победить. Этого он не отрицал; расхождения начались в связи с будущим — гадким и постыдным, по утверждению Федотова.
Нам представлялось, что после такого светлого подвига в паре с Европою что-то неминуемо тронется с места, сдвинется даже в сталинской Руси. СССР вернется по праву в Европу, и Европа опять сольется с Россией.
Именно это Федотов желчно отрицал. Он умолял, грозил и проклинал. По его вещему слову, как я уже писал, Россию надо всячески удерживать за пределами Европы, не пускать ее дальше исторических границ: иначе конец западной культуре!»
Таков был трезвый вывод, сделанный человеком, исходившим из нетождественности родины и государства. Мыслителем, понимавшим, что становление нации может начаться лишь с формированием того, кто является главным и основным носителем ее качеств, — человека, осознающего свою национальную принадлежность. И Федотов не боялся назвать русского советского человека «примитивным существом». Это не было оскорблением, ибо он верил в его будущее, признавал за ним право на «метафизический голод».
Ограниченность толкования военного опыта русской нации в подцензурной культуре была обусловлена и запретом постановки вопроса о соотношении родины и государства, и тем, что советский человек взялся судить о самом себе. Надо отдать ему должное: он совершил почти невозможное. Но сейчас уже очевидно, что на рубеже 60–70-х годов были исчерпаны возможности гуманистического, скажем так, толкования военного опыта русской нации в XX веке в рамках советской культуры.
Конечно, не имеются в виду ни Василь Быков, ни Виктор Астафьев, но ведь они никогда и не были «военными писателями», равно как и «деревенскими» [148] или «экологическими». Они просто писатели. Речь идет о том, какое место в национальном и общественном сознании стал занимать миф о войне, кем и с какими целями он использовался.
От «Малой земли» в литературе и «Освобождения» в кинематографе начинается иное, чем, скажем, в стихах Твардовского и Самойлова, в песнях Высоцкого и Окуджавы, прочтение истории Великой Отечественной. Да и до этого в той части культуры, к которым принадлежат «Малая земля» и «Освобождение», все было не так, как у Виктора Некрасова. Сказал же Солженицын резко, но справедливо об отношении к жертвам войны: «Так сколько же од! Сколько обелисков, вечных огней! романов и поэм! — да четверть века вся советская литература этой кровушкой только и напоена».
Война для тоталитарного режима явилась одним из способов террора против собственного народа. Потери в ней были иррациональны лишь с точки зрения нормального человека, тоталитаризм же в них был заинтересован. И совершенно бессмысленно спорить о том, готовил ли Сталин нападение или нет, было ли нападение Гитлера превентивным или нет. Тоталитарные режимы всегда готовы к войне, всегда агрессивны и способны ее развязать.
Признание вины, которое пока сделал только один общественный деятель России, но зато Патриарх Московский и всея Руси Алексий II и зато в Германии, тем не менее не отменяет права русской нации на трагедию и на подвиг. На героическую историю. Это право делает несущественным то, что нацистская Германия напала на коммунистический Советский Союз, предварительно поделив с ним Польшу и страны Балтии, как некогда это право сделало совершенно неважным то, что предшествовало войне 1812 года. Мы знаем, что Гитлер напал на Россию, как некогда Наполеон.
Но при этом война актуализировала образ всеми обижаемого, преследуемого, противостоящего всему миру русского народа, который одновременно имеет право быть всеобщим опекуном, благодетелем, покровителем. Огромные потери, которые явились следствием сталинской стратегии и тактики, запрограммированные самой сущностью русского тоталитаризма; запоздалое, как утверждала советская пропаганда, открытие второго фронта в Европе (но ведь воевали же в Африке и Азии, на суше и на море); оккупация Восточной Европы, объявленная «освобождением», — все это на долгие годы способствовало закреплению шовинистских элементов в обыденном сознании русских, которые стали представлять себя народом–страдальцем, делящимся добром и опытом со всеми остальными народами и имеющим право их поучать.
Этими поучениями так увлеклись, что и не заметили, как кончилась «великая эпоха» наднационального самоутверждения. И не осознали еще, что с 1991 года началась эпоха внутреннего развития молодой нации, которой пора заняться своими делами. И помнить предостережение отца Александра Шмемана, прозвучавшее еще в 1977 году: [149]
«К чему мы все-таки стремимся? К Босфору и Дарданеллам? К тому, чтобы наш русский флаг по всему миру развевался? Но тогда как раз советская власть и есть предел всех наших желаний, уродливая их карикатура. Ведь прежде Россия никогда не была так внешне сильна. Ни при Петре, ни при Екатерине, ни при Пушкине, ни при Достоевском, ни при одном из русских святых. Только при Сталине. Вот как оказывается все просто. Советский флаг был почти на стенах Царьграда. Если наши желания только эти ограничиваются, тогда давайте раз и навсегда забудем о Святой Руси. Ибо ничего святого в том, чтобы богатеть земной славой, земным могуществом, нет. Демоническая, страшная сила большевизма и была направлена на то, чтобы установить свою власть над всем миром, чтобы весь мир перед ней дрожал. (Как сказал один из американских президентов: «Брежнев чихнет — и весь мир волнуется».) И если мы выбираем этот идеал, то у России нет будущего».
В рамках советской культуры оказалось невозможным персоналистское осознание войны, а значит национальное осмысление ее опыта. Только когда прекратило существование тоталитарное образование, присвоившее себе победу в той войне, когда нет больше государственного флага, под которым она велась, стало возможным не только появление книг Владимова и Астафьева, но и появление нового читателя. Только сейчас стал возможен диалог между свободным писателем и свободным читателем.
В романе Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» слово Бог пишется со строчной буквы, когда речь идет о мужчинах на фронте, и с прописной, когда рассказывается о женщинах в деревне. Богооставленность (не оставленность Богом, а наоборот — Он не оставляет людей, но люди пытаются порой остаться без Него: «И с отрекшимся был Ты со мной», — написал Солженицын в своих лагерных стихах), которая стала главной темой романа Астафьева, не может быть замещена ничем, даже пафосом национального спасения. Создается лишь иллюзия общего дела, поскольку дела людей имеют смысл и ценность лишь при соотнесенности с чем-то более высоким.
Для многих людей — число их гораздо больше, чем мы привыкли думать, — было гораздо важнее то, что в 1941 году день Всех святых, в земле Российской просиявших, выпал на 22 июня, нежели то, что Сталин (или Молотов?) сказал «наше дело правое».
В совпадении столь значимого для русских церковного праздника с днем нападения Гитлера на Россию, как некогда в рождественском изгнании Наполеона (храм Христа Спасителя — это вообще-то Христорождественский собор, то есть храм в честь того праздника, когда в русских церквах благодарят Бога за освобождение от нашествия двунадесяти языков) были даны знаки правоты человека, взявшего в руки оружие, и общности таких людей. Той общности, которая только сейчас начинает превращаться в русскую нацию.
И нация имеет право на то, чтобы ее ценности, в том числе и исторические, признавались другими народами. Страх перед Россией, железный занавес, [150] оборонительные блоки были оправданы лишь постольку, поскольку наша страна была носителем принципов, противоречащих новоевропейским ценностям. То есть когда достижения европейской модернизации оказывались под угрозой, поскольку Россия пыталась противопоставить Западу агрессивную традиционность или посттрадиционность. Так было в Крымскую войну, так было во времена войны холодной. Но так не было даже в тридцатые годы прошлого века: патриотические стихи Пушкина — это требование равноправия с Европой, сформулированное создателем современного русского языка. Никто кроме него, пожалуй, и не имел тогда права на это требование. Не противостояла Россия Европе и во второй половине прошлого века.
А что касается Великой войны, то ее место в национальной истории будет определено в будущем. Этого не удалось сделать в шестидесятые годы, не говоря уже о временах сталинского шовинизма или брежневского малоземелья, потому что рассматривалась она лишь как часть истории тоталитарного периода. Ордена Александра Невского, Суворова и Кутузова не должны вводить в заблуждение — ведь в прежней России, то есть собственно в России, был орден Святого благоверного князя Александра Невского, а не звезда с топорами и с портретом актера Черкасова.