[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Рождение нации, или Россия для России
Происшедшее расценивалось и до сих пор расценивается многими нашими согражданами именно и только как распад. Между тем произошло еще и нечто иное — обретение национальной независимости всеми народами бывшего СССР, в том числе и русскими. Но даже те, кто правит Россией, так и не осознали тогда (а может, не осознали еще и теперь), что начинается не воссоздание, а строительство новой русской государственности.
Не возрождение, а рождение нации.
Связь между сознанием христианским и национальным не обнаруживается людьми с атеистическим складом ума. Дело вовсе не в необходимости какого-то там «вчувствования» в проблему или в ее якобы мистическом постижении. [143] Как раз наоборот. Речь идет о вполне рациональном обосновании такой связи — между сознанием религиозным и этническим, христианским и национальным.
А связь эта в том, что христианское персоналистское сознание лежит в основе самосознания национального, когда речь заходит о современных европейских (не в географическом, конечно, смысле) нациях.
Но когда произносятся слова «этнос» и «этнический» сразу возникает фигура «оригинального мыслителя», «нонконформиста», Льва Гумилева, немало нафантазировавшего на темы этнической истории и выдававшего себя за человека, якобы идеологически гонимого.
Между тем еще в начале 70-х годов академик Бромлей, не прибегая (подчеркиваю это особо) ни к каким идеологическим аргументам, показал, что все рассуждения Гумилева строятся на том, что он путает понятия «этнос» и «популяция». То есть биологизирует этнос. В подцензурных условиях продолжение этой мысли было этически сомнительным. Но сейчас ничто не мешает сделать вывод о том, что Гумилев, по существу, приблизился к тем «расовым теориям», которые легли в основу германской модели тоталитаризма XX века. Поиски биологической основы этноса, его материальных носителей обернулись и оборачиваются этнической магией, биологической предопределенностью человеческой и национальной судьбы, языческим отрицанием персонализма. Это отрицание свободы воли, понимание человека как запрограммированного существа. То есть отрицание истории.
Общественная деятельность Гумилева достаточно ясно показала, что прогноз Бромлея, прочитываемый между строк его академических трудов, опубликованных в 70–80-е годы, оправдался.
Оправдался и другой прогноз. В начале 70-х годов, Бромлей констатировал, что качественные коммуникативные изменения порождают «этнический парадокс современности» — усиление этнического самосознания, на фоне унификации бытовой культуры у разных наций. Ныне мы это наблюдаем не только в России.
«Механизм воспроизведения этноса основан на коммуникативных внебиологических связях», — сделал вывод ученый (Бромлей, естественно, — Гумилева так не назовешь). Этническое самосознание и национальная судьба ставятся в зависимость от цивилизационно-культурной деятельности этноса, то есть отдельных его представителей, этнофоров, носителей качества этноса, людей, человека. Личность и ее деятельность, ее свободное творчество формируют нацию. То есть первостепенны антропогенные, а не природные факторы.
Такого рода вывод означает, если воспользоваться термином Макса Вебера, расколдование этноса, снятие с этой проблемы магического флера, а значит открывает путь к рациональному, то есть христианскому, толкованию темы. [144]
Итак, этнос скреплен только и исключительно этническим самосознанием, которое не существует вне исторических социокультурных форм. Нация же есть одна из исторических форм существования этноса — этносоциальный организм новоевропейской эпохи, то есть этнос, имеющий гражданское общество и правовое национальное государство. Другими словами, нация возникает в процессе и в результате модернизации. Когда, собственно, и сформировались уникальные черты национальных культур, когда социокультурное взяло верх над биологическим, первобытным, архетипичным — общим у всех наций. Национальное самосознание адекватно самосознанию новоевропейского общества, основанного на признании суверенитета и приоритета личности.
Не в традиционном обществе, столь схожем у разных народов, не в общих для всех этносов архетипах, не в древнем язычестве, а в Новом времени, когда христианство преодолело средневековый компромисс с язычеством (отсылаю читателя к Вл. Соловьеву), надо искать национальные особенности.
Беловежские соглашения положили начало национальной русской государственности. Уже только поэтому Борис Ельцин войдет в историю как великий президент великой страны. Но никто не решился сказать тогда или говорить сейчас о значении происшедшего. Об обретении русской государственности, нелегитимности СССР, о неизбежности и благотворности его распада.
Социологии доверять можно и нужно, особенно вциомовским исследованиям, по которым выходит, что за годы после произошел весьма существенный рост ностальгических настроений. Россияне тоскуют по СССР. Однако эти данные не соотносятся с явлениями политическими, эти настроения, похоже, не определяют политический выбор россиян.
Не кроется ли за результатами исследований другое? А именно: осознанное или неосознанное стремление дать ответ, соответствующий тому тоскливому ностальгическому завыванию, которое свойственно интеллигенции, имеющей доступ к средствам массовой информации? Весьма похоже. Если бы дела обстояли по-другому, то и политическая обстановка была бы иной. Получается, что между данными опросов и политическим поведением существует обратная зависимость.
Очевидно, что многофакторный анализ ситуации невозможен лишь в рамках социологических исследований. Требуется известный плюрализм методов и большая гуманитарность в изучении настроений подобного рода. Ведь факт остается фактом — даже популярность российского триколора свидетельствует о признании, о внутреннем приятии значительной частью нации новой русской государственности.
Трехцветный флаг над киоском в будни — это очень важное свидетельство, не говоря уже об активном использовании русских национальных цветов в дизайне и, особенно, в рекламе, в массовой культуре вообще. Все это [145] заставляет задуматься вот над чем. А что, если социологи будут по-другому формулировать вопросы? Если они будут просить определить не отношение к «развалу СССР» (чего ж хорошего в «развале»!), а к обретению Россией независимости? К независимости от империи.
Социология остается социологией, а история — историей, даже когда речь идет о том, что на наших глазах становится историей, о становящейся истории. Обратимся не к данным опросов, а к наследию одного неплохого поэта и неглупого человека. Весьма интересно сейчас вновь прочесть посмертно опубликованные размышления Давида Самойлова по поводу нашумевшей в свое время переписки Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. На первый взгляд, Самойлов, в силу своего положения в русской культуре, должен был безоговорочно поддержать Эйдельмана. Однако:
«Эйдельман не способен понять боль Астафьева, Астафьев не способен понять растерянность, страх Эйдельмана. Они не способны уважать инакомыслие, не способны уважать другую личность…
Письмо Эйдельмана принимаю я умственно, но почему-то не принимаю эмоционально. И наоборот».
И далее: «Спор о будущих путях России — останется ли она империей или распадется на национальные государства. Астафьев исходит из мысли, что в империи хорошо инородцам и плохо коренным русским».
Наконец, самое главное: «Некоторые говорят, что лучше было бы, если бы письмо Астафьеву написал человек русский. Но не случайно не нашлось русского человека, который написал бы это письмо, ибо Астафьев выразил не мысли нации, а ее самочувствие, и против этого самочувствия возразить нельзя».
Записи Самойлова процитированы столь отрывочно потому, что это был текст «для себя», в котором поэт пытался разобраться в собственном отношении к почувствованной им исторической перспективе. В целом он тревожно относился к будущему: «Распад имперского сознания означает драку между народами». Но в приведенных высказываниях содержится ответ на вопрос о том, почему Беловежские соглашения оставили равнодушным, причем благожелательно равнодушным, большинство русской нации.
Все дело в том, что она доросла до того, чтобы стать нацией. А вот элита от нее отстает.
У политиков крепчает тоска по СССР. Настолько, что российские государственные мужи готовы объединиться с той нацией, которой нацией стать предстоит, поскольку пока она выбирает в президенты поклонника Гитлера, но при этом противника собственной национальной независимости и государственности, отказывающегося от национального флага и языка. Следуя, кстати говоря, примеру Гитлера, заменившего трехцветный флаг 1848 года (то есть флаг мещанского национализма) на люмпенское красное знамя с языческим символом. Россия же просто жаждет взять на содержание бедных [146] родственников, для самоутверждения обзавестись собственными нахлебниками, сколь бы прожорливы они ни были.
Имперское расширение всегда ослабляло Россию и не только Россию. Давно ясно, что столь родная и близкая нам Византия, раздвигая границы, истощила и разрушила самое себя. Исторический опыт показывает, что дальнейшее развитие страны зависит от того, как скоро главным станет принцип РОССИЯ ДЛЯ РОССИИ. И не только в качестве прагматического лозунга, но и как основа ценностной ориентации политиков, критерий оценки их деятельности.
Пока же ни у государства, ни у общества, ни у интеллектуальной элиты нет ясных представлений ни о сегодняшнем дне, ни о тех исторических ценностях, которые лежат в основе существования нации.
И прежде всего это касается недавнего военного прошлого. Признавая неделимость и непрерывность национальной истории, совершенно невозможно обойти молчанием войну, которая определила и определяет столь много в русском национальном самосознании.