[ предыщущая часть ] [ содержание ] [ следующая часть ]
Антирусское антигосударство
Тем, кто говорит о «пленении» России марксизмом, ответил Ортега-и-Гассет:
«Заимствованные, заученные действия всегда двусмысленны, не прямы. Тот, кто делает заученный жест, — хотя бы пользуется иностранным словом, — разумеет под ним свое собственное, переводит выражение на свой язык. Чтобы раскрыть камуфляж, нужен также взгляд «сбоку», взгляд переводчика, у которого кроме текста есть и словарь. Я ожидаю появления книги, которая переведет сталинский марксизм на язык русской истории. Кто его знает, что из этого выйдет! Несомненно одно — России нужны еще столетия, прежде чем она сможет претендовать на власть. У нее нет заповедей, и она должна была прикрыться европейским учением — марксизмом. И этого ей хватило, так как юность в ней бьет через край. Юному не нужны резоны, нужен только предлог». [140]
«Книга» эта пишется давно и разными авторами. Но одну вещь они не хотят признавать. Ту самую, на которую указал испанский философ. Речь идет о молодости, юности, неразвитости русской нации.
Нынешнее социокультурное состояние русского этноса может быть названо посттрадиционным. То есть российский социум вышел из состояния традиционного, но еще не прошел путь модернизации.
Посттрадиционность — это принципиально бесценностное состояние социума, в том числе и безыдеологичное. Советское общество было самым деидеологизированным, целью власти в нем была власть, и те, кто был от нее далек, всерьез не воспринимали ни марксизм, ни ленинизм. Как, впрочем, и те, кто был к власти близок. По классификации Надежды Мандельштам, это были не прогрессисты и не консерваторы, а охранители, которым был важен сам процесс охранительства, а не то, что они охраняли. Пожалуй, всерьез к марксизму и прочему ленинизму относились только шестидесятники.
Одно из основных, если не главное, достижений модернизации — это национальное государство, публичноправовое, то есть основанное на равноправии граждан, обладающее сильными демократическими и бюрократическими, военными и правоохранительными институтами. Большевики же сделали все, чтобы Россия не была ни национальным, ни правовым государством.
Что касается неправового характера советской власти, то здесь все очевидно. Антинациональный же характер деятельности большевиков проявился в сохранении наднациональной, антирусской по своей сути империи.
Рассуждения о том, что большевики чего-то там модернизировали, лишены смысла. Россия завершила цикл так называемых буржуазных революций. И именно русский опыт окончательно доказал, что модернизация — процесс эволюционный. Левая традиция трактует этот вопрос по-другому. Революция понимается как «имманентная форма существования европейского субъекта». «Человек бунтующий» Камю до сих пор не потерял для многих своей привлекательности.
Между тем очевидно, что во времена Мюнцера и анабаптистов, Робеспьера и якобинцев, Ленина и продотрядов революционность всегда подавляла субъектность. Так называемые буржуазные революции — реакция традиционного (и посттрадиционного) общества на модернизационную эволюцию. Потому они всегда антиличностны. А вот останавливать революции и восстанавливать эволюционные процессы удавалось тем, кто проявлял волю, возвращая людям право на самоутверждение, которого их лишали революции.
Нынешнее время не революционно. Два главных события русской истории 90-х годов, а может быть даже XX столетия, связанные с одним и тем же зданием на набережной Москвы-реки, имели контрреволюционный характер. [141] В 1991 году граждане России пришли на защиту законной власти от посягательств нелегитимного СССР. В 1993-м законная власть применила силу для того, чтобы покончить с властью советов. Ведь именно советы были основой тоталитарного строя, основывавшегося отнюдь не на воле, а на отсутствии воли. В отличие от демократии.
В России произошло то, что было обусловлено самой природой фашизма и коммунизма как сил, противостоящих иудео-христианской цивилизации, отрицающих ее основополагающие нормы и принципы. Совершенно очевидно, что в своем развитии большевизм, то есть русский вариант коммунизма, привел к тому же, к чему стремились и стремятся крайне правые, — к сохранению и укреплению русской империи как центра мировых антицивилизационных сил, независимо от идеологической ориентации этих сил и этой империи. С самого начала до самого конца политика КПСС и СССР была политикой тотального противостояния иудео-христианской цивилизации в союзе с любыми силами, действовавшими в том же направлении.
Иван Ильин писал в статье «Черносотенство»: «Государство и государственная власть суть учреждения не классовые, а всенародные; их задача в созидании общего блага, а не личного, не частного и не классового. Люди могут расходиться в понимании общего блага, но не ставить чью бы то ни было частную корысть выше интереса родины. И если это делается, то они разрушают государство и родину, безразлично — делают это правые или левые.
Если корыстная политика справа есть черносотенство, то корыстная политика слева есть большевизм; это явления однородные, ядовитые и разрушительные…
…Классовой диктатуре справа соответствует классовая диктатура слева. И в этом смысле можно было бы сказать, что большевизм суть “черносотенцы слева”, а черносотенцы суть “большевики справа”».
Большевизм оказался явлением синкретичным, что помогло ему адаптироваться к внешне- и внутриполитическим условиям. Если Ленин использовал преимущественно левый потенциал большевизма, то Сталин актуализировал его правый, шовинистский потенциал, а Хрущев вновь воспользовался левым и т. д.
Никаких принципов у социалистического государства не было — ни социалистических, ни государственных. Социализм был антикапитализмом, а значит и созданное им государство было формой организации антицивилизации постольку, поскольку новоевропейское государство является хранителем и защитником иудео-христианской цивилизации.
Во второй половине 80-х годов советские вожди вознамерились заимствовать у Запада комплекс технологий, дабы использовать их для нового скачка. Но именно в этом замысле проявилась ограниченность материалистического понимания истории. [142]
Помню, когда началась бурная кампания по компьютеризации, завсегдатаи курилки в Ленинке иронизировали по поводу того, как поступят со спецхраном. И ведь попали в точку! Современные информационные технологии возможны и эффективны лишь в открытых обществах. Повторю уже много раз сказанное: модернизация есть процесс прежде всего социокультурный, а уж потом — железо.
«Где, когда выстаивало что-нибудь советское против полноты информации?» Прорабы перестройки задумали невозможное: совместить некоторые элементы современного западного общества и собственную тотальную власть. Естественно, они были обречены на постоянное отступление. Чтобы властвовать, следовало бы заменить язык, на котором люди разговаривают, — Оруэлл был прав, а вот Сталин просчитался. Создание абсолютно закрытого общества оказалось невозможным.
Развивая мысли Бергсона об «открытом» обществе, Надежда Мандельштам писала: «Если вдуматься, общество, толпа, никогда не бывают вполне «закрытыми». Даже полувековая изоляция не могла у нас полностью вытравить идей и представлений, пусть искаженных, расплющенных и деформированных, но все же хранящих следы того, на чем строилась наша культура и что принадлежит «открытому» обществу».
Разрушение советской системы началось с заимствования социокультурных элементов постиндустриального общества. В этих условиях распад прежнего Советского Союза оказался неизбежным, ибо самая малая открытость, самая малая свобода показали: национальное самосознание не контролируемо.
Нет ничего страшнее социализма с человеческим лицом — успокаивает лишь то, что никому еще не удавалось его построить. Национальное самоопределение народов империи, которую большевики реанимировали только на семьдесят с небольшим лет, положило конец перестройке.