Кевин Маллиган / Точность и болтовня

Франц Брентано

Кевин Маллиган

Точность и болтовня
Глоссы к парадигматическим противопоставлениям в австрийской философии

Точность внутри и вне философии

Художественная и теоретическая продукция дунайской монархии, особенно в период последних тридцати лет ее существования, характеризовалась, помимо всего прочего, поисками ясности и точности, что проявлялось не только в виде постоянно повторяющейся эксплицированной темы, но в первую очередь — и в самом стремлении быть точным.

Я коснусь этой темы дважды: вначале мне хотелось бы вспомнить о том, как много говорили о проблеме “точности” философы периода так называемой “дунайской монархии”. Затем я обращусь к анализу одного теоретического течения, которое сейчас уже известно мало, но которое в определенный период развития философии (точнее — среди университетских философов) было очень распространено. Оно ставило своей задачей определить суть методологии философии, иными словами — определить, в чем различие между философией точной и неточной. Именно к этому направлению относятся труды Франца Брентано, его учеников и “наследников”, и мы можем сказать, что именно они заложили основы парадигматики современной философии. Их труды предвосхищают “аналитическую философию”, причем особенно в том, что касается установки на точность логического анализа. Важную роль при этом сыграли их попытки описать примеры различных проявлений того, что может быть названо философией неточной. Не только для Брентано, но также, например, и для Музиля, и для таких более поздних австрийских философов, как Людвиг Витгенштейн, центральной теоретической проблемой было само определение точности метода и противопоставление его — философской “болтовне”. То же самое можно сказать и об их великом предшественнике, Бернарде Больцано, “учителе ясности” (Н. Берманн), и об Эрнсте Махе [1], их знаменитом современнике.

Несмотря на важность этой оппозиции, а также на значительность места, которое занимает ее конститутивная часть в философской деятельности последователей Брентано и Музиля, она может быть адекватно проинтерпретирована только в русле общей таксономии истории идей, которая также еще нуждается в уточнении своих формулировок. Таким образом, свою задачу я вижу в том, чтобы уточнить смысл формулировок моих предшественников. Кроме того, мне хотелось бы обратить внимание еще на два важных момента: с одной стороны, я постараюсь описать те формы болтовни, в неприятии которых были воспитаны многие австрийские художники и мыслители, но благодаря которым они, тем не менее, смогли определить свою позицию. С другой стороны, мне бы хотелось отметить один специфический вид австрийской болтовни, который, на первый взгляд, мог сформироваться именно там, где уже обозначилось противопоставление болтовни и точности. Как сказал Гойя, “сон разума рождает чудовищ”. При помощи нескольких последующих примеров, я постараюсь показать, что в нашем случае сон разума порождал чудовищ типично австрийских, чему мы можем найти множество подтверждений в истории Дунайской монархии.

Но вначале вернемся к утверждению, согласно которому изучение точности в целом и ее конкретных воплощений, в частности, в первую очередь можно встретить в системе идеологии Австро-Венгрии. Возьмем, к примеру, 1900-е годы: в 1899 году в своем предуведомлении к “Факелу” Краус писал, что он “производит усушку водного пространства фразы”, что он надеется “освободить серьезный смысл от разглагольствований”. Это выражение Крауса относится к описанию политических событий. Как известно, эта “усушка” состояла в анализе фразы и ее расслоении на форму и содержание.

Почти параллельно Музиль создал роман, в котором автор выступает в качестве “психологического вивисектора”: “Господин вивисектор. Моя жизнь: приключения и блуждания психического вивисектора в начале двадцатого века” (ср. Краус “психологический метод вскрытия трупов”).

В 1900 году Климт пишет для Венского университета свое панно, или потолочную фреску, “Философия”. Среди профессоров по этому поводу начались яростные споры, поскольку одни упрекали Климта за то, что он изобразил “неясные мысли в неясных очертаниях” (критика, к которой присоединился и Краус), тогда как другие, как, например, историк искусства Виклофф, старались показать, что идеологические и эстетические предрассудки профессоров мешают им понять то, что Климт “изобразил совершенно ясно” [2]. В 1904 году Берта Цукеркандл говорит о “Видении” Климта как об изображении “битвы за истину, за солнце, которое озаряет научное знание” [3].

Уже в 1898 году австрийский архитектор Адольф Лоос определяет противопоставление точности и орнаментальности следующим образом:

“Чем ниже уровень развития народа, тем больше привержен он к орнаментальности, или к своим побрякушкам. Индейцы покрывают орнаментом практически каждый предмет, каждую лодку, каждое весло, каждую стрелу. И признавать достоинства в таких украшениях — значит низводить себя до уровня индейцев. Сидящий в нас дикарь должен быть преодолен. [...] Поиск красоты в чистой форме, не зависимой от орнамента, вот цель, к которой должно стремиться все человечество”.

Или, как он же утверждал позднее: “Отсутствие орнамента есть признак силы ума” [4].

Экономист Эуген фон Бом-Баверк, лидер австрийской маргиналистской школы, развивает аналогичную идею намеренного отказа от любой орнаментальности, что затем было описано Шумпетером следующим образом:

“Бом-Баверк высказывал, по сути, те же идеи, но в других формулировках, и, кроме того, внес в них ряд важных дополнений. В своем изложении он всегда умел четко выделить главное и, используя минимальное число аргументов, выбирал из них наиболее простые и решающие. Затратив минимум усилий, он таким образом легко и изящно проясняет нам одну за другой несколько сложных теорий” [5].

Можно было бы привести другие примеры противопоставления точного анализа орнаментированной речи, относящиеся к иным периодам, а не к 1900-му году. Но мне бы хотелось, однако, ограничиться здесь описанием теории, или, иными словами, особого образа мысли, который был выработан в Вене и который применялся по отношению к противопоставлению точности и болтовни.

Оппозиция “точность — болтовня” осознавалась не только людьми искусства, но и философами. Хорошо известны высказывания по этому поводу членов Венского кружка, равно как их отрицательное отношение ко всем проявлениям “метафизики” — как они это называли — которые они объявляли бессмыслицей. Члены Венского кружка в своем большинстве опирались на интерпретации, предложенные в “Трактате” Витгенштейна, вышедшем в 1921 году. До этого и отчасти — параллельно с эволюцией Венского кружка, в двадцатые и тридцатые годы, к разным теоретическим аспектам оппозиции “точность — болтовня” обращался в своем романе и многочисленных эссе Роберт Музиль.

Но еще раньше, в последней четверти XIX века, два философа — Франц Брентано и Эрнст Мах — развили серию размышлений о точной философии и унитарной мысли, противопоставленной размытым спекуляциям и чрезмерным нагромождениям наукообразных изложений. Отметим, что идеи Брентано по данному поводу будучи более детализированы, чем у Маха, во многом повлияли на его учеников и последователей. Эффект философии Брентано и особенно — его идеи о том, как именно надо проводить точное исследование, являются фактом истории идей, на что теперь, однако, все стараются закрывать глаза.

Кафка и Музиль, Гофманнсталь и Шницлер, Малер и Шенберг, Мах и Витгенштейн, Краус и Кокошка — все это известные имена. Роль, которую играла в их творчестве оппозиция “точность — болтовня”, тоже хорошо известна. Но я полагаю, что эффект Брентано известен в гораздо меньшей степени.

Учеников и последователей Брентано всегда выделяло их отношение к точной философии. Уже в 1866 году Брентано выступил в Вюрцбурге с тезисами, представленными на соискание ученой степени доктора философии, согласно которым: 1. философия должна выступать против разделения науки на спекулятивную и точную, причем именно в отстаивании невозможности этого противопоставления и состоит ее право на существование и 2. истинный метод философии ничем не должен отличаться от методологии естественных наук [6].

Благодаря защите этих тезисов в Вюрцбурге — где к большой радости Брентано на двери аудитории, в которой обычно занимались философствованием на манер Шеллинга, было написано “фабрика страдания” — и в Вене (1874-1895) Брентано обрел множество страстных сторонников [7]. То, что Брентано пропагандировал как “точную философию”, состояло в следующем: 1. таксономия точных и неточных философских жанров; 2. методика философствования, которая вовлекает всех учеников; 3. доктрина унификации всех наук.

Таксономия Брентано, представленная впервые во время лекции в 1895 году и известная как доктрина четырех фаз истории, на самом деле очень проста [8]. Она базируется на том факте, что в истории философии можно отметить повторяющуюся трижды серию, состоящую из четырех фаз. К первой фазе, которая характеризуется чисто теоретическим интересом, принадлежат Аристотель, а в Средние века — Святой Фома. Она протягивается до Нового времени: до Бекона, Декарта и Локка и Лейбница. За этим, также в трех фазах, следует упадок, который характеризуется в первую очередь ослаблением научного интереса, часто — в угоду интересам практическим. К этой фазе развития философии относятся стоики, Дунс Скот, период Просвещения (Вольтер, Вольф), а затем скептики: Секст Эмпирик, Оккам, Юм — и наконец сторонники мистического спекулятизма: Плотин, Николай Кузанский, Фихте, Гегель.

“Естественное стремление к познанию истины, часто сдерживаемое скептицизмом, пронзает нас своей силой. С болезненным усердием мы приходим к созданию основ философских догм. К естественным логическим рассуждениям, которыми пользовалась первая фаза, добавляются другие, вовлекаются новые способы познания, совершенно отличные от естественных. В основе этих идей лежат принципы, лишенные малейших здравых суждений и гениальной силы. Это, в первую очередь — интуитивные, мистические взлеты интеллекта, после чего все сводится к так называемому овладению высшим познанием, к истинам, превосходящим все, что до этого было во власти человека” [9].

Брентановская таксономия точности, болтовни и равновесия между ними, таксономия, которую он стремился сделать универсальной, благодаря “соображениям, имеющим отношение к культурной психологии”, не должна была, естественно, содержать в себе пророчеств. Лекции, которые Брентано читал об этом в Вене и которые опирались на ситуацию, сложившуюся в то время в философии в целом, являлись свидетельствами его большого оптимизма, поскольку в них он высказывал убеждение, что философия вступает в новую фазу своего развития. Поэтому Брентано и почти все его ученики умерли в убеждении, что период ясности будет очень кратким, и за ним вновь последует период упадка.

Брентано продемонстрировал своим последователям такую манеру философского рассуждения, которую те сумели воспринять и которая была очень проста: философия должна оставаться незавершенной. Философия это скорее детальное исследование наиболее существенных проблем. И аналогичный принцип “философии малых шажков” мы находим у всех последователей Брентано. Поэтому одно из самых фундаментальных исследований в этой области, Ьber Annahmen (О предположениях) Майнонга, состоит из трехсот страниц и посвящено анализу только одного психологического феномена. То же можно сказать и о труде Твардовского Zur Lehre von Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen. В общем, мы можем сделать вывод, что исследователи того времени предпочитали писать короткие диссертации и исследовать узко ограниченные темы. В этой же перспективе Эренфельс обосновал в 1890 году психологию Формы, изложенную им всего на 32 страницах. В основе его работы лежит исследование “простой” проблемы, состоит ли мелодия из суммы звуков. Что касается Логических исследований Гуссерля, написанных в 1900-1901 годах, то они состоят из семи очерков, прямо друг с другом не связанных; как писал сам Гуссерль [10], речь в них идет о “серии исследований, связанных систематически, [...] но не о книге или труде в литературном смысле слова”.

Предпочтение заниматься узкой проблематикой, сопровождая свои заключения постоянными выпадами против тех, кто проявлял неточность в исследовании данной проблемы, подтверждается идеей, которую в начале можно найти у Гуссерля и Майнонга, но более точная формулировка которой дана в Трактате: “Хотя пропозиция на самом деле может быть неполной картиной определенной ситуации, но она всегда является некой полной картиной” [11].

Иными словами, в той степени, в какой пропозиция или теория удовлетворяет некоторым требованиям, включающим в себя ясность и смысл, в той же степени нечто также оказывается представленным в ней, несмотря на то, что ситуация в целом может оставаться неясной по сравнению с другими. Исключение этого факта из поля внимания характеризует спекулятивную фазу в развитии философии — “немедленное возникновение череды ассоциаций идей, которые можно было бы назвать лишь чувственными размышлениями [...] вместо более точных свидетельств. Предполагают, что можно достичь самых недостигаемых высот; да, кажется, что их можно достичь, и так при помощи самых предположительных суждений заполняются самые большие лакуны в познании” [12].

Второй конститутивный элемент методологии Брентано состоит в необходимости взять в качестве отправной точки скрупулезное и безусловное описание. Никогда не следует смешивать описание с генетическим объяснением [13]. Эта идея вызывает серьезную переоценку роли примеров в философии; им приписываются три задачи: они служат в первую очередь для того, чтобы дать объяснение терминам и философским оппозициям, и для того, чтобы их обозначить. Таким образом, придается смысл концептам или тезисам, которые уточняются при помощи примеров, служащих для их объяснения. Используя любимую Гуссерлем метафору, нужно уметь обратить все в деньги. Во-вторых, обращение к содержанию некоторых примеров помогает контролировать тезисы и гипотезы. И наконец, легче идентифицировать изменяемые и константные объемы феномена при помощи детального описания [14].

Начиная с “Представления конкретных примеров зарождения желания” (Vorfьhrung eines konkreten Beispieles vom Entstehen eines Begehrens) Эренфельса, которое явилось “субстратом” для его анализа желания, вплоть до “Наивного описания формирования чувства” Музиля [15] эта стратегия остается постоянным методом в философских трудах последователей Брентано. Гуссерль, например, может хвалиться в предисловии к своей первой книге “Философия арифметики” [16], что он не употреблял никаких терминов, которые не были бы введены при помощи примеров или дефиниций. Когда он критикует книгу “Zur Theorie der Neturwissenschaflichen Bergiffsbildung” неокантианца Риккерта, то главный упрек, который он адресует автору — упрек, который также встречается у Брентано — состоит в следующем:

“У меня есть убеждение, что плодотворная теория научного формирования понятий может быть только теорией “снизу”, которая сформировалась отчасти благодаря трудам ученых, работающих именно в области естественных наук. Теория Риккерта настолько опирается лишь на общие понятия, что тот факт, что во всем его изложении нельзя найти ни одного примера, даже уже не огорчает” [17].

Другой элемент методологии Брентано состоит в том, что лучше всего описать явление можно лишь при помощи сознательного осмысления наивной позиции автора, который анализируется. Брентано охарактеризовал апогей точной философии как эпоху, когда “сталкиваются с новыми вопросами”, когда “рождаются гипотезы” и когда “вопросы умножаются и интерпретируются” [18]. В детальном анализе языка, чувства, воли, предпочтений и оценок последователи Брентано показали себя необычайно сознательными в том факте, что их проблемы и их решения были новыми. Для них основной составной частью философской активности — было делать открытия, если, конечно, это удавалось. Именно этот взгляд привел Эренфельса к его открытию качеств формы, и таким же образом Майнонг рассматривает свое открытие — он говорит о “неизвестной теоретической области” — предположений; речь идет там о когнитивной установке, которая оказывается центральной в равной мере как для логики, так и для эстетики. Можно также напомнить об открытии триады “действие — содержание — объект”, которое сделал Твардовский, а также открытие ситуаций, которые делают истинными утверждения, которые являются истинными объектами стремления и желания и т. п. Все эти открытия, как кажется, призваны прояснить нечто, что до этого было не известно.

Эта установка последователей Брентано находит свое лучшее воплощение в замечании Бертрана Рассела об открытии, которое он сделал вместе с Витгенштейном: “Сегодня мы нашли замечательного зверя для нашего зоопарка” [19].

Этот последний элемент методологии Брентано состоит в широком использовании дефиниций и дедуктивных аргументов. Штумпф пишет: “Этот метод, который был введен Брентано, а на самом деле восходит еще к Аристотелю, состоит в обосновании непосредственного доказательства посредством общей дизъюнкции всех возможных точек зрения и опровержения всего — за исключением чего-то одного” [20].

Этот метод постоянно встречается в трудах последователей Брентано; строгая аргументация, занимающая сорок страниц, в Логических исследованиях Гуссерля [21] может послужить этому хорошим примером: Гуссерль там анализирует множество возможных интерпретаций тезиса, согласно которому всякое действие есть представление или основано на представлении, и использует их, чтобы получить ему прямое подтверждение. Другой пример дан в работе Эренфельса, который подвергает элиминации целую серию альтернативных по ценностным установкам теорий.

Философы любят выглядеть как мыслители, оперирующие точными понятиями, но на самом деле до Брентано в наше время не было ни одной группы, которая действительно использовала бы в своих рассуждениях точную дедуктивную аргументацию (или аргументацию — вообще) и примеры. Аурель Кольне (Kolnai), один из недавних австрийских философов, видит связь между австрийской философией и монархией Габсбургов. Последняя, по его мнению, может быть названа “более, чем нацией, государством или империей. Она обладает огромной, сложной и патерналистской администрацией, во многом — тиранической; со сложным административным аппаратом, во многом не понимающим, в чем именно состоят его конкретные функции, но с точки зрения идеологии ее можно назвать скорее во многом плюралистской, поскольку в ней присутствует установка уважать разного рода интересы и практиковать своего рода мягкое примиренчество, которое было чуждо изначальной национальной идее. Дух австрийского чиновничества [...] просвещенного и терпимого (особенно — начиная с Марии Терезии) более, чем склонялся к терпимой и осторожной констатации различий, особенностей, чем к перфекционистской настойчивости в нахождении дефинитивных решений. Философия в Австрии — позднее растение (сдерживаемое постоянным давлением Церкви) и именно там она находит для себя подходящий климат для дескриптивного анализа временных по самой своей сути идеологических систем, будь-то идеалистические или материалистические. Австрийская философия явилась таким образом наростом на административном фундаменте, тактическим лавированием или бриколажем, продвижением “маленькими шажками”, не имеющими на вид никакого значения, что по своему значению оказывалось прямо противоположно временным реформам в области этой же администрации и концентрированной активизации нации” [22].

Если у Брентано данный метод был лишь сформулирован, то у Витгенштейна, как мы видим, “философия небольшими шажками” применяется уже на практики. В основе этой методики лежит точность описаний, и данную практическую установку в философии можно охарактеризовать как “формальную” (geschдftmдssig); как говорил сам Брентано, ему удалось открыть “хороший метод” [23]. Для Гуссерля философия должна была стать “научным объектом типа предприятия” [24]. Желание увидеть в философии нечто практическое, что было характерно для Витгенштейна, и может быть названо философией “меркантильного” типа, которой сам он широко пользовался, видимо, восходит к тому, что его отец был деловым человеком.

Философский метод Брентано и его таксономия истории философии произвели на его аудиторию самое глубокое впечатление — начиная c молодого Фрейда, как показывают его до сих пор не изданные письма к Зильберштейну (другу его юности) и кончая Майнонгом и Гуссерлем. Из многих примеров этого я процитирую лишь один — свидетельство Эмиля Утица, школьного товарища Кафки и участника постоянных философских споров по поводу методологии Брентано, которые проходили в кафе Лувр в Праге: “Я был очарован этим логическим процессом: строгая и четкая форма, отсутствие лишних фраз, ясное изложение содержания, полная ответственность за каждое понятие — от выявления его происхождения до описания его конкретного применения” [25].

Анти-болтовня

Доказательство, анализ и дескрипция — вот из чего в целом состояла методика рассуждения, которую Музиль называл “препарированием”, а Брентано — “микроскопическим анализом” (сознания) или “дескрипцией посредством анализа”. Не только последователи Брентано, но и члены Венского кружка — Нейрат, Карнап, Шлик — проповедовали все преимущества подобного анализа и — чтобы употребить вновь дескрипцию, которую употребляет Рассел по поводу Витгенштейна — Евангелие точности (the gospel of exactness). В обоих случаях эти Евангелия содержат в себе как анализ, так и осуждение традиционной философии в широком смысле. Но эти два Евангелия не идентичны друг другу. Сходство, которое можно в них обнаружить, предстает, например, в серии критических статьей, которые вышли в 20-е и 30-е годы и были написаны с позиций анти-Шпенглера и анти-Хайдеггера [26].

В 1921 г. Отто Нейрат, будущий член Венского кружка, написал своего анти-Шпенглера, в котором он концентрировался на тенденции, проявляющейся в его Закате Европы, где тот хочет “объяснить нечто темное и неясное при помощи чего-то другого, такого же темного и неясного”. В то же время выходит эссе Музиля Разум и опыт. Заметки для читателей, спасшихся от заката Европы. С Музилем австрийская традиция критики языка достигает своей кульминации. Музиль даже составляет своего рода словарь и грамматический очерк речи Шпенглера с тем, чтобы каждый мог потом самостоятельно написать что-нибудь в его манере:

“Противопоставления жизни и смерти, чувства и знания, формы и закона, символа и формулы [...] становится/стало, движение/отдых, свой/чужой, душа/мир, направление/пространство, время/метрическое время, воля/сознание, судьба/причинность [...] физиогномика/систематика: вот почти полный комплект главенствующих идей, при помощи которых Шпенглер выкраивает отрезки от общего целого, которое при этом не нарушается, с какой бы стороны он к нему ни подошел. [...] Любой может подражать его философии: ее схема предельно проста. Надо заучить сказуемые типа “является в некотором смысле”, “становится в некотором смысле”, пренебречь вторичными различиями в форме выражения, затем перекомбинировать все введенные понятия и перемешать их друг с другом, утверждая при этом, что каждый член любой пары может сочетаться с другим, поскольку все они оказываются вторичными, но при этом отмечая, что нельзя комбинировать первостепенные понятия с второстепенными. Стоит подчиниться этой схеме — и автоматически получится подобная шпенглеровской философия и, может быть, даже нечто большее. Например — жизнь... есть объект перцепции, она имеет форму, но является и символом, становясь в некотором смысле... и т. д. Шпенглер увидел бы в этом недостаток рациональности, но я иного и не хотел сказать” [27].

В 1924 г. выходит Untergang des wissenschaftlichen Denkens. Glosses zu Spengler’s Untergang des Abendlandes (Закат научного мышления. Глоссы к “Закату Европы” Шпенглера) [28] последователя Брентано Оскара Крауса, в котором тот показывает, что работа представляет собой “мистическую жертву мании величия, которая претендует на то, чтобы быть последней философией Западной Европы, и как логическое завершение последней, предстает в виде спекуляции, приукрашенной научным мышлением, поскольку ей не достает самого элементарного понимания логики методики терпеливого исследования. Так язык науки начинает сам свидетельствовать о своем упадке.”

В своем описании “Четырех фаз философии” Франц Брентано охарактеризовал следующую стадию как находящуюся на самом низком уровне упадка философии: в ней, как он утверждал, предшествующий ей период, восходящий к чисто теоретическому интересу, и простая методика логического анализа оказываются низведенными на самый плоский уровень. Эта философия становится уже не теоретической, а практической, и поэтому естественным кажется скептическое отношение к ней. Так философия оказывается скованной “методами познания, оторванными от природы”, она оторвана от “сил гения, проявляющихся в интуиции” и от “мистических взлетов духа”. “Я всегда презирал философию как таковую” — писал Шпенглер. На это Краус отвечает: “На ее место он ставит попурри из скептицизма, философии империализма и величественного мистического визионерства ... Таким способом никогда нельзя прийти к научному познанию” [29].

Среди многочисленных упреков, которые Краус адресует Шпенглеру, особенный интерес вызывают замечания, касающиеся его языка:

“Как бы то ни было, оригинальность философии истории Шпенглера состоит еще и в том, что она говорит о “культурах как субстанциях”, что Лассо, в свою очередь, говорил и об этносах, но что на самом деле не более, чем бессмыслица. Шпенглер пользуется грамматической абстракцией “культура”, которая, как и многие другие подобные ей понятия, вроде “язык, экономика, государство, письменность”, обозначает на чисто языковом уровне достаточно многозначное явление. Понятие “культура” может быть определено и концептуально, что, видимо, обозначает индивида в его действии, но само понятие при этом не утратит своей сложной многозначности. Он же делает из него определение, способ существования, бытие, субстанцию. Из фикции — используя знакомые модели — он создает гипотезу и гипостазирование” [30].

Как и Музиль, Краус хочет критиковать стиль Шпенглера; и поэтому в качестве примеров он широко цитирует его разнообразные пассажи:

“Шпенглер говорит, что [...] “настоящий государственный человек есть воплощение Истории” (v. 2, р. 552); “Благородство проявляется в человеке, как и в Истории” (р. 405); “Женщина, как и время, есть тот смысл, ради которого существует История Государства”. Поэтому нам уже трудно сказать: История это мужчина или женщина?” [31].

В реакциях Карнапа и последователя Брентано Крауса на инаугурационную речь Хайдеггера 1929 года “Что такое метафизика?” (Was ist Metaphysik?) можно найти много общего, поскольку обоих шокировали фразы подобного типа:

“Небытие предшествует слову “нет” и отрицанию как таковому. Небытие отрицает само по себе”.

Эти слова Хайдеггера стали “общим местом”. Еще до Карнапа в 1930 г. Краус интересовался философами, которые относились к Небытию всерьез, как например, Хайдеггер и Риккерт. Действительно, как он пишет, “всегда во все времена есть риск обращения к мистицизму, когда понятие “Небытие” появляется в логических рассуждениях и начинает приниматься всерьез”. Краус анализирует те же фразы Хайдеггера, что и Карнап, и таким образом завершает свою этиологию: “И если Хайдеггер говорит, что наука становится смешной, когда не принимает всерьез Небытие, на это я отвечаю: принимая это понятие всерьез, становится смешной любая наука, кроме, может быть, лингвистики, лингвистической критики и логики” [32].

Эта отсылка к лингвистической критике и логике подводит нас к пониманию важного различия между сторонниками Брентано и позитивистами. Краус и Карнап подвергают фразы Хайдеггера лингвистическому анализу прежде, чем назвать их болтовней. Эта процедура, довольно распространенная среди последователей Брентано, означает, что описание философии как абсурдного существа имеет точный смысл и не всегда делается с позиций отрицания. Но жанр и детальность анализа, который используют последователи Брентано, очень сильно отличается от жанра и типа анализа, к которому призывают позитивисты. Последователи Брентано были первыми современными философами, принимавшими всерьез теорию формальных структур, которую они использовали достаточно широко. Но в противоположность позитивистам, они всегда следили за тем, чтобы сохранить специфику формального анализа в указанной области применения при помощи философской и онтологической аргументации.

Однако этот тип рассуждения совершенно отсутствует у позитивистов. Это особенно ярко проявляется в отношении тех и других к традиции: большая часть философского наследия отвергалась и сторонниками Брентано, и позитивистами, но последователи Брентано всегда были готовы подвергнуть ее тщательному анализу и прибегали к извлеченным из нее примерам — Канту, например. Различные термины, дистинкции, аргументы, употребляемые Кантом, были тщательно проанализированы ими прежде, чем его философия в целом была ими с сожалением признана ошибочной. Таким образом, мы можем сказать, что постоянная критика, которой сторонники Брентано подвергали ошибочные философские теории, есть на самом деле констатация того, что если внимательно приглядеться к дескриптивным основам традиционной философии, если попытаться определить феномены внешнего порядка, которые и придают смысл этим философемам, можно часто видеть, что эти философемы висят в воздухе. Этой констатации часто предшествует попытка определить теоретическую базу анализируемого философского направления. У позитивистов такой детальный анализ можно встретить крайне редко — абстракции, встречающиеся у названного выше Карнапа, можно назвать исключением — зато чаще отвергается конкретный философский тезис с позиций выявления наличия или отсутствия в нем явного смысла. Так, можно сказать, что философия последователей Брентано является в меньшей степени подготовительным этапом для рассуждений позитивистов, чем философия последних оказывается карикатурой на первых.

Вероятно, Твардовский выражает мнение всех последователей Брентано, когда он утверждает, что анализом ошибочных философских течений вообще не надо заниматься. В философии облеченная в письменную форму мысль и идея как таковая оказываются очень тесно слитыми, так что “мы можем предположить, что автор, который не способен ясно выражать свои мысли, не способен и ясно мыслить. Поэтому не стоит трудиться и разбирать его измышления” [33].

Во времена Дунайской монархии существовала давняя, но при этом живая традиция философской критики языка, и в частности — традиция Анти-Канта и Анти-Гегеля, что описано достаточно хорошо. Уже в 1798 году в своем рапорте, адресованном “Studien-Revisions-Hofkomission”, административный советник Франц Карл Хагелин выступал против преподавания философии Канта: ”Лейбниц и Вольф не вводят новых научных понятий [...]. Кант же провоцирует читателя, не давая ему ничего основательного; он употребляет совершенно новую терминологию. Если ввести в курс философию Канта, в результате все будут заниматься предметами, не понятными никому, и перестанут понимать что-либо в предметах важнейших” [34].

Эта тенденция, документированное подтверждение которой дал недавно Р. Бауэр в своей книге Der Idealismus und seine Gegner in Цsterreich, достигает своей кульминации в детальной и терпеливой критике Больцано, что затем было продолжено Прихонски в его Новом Анти-Канте. В то время как Канту приписывают постоянные неточности, Больцано говорит о “шеллинго-гегелевской болтовне” [35]. Продолжающая то же направление традиция детальной критики Канта, которая часто выпадает из поля научных исследований, прослеживается в работах Брентано, Марти и Штумпфа. И выражение Брентано “Долой предрассудки!” [36] на самом деле означает “Долой Канта!”.

Эренфельс, например, видит в кантовском требовании делать из универсализуемого характера действия критерий ценности этого действия выражение “метафизического и мистического догматизма”. Музиль писал об этом несколько лет спустя:

“Категорический императив — и все, что после этого понимали как специфически этическое требование — в своей основе есть лишь уловка, замаскированная ворчливым достоинством, желающим вновь обрести способность чувствовать. Но то, что при этом выдвигается на первый план, есть на самом деле вещь сугубо второстепенная, выражающаяся в попытке определить, что именно понимается под моральными законами, а не стремление установить новые; это вторичный опыт, который ничего не стоит, но именно он — надо же! — становится центральным опытом морали” [37].

Последователи Брентано заменили общие теории норм и имплицитную подмену этики описанием факторов, управляющих человеческими действиями, тщательным анализом структуры личностной оценки, имеющим главной целью — понять, является ли ее основным объектом действие или что-либо иное. Для них основная задача состояла в том, чтобы найти связь между ценностями, предпочитаемыми структурами, чувством и желанием, а не в том, чтобы занять определенную этическую позицию, как бы возвышенна они ни была. Они, в частности, хотели показать, что значительная часть традиционного концептуализма, в области этики, например, явилась порождением режима, который может служить примером односторонности. Мультипликация ценностей, равно как и актов оценки, часто опускалась ради соблюдения норм и действий, которые были с ними связаны.

Однако в большей степени, чем разделяемые взгляды на точную научную философию и философскую традицию, сторонников Брентано и позитивистов объединяет общая философская доктрина. Как это ни поразительно, но доктрину объединения всех наук Брентано выработал в Вене уже в 80-е и 90-е годы [38]. Эта доктрина представляет собой три последние части точной философии Брентано. В разработанной форме она соотносится с программой Венского кружка. Но на самом деле все последователи Брентано разделяли тезис, согласно которому для методики не существует различия между естественными и гуманитарными науками. В обоих случаях приходится иметь дело с дескрипциями, структурными описаниями, анализом каузаций и конструкциями ложных каузативных гипотез. Эта программа живо защищалась Брентано и его последователями, в основном они выступали против философского дискурсивного потока, направления, истоки которого были в Германии — от Дильтея и Шпрангера до Хайдеггера — и в котором выдвигались постулаты, на первый взгляд имеющие смысл, но не подкрепленные серьезной методологией. По этому поводу Краус писал в 1929 году:

“Вновь сейчас повсюду формируются продолжения этих философем (из спекулятивной и мистической философии). Эти современные философские течения, которые считают для себя необходимым быть связанными со спекулятивными и романтическими рассуждениями, забывают о том, что именно они вызвали презрение к философии и обесценили ее в глазах представителей точных наук. Иногда стараются показать, что эти Романтики, хотя и были далеки от собственно научных исследований, оказывались новаторами, с которых брали пример представители гуманитарного знания. Действительно, методология гуманитарных наук значительно отличалась от методов наук естественных” [39].

Есть своего рода ирония в том факте, что общая программа защиты объединения наук привела сторонников Брентано и позитивистов к совершенно разным результатам. Оба философских направления хотели иметь дело с наукой. Из-за понимания концепта структуры [40], которое ориентировалось на модель концепта структуры, как он предстает в современной логике взаимоотношений, и из-за физикалистских и бехивиористских тенденций, позитивисты на самом деле не хотели позитивно воспринимать эффект того, что называется гуманитарными науками. Напротив, последователи Брентано, у которых была совершенно другая теория структуры, и которые с уважением относились к теориям как онтологическим, так и логическим, решительно вписывались в формирование структурной лингвистики, психологии Формы и к тому же были связаны с некоторыми областями австрийской экономической политики (Менгер, Бом-Баверк, Визер [41]).

До этого момента я избегал того, чтобы детально рассматривать философские тезисы последователей Брентано. Мне бы хотелось, однако, упомянуть здесь три их идеи — которые в действительности не являются важнейшими составляющими этих философов, так как они во многом схожи с другими идеями, которые также оказывали влияние на философию Австро-Венгрии в ту эпоху. История Дунайской монархии не отделима от них, хотя обычно это во внимание не принимается. На самом деле последователи Брентано посвятили всю свою философскую энергию двум областям: дескриптивной философии и теории структурных связей. Речь идет о двух областях, которые не привлекали основного внимания в немецкой философии после Канта [42]. Так, они понимали под дескриптивной философией применение теории структуры к лингвистическим и психологическим феноменам. Мы здесь обратим внимание на три тезиса этой дескриптивной психологии (психология, как известно, была волшебным словом для мыслителей и художников Австрии; Томас Манн, кстати, подчеркивает высокий уровень внутреннего наблюдения в австрийском романе).

А. Благодаря влиянию некоторых аргументов Брентано, молодой Гуссерль, Штумпф и Эренфельц полагали, что не существует Я и что нет само-осознания или “отношений субъект-объект”. Этот тезис, в той форме, в какой мы встречаем его у Маха — “Я не может быть благополучным (спасенным)” — оказал большое влияние на множество австрийских работ. Сторонники Брентано предприняли попытку защитить тезис, согласно которому не существует случайных обстоятельств, т. е. они довели до конца уничтожение Я — как это говорит Эренфельс, опираясь на Холмера [43].

Б. Все психологические феномены сознательны, но наблюдать за ними невозможно — поэтому не может быть описания внутренней жизни. Хотя можно наблюдать внешние объекты, нельзя осознанно отдавать отчет о собственных ментальных процессах, разве только в момент их протекания. Эти процессы и действия оказываются скрытыми в каузальных связях и структурах, которые неуловимы в целом. Наблюдения всегда подчинены воле, и если мне удастся заметить мою ярость, она автоматически прекратится. Очевидность или осознанность того, что мы при этом испытываем, того, что в каждое мгновение происходит внутри нас, это — если употребить метафору — островок ясности. И поэтому наше осознание психических феноменов базируется на наблюдении над внешними феноменами, как действия — на наблюдении над знаками. Наши поступки и сам способ нашего существования определяются неосознанными причинами и мотивами [44].

Сходные рассуждения можно найти как у Музиля, так и у Кафки — причем оба являются весьма далекими, но все же — последователями Брентано. Музиль, например, писал:

“Психология принадлежит к области рассудка, и разнообразие, которое ей присуще, не более бесконечно, чем мы то, что мы понимаем как возможность существования психологии как эмпирической науки. Есть лишь психические мотивы, которые в своих различиях неисчислимы, но психология не имеет с ними ничего общего” [45].

Кафка же пишет [46]:

“Никогда нельзя отметить все условия, которые вызывают чувственное восприятие минуты и одновременно на нее влияют [...]. Различия подтверждают лишь одно: мы хотим, чтобы на нас влияли, и готовы жить жизнью актеров, которые выходят на сцену и говорят то, что им велят; так, внутренне отступая в сторону, мы прячемся за предрассудками и фантазиями [47].

В. Все социальные институты — деньги, закон, коммерческий обмен, язык — обустроены без метода, но и не случайно, как говорит Марти. Ясно, что этот тезис онтологического индивидуализма тесно связан с пунктом Б. и с враждебностью последователей Брентано, упомянутой выше, по отношению к разного рода выспренней речи, в которой говорится “об обществе” и т. п.

Патология точности

После этого очерка условий стремления к точности внутри австрийской философии я теперь подхожу к феномену, который можно понять только по отношению к заднему плану этого исследования, возможно, мы употребим термин обсессия (навязчивая идея) точности.

Внутри духовной жизни Дунайской монархии существует странное внутреннее противоречие, которое проявляется особенно проявляется в ее философии, в частности, и интеллектуальной жизни — в целом. Для понимания развития идей той эпохи очень важно ясно представить себе, в чем состоит суть этого противоречия. Речь идет о противоречии между так называемыми “австрийскими предписаниями”, как были они изложены в наиболее важных философских и научных текстах, написанных около 1900 года и предписывающих точность анализа, четкость описаний “снизу”, ясность изложения, отсутствие каких бы то ни было абсурдистских форм и помпезных теорий “сверху”, с одной стороны, и постоянными и разнообразными нарушениями этих предписаний — с другой стороны. Подобного рода нарушения можно объяснить просто тем фактом, что сама теория или соответствующий ей научный язык еще недостаточно оснащены реестром необходимых обобщающих описаний и, соответственно, нужной терминологией, позволяющей дать точный анализ того или иного феномена. Но возможно и другое: в появлении гротескных сложных изложений проявляется склонность к намеренно усложненным концептуальным конструкциям или, иными словами, — к болтовне! Как мы уже видели, это противопоставление и это противоречие заложены в самом основании философии. Так, мне хотелось бы здесь описать четыре случая, которые служат примером этого противоречия: Фрейд, Эренфельс, Вайнингер и поздний Гуссерль.

Сам Фрейд, как и большинство его читателей, всегда высказывали сомнения относительно того, можно ли назвать научной манеру изложения им материала да, отчасти, и сами его идеи. Это сомнение или — эта проблема — не была ясно сформулирована и в течение очень долгого времени не привлекала к себе особого внимания, видимо, из-за множества необычайно ценных детальных описаний и примеров точного анализа феномена, которые проделал Фрейд, из-за гипотез, которые он выдвигал и тщательно исследовал и из-за его блистательной аргументации — короче говоря, из-за всего того, что было столь ценно в его трудах. Сам Фрейд хорошо понимал, что его читатели в первую очередь оказывались под впечатлением точности его методики. Однако, описание того, как принимали труды Фрейда в странах немецкого языка, сделанное недавно Бродтажем и Хоффманном [48], показывает, что ему адресовали в свое время множество упреков в “нарушении методики” и “анти-научности”. В работах Фрейда действительно мы находим множество примеров описаний “кружным путем” или слишком пространных объяснений, которые оказываются совершенно неприемлемыми с точки зрения формальной; они состояли в реификации (“овеществлении”) концептов и содержали в себе фрагменты уже устаревших и опровергнутых теорий. Большое число упреков подобного типа было сделано Карлом Бюлером в его книге Кризис психологии, однако там также он выражает свое восхищение “великой борьбой Фрейда за психологическую ясность”, особенно — в своих последних книгах [49]. Но для нашей темы, пожалуй, наиболее важно то, как относился к работам Фрейда Витгенштейн. С одной стороны, мы можем отметить его несомненное восхищение, с другой, известна его убежденность в том, что все это не имеет отношения к науке, а является просто размышлениями гениального писателя [50].

Второй пример альтернации между точностью и болтовней представляет собой двойник Фрейда, Отто Вайнингер. Вайнингер использовал очень много теорий, аргументов и материалов, относящихся к биологии, философии, антропологии, сексуальной психологии и т. д. [51], но все это делалось им только для того, чтобы проповедовать идеал мужчины-холостяка. Его главный труд, Пол и характер, представляет собой истинное отражение внутреннего мира австрийской идеологии, ориентированной на точность описаний и настроенной против болтовни. И не случайно один из почитателей Вайнингера — и пациент Фрейда — проводит различие между достойной, серьезной частью его книги и частью постыдной, которая по его мнению “не имеет ничего общего ни с наукой, ни с философией” [52]. Странно видеть, что такие великие люди, которые были в восторге от Вайнингера, как Витгенштейн, Краус, Канетти, Шенберг, Гомперц и, как пишет Лессинг [53], Мах, Зиммель, Бергсон, Хефлер и Маутнер — никак не могли объяснить причин своего восхищения.

Теперь я подхожу к третьему примеру болтовни “на высшем уровне”, я имею в виду Кристиана фон Эренфельса: именно от открыл ценность Формы и он был первым философом, который сумел вслед за Спинозой детально сформулировать теорию ценностей. Помимо блестящих анализов, встречающихся у этого философа, психолога и теоретика ценностей, мы находим в творчестве Эренфельса странные очерки, относящиеся к философии истории, философии религии, различных типов космологии и порядка сексуальной реформы. Их общей чертой является не только факт игнорирования “австрийских предписаний”, но попытка инкорпорировать и трансгрессировать их.

Макс Брод как-то сделал впечатляющее описание эффекта, который на него произвело это нагромождение, предстающее во многих трудах Эренфельса:

“Несмотря на всю характерную для него тонкость, Эренфельс [...] всегда любил касаться опасных областей безумия. По крайней мере такое впечатление производит первое ознакомление с его трудами и осознание их. Но если дальше углубляться в логику Эренфельса и его систему, быстро понимаешь, насколько логически основательна его мысль. Но при этом дальнейшее углубление в его логику может неожиданно вызвать чувство ужаса и иногда даже сделать более сильным (может быть, и неоправданно) ощущение безумия, которое возникает вначале” [54].

Оснащенный всеми средствами, которыми располагает настоящий последователь Брентано, Эренфельц в 1902 году устремляется в целую бурю рассуждений, при помощи которых он отстаивает право на полигамию для одаренных людей [55]. Его идеи относительно сексуальной реформы очень тщательно продуманны и пользуются социально-дарвинистской аргументацией, что касается и “женских домов”, которые он описал и которые, как он считал, можно без труда организовать.

В своем знаменитом эссе Немец как симптом (Der deutsche Mensch als Symptom) Музиль описывает и другие проявления наивности и отсутствия здравого смысла, которые предстают в проектах, подобных проекту Эренфельса. Именно потому, что традиция, формы организации и социальные институты позволяют мужчине занять в обществе определенное место — причем здесь Музиль, возможно, отчасти под влиянием Ницше говорит о “страшной, но неизбежной жестокости” — эффективная пропаганда реформ типа Эренфельса предполагает то, что делает ее совершенно не нужной и лишней.

“Попробуем теперь при помощи примера обозначить черты новой эпохи. Среди нас есть много тайных многоженцев. Но официально и даже внутри собственного сознания многие из них продолжают проповедовать моногамию (согласно рецепту толерантного правила, которое требует исключений для утверждения морали). Речь идет здесь об том состоянии развития общества, когда перемены зреют в самом его лоне, и поэтому ничто не мешает нам представить, что вдруг (при условиях ослабления церкви и консервативных партий) пропаганда нескольких, решившихся изменить систему брака организаций, приведет к изменению самого кодекса, за чем должны последовать и более глубокие перемены духовного плана. Но “можно было бы представить” означает на самом деле: следовало бы [...], то есть — следовало бы, чтобы эмансипация женщин проделала глубокий прогресс, и чтобы тогда социал-демократия решилась претворить в жизнь свои давние идеалы, что привело бы к коренным изменениям социально-экономического плана, размеры которых трудно предсказать. К тому же нельзя предугадать реакций прессы, которая может задавить этот процесс еще в зародыше или вовсе подавить его: иными словами, начало новой эпохи зависит от миллиона случайностей. Но если объединятся все необходимые условия, перемены духовного плана обозначатся не так быстро, чтобы процесс перемен можно было считать завершенным: потому что “реформы” не могут сделать человека иным, чем он есть, если только они не идут параллельно с духовными процессами, которые, в свою очередь, зависят от миллиона случайностей. Незаконное совпадение множества фактов. Какой бы она ни была, эта пропаганда все равно остается феноменом, на который не стоит обращать внимание” [56].

Интерес и стремление Музиля к определению границ между точностью и болтовней можно сравнить с желанием Брентано поставить диагноз философской бессмыслице как таковой. Мой последний пример будет относиться к философу Эдмунду Гуссерлю. В течение десяти из пятнадцати лет, которые он провел в Вене, слушая курс Брентано (1884-85) и обучаясь в Халле вместе с Штумпфом, самым ранним учеником Брентано, он уже написал два своих основных труда: свою Философию арифметики (1891) и одну из самых великих книг в философской традиции, Логические исследования, 1900-1901.

Можно сказать, что Логические исследования являются самым значительным трудом, который породила школа Брентано. Но всегда забывают, что они являются одной из составляющих австрийской традиции, потому что их обычно читают сквозь призму позднего Гуссерля и его ассистента Хайдеггера. Логические исследования пользуются аргументацией и системой дистинкций, которые все без исключения можно найти уже у Брентано и его последователей и Гуссерль развивает их с большим старанием. Все черты точной философии, которые я уже назвал, прекрасно представлены в этом труде [57].

Вокруг 1906 года произошло нечто, что должно было коренным образом изменить природу философской активности Гуссерля. Поскольку он, как я уже говорил, с самого начала отказался от принятия всех форм Ich или себя самого вне структурированных отношений пережитого опыта, ему пришлось вдруг, в течение десяти первых лет этого века, обнаружить свое Ich [58]. Видимо, этот феномен связан с тем, что он, будучи последователем Брентано, стал относиться всерьез к идеям Канта и нео-кантианству в целом.

И очень быстро Гуссерль стал потерян для мира точной философии. Возможно, в этом состоит удел многих философов. Но случай Гуссерля необычен в том смысле, в каком этот переход вычисляется из его предшествующих открытий. Читатель отмечает, как он пользуется риторикой точности, ценностью, научным мышлением квази-рационально там, где ему меньше всего есть, что сказать.

Начиная с 1907 года и до конца своих дней Гуссерль написал серию текстов, не все из которых были опубликованы и часть которых оказала значительное влияние, как например, Идеи 1, Картезианские размышления, Формальная и трансцендентальная логика, Кризис европейской науки. Такие старые ученики Гуссерля периода Дунайской монархии, как Ингарден или Кольне или такие феноменологи, как Райнах и Даубер, очень быстро заметили, что как философ Гуссерль сильно изменился после Логических исследований. Его труды были более “весомы”, состояли из огромных набросков, стали “догматичными”. Его ученики, разочарованные, все же остались верны прежнему реализму и идеалам ясности [59]. Их описания поздней продукции Гуссерля не слишком ясны. На самом деле, Гуссерль совершил ошибку, которая во многом похожа на ту, которую последователи Брентано отмечали у многих традиционных философов. Он воздвигает слишком тяжелые философские построения на очень слабом дескриптивном фундаменте. В данном случае я могу лишь кратко обозначить критику, которая разработана в данном направлении — критику, которая по этой причине может быть названа и неверной [60]. Отправной точкой Гуссерля в 1906 году было открытие, которое он сделал одновременно с Майнонгом: открытие предположений. Суждения не подчиняются воле; я не могу решить судить р. Но я могу предположить, что р есть этот случай, беря, например, р в качестве гипотезы. Феномен предположений и его значение (кроме прочих) для логики было быстро оценены философами, стоящими вне школы Брентано, как, например, Бертран Рассел. Это значение было отвергнуто частично логиком Фреге и это привело к целой серии интересных наблюдений.

Но сам Гуссерль больше не интересовался подобными проблемами. Обрадованный открытием собственного Ich — которое было окрещено как Ich трансцендентальное или “трансцендентальная Субъективность” — он полагал, что открыл несколько “новых” областей науки, “серьезных”, “радикальных”, “глубоких”, “важных”, “фундаментальных”. Он был озабочен лишь некоторыми уточнениями своей теории — психологическими, эйдетическими, трансцендентальными и т. п. — чтобы при помощи Ich сделать более объективными свои основные выводы. Но надо понимать все его “уточнения” именно с точки зрения модели волюнтаристских предположений. Все они похожи друг на друга. То есть Гуссерль так и не смог окончательно обозначить конечную аналогию, а также не сумел ясно объяснить некоторые из своих терминов, как например конституировать. Это не помешало ему посвятить тысячи страниц комбинаторным возможностям этих терминов — это напоминает речь, в которой все колеса движутся, но при этом сама телега стоит на месте. Если последовать злобному примеру Музиля, то можно было бы с легкостью построить грамматику и лексику, с помощью которых можно было бы имитировать поздние труды Гуссерля.

Эти тексты обладают следующими чертами: в них нет примеров, при помощи которых, как в ранних работах Гуссерля, можно было бы следить за логикой мысли. Штумпф писал об Идеях Гуссерля, что “отсутствие примеров вызывает сожаление, но если они и встречаются, то они скорее могут лишь запутать читателя” [61]. В этих текстах Гуссерля практически нет аргументов, как в его прежних работах, и, наконец, его построения очень напоминают со структурной точки зрения конструкции немецкого идеализма, в частности — Фихте, что расстроило самого Гуссерля, когда он это понял.

Поэтому не стоит удивляться тому, что старый Брентано, разочарованный в своей надежде на то, что философия обретет точность анализа, говорит о Гуссерле как о великом “сецессионисте” от философии среди своих учеников, о “Гуссерле и его кантианстве XX века” [62].

Мне бы хотелось наконец упомянуть интересную гипотезу, которая, может быть, могла бы объяснить, почему Гуссерлю удалось так быстро проделать путь от точности к болтовне. Эта гипотеза базируется на старом клише, согласно которому плохая философия в чем-то напоминает поэзию [63]. В монографии о феноменологии и экспрессионизме Фердинанд Феллманн попытался показать, что поздняя философия Гуссерля имеет много общих черт с литературным экспрессионизмом. Он показывает, как в обоих случаях используются такие формулы как “истинная реальность”, “реальная реальность” и что часто пытаются соединить “смысл реальности и возможности”. Стиль Идей, утверждает Феллманн, экспрессивен, а не дескриптивен.

Но что есть сама по себе поздняя философия Гуссерля — творение художника или мистика? Очевидно, что Гуссерль хотел заставить своих читателей по-новому взглянуть на привычные вещи. Гипотеза Феллманна отчасти подтверждается письмом, которое Гуссерль написал Гуго фон Гофмансталю после встречи с этим поэтом. Там он пишет, что его феноменологическая метода — которая представляет собой “вечный праздник” — похожа на тот взгляд, который просматривается “в вашем искусстве, позволяющем применять эстетические критерии ко всему миру, который нас окружает” [64].

Брентано, Марти, Штумпф, равно как и Витгенштейн, были людьми, склонными к созерцательности. В их трудах им иногда удается подать нам пример поисков абсолютной ясности — употребляя излюбленное Витгенштейном и последователями Брентано выражение — поскольку с их точки зрения существует лишь то, что может быть абсолютно ясно выражено, пусть для этого надо привести целую цепь доказательств. Но здесь мы уже выходим за рамки нашей работы и подходим к проблеме этики точности, точности создание эстетического художественного образа и — философии Дунайской монархии.

Перевод с французского Татьяны Михайловой

Литература

Baley, St., Ueber Urteilsgefuehle, Lernberg, 1916

Bauer, R., La realite, royaume de Dieu, etudes sur l'originalitй du thйвtre viennois dans la premiиre moitiй du XIX^e siиcle, Muenchen, 1965

----, Der Idealismus und seine Gegner in Oesterreich, Heidelberg, Winter 1966

Brentano, F., Die Vier Phasen der Philosophie, Leipzig, Meiner, 1926

----, Ueber die Zukunft der Philosophie, Leipzig, Meiner, 1929

----, Die Abkehr vom Nichtrealen, Hamburg, Meiner, 1966

----, Versuch ueber die Erkenntnis, Hamburg, Meiner, 1970

----, Deskriptive Psychologie, Hamburg, Meiner, 1982

Brod, M., Der Prager Kreis, Frankfurt, Suhrkamp, 1979

Brod, M. et Weltsch, F., Anschauung und Begriff, Leipzig, Wolff, 1913

Brodthage, H. et Hoffmann, S., Die Rezeption der Psychoanalyse in der Psychologie; dans Cremerius, J., dir., Die Rezeption der Psychoanalyse, Frankfurt, Suhrkamp, 1981, p. 135-254

Buehler, K., Die Krise der Psychologie, Jena, Fischer, 1927

Cacciari, M., Krisis -- Saggio sulla crisi dei pensiero negativo da Nietzsche a Wittgenstein, Mailand, Feltrinelli, 1978

Carnap, R., Ueberwindung der Metaphysik durch logische Analyse der Sprache ; dans Erkenntnis II, maintenant dans Schleichert, dir., 1975, p. 149-172

Fellmann, F., Phaenomenologie und Expressionismus, Freiburg, Alber, 1982

Funke, O., Studien zur Geschichte der Sprachphilosophie. Berne, Francke, 1927

Haegelin, F.K., Bemerkungen ueber die Gedanken, die Kantische Philosophie betreffend (1798), dans Wotke, K., Ein Beitrag sur Geschichte des Kantianismus in Oesterreich, Wien, 1903

Hamburger, K., Die phaenomenologische Struktur der Dichtung Rilkes dans Hamburger, K., Philosophie der Dichtung, Stuttgart, 1966

Husserl, E., Aufsaetze und Rezensionen (1890-1910), Den Haag, Nijhoff, 1979

Ingarden, R., Edmund Husserl zum 100. Geburtstag, Zeitschrift fuer philosophische Forschung, vol. 13, 1959, p. 459-463

----, What is new in Husserl's Crisis?, Analecta Husserliana, vol. II, Dordrecht, 1972, p. 23-47

Janik, A., “ Therapeutic Nihilism ” : How not to Write About Otto Weininger; dans Smith, dir., 1981

----, Essays on Wittgenstein and Weininger, Amsterdam, Rodopi, 1985

Kolnai, A.,; Brentano's Place in the History of Philosophy , manuscrit de cours non publiй, 1972

Kraus, O., Der Untergang des wissenschaftlichen Denkens (Oswald Spengler) , Hochschulwissen, 1924, p. 45-52

----, Geisteswissenschaft und Psychologie (1928), maintenant dans Kraus, 1934

----, Ueber Alles und Nichts (1930), maintenant dans Kraus, 1934

----,; Selbstadarstellung ;, dans H. Schmidt, dir., Philosophie in Selbstdarstellungen, Leipzig, Meiner, 1929

----, Wege und Abwege der Philosophie, Prague, Clave, 1934

Lessing, T., Der juedische Selbsthass, Berlin, 1930

Linke, P., Niedergangserscheinungen in der Philosophie der Gegenwart -- Wege zu ihrer Ueberwindung, Muenchen, Reinhardt Verlag, 1961

Loos, A., Saemtliche Schriften, vol. I, Wien/Muenchen, Herold, 1962

Meinong, A., Emotionale Praesentation (1917), maintenant dans la Gesamtausgabe, vol. III, 1968, p. 283-476

Mulligan, K., Philosophy, Animality and Justice : Kleist, Kafka, Weininger and Wittgenstein, dans Smith, dir., 1981, p. 293-312

----,; Exactness, Description and Variation : How Austrian Philosophy was Done , dans Nyiri, C., dir., Oesterreichische Philosophie, Vienne, Hoelder-Pichler, 1986, p. 86-97

----, On Structure : Buehler's Linguistic and Psychological Examples , dans Esenbach, A., dir., Karl Buehler's Theory of Language, Amsterdam, Benjamins, 1988a, p. 203-228

----, Musil and the Analysis of Emotions;, manuscrit, 1988

Mulligan, K. et Smith, B., Franz Brentano's Ontology of Mind , Philosophy and Phenomenological Research, 1985, p. 627-644

----, Mach and Ehrenfels : The Foundation of Gestalt Theory , in Smith, dir., Foundations of Gestalt Theory, Muenchen, Philosophia, 1988, p. 124-157

Musil, R., Moralische Fruchtbarkeit; (1913), Geist und Erfahrung (1921), Der Deutsche Mensch als Symptom (1923), dans Musil, R., Essays und Reden, Frise, A., dir., Rowohlt, 1983

Neurath, O., Antispengler, Mьnchen, Callwey, 1921

Plessner, H., Husserl in Goettingen. Goettingen, Vandenhoeck, 1959

Rhees, R., dir., Ludwig Wittgenstein. Personal Recollections, Oxford, Blackwell, 1981

Riegl, A., Spaetroemische Kunstindustrie, Vienne, 1901

Rug, R. et Mulligan, K., Trieb und Theorie : Bemerkungen zu Ehrenfels dans Fabian, R., dir., Das Leben und Werk von Christian von Ehrenfels, Amsterdam, Rodopi, 1986

Russell, B. The Philosophy of Logical Atomism (1918), dans Marsh, R., dir., Logic and Knowledge, London, Allen & Unwin, 1956

Schleichert, H., Logischer Empirizismus-Wiener Kreis, Muenchen, Fink, 1975

Schorske, C., Fin-de-Siиcle Vienna : Politics and Culture, Cambridge University Press, 1979

Schumpeter, J.A., Ten Great Economists, Londres, Allen & Unwin, 1952

Smith, B., Kafka and Brentano : A Study in Descriptive Psychology, dans Smith, B., dir., 1981, p. 113-160

----, dir., Structure and Gestalt : Philosophy and Literature in Austria-Hungary and her Successor States, Amsterdam, Benjamins, 1981

Smith, B. et Mulligan, K., Pieces of a Theory dans Smith, dir., Parts and Moments. Studies in Logical and Formal Ontology, Muenchen, Philosophia, 1982

Swoboda, H., Otto Weiningers Tod, Vienne, Deutlcke, 1911

Twardowski, K., Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen. Eine psychologische Untersuchung, Vienne, Hoelder, 1894

----, On Clear and Obscure Styles of Philosophical Writing , dans Pelc, J., Semiotics in Poland, Dordrecht, Reidel, 1979

Utitz, E., Erinnerungen an Franz Brentano, Wissenschaft zu der Martin-Luther Universitaet Halle-Wittenberg, quatriиme annйe, cahier 1, 1954, p. 73-90

Von Ehrenfels, C., Ueber Gestaltqualitaeten, Vierteljahresschrift fuer wissenschafltiche Philosophie, 14, 1890, p. 242-292

----, System der Werttheorie, vol. I et II, 1897/98, maintenant dans Werttheorie, Muenchen, Philosophia, 1982

----, Die sexuale Reform ;, Politisch-anthropologische Revue, vol. II, 1904, p. 970-993

----, Das Mutterheim , Politisch-anthropologische Revue, vol. V, 1906

Winter, E., Der Boehmische Vormaerz, Heidelberg, Winter, 1966

Wittgenstein, L., Lectures and Conversations on Aesthetics, Psychology and Religious Experience, C. Barrett S. J., dir., Oxford, Blackwell, 1966

----, Wittgenstein und der Wiener Kreis, 1967

----, Notebooks 1914-1916, 1979

Worringer, W., Abstraktion und Einfuehlung, 1908

Zuckerhandl, B., Zeitkunst. Wien 1901-1907, Vienne/Leipzig, Heller et Cler, 1908

Примечания

1. См. Mulligan 1986, а также Mulligan, Smith 1986.

2. См. Schorske 1979, p. 232 и сл. Основные идеи Вилкоффа в области истории искусства, взятые на вооружение для защиты Климта, ранее развивались Риглем (Riegl 1901), а затем были популяризованы Воррингером (Worringer 1908).

3. Zuckerkandl 1908, 91.

4. Loos 1962, 65 и 288.

5. Schumpeter 1952, 84, цит. по Cacciari 1978, книга которого, если и не во всем “точна”, но зато вдохновенно написана.

6. Brentano 1929, 136.

7. Содержание этих уроков см. в Brentano 1982, см. об этом также Mulligan, Smith 1985.

8. Brentano 1926.

9. Brentano 1929, 9.

10. Recherches logiques, vol. I, xi-xii.

11. Tractatus, 5.156.

12. Brentano 1968, 56.

13. Можно выделить в творчестве Брентано структурные оппозиции между синхронией и диахронией, что также применяется по отношению к языку и к психологии. Ригл и Вилкофф развивают идею формального синхронного анализа разных стилей. Разработка австрийской Grenznutzenlehredescriptive выступала как альтернатива так называемой “исторической школе”.

14. Ср. Mulligan 1986.

15. Ehrenfels 1987, 68; Musil Человек без свойств, глава 54.

16. VII.

17. Husserl 1897, in Husserl 1972, 147.

18. Brentano 1895, in Brentano 1926, 8 и 10.

19. Russell 1918, in Russell 1956, 226.

20. Stumpf 1924, 5.

21. & 32-43.

22. Аурель Кольне, венгерский философ, в последний период жизни преподавал в Лондоне, где и умер. Вступил в дискуссию с Хельмутом Бахмаером по поводу литературных кофеен (Kaffeehaeusern), следует добавить, что по поводу венских кофеен было много теорий и философских рассуждений. Кольне написал по-английски в одном из наиболее популярных венских кафе блестящий диагностический очерк феномена нацизма — Война против Запада (The War against the West). Австрийские экономисты обычно встречались в кафе Griensteidl, несомненно раньше, чем члены Венского кружка.

23. См. Brentano 1982, 28 ; см. о Витгенштейне — Rhees 1981, 173 и 125.

24. Plessner 1959, 15.

25. Utitz 1954, 73.

26. Neurath 1921, 71.

27. Musil, 1921 (пер. Philippe Jaccottet), см. также in Musil 1983, 1052-1053.

28. Kraus 1924, 18

29. Ibid., p. 45.

30. Ibid, p. 47. Этот тип критики языка, но также защиту методологического и онтологического индивидуализма можно встретить у всех последователей Брентано.

31. Ibid., p. 52.

32. Kraus, 1930, теперь in — Kraus 1934, 125. Карнап упоминает об этом, оправдывая выпады Крауса.

33. Twardowski 1979, 2.

34. Haegelin, 1798, 7, 8, 10.

35. Winter 1966, 215.

36. Brentano 1970, Первая часть.

37. Le “caractиre redoutable de la morale” in — Musil 1983, 1003 (пер. Philippe Jaccottet). См. Prosa, p. 898. Главное произведение последователей Брентано, которое подтверждает эту идею, см. Meinong, 1917. О взаимоотношениях между Майнонгом, Штумпфом, Музилем и особенно — Ст. Бали, см. Mulligan 1988.

38. Brentano 1929 ; см. также Stumpf 1907.

39. Kraus 1929, 150-151 (примечание издателя Брентано, см. Brentano 1929) ; см. также Kraus, 1928, теперь — Kraus, 1934, Bьhler 1927, Funke 1927.

40. О концепте структуры см. Smith et Mulligan 1982.

41. См. схема-1.

42. До сих пор не существует удачных французских эквивалентов для понятий “philosophy of mind” и “analytic metaphysics”.

43. Ehrenfels 1916, 63-64. Cам Брентано отстаивал понятие “Я”.

44. Brentano 1874, 40 ff., 272. См. Rug et Mulligan, 1986.

45. Musil 1983, 1029. Интересные дополнения Музиля к дескриптивной философии см. в Druckfahnenkapiteln его романа (см. прим. 37), однако они мало изучены, т.к. обычно преувеличивают влияние Маха на Музиля. Музиль, когда писал свою диссертацию, был “критическим реалистом”, как Штумпф и другие последователи Брентано . См. мои комментарии к английскому переводу его диссертации в (Musil, 1982) и во французском издании — L'homme sans qualitйs, p.1026 и 1045.

46. Я возвращаюсь к идее, что выделенные Брентано противоречия определяются тем фактом, что внутреннее сознание не может само по себе верифицировать жизненный опыт; на этом эффекте отчасти строятся главные нарративные особенности прозы Кафки. См. например Smith 1981.

47. Kafka, Tagesbьcher 1976, 248.

48. Brodthage et Hoffmann 1981.

49. Bьhler, 1927, p. 164; Бюлер находился под сильным влиянием Брентано. См. Mulligan 1986 и 1986b.

50. Wittgenstein 1966, 44.

51. См. об этом подробнее в Janik 1982.

52. Swoboda 1911, 41.

53. Lessing 1930, 198.

54. Brod 1979, 209. Брод и Феликс Велтчер были авторами интересного исследования о “размытых концептах” — т. е. неточных. Это исследование относится к школе Брентано, а также находится в русле дескриптивной психологии Марти (Brod et Weltsch 1913).

55. О взаимоотношениях Фрейда и Эренфельса см. Rug et Mulligan 1986.

56. Musil 1983, 1370-1371 (пер. Philippe Jaccottet).

57. См. Mulligan 1986.

58. Recherche logique V, & 8.

59. См. Ingarden 1959, 462 ; 1972, 27. См. также Linke 1961, 63.

60. См., однако, Mulligan 1986.

61. Stumpf 1939, 189.

62. Brentano 1966, 317 (письмо 1916 г.).

63. См. позиция Карнапа (Carnap 1931) противоречащая точке зрения Хайдеггера и Ницше. Последний более честно облачал свои идеи в художественную, а не научную форму.

64. Husserl 1907, в — Friedrich 1968, 111-112. К. Гамбургер сравнивал поэзию Рильке с феноменологическим методом “видения сути” Гуссерля.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]