Александр Филюшкин / Александр Филюшкин

Александр Филюшкин

Рождение идентичности: “Украинський гуманiтарний огляд”

Империи распадаются в тот момент, когда проникаются ощущением собственного всемогущества. Они теряют чувство реальности, понимание, как на самом деле течет жизнь на периферии. Правители верят в ими же созданный миф — комплекс представлений о регионах и их отношении к державным властям.

Эти легенды держатся на исторической памяти — действительно, на заре становления и в эпоху расцвета организм “центр — окраины” функционирует в соответствии с ними. Потом столичные власти незаметно для себя дряхлеют, а провинция меняется в поисках собственной идентичности. Вслед за ее обретением регионы преспокойно обходятся без общей государственной политики. Проявление такого феномена для центра всегда неожиданно, и он долгое время живет иллюзиями, что это чистое недоразумение, ведь у нас слишком много общего. И даже после распада политических и экономических структур в единстве культурного и информационного пространства видят гарантию возврата былой государственной общности.

Особенно выпукло данные тенденции проявились после падения СССР. Отношение Москвы к бывшим союзным республикам, на наш взгляд, в значительной степени основывается на рецепциях школьного курса истории России периода феодализма. Мол, в ХII в. Киевская Русь тоже распалась. Но сохранились единый язык, религия, культура. Это обусловило скрытую, подспудную тягу русских княжеств друг к другу, а всяких там сепаратистов типа Твери и Новгорода иначе, как недобитыми изменниками, и назвать-то нельзя. Роль последних в свете москвоцентризма учебных курсов ничтожна. Поэтому так легко князья Калитичи и собрали все земли обратно, это было исторически обусловлено и неизбежно.

Сходные настроения долгое время витали после распада СССР. Появилась даже магия цифр: 15 союзных республик и 15 княжеств школьного учебника, хотя в реальности их число колебалось от 50 до 250. Долгое время сохранявшееся как наследие унифицирующей советской системы единое культурно-информационное пространство грело сознание тех, кто не мог осознать и смириться с гибелью некогда могучей державы.

Попытки республик заявить о своей культурно-исторической самости воспринимались как анекдот: да разве может быть научным или международным язык, на котором основной вопрос философии звучит: “Кака така философия?” При оценке потенций республик в создании собственной науки доминировал подход, проиллюстрировать который можно на примере высказывания Е. Витковского в “Книжном обозрении”: “Не случаен тот факт, что философские исследования в Украине осуществлялись и публиковались главным образом на русском языке (и это положение сохраняется), — в этом сказываются различия языков по способности располагать к философствованию как таковому”[1]. То есть для научных построений, господа хорошие, у вас просто слов не хватит…

Поначалу, казалось, все подтверждает это. Гуманитарии республик СНГ будто бы соревновались в создании наукообразных анекдотов с претензией на великие открытия и “воссоздание истинной истории”. На страницах различных изданий активно муссировались рассказы об Адаме — “первом украинце”, что “Украина — это Атлантида”, что казаки — потомки таинственного народа “кос-сака”, как водится, древнейшего на земле, и т.д. Был воскрешен арийский миф, который положили в основу своих этногенетических легенд сразу несколько республик СНГ. Не повезло урартам: за право происхождения от них стали бороться почти все кавказские народы.

Все это воспринималось как интеллектуальная пена националистического толка, которая неизбежно схлынет. И под ней обнаружится незыблемый утес нашего культурно-исторического единства. Подобные настроения сильно подогревали московский комплекс собственной полноценности: все равно без нашей науки, культуры, технических специалистов никуда они не денутся.

А зря.

Переболев поисками “подводных лодок в степях Украины” (автор этих строк имел удовольствие в 1993 г. ознакомиться с книгой, в которой доказывалось, что еще за 200 лет до появления русского флота украинские подводные лодки под парусами ходили к берегам Турции), республики потихоньку занялись реальной созидательной работой. И ее первые результаты выглядят весьма назидательно для погрязшей в самодовольстве и чувстве перманентного лидерства российской науки.

Показателем серьезного рывка, который сделала современная украинская историография, являются издания, аналогов которым у нас пока нет. Это “Украинський гуманiтарний огляд” (далее — УГО), журнал объемом около 20 печатных листов, с 1999 года вышло четыре выпуска, и “Критика” (в 1997-1999 гг. опубликовано 26 номеров). Они целиком посвящены рецензиям и обзорам современных книг, относящихся к истории Украины.

Мало того, что отечественная историческая наука не может похвастаться аналогичными журналами, целиком посвященными критическим обзорам последних исследовательских новинок, держащими руку на пульсе историографической ситуации. Картина научной жизни, представленная на страницах “УГО” и “Критики”, заставляет признать — пока мы смеялись над наивно-националистическими сочинениями Ивана Крипякевича и Ивана Огиенка, полагая, что все киевские историки ТАКИЕ, украинцы достигли больших успехов в создании современных, динамично развивающихся исторических школ. Которые сейчас по взятым темпам развития начинают чуть ли не обгонять малоповоротливую академическую российскую науку.

“УГО” и “Критика” заполнили пустоту, в которой, по выражению Константина Москалеца, буйным цветом распускалась “неквалифицированная и некомпетентная бузина”. Вместо “суррогата взглядов” и “жадной хамовитой крупорушки” претендующих на наукообразие националистических публикаций, появились издания, активно влияющие на формирование новой ментальности украинской интеллигенции[2].

Их авторы выступают против и советского, и шовинистического мифов. Если первое понятно, то второе несколько необычно для интенсивно строящего себя национального государства и требует разъяснения. Создатели “Критики” и УГО остро почувствовали, что “украинское культурное пространство” все еще остается гипотетическим, и никакие идеологии в стиле “Рух” его сформировать не в силах. По мнению Константина Москалеца, для “сегодняшних украинцев с их упадочническим тяготением к “нечистому разуму” и явным дефицитом морали, для тех, кто утратил или так и не смог приобрести четких критериев и категорий социального, культурного, политического поведения, необходим разговор на эти темы, адекватный реальности”.

По выражению другого критика, Миколы Рябчука, украинские регионы до сих пор “пользуются разными семиотическими кодами, разными историческими и культурными мифами … и плохо не то, что “разными”, а то, что нет “тех самых”, нет ничего общего, объединяющего, что формировало бы единый дискурс, единый культурный код, без которого невозможно появление полноценной нации”[3].

“Критика” и УГО стремятся внести свою лепту в выработку “тех самых” семиотических систем. Их редакции своей задачей видят постановку высокой критической планки, задание ориентиров в гуманитарной области, стремятся стать законодателями интеллектуальной моды. Чтобы авторы боялись — или, наоборот, ждали — рецензии в УГО или “Критике”.

Через это можно влиять на развитие исторических взглядов, а они — первооснова формирования национальной самоидентичности. По мнению издателей, уже сейчас можно говорить о том, что эксперимент удался: сегодня без этих изданий “невозможно представить ни интеллектуальной жизни Украины, ни ее новой идентичности”[4].

Редакции УГО и “Критики” утверждают, что задача украинской историографии — создать “историю становления украинской идентичности”. Исторические исследования здесь носят сугубо практическое значение: они должны помочь найти, ЧЕРЕЗ ЧТО ИМЕННО создается самоидентичность нации. Уже сформулированы выводы, что роль языка и бытовой культуры в этом процессе вовсе не определяющая. Идет поиск собственно украинских особых культурных и поведенческих кодов. Для этого привлекается лучший исследовательский инструментарий западной гуманитарной науки (о его распространении на Украине см. ниже[5]).

Естественно, что при такой постановке проблемы в фокусе внимания рецензентов оказываются книги, касающиеся системообразующих элементов самоидентификации. Прежде всего, это национальный вопрос. По определению Натальи Яковенко, недопустимо “сращивание системы знаний с системой ценностей”[6]. На страницах научных трудов необходимо отделить выражение политических и культурных симпатий от исследований исторической реальности.

Здесь знаменательным событием является появление фундаментального труда Георгия Касьянова “Теорiи нацiи та нацiоналiзму” (Киев, 1999). Перед нами первое на Украине систематическое изоложение западных теорий нации, этногенеза и национализма. Очень симптоматично название рецензии Олега Проценко на данную монографию: “Знайомство з необхiднiстю”[7] — это откровенное признание острой надобности в знакомстве с теоретической основой национального строительства.

В геополитическом и культурном плане место Украины сейчас интенсивно осмысляется в системе координат “Восток — Запад” (см. книгу Дмитра Наливайко “Очима Заходу. Рецепцiя Украини в Захiднiй Европи ХI-ХVIII ст.” (Киев, 1999) и рец. на нее Андрея Портнова: “Ще раз про моделювання европейського образу Украини”[8]). При этом признается, хотя и с неохотой, собственная восточность, но одновременно искатели идентичности лихорадочно заглядывают в глаза Западу: как мы там отражаемся? Отражаемся ли вообще? Какие европейские черты (очень хочется их найти!) у нас есть? При этом заграничному зеркалу многие авторы готовы верить больше, чем собственным ощущениям и наблюдениям. К сожалению, Украиной в Европе интересовались весьма скупо, и от модели “украинцы глазами европейцев” приходится возвращаться к “украинцы глазами украинцев”. Что способно привести к любопытным находкам и теоретическим построениям.

Но сфера интересов Киева не сводится к попыткам путем создания интеллектуальных конструктов “решить национальный вопрос”. В украинских гуманитарных исследованиях во многом раскрылся эффект “чистой модели”. В истории аналогичный феномен проявился при возникновении США: отцы-основатели создавали свое государство “с чистого листа”, не преодолевая груз прошлого, а ориентируясь на бытовавшие в общественной мысли того времени теории социального устройства.

Киев решительно отмежевался от всей советской историографии (абсурдные построения про Петра I, сражавшегося под Полтавой с борцом за национальное освобождение Мазепой, сыграли здесь роль тарана, который смел все исторические концепции досуверенного периода). А в качестве ориентира избрал современные методологические новации западной гуманитарной науки. Те, что с трудом проникают в российскую, потому что для этого ей приходится преодолевать инерцию традиционных исторических школ, классического университетского образования и т.д. Перед Украиной таких проблем не стояло: поле было расчищено, оставалось только его засеять.

С 1998 г. при поддержке Фонда Сороса начался крупномасштабный проект по переводу на украинский трудов ученых-классиков и лидеров современной западной гуманитарной мысли. К 2000 г. вышло более 60 работ, на подходе еще не менее 200, и проект на этом не заканчивается[9]. Помимо собственно знакомства читающей публики с важнейшими методологическими работами, проект преследовал еще одну очень важную цель: развитие (а фактически создание) украинского научного гуманитарного языка.

Результат начал проявляться довольно быстро. Судя по “Критике” и “УГО”, сейчас наметились три тенденции. Первая — попытка перечитать национальную историю по образцу и подобию былой имперской. Это поиск своих революций, реформаций, возрождений и т.д. Как пример можно привести книгу В.А. Смолия и В.С. Степанкова Украинська нацiональна революцiя ХVII ст. (1648-1676) (Киев, 1999). Наталья Яковенко, автор рецензии, ехидно озаглавленной “У кольорах пролетарськои революцiи”, обратила внимание на буквально колющую глаза риторику добротного труда по истории КПСС, только вместо большевиков и Ленина — казаки и Богдан Хмельницкий, а вместо белогвардейцев и Керенского — московская поместная конница и царь Алексей Михайлович[10].

Вторая тенденция — взять лучшее из российской и советской позитивистских школ и качественно изучить собственно украинскую историю. Здесь также не обходится без оригинальных вещей (например, в специальную отрасль выделена “археология казачества ХVI-ХVIII вв.”[11]). Наиболее успешно изучается история ХIХ-ХХ вв.

Наибольший интерес представляет собой третье направление — попытка использовать в своих трудах западные методики: историческую антропологию, историческую феноменологию, историческую герменевтику, постмодернистские построения и т.д. Приверженцы данного подхода считают, что “эпоха великих нарраций закончилась”. Они отмечают, что позитивизма и постмодернизма вполне хватает для демонтажа старой историографии, но недостаточно для сотворения новых. Поэтому ставится вопрос: целесообразно ли (как это было в 1980-1990-х гг.) писать национальную историю методом реконструкции старых схем, просто все, что было раньше, к примеру, древнерусским, называя украинским?[12].

Правда, пока это направление переживает большие трудности роста. Значительных успехов украинские историки достигли в сфере применения культурной антропологии (наиболее популярна здесь британская школа). Они отказались от ставшего притчей во языцех подхода: “все русское и особенно древнерусское — это на самом деле украинское”. Сторонники нового течения (М. Попович и др.) пытаются выявить ключевые понятия украинской культуры и через них вскрыть ее сущность[13].

Конечно, как всегда в случае заимствования методологии не обходится без примитивного эпигонства, когда например исследуется сексуальность украинских деятелей культуры как фактор дискурса[14]. В запале нахлынувшей любви к западным методикам авторы иногда, фигурально выражаясь, оказываются большими роялистами, чем сам король, и могут поругать своих коллег за “антиамериканизм” их подхода (напр., рец. А. Гриценко “Украинська культура без брому й шаровар” в УГО[15]).

Но в целом данная тенденция весьма обнадеживающая, и говорит прежде всего о том, что украинская историография сумела быстро сориентироваться в современных гуманитарных методологиях. Их освоение облегчается методическим вакуумом. А поэтому может идти весьма быстрыми темпами.

Каково при этом отношение к исторической науке в соседних государствах, то есть заметны ли симптомы излечения от оголтелого “антимоскальства”? Здесь также намечаются обнадеживающие тенденции. Пиетет перед европейской (особенно польской и немецкой) и американской историографией сохраняется, но взгляды на московского соседа меняются. Период отказа от любого сотрудничества с ним расценивается как положительный, но законченный.

По словам Владислава Верстюка, “ослабление, а со временем и полная атрофия “руки Москвы” помогали становлению национальной науки, которая заполняла этот где-то даже искусственно организованный вакуум. Но сейчас российские работы изучать надо: русские больше нас успели прикоснуться к достижениям мировой науки, пока мы игрались в нацио- и державотворение”. Поэтому на страницах УГО печатаются и рецензии на книги российских авторов (напр., высоких оценок удостоились “Красная Смута. Природа и последствия революционного насилия” В.П. Булдакова (М., 1997) и “Социальная история России” Б.Н. Миронова (СПб., 1999)[16]).

Весьма показательным является то, что УГО двуязычен: рецензии печатаются как на украинском, так и на русском языке. Факт для сегодняшней Украины беспримерный, ибо еще недавно кроме “мовы” киевские и львовские ученые ничего и слышать не хотели. Видимо, потихоньку приходит осознание простого факта, что знание иностранных языков — престижно. Оно служит признаком культурного развития, а демонстративное замыкание в собственном наречии симптом дикости и бескультурья.

По утверждению Миколы Рябчука, у истоков украинского нациотворения стояла большая группа своеобразных “креолов” — русскоязычных украинцев, политически выбравших суверенитет, но при этом “по крови” и воспитанию являвшихся носителями русской культуры[17]. Отсюда — искусственность, нарочитый экстремизм и другие издержки этого процесса. Думается, что появление таких изданий, как “Критика” и УГО свидетельствует о конструктивном преодолении идеологической метисизации и рождении собственной идентичности у украинских гуманитариев.

[1] 1995. № 48.

[2] УГО. Киев, 2000. Вып.3. С.9, 17.

[3] УГО. Вып.3. С.18.

[4] УГО. Вып.3. С.26.

[5] УГО. Вып.3. С.11-12, 23, 40.

[6] УГО. Вып.3. С.68.

[7] УГО. Вып.3. С.42.

[8] УГО. Вып.3. С.213-216.

[9] УГО. Киев, 2000. Вып.4. С.107.

[10] УГО. Вып.3. С.61.

[11] УГО. Вып.3. С.201.

[12] УГО. Вып.3. С.10, 13.

[13] УГО. Вып.3. С.31-34.

[14] см. рец. М. Полещука на книги: Павличко С. Нацiоналiзм, сексуальнiсть, орiенталiзм: Складний свiт Агатангела Кримьского. Киев, 2000; Агеева В. Поетеса зламу столiт. Творчiсть Лесi Украпнки в постмодернiй iнтерпретацiп. Киев, 1999 — УГО. Вып.4. С.68-90.

[15] Вып.3. С.40.

[16] УГО. Вып.3. С.107-108, 116; Вып 4. С.119-137.

[17] УГО. Вып.4. С.11.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]