Иван Лабуев / Критика и клиника

Иван Лабуев

Критика и клиника

Пусть на нее [философию — И. Л.] перестанут выделять деньги инстанции, которые имеют каким-то образом деньги и умеют их распределять. Будет хуже, если эти инстанции начнут выделять деньги тем, кто объявит, что нашел новую идеологию, которая будет приносить народнохозяйственную пользу — а иначе как же, целая страна без современной философии; надо постараться чтобы и философия у нее была, быстро сделать ее чтобы с ее помощью что-то сделать.
В. В. Бибихин. Нищета философии.

В прекрасной и многосложной статье Вл. Фурса о судьбе и путях современного философского развития со многим можно бы согласиться хотя бы только потому, что ее тезисы подкупающе ясно и отчетливо сформулированы и вполне широко аргументированы. Внешне в стиле и ходе рассуждений автора никак не чувствуется той “стратегической растерянности”, которая так характерна для постсоветской философии. Благодатным предметом рассуждений постсоветского философа является “критическая теория”, скромно определяемая как широкая исследовательская программа, или “парадигма”. Автор вполне отдает себе отчет в том, что нигде прежде — ни у одного современного мыслителя — эта парадигмальная теория не тематизирована и не концептуализирована как таковая (исключение здесь составляет только лишь пионерская работа Хоркхаймера). Поэтому его задача связана с реконструкцией данной теории из различных философских школ и направлений. Несомненно, что задача эта чрезвычайно сложная и по своим возможным результатам неоднозначная. И та трезвость и осторожность, которые сопровождают размышления Вл. Фурса, вполне здесь уместны.

Но постепенно вовлекаясь в логику и ход этих размышлений, невольно соприкасаешься с очевидными нерастворимыми установками и базовой оптикой автора, которые так или иначе, если не задают, то во многом определяют способы и технику предложенной нам реконструкции. И именно эта сторона дела требует особого внимания. Первый и главный вопрос, который можно было бы задать данному тексту, это вопрос о философской идентичности его автора, хотя принадлежность его к искомому — “критической теории“ — как бы заранее предустановлена.

По первому впечатлению — автор некий аналитик-объективист, парящий над планетарным социально-историческим процессом, и его сциентистская оптика свободно обращена к различным, разномасштабным и разноуровневым процессам, а посему не локализована местом мысли. Обнадеживает только то, что работа идет не вполне конкретная, а все больше под “общим знаменателям”. Так “модерн” есть общее слово для обозначения состояния (“проекта”), в котором пребывал некий “западный мир”. Модерн организует неких интеллектуалов на теоретическое “фундирование социальных технологий”. “Распад организованного модерна” соответственно приводит к изменениям в “характере философского мышления”. И все это опять же вместе взятое приводит в свою очередь к кардинальным изменениям собственно критической теории. И последняя большими шагами идет к собственному прогрессу: ассимилирует (наряду с Марксом и Фрейдом) стратегию, восходящую к Ницше. Пока о реконструкции еще ничего нельзя сказать, но очевидно, что некий нелокализуемый автор работает с “идеями” вообще и обобщенными социологическими схемами в частности. И каким боком этот их “модерн“ связан с нашей “автохтонностью“, слава богу, быстро становится ясно — никаким. Ясно еще и то, что основой для исследований автора является некая трансцендентальная “всеобщая социология”, хотя, как сетует Вл. Фурс, искомая реконструкция критической теории не может подвести все многообразие существующих “критик” под общий знаменатель. Вывод — “возникает опасность, что контуры современной критической теории вообще утратят всякую определенность”. Поэтому надо бы обузить. И автор четко отмечает, что он будет иметь в виду “лишь те разновидности социального критицизма, … которые представляют собой “общую” критическую теорию, включающую философскую (универсалистскую) установку”. Вот те раз, дедушка Тарас, — не широко ли обужено? Но идея-то чрезвычайно увлекательная: впрячь в некую критическую теорию и льва и трепетную лань, и даже пару хомяков. Здесь вам и Рорти с Деррида, и Хабермас с Фуко, и Маркс без Канта, и Мамардашвили без Гваттари (каждый может предложить свой список, советует Вл. Фурс). Далее следуют разногласия автора с историографом критической теории Маккарти и, наконец, постановка кардинального вопроса об объединении под сенью критической теории несходных до “неустранимости” философов (“экземплярий“) Юргена Хабермаса и Мишеля Фуко.

Как же реализован этот “сильный тезис” о конвергенции философских течений, а вместе с ним и страсть автора к “общему знаменателю”. Согласно фиксируя (вместе с тем же Маккарти), что за данными течениями стоят принципиально разные подходы, постсоветский философ Вл. Фурс при этом настойчиво утверждает (это стоит процитировать полностью!): “те или иные критико-теоретические концепции, представленные в современной философии, являются, на мой взгляд, принципиально контингентными [читай на французский манер — случайными, — И. Л.], как и само существование авторов [!!], которые эти концепции изобрели. Поэтому едва ли правомерно трактовать их таким образом, как будто они находятся в какой-то логической и даже предопределенной связи… [!?]” Н-да, дорогие читатели, а что нам обещали? Показать их связь. Итак, принципиально случайное существование авторов и их теорий, которые принципиально не находятся ни в какой предосудительной связи, все же как-то связаны — вот непростая идея, которая овладевает автором в пылу полемики с Маккарти. Хочется процитировать классика: “ты сам-то понял, что сказал?”

Но — далее! Конечно за этим “совокупно бессвязным” в “свете зрячей утопии” стоит задача “построения полидисциплинарной теории социальной жизни при интегрирующей роли философской рефлексии”. Каким же образом?! — воскликнет заинтригованный вконец читатель. Конечно, с помощью “исторической концепции, раскрывающей амбивалентность социальной эволюции вообще и генезиса модерна в частности”. Т. е. по-нашенски, по-истматовски. А вы как думали? Ведь “критическая теория является формой осуществления революционной политики”. Ну, не совсем уж и “революционной”, а как бы “сублимированно” революционной. Т. е. не то, чтобы стопроцентно по-нашенски, а по-нашенски во франкфуртской упаковке. Одним словом, “соответственно трансформациям своего предмета мутирует и критическая теория”.

Таков ход рассуждений автора. И это притом, что на каждом шагу он иронизирует над “школьными представлениями” и дистанцируется от “школьных предрассудков”, “школьных перегородок” и действует “поперек любых отношений школьной преемственности”. Не будем говорить о явном вульгарном социологизме, неожиданным адептом которого выступает автор. И о том, что помимо школьной “исторической концепции, раскрывающей амбивалентность”, есть и другие концепции — например, концепция гетерогенности исторического процесса, мультикультурных оснований, несводимых и негенерализуемых даже под сенью “амбивалентности”. Но то, что автор обуян типично имперским умыслом создать для нас, растерявшихся, всеобщую философию, да еще и при этом конвертируемую в иностранной валюте, все же как-то греет постсоветское сердце.

Итак, Вл. Фурс предлагает рассмотреть концептуальные основания двух “пороговых фигур” Хабермаса и Фуко, дабы наглядно продемонстрировать величественные контуры общей над ними критической теории. Что касается различных элементов этого рассмотрения, пересказывающих те или иные концепты Хабермаса и Фуко, то они, как это ни странно, особых возражений не вызывают. И это, знаете, как-то подкупает. Но авторская идеология, настойчиво проглядывающая там и сям, просто режет и без того больные глаза.

Для примера. Главный тезис Фурса заключается в том, что Фуко не отказывается от “универсальной философии”, его теория “ситуирована “здесь и теперь”” и “ориентирована на систематическую проработку общих вопросов в форме анализа гетерогенных исторических единичностей”. Вот эта “систематичность” и есть связующее звено между универсальной философией (общими вопросами) и аналитикой исторических единичностей! Тезис, как мы понимаем, настолько произвольный и не согласующийся с предыдущим пересказом, что просто диву даешься.

Что же Фуко? Фуко никогда не занимался миниатюризацией глобальных концептов типа государство, общество, власть, теория. Разведение универсалий и сингулярностей было для него принципиальным. Не менее упорно Фуко отстаивал принцип множественности перед принципом “амбивалентности“.

Один из основных его подходов в Surveiller et punir — диспозитивы власти. Введение этого принципиального концепта позволило Фуко выйти за дуальность дискурсивных и недискурсивных практик, которая существовала в его взглядах времен Archеologie du savoir, и объяснить, каким образом эти два типа практик распределялись и соединялись сегмент за сегментом (не сводя один к другому и не делая их похожими). “Механизмы власти не действуют ни посредством репрессии, ни посредством идеологии”. И это никоим образом не соответствует тому, что подытожено Фурсом: “эффекты власти являются основной производительной силой“. Они — ни основание, ни результат, но имманентная часть всех устройств (дисциплинарных, познавательных, дискурсивных, сексуальных). Этот тезис о сущности механизмов власти имеет два следствия, нисколько не противоречивых, но различных. Во всяком случае, эти механизмы были несводимы ни к аппарату государства, ни к производительным силам (даже так, как они понимаются Вл. Фурсом). Но, согласно одному направлению в теории Фуко, они существуют в гетерогенной, диффузной множественности — в качестве микромеханизмов. Согласно другому направлению, они отсылают к диаграмме, чему-то вроде имманентных абстрактных машин (или устройств) по всему социальному полю. Это были два направления в микроанализе, в равной степени важные, потому что это свидетельствовало о том, что Фуко не ограничивался ни "диссеминацией", ни “детерминизмом“.

Природа микроанализа, который разрабатывал Фуко, начиная с Surveiller et punir в том, что между "микро" и "макро" — различие, конечно, не в размере, — в том смысле, в котором микромеханизмы имели бы отношение к малым группам (семья имеет не менее широкий статус, чем любая другая формация). Дело также не во внешней двойственности или сопутствующем дуализме; поскольку имманентные микромеханизмы содержатся в аппарате государства, а сегменты аппарата государства проникают во все микромеханизмы, — здесь полная имманентность двух измерений. Фуко отсылает “макро” к модели стратегической, а “микро” — к модели тактической. Но при этом не существует никакой “вульгарно прокламируемой” детерминации со стороны “макро”.

С точки зрения Фуко социальное поле не определяется своими противоречиями. Понятие контрадикции — это глобальное и неадекватное понятие, которое так или иначе предполагает уже латентное согласие "противоречивого" в системах власти (например, известных нам двух классов, буржуазии и пролетариата). Существенной новизной теории власти у Фуко является тезис о том, что общество не противоречит себе. Оно лишь стратегизируется и стратегизирует (elle se stratеgise, elle stratеgise) одновременно. И это существенное различие в подходе “стратегия — контрадикция” позволяет совершенно иначе взглянуть на социальное поле. Настолько иначе, что как бы мы ни старались обнаружить здесь “общий знаменатель” с Хабермасом, кроме чудовищных натяжек и редукций ничего не получится.

Но Вл. Фурс, кажется, особенно и не старается объединить Фуко и Хабермаса в этих рамках, его предприятие имеет еще более широкое (читай — абстрактное) основание: слово “критическое”. Ведь и там и там все насквозь критическое! Вот несколько формообразующих абстрактных параметров, которые остаются незыблемыми для “критической теории“: собственно “критичность“, “рациональность“ и “системность“. И в качестве фундаментальной, но периодически дезавуируемой автором установки, — “универсальность“. Спросите любого студента, кто из философов не удовлетворяет этим принципам, Аристотель? Бэкон? Декарт? Гуссерль? Или Мелюхин с Щедровицким?! К чести постсоветского философа он пытается наполнить все эти понятия “новым“ содержанием. Но схема их наполнения остается неизменной: везде и всюду проводится интерпретация в латентной логике “исторического материализма“, с его непременными производительными силами, базисом и надстройкой, каузальностью от “орудия труда“, противоречиями и приматом практики. Эта логика — логика подстановки в известную формулу на место одних переменных другие. Опять же, “соответственно трансформациям своего предмета мутирует и критическая теория”. И на все это “нам указывают, причудливо соединившись, Фуко и Хабермас“. И Вл. Фурс — добавим мы, припомнив беспримерную задачу автора: “разработка масштабных теоретических моделей, которые сочетали бы автохтонность со “свободной конвертируемостью”. Не вызывает никаких сомнений, что под автохтонностью имеется в виду наш залежалый и неистребимый марксизм, а под свободной конвертируемостью — Фуко и Хабермас.

Простая мешанина в “реконструкции“ всеобщей критической теории симулирует вожделенный “синтез“ всего позитивного в исполнении Вл. Фурса, который при этом не замечает главного — в этом “синтезе“ напрочь исчезает то, что удерживало мысль Фуко в качестве мысли. Поэтому отнюдь не случайна в этом контексте гневливо-критическая эскапада Фурса: “возможно ли вообще не втискивать символическое в прокрустово ложе языка, а в том, как конкретно должна выглядеть концепция символического, адекватная предмету анализа современной критической теории? Версии Хабермаса и Фуко воспринимаются в этой связи как поучительный опыт, заслуживающий внимательного изучения, но не как пример для подражания: слишком очевидны признаки лингвистического дурмана в их текстах, которые, как написанные “под кайфом”, следует анализировать в плане концепции символического скорее как симптом“. Вот так покритиковав отцов критической теории, Вл. Фурс вряд ли осознает, что его собственная символическая позиция (локализовать которую возможно только в том языке, которым она огласована) чрезвычайно показательна (т. е. симптоматична) для разряда отечественных “мыслителей“, которых с легкой руки Эдуарда Надточия можно идентифицировать как “ебарей-налетчиков“.

И еще одна цитата: “Нетрудно заметить, что Хабермас и Фуко преодолевают модель целевого действия в разных (тянет сказать: противоположных) направлениях: один — через анализ интерсубъективных норм, детерминирующих социальное действие, другой — через анализ технологической стороны отношений власти“. Периодические заклинания по поводу отношений власти у Фуко не снимают главной проблемы, а именно, что сам автор за понятием “власть“ скрывает свою собственную стандартную схему понимания, имеющую с позицией Фуко чрезвычайно сомнительную связь: власть — это базовое отношение, которое определяет все остальные отношения в социальном поле. Между тем как основным усилием Фуко было понимание власти вне субъект-объектных отношений, а значит вне системы, структуры, тотальности, иерархии, детерминизма или причинности. Но в очередной раз Фуко помноженный на Хабермаса мутирует к общему знаменателю. Конечно этот общий знаменатель — грандиозный фантазм Вл. Фурса, критическая философия по его рецепту — не более чем симптом постсоветского философа, все еще не преодолевшего ни поражения тотальной, универсалистской оптики, ни компенсаторного желания на месте зияния водрузить новый фаллический колосс, в качестве масштабного ориентира для всех все еще охваченных стратегической растерянностью.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]