Казимир Твардовский / Теория суждений

Казимир Твардовский

Теория суждений

Вступительные замечания

Исследования различных вопросов в области логики уже около 50 лет занимают немалое место среди философских работ. Об этом свидетельствуют оригинальные и объемные учебники логики и многочисленные монографии, которые в последнее время появились и продолжают выходить в относительно больших количествах, особенно в Англии и Германии. Вследствие столь живой заинтересованности логикой со стороны ученых наступила, если так можно выразиться, ревизия почти всех утверждений, присущих этой науке и переданных многовековой традицией, санкционированной известным высказыванием Канта о неизменности аристотелевской логики. Сегодня в эту неизменность никто не верит, а тот, кто ее провозглашал, забыл, что и математика, опирающаяся не менее, чем логика, на априорные данные, всегда развивалась и продолжает развиваться сегодня.

Итак, почти все утверждения логики, сохраняемые традицией, дождались в наше время критического разбора. На его основе одни из них отмечены более или менее принципиальными изменениями — достаточно указать на развитие теории индукции, в то время как согласие о других утверждениях еще не достигнуто, как, например, это имеет место в теории суждений. На этом поле идет весьма оживленная борьба. Ведь суждение является как бы центральным пунктом всякой деятельности сознания, которой занимается логика, и от способа, каким окончательно будет сформулирована наука о суждениях, зависит формулирование прочих многочисленных логических утверждений.

Тем удивительнее должно казаться то обстоятельство, что одно из положений старой логики, находящееся в наиболее тесной связи с наукой о суждениях, до сих пор не дождалось этой ревизии. Я имею в виду традиционный взгляд на основные части, которые следует различать в каждом суждении, взятом как целое. Правда, есть работы, касающиеся одной подробности этой проблемы и рассматривающие вопрос: в каждом ли суждении следует различать субъект и предикат. Но эти статьи касаются частей суждений, которые не охвачены в настоящей работе названием “основных”, но которые таковыми считаются издавна — это “форма” и “материя” суждений. Каждое ли суждение состоит из субъекта и предиката — этот вопрос относится к одной-единственной части суждения, а именно к той, которую мы привыкли называть материей, и этот вопрос может быть и был истолкован независимо от того, который я выбрал предметом настоящей работы и который можно сформулировать следующим образом: справедливо ли утверждение, различающее в суждении форму и материю как основные части? Если нет, то каким образом их следует изменить? Чтобы загодя гарантировать себя от всяких недоразумений относительно цели настоящего исследования необходимо, прежде всего, выяснить, в каком значении используется выражение “часть” и что значит “основная часть”. Так вот, о частях мы говорим не всегда в одном и том же значении, поскольку существуют различные виды частей. Основанием деления частей на различные виды является взаимное отношение, которое возникает между отдельными частями некой целостности с точки зрения их взаимной отделимости. На этом основании следует различать:

(1) Физические части, т. е. части, которые могут существовать не только как части целостности, из которых она составлена, но каждая из которых может существовать также и самостоятельно. О физических частях мы говорим, что целое удается на них разложить. Примером могут служить части, на которые можно разделить человеческое тело: голова, туловище и члены суть физические части человеческого тела. Части, из которых состоит совокупное целое, например, армия также являются физическими частями. Общим признаком физических частей является их взаимная отделимость.

(2) Метафизические части (называемые некоторыми логическими) — это части, которые могут существовать единственно в целом, к которому принадлежат; сами же без этого целого они существовать не могут. О метафизических частях мы не говорим, что целое удается на них разложить, но говорим, что в целом их можно различить. Так, форма и цвет суть метафизические части телесных предметов. Например, в какой-нибудь утвари мы отличаем ее форму от цвета, и наоборот, форма и цвет существуют только как части утвари, сами же по себе они не существуют; взаимно и относительно целого они неотделимыми.

(3) Кроме частей взаимно отделимых и взаимно неотделимых существуют еще части, отделимые односторонне. Кое-кто эти части называет логическими. Если мы сравним понятие цвета с понятием голубизны, то увидим, что понятие цвета как часть содержится в понятии голубизны, тогда как в понятии цвета мы не находим понятие голубизны как части. Понятие цвета не удается отделить от понятия голубизны, но понятие голубизны удается отделить от понятия цвета. Это значит, что, думая о голубизне, мы по необходимости мыслим о цвете поскольку голубизна является цветом, однако, думая о цвете, мы не обязательно думаем о голубизне. Поэтому понятие цвета мы называем логической частью или односторонне отделимой от понятия голубизны.[1]

Изучая части суждений мы не ограничимся никакими из названных видов частей, но будем стараться обнаружить основные части суждений без оглядки на то, являются ли они логическими, метафизическими или же физическими. Следовательно, мы не будем принимать во внимание уже существующие в нашем мышлении элементы, которые, прежде чем они послужат нам для образования суждений, уже являются как бы необработанным материалом, требующим обработки и упорядочивания [с тем], чтобы из него получилось суждение. Напротив, мы обратим наше внимание и на те части суждения, которые от суждения неотделимы, вместе с ним существуют и погибают; когда же нам удастся обнаружить все эти основные части, только тогда мы зададимся вопросом о их взаимном отношении и только тогда будет уместно упорядочивание этих частей согласно ранее приведенной типологии.

Однако не о всех частях, из которых составлены суждения, должна идти речь, но только об основных. Основными же частями я называю части, которые мы получаем при помощи деления целого, в отличие от иных частей, выделяемых из деления частей этого целого. Итак, основными частями человеческого тела суть: голова, туловище, руки и ноги. Челюсти, пальцы и т. д. уже не являются основными частями, т. к. они являются частями части, а именно, головы, рук и ног.

Таким образом, вопрос, в каждом ли суждении имеется субъект, связка и предикат, или же существуют также и так называемые безсубъектные суждения, потому и не входит в круг вопросов настоящей работы, поскольку, как окажется в продолжении рассмотрения, субъект, связка и предикат суть части некоторой части суждения, а не суждения, взятого как целое. Исключен из рассмотрения также вопрос, следует ли приписывать суждениям как явлениям сознания некую силу (интенсивность), каковую мы приписываем проявлениям воли и чувствам. Если суждения обладают силой, тогда она, несомненно, есть часть (метафизическая) суждений, но она не является основной частью, поскольку не есть часть целого суждения, а только одной из его частей.

После этих вступительных замечаний я приступаю к сути.

§ 1. Положение теории суждений относительно логики

О том, чем является логика, можно услышать различные мнения. Но любые определения логики, приводимые в учебниках этой ветви философии, значительно одно от другого отличаются, несмотря на то, что имеют общий корень. Никто ведь не отрицает, что со значимостью логики связано более или менее точное утверждение, что в логике речь идет о рассмотрении условий, соблюдая которые человеческое сознание приходит к истинному познанию. Различение истины и лжи является как бы фоном, на котором развивается все построение логики, науки, которую, если бы с этим различением не имела дела, никто бы и не назвал логикой.

Таким образом, если понятия истины и лжи в каждой системе логики играют основную роль, то очевидно, что те действия сознания, которым мы приписываем признаки истины и лжи, являются как бы осью, вокруг которой вращаются все исследования в области логики. Этими действиями являются суждения. От того, у кого какое мнение о суждениях, будет зависеть позиция, которую он займет по отношению к отдельным логическим рассмотрениям. Если между исследователями логики в отношении суждений нет согласия, тогда и на всех прочих участках этого искусства должно проявиться большое различие мнений.

И действительно так оно есть. Среди исчерпывающе трактующих логику многочисленных учебников и сочинений, появившихся в последнее время, особенно в Англии и Германии, почти нет двух, которые бы действие суждения определяли одинаково. Отсюда проистекает общее замешательство также и в теории выводов [wnioskow], являющихся (в той мере, в какой они индуктивны) одной из обширнейших частей современной логики. Почти тревожный хаос является характерной чертой сегодняшних логических исследований, поскольку каждый исходя из иного предположения, к иным приходит результатам.

В практическом мышлении и прикладных исследованиях такое положение вещей не так сильно ощущается, поскольку взгляды теоретиков на деятельность сознания не влияют на эту деятельность. Мы можем иметь самые противоречивые между собой мнения о сущности суждений, однако все мы всегда одинаково судим. В век, в котором различие мнений относительно различных логических вопросов проявляется так сильно, как никогда прежде, точные исследования совершили неслыханный прогресс. А ведь и эти исследования опираются, хотя и безотчетно, на те же логические принципы, которые составляют предмет ожесточенной полемики. С подобным явлением мы встречаемся и в других областях человеческого знания. Со времен Милля в Англии и Римана в Германии бурлит дискуссия над происхождением аксиом, на которых зиждется математика. Одни усматривают в них априорные утверждения, другие — обобщения, основанные на данных, почерпнутых из опыта. Однако это основное различие мнений не сможет сдержать продвижения, которое сделала как сама математика, так и науки, пользующиеся ее умением.

Поэтому, с одной стороны, было бы неправильно впасть в скептицизм или агностицизм вследствие несогласия мнений, господствующего в основных разделах логики. Однако, с другой стороны, не следует быть и равнодушным к такому состоянию дел. Обычно философов обвиняют в том, что они не могут между собой придти к согласию относительно рассматриваемых проблем, что философия представляет собой печальный образ науки, в которой нет определенного числа мнений, признанных всеми, и которые составляли бы фундамент дальнейших исследований, дальнейшего продвижения. Это обвинение тогда становится наиболее тяжким, когда оно направлено против логики, которая должна рассмотреть не только основания философских наук, но на которую опираются и все прочие дисциплины.

Действительно, не следует отрицать, что число всеобще признанных положений в философии меньше, чем в какой-нибудь другой сфере искусных исследований. Но неправда, якобы в этом вопросе между философами не было никакой общности. Тот, кто занимается философией, легко убедится, что в большинстве случаев различие мнений только видимое и заключается в различной манере выражаться, ибо в области философских наук нам сегодня не хватает формальных навыков, которые некогда давали занятия философией Аристотеля и Средневековья.

§ 2. О методе изучения суждений

Лишь то верно, что различие мнений, проявившихся в вопросе, которому посвящена настоящая работа, не только кажущееся. О том, чем являются суждения, философы не только различно высказываются, но и по-разному думают. Нет недостатка в многочисленных теориях и, если бы кто-либо захотел с уверенностью узнать, чем являются суждения, он мог бы усомниться в возможности решения этого вопроса.

Мне кажется, что причиной такого состояния дел должно быть то обстоятельство, что недостаточно строго считались с фактами сознания. Когда я просматриваю существующие сегодня учебники логики, то нахожусь под впечатлением, что при изучении суждений вообще поступают ненадлежащим образом. Главы книг Зигварта, Эрдманна, Дробиша, Милля и многих других предлагают готовую классификацию суждений, основывающуюся на уже принятой ими теории. Эта теория извлекается во вступлении к главе, рассказывающей о суждениях, после чего следуют рассуждения психологического характера об отдельных видах суждений. Читая эти рассуждения, трудно противиться мысли, что автор отдельные суждения видит единственно в свете своей теории и что эта теория, возможно, основывающаяся на исследовании только нескольких суждений, влияет на мнение об остальных суждениях, которые при конструировании этой теории не были надлежащим образом приняты во внимание. А ведь теория суждений может появиться из индукции, проведенной на основе всевозможных видов суждений: только тогда она охватит естественным образом все суждения и будет выражать их сущность.

Стремясь обрисовать суждения, к ним нужно присмотреться без предубеждения, а поскольку каждая классификация суждений, основанная на их логических свойствах, уже частично содержит решение вопроса, следует, изучая суждения, приступить к ним не классифицируя их. Нужно сопоставить самые разнородные суждения и к каждому из них присмотреться отдельно, каждое подвергнуть психологическому анализу. Поступивши таким образом, мы получим возможность сопоставления тех результатов анализа, которые общи всем отдельным суждениям. И затем на этих общих признаках следует обосновать теорию суждений. Это та же дорога, по которой устремляются естественные науки к созданию теории, под которую подпадали бы отдельные явления, принадлежащие к одной группе. Исходным пунктом здесь является подробнейшее описание всех явлений, которые стремятся изучить; общие свойства этих явлений потом послужат основой теории. Построив теорию, естествоиспытатели стараются ее проверить, объясняя ею и другие явления, отличные от тех, на основе которых теория была создана, которые, однако, принадлежат к тому же виду явлений. Когда же окажется, что хотя бы одно из этих явлений не удается подвести под указанную теорию, тогда нужно теорию исправить или отбросить, но никогда не следует подгонять факты или притягивать их силой под эту теорию. Указанным здесь путем индукции и последующей дедуктивной проверки теории следует идти и при изучении суждений.

§ 3. Продолжение. Внутренний опыт

У читателя могло бы возникнуть удивление, что мы говорим о теории суждений так же, как говорим о физических теориях и им подобных, тогда как между этими теориями и объяснением явлений сознания имеется немалое различие. Ведь в психологии нет нужды идти путем более или менее запутанного вывода к гипотезам и теориям с целью выяснения сущности явлений, но в ней нам открыт путь внутреннего наблюдения, путь более простой и на первый взгляд более определенный. Зачем выдумывать гипотезы и теории о сущности суждений, коль скоро внутреннее наблюдение, как на ладони, укажет нам, чем является суждение, когда на эту деятельность сознания мы обратим наше внимание?

На такой упрек прежде всего следует ответить, что внутреннее наблюдение не существует. Условием всякого наблюдения является обращение нашего внимания на явление, которое мы стремимся наблюдать. Однако известно, что, обращая наше внимание на чувство печали или радости, которые нас наполняют, на смену представлений, которые в нас происходят, мы изгоняем это чувство, эти представления из себя. Невозможно в один и тот же момент быть увлеченным и обращать внимание на эту увлеченность. А то, что истинно, когда речь идет об увлечении, также относится и ко всем прочим состояниям и действиям сознания.

Однако возможность познания явлений сознания существует; но это познание не состоит в наблюдении, а единственно во внутреннем восприятии. Когда я чувствую неприязнь к стоящей передо мной особе, то знаю о том, что чувствую эту неприязнь. Наблюдать эту неприязнь я не могу, поскольку в момент, когда с целью наблюдения я обращаю свое внимание на наполняющее меня чувство, это чувство перестает во мне существовать. Но я воспринимаю это чувство, т. к. осознавать чувство — не значит ничего другого, как воспринимать чувство. А это восприятие безошибочно, как и все восприятия, относящиеся к состояниям и деяниям собственного сознания. Эти восприятия образуют основу так называемого внутреннего опыта. Этот опыт безошибочен в отношении того, что в нас существует; он подсказывает нам, что я, думая, что представляю себе дракона или треугольник, что нечто утверждаю или же что-либо отрицаю, что нечто желаю, стремлюсь к чему-то.

Кроме восприятия явлений нашего сознания мы обладаем еще памятью. Мы не можем наблюдать наш гнев, но помним его, хотя он прошел. При помощи памяти можно припомнить течение гнева и на основании воспроизведения гнева в памяти изучать его особенности. Однако это не наблюдение гнева, т. к. наблюдать можно только происходящее событие; воспоминание прошедших событий, уже принадлежащих прошлому нельзя назвать наблюдением. Однако известно, что память не является безошибочной. Мне может казаться, что мой гнев был вызван видом некой особы и что он прошел, когда эта особа со мной заговорила, но относительно причин как и степени гнева память может меня обмануть. Память прошедших событий сознания является второй основой внутреннего опыта; но из ее природы следует, что этот опыт, взятый совокупно, может быть ошибочным.

Таким образом, наше знание явлений и событий сознания определяется двумя факторами. Одним из них является внутреннее восприятие, безошибочное, вторым — память только что прошедших явлений сознания, которая нас часто подводит. Очевидно, что исследования, основывающиеся на внутреннем опыте, не могут быть безошибочными, коль основа этого опыта не гарантирует во всем его безошибочности. Когда речь идет единственно о констатации состояний нашего сознания, тогда ошибок быть не должно. Нельзя ошибаться относительно того, имеется ли в данный момент впечатление зеленой краски, принимается ли истинным некоторое суждение, нравится ли некоторое блюдо, хочется ли выйти из комнаты. Когда мы все же хотим узнать, чем является впечатление зеленой краски, каковы свойства суждения, признанного нами истинным, тогда мы должны обратить внимание на впечатление, на суждение; тогда эти внутренние события перестают присутствовать; они остаются единственно в памяти и единственно при посредничестве памяти мы можем их изучать. И именно в этой особенности сокрыта причина стольких ошибок, столь значительного различия мнений в области психологии, покоящейся на внутреннем опыте.

§ 4. Возможность контроля внутреннего опыта

Помимо своих недостатков внутренний опыт навсегда останется основой искусства всяких научных исследований в психологии. Без этого опыта мы вовсе ничего не знали бы о деятельности нашего сознания. И этого опыта достаточно, когда он приводит к согласующимся друг с другом результатам, если нет различия мнений о поставляемых им данных. Однако такое согласие существует только в относительно немногочисленных вопросах, относящихся к простым явлениям сознания. В запутанных проблемах недостаток этого источника познания выступает явно. В таких случаях стоит пользоваться наряду с внутренним опытом методами, которыми удалось бы уравновесить влияние факторов, привносящих в наши исследования ошибочные суждения. Этими побуждениями порождены, например, экспериментальные методы, применяемые в психологии чувственных восприятий. В вопросе, которому посвящена настоящая работа, эти методы не привели бы к цели. По правде говоря, ими пробовали воспользоваться для выяснения различных обстоятельств, относящихся к нашему суждению. Так поступил профессор Мюнстерберг. Однако от его исследований возникает впечатление такого состояния дел, которое, по крайней мере, не проясняет, но наоборот, основанное на ошибочных допущениях, оно в значительной мере послужило еще большему запутыванию и затягиванию этого вопроса. О том, чем является суждение, нас, пожалуй, никогда не научат ни хромоскопы, ни кимографы.

Поэтому нам следует избрать иной путь. Контролем результатов, полученных из каждого единичного явления на основе внутреннего опыта, будет последующая проверка этих результатов при помощи их использования в отдельных суждениях. Такой порядок разрешения будет принят в тех случаях, когда внутренний опыт не сможет нас удовлетворить. Возможно, случится и так, что ни одно явление откроет нам дорогу к двум теориям, каждая из которых могла бы служить его выяснению. Подобное положение дел сложилось с корпускулярной и волновой теориями света. В таком случае мы примем ту теорию, которая объяснит большую часть явлений и отбросим ту теорию, которой противоречило хотя бы одно явление, или же не с такой легкостью его удавалось бы вывести, нежели из другой теории.

§ 5. Главные признаки суждений

Единичными явлениями, для объяснения которых мы ищем теорию, являются все действия нашего сознания, при помощи которых мы судим. Хотя мы еще не знаем, чем являются эти действия, каковы их существенные признаки, все же нам необходимо средство, при помощи которого можно отличить именно действия суждения от всех прочих действий сознания. Если бы мы таким средством не обладали, то не имели бы никогда уверенности, следует ли изучаемые нами отдельные действия сознания подвести под одну из существующих теорий суждений. Стремясь индуктивным методом изучить сущность суждений, мы должны прежде всего обладать способностью отличать всевозможные суждения от всех прочих действий сознания, не являющихся суждениями. Прежде чем приступить к выявлению содержания, которым придется наполнить понятие суждения, нужно очертить объем этого понятия.

У истоков научного изучения содержания понятий, предпринятого Сократом, для очерчивания объема понятий служили выражения естественного языка. Объемом некоторого понятия считалась совокупность представлений, охваченных тем выражением, значением которого было это понятие. Когда Сократ изучал, чем является отвага, он присматривался ко всем действиям, которые называют согласно духу языка отважными. Сегодня мы не можем идти этим путем, поскольку известно, что usus linguarum tyranus[2] редко когда принимает во внимание логическую строгость и что следует сформировать отдельную научную терминологию, если мы хотим, чтобы наши выражения были точным образом представлений.

К счастью, что касается суждений, мы имеем повсеместно признанное отличие, которое без трудности позволяет в каждом случае решать, принадлежит ли данное действие сознания к объему понятия суждения, т. е. является ли оно суждением или нет. Это отличие заключается в том, что суждением следует считать каждое действие сознания, в котором, согласно словам Аристотеля, содержится истина или ложь. Однако этот критерий, отличающий суждения от всех прочих действий сознания, чтобы не быть неправильно используемым и поэтому утратившим свою ценность, требует уточнения.

§ 6. Истина и ложь

А именно, нужно придти к согласию о значении выражений “истина” и “ложь”, поскольку эти выражения бывают использованы в различных значениях, а потому и многозначны. Ведь мы говорим не только о суждениях, утверждениях и опровержениях, что они истинны или ложны. Мы говорим также о чувствах, что они истинны, противопоставляя им чувства наигранные; говорим о серебре, что оно истинное, противопоставляя ему поддельное серебро; говорим о приятеле, что он истинный друг, противопоставляя ему неистинного приятеля. Поскольку и о чувстве злости мы можем сказать, что это истинная злость, можно бы, придерживаясь видимости, и чувство злости причислить к суждениям, а ведь никто не считает чувство суждением. Только те действия сознания следует считать суждениями, к которым применимы выражения “истинный” и “ложный” в подлинном их значении. Следовательно, речь идет о дальнейшем поиске критерия, при помощи которого можно было бы в конкретном случае дать себе отчет в том, используются ли выражения “истинный” и “ложный” в их подлинном значении или нет. Мы имеем два таких критерия: один — внешний, второй — внутренний. Внешний критерий заключается в возможности замены выражений “истинный” и “ложный” синонимичными выражениями, которые могут быть различными, смотря по тому, замещают ли эти выражения [оценки] в их подлинном значении или нет. Говоря о ложных суждениях, можно сказать, что они ошибочны; говоря же об истинном чувстве, можно сказать, что оно искреннее. Поэтому, если прилагательное “ложный” удается заменить прилагательным “ошибочный”, то выражение “ложный” употреблено в подлинном значении; когда же прилагательное “истинный” удается заменить прилагательным “искренний”, тогда выражение “истинный” употреблено в неподлинном значении. И наоборот, говоря об истинных суждениях, можно заменить прилагательное “истинный” выражением “в согласии с истинной”, а говоря о чувствах, о руде, о неистинных друзьях, мы пользуемся выражениями “обманувший”, “не заслуживающий называться приятелем”. В каком бы случае речь не шла о познании, в подлинном ли значении использованы выражения “истинный” и “ложный”, мы узнаем, подбирая такие выражения, которыми указанные прилагательные удается заменить без нарушения смысла языка.

Внутренний критерий заключается в логическом разделении прилагательных и заменяющих их оборотов речи на две категории. Согласно этому делению прилагательные и заменяющие их обороты речи являются либо определяющими (atributa determinantia), либо изменяющими значение выражения, к которому с грамматической точки зрения они относятся (atributa modificantia).

Определяющим является каждое прилагательное либо заменяющее его выражение, которое каким-либо образом дополняет значение существительного, к которому оно относится. Белая бумага, равносторонний треугольник, бессмертная душа, добрый король, гнедой конь, опасная болезнь — во всех этих выражениях прилагательные означают действительные признаки тех предметов, к именам которых они относятся. Содержание представлений, составляющих значение представлений короля, коня, болезни оказывается обогащено при добавлении прилагательных, но в конечном счете остается неизменным, т. к. добрый король остается королем, гнедой конь — конем, опасная болезнь — болезнью; существительные сохраняют свое значение и после добавления прилагательных с тем только отличием, что выражение, составленное из существительного и прилагательного, включает несколько более богатое содержание, чем само указанное подлежащее. Иначе обстоит дело тогда, когда к этим существительным мы добавим модифицирующие прилагательные. Умерший король, нарисованный конь, воображаемая болезнь -выражения, которые нам послужат примерами. Умерший король не является королем, но трупом; нарисованный конь — не конь, а рисунок коня; воображаемая болезнь не является болезнью, но воображением болезни. Добавляя к существительным выражения “умерший”, “нарисованный”, “воображаемая”, мы не дополняем содержание соответствующих представлений, но изменяем содержание, связанное первоначально с этими существительными, на совершенно иное, на что указывает возможность замены этих существительных совершенно другими. Поэтому мы назвали модифицирующие прилагательные “изменяющими значение”. Таких модифицирующих выражений существует весьма много; с грамматической точки зрения они не отличаются от определяющих прилагательных, однако с психологической и логической точек зрения между ними возникает различие.

Но существуют и такие прилагательные, которые, ни в чем не меняя своей грамматической формы, могут использоваться либо как определяющие, либо как модифицирующие. К ряду этих прилагательных принадлежит и выражение “ложный”. Так, под выражением “свидетель” понимается особа, которая о чем-либо свидетельствует. Однако ложный свидетель не является свидетелем, т. к. не может свидетельствовать по делу, о котором идет речь; это попросту человек, делающий вид, что свидетельствует. Прилагательное “ложный”, взятое в этом значении, модифицирует значение существительного “свидетель”, поскольку ложный свидетель — не свидетель так же, как воображаемая болезнь — не болезнь. Когда мы хотим отметить, что существительное должно быть взято в первичном значении, а не модифицированном, то также пользуемся прилагательными либо оборотами с прилагательными. Тогда мы говорим о “истинном” свидетеле. Очевидно, что в этом случае прилагательное “истинный” не является определяющим, т. к. оно ни в чем не обобщает значение выражения “свидетель”. То, что означает существительное “свидетель”, означает и выражение “истинный свидетель”; подобным же образом мы говорим о настоящей (истинной) болезни, когда хотим избежать того, чтобы существительное “болезнь” употреблялось в модифицированном значении. Ту же функцию выполняет прилагательное “действительный”, или выражение “взятый в подлинном [wla·ciwym], точном значении”. Эти выражения не являются atributa determinantia, но стоят в оппозиции к модифицирующим прилагательным. Для отличения от прилагательных, изменяющих значение, их можно было бы назвать прилагательными, сохраняющими значение существительных.

При помощи двух приведенных критериев можно будет всегда дать себе отчет в том, в подлинном ли значении употреблены выражения “истинный” и “ложный”, или нет и, как следствие этого, когда они применяются к выражениям, означающим действие сознания, и относятся ли они к суждениям, или же к иным проявлениям духа. Когда относительно этого мы придем к согласию, тогда прежде всего следует задаться вопросом: какими прилагательными удается заменять эти выражения. Если вместо них можно употребить прилагательные “в согласии с истинной “ (“верный” [sluszny]) или “ошибочный” (“фальшивый”), тогда прилагательные “истинный” и “ложный” относятся к суждениям. Во-вторых, следует обратить внимание на то, служат ли в данном случае прилагательные “истинный” и “ложный” сохранению или изменению значения существительного, к которому относятся, или же являются определяющими. Если они играют роль прилагательных, сохраняющих или изменяющих значение существительных, тогда эти существительные могут означать нечто иное, нежели суждения. И наоборот, если эти прилагательные являются определяющими, то это свидетельствует о том, что подлежащие, к которым они относятся, означают суждения.

§ 7. Суждения и прочие явления сознания, в особенности, воображения

Будучи знакомы с признаками, при помощи которых можно отличить суждения от всех прочих проявлений духа, мы можем перечислить все те явления, которые не являются суждениями. Такое перечисление, хотя и не представленное в форме научной классификации, послужит согласию в терминологии, при помощи которой мы замышляем обозначить проявления духа, которые сами не будучи суждениями, в работе о суждениях должны быть часто упоминаемы, либо как условия, либо как последствия суждений.

Итак, видами явлений сознания кроме суждений являются: представления, чувства и желания. С чувствами и желаниями дело просто: относительно их проявлений не возникает никакой трудности. Каждый знает, что чувство бывает огорчительным либо приятным, что чувствами мы называем печаль или радость, любовь и ненависть, и т. п. Каждый знает, что такое желание. Поэтому с этой точки зрения не будет никакой трудности в употреблении этих выражений. Еще только раз отметим, что перечисление этих явлений сознания ни в коей мере не содержит черты окончательной классификации. Чтобы таковую построить, следовало бы прежде всего разрешить некоторые спорные вопросы, касающиеся отношения чувств к воле. Так, например, некоторые считают, что желание не является отдельным явлением сознания, но принадлежит вместе с чувствами к общему для них разделу явлений сознания. Каким образом этот вопрос должен быть разрешен — для теории суждений безразлично.

Иначе обстоит дело с представлениями, поскольку не зная представления вещи, о которой приходится судить, судить о ней нельзя. Представления являются необходимым условием существования суждений, и поэтому нужно обстоятельно договориться о значении этого выражения, без которого не обойтись, говоря о суждениях. Всестороннее выяснение отношения, в котором представления находятся к суждениям, может быть осуществлено лишь после изучения суждений и, следовательно, договоренность о значении выражения “представление” будет только временной, опирающейся в основном на примеры.

Когда я думаю о какой-нибудь вещи, ограничиваясь единственно тем, что эту вещь я осознаю, тогда представление этой вещи находится во мне. Существует ли эта вещь или не — совершенно безразлично. Я могу представить дом, в котором живу, и могу представить Юпитера, могу себе также представить вещи, о которых загодя уверен, что они не только не существуют, но и не могут существовать. Затем я могу представить себе также круглый треугольник. Действительно, достаточно часто можно встретить мнение, что такое представление невыполнимо (unvollziehbare Vorstellungen). Однако это мнение ошибочно. Как же можно что-либо высказать о предмете, который нельзя себе представить? А о круглом треугольнике можно высказать различные суждения. Итак, мы говорим, что круглый треугольник не существует, что он является чем-то, что содержит в себе противоречивые признаки, и т. п. Несомненно, что мы должны представить себе эту вещь, содержащую противоречивые признаки, т. к. иначе было бы невозможно высказать о ней какое-нибудь утверждение. То, что эта вещь не существует, не является преградой для ее представления, ибо, каждый раз читая сказки, наше сознание оказывается заполненным представлениями индивидов и несуществующих вещей.

Однако утверждение тех, кто такие представления называет невыполнимыми, не лишено оснований. Ошибка заключается в том, что они говорят о представлениях вообще, тогда как следовало бы говорить о представлениях в более точном значении этого слова, т. е. об обозрениях. Обозрениями мы называем такие представления, предметы которых являются или могли бы быть основанием наблюдения чего-то чувственного, или нечувственного. Так о цвете, звуке и т. п. , как и о всех предметах, которые ощущаются или, если бы существовали, ощущались мы имеем обозримое представление, если только это предметы такого вида, что могут быть, или охвачены одним актом наблюдения. Мы имеем также обозримое представление о собственных явлениях сознания, о наших чувствах и суждениях и т. п. , поскольку они подпадают под понятие внутреннего опыта, тогда как о явлениях сознания иных существ, имеющих таковые, мы не обладаем обозримыми представлениями, а иметь их может только существо, “смотрящее в сердце” и знающее сокровеннейшие мысли всех мыслящих существ.

Когда мы представляем себе фигуру с тысячью равных углов, то это представление не является обозримым, т. к. хотя такая фигура и была бы перед нами нарисована, мы все же не смогли бы ее охватить одним взглядом, одним актом наблюдения так, чтобы заметить, что она имеет тысячу сторон. Зато представление единичного треугольника может быть обозримым; однако когда мы представим треугольник вообще, когда имеем общее представление треугольника, тогда это представление не является обозримым. Это обстоятельство было причиной ошибочного мнения, будто бы общие представления не существуют и что мы обладаем только общими выражениями, способными служить для обозначения многих, с определенной точки зрения подобных друг другу предметов. Итак, только то истинно, что нет общих представлений, которые были бы обозримыми; однако существуют общие необозримые представления. Обозримые представления в более точном значении мы называем также непосредственными представлениями (repraesentatio directa); необозримые представления мы называем опосредствованными (repraesentatio indirecta). Видом опосредованных представлений являются понятия (conceptus). Спорный вопрос, являются ли понятия представлениями или нет, регулируется тем, что мы сказали о представлениях, следующим образом: если взять слово “представление” в уточненном значении, в котором оно относится единственно к обозримым представлениям, тогда мы имеем право называть понятие представлением. Но, говоря о представлениях вообще, очевидно, что под ними мы вынуждены понимать и понятия; почему представления, взятые в уточненном значении и понятия охвачены общим названием, образуя единую группу явлений сознания — это удастся показать лишь после исследования суждений.

Что же касается различия между опосредованными и непосредственными представлениями, то оно главным образом заключается в следующих обстоятельствах. Представляя некий предмет непосредственно, мы обходимся без помощи представлений иных предметов. Однако представляя себе некий предмет опосредованно, мы всегда прибегаем к помощи представления иного предмета, при помощи которого через представление неких отношений, возникающих между первым и вторым предметами, приходим к опосредованному представлению. Вспомогательное представление должно быть обозримым или, если само не обозримо, сводится к результату опять только при помощи представления отношений, связывающих его с последующим обозримым представлением. Этот закон Аристотель выразил словами: dio oudepote noei aneu fantasmatoV h yuch [3], понимая под названием fantasmata обозримое представление, а под названием ohma — опосредующее представление. Несколько примеров пояснит значение изложенного правила.

Когда мы хотим представить, например, правильную фигуру с тысячью сторон, то представляем себе обычный правильный шестиугольник и при этом думаем, что эта фигура не имеет шести сторон, но содержит их тысячу. Вспомогательным представлением здесь является представление шестиугольника; представляя шестиугольник, мы представляем также отношение, которое возникает между количеством сторон шестиугольника и фигурой с тысячью сторон. Но поскольку представление числа тысяча также не обозримо, следовательно желая представить себе это число, мы обращаемся к этому же способу. Число 5 мы можем представить себе обозримым. Затем мы представляем число в два раза большее и тогда имеем представление, но уже опосредованное, необозримое — число 10. При помощи дальнейшего представления отношений, в которых это число остается к некоему числу в 10 раз большему, а это число (100), [в свою очередь] опять к числу в 10 раз большему, мы приходим к представлению числа 1000.

В действительности мы обычно пользуемся более кратким способом, если представляем некоторый предмет опосредованно. Очевидно, что, поступая вышеописанным способом, мы должны были бы посвятить представлению, если оно опосредованное, слишком много времени. Поэтому мы пользуемся другими вспомогательными представлениями, а ими являются написанные или высказанные выражения. О каждом выражении нашего языка мы имеем непосредственное представление, обозримое, поскольку оно воспринимается зрением, когда написано, или слухом, когда высказано. Непосредственное представление какого-либо выражения служит вспомогательным представлением; отношение, которое нам необходимо, — это отношение, в котором находится каждый знак, — а слова суть знаки наших мыслей, — к тому, что он означает. То, что этот знак означает, затем предстает как предмет опосредованного представления.

Этот факт лучше всего заметен на математических знаках. Представление числа “тысяча” опосредованно. Но математик, пользующийся этим числом, не создает представление этого числа вышеописанным способом так, что представляет его себе при помощи числа пять и т. д. Под числом “тысяча” он понимает число, обозначенное знаком 1000, а представляя его себе, представляет единственно число, которое к знаку 1000 остается в отношении обозначения. Итак, можно сказать, что считая числа, мы считаем собственно цифры. Опосредованное представление этого вида Лейбницем было названо символическим представлением, т. к. это представление происходит при посредничестве вспомогательных представлений, которые являются знаками (symbolum).

Это обстоятельство ясно высвечивает то значение, каким обладает человеческий язык относительно действий абстрактного мышления, которое происходит всегда только на основе опосредованных представлений.

Изложивши, какие действия сознания следует понимать под названием “представление” в дальнейшем исследовании, мы приступим к выделению тех общих черт представления, знакомство с которыми необходимо для изучения сущности суждений.

§ 8. Части представлений

Говоря о представлении, следует различать три части, но не так, чтобы каждая из этих частей могла существовать или же существовала сама по себе, но в связи с другой образовывала бы целое представление. Части представлений, о которых я говорю, суть т.н. метафизические части. Этим именем обозначаются части, которые как некую целостность можно выделить мысленно, однако которые на самом деле не удается отделить либо выделить из целого. Итак, видя лежащий перед нами лист бумаги, мы различаем в нем форму и цвет. От этого листа бумаги мы не можем отделить ни его цвет, ни его форму, т. к. ни бумага без них, ни они без бумаги существовать не могут. Иначе дело обстоит тогда, когда мы бумагу разделим на четвертушки; тогда мы могли бы отличить не только одну часть от другой, но и смогли бы действительно разложить бумагу на эти части, каждая из которых могла бы существовать независимо от другой (это физические части). Хотя цвет и форма сами по себе существовать не могут, мы все же отличаем их раздельность так, что можем о каждой из этих частей что-то сказать, невзирая на другую часть или целое. Мы можем утверждать, что один цвет ярче или темнее другого, или подобен другому; мы можем сказать о форме, что она симметрична, либо нет и т. д., а возможность таких утверждений полностью оправдывается происходящей из метафизики Аристотеля привычкой именования цвета, формы и т. п. частями, хотя их и удается отличить только при помощи так называемые абстракции, но не отделить друг от друга.

Таким образом, метафизическими частями этого вида являются также части представлений (с той только оговоркой, что иногда одна из них становится и физической частью). Этими же частями являются: действие представления, содержание представления, предмет представления (conceptus formalis, conceptus objectivus, ens согласно средневековой терминологии).

Прежде всего, я постараюсь выяснить различие между действием и содержанием представления. Вундт и его школа учат, что такого различия нет. Однако мне кажется, что они находятся на неверном пути. Когда, например, я мыслю о каком-нибудь коне, то представляю его себе. Когда затем думаю о корове, представляю себе корову. Когда далее я думаю о паровой машине, Венере я представляю себе паровую машину и т. п. Понятно, что речь идет только о самих представлениях названных предметов. Легко заметить, что состояние нашего сознания, если мы так долго ничего не делаем, как только позволяем проходить через наше сознание представлениям лошади, коровы и т. д. остается тем же; изменяется же всегда, так сказать, духовный образ, представляющий один раз корову, другой раз коня. То, что составляет общее свойство всех этих состояний сознания, когда мы представляем себе корову, коня и т. д. мы называем действием или актом представления; то же, что придает этим актам различие так, что первый их этих актов мы называем представлением коня, второй — представлением коровы, и является содержанием представления.

Если я сказал, что содержанием приведенных выше представлений является конь, корова и т. п. , то тем самым не хотел сказать, что содержанием представления являются существа или вещи, существующие за пределами нашего сознания. Не конь, тянущий воз, или же корова, стоящая в стойле, являются содержаниями представлений, но то, что им соответствует в нашем сознании. Поэтому содержание существует во всех представлениях без исключения, хотя не всегда существует то, что этому представлению во внешнем мире соответствовало бы. Содержание представления есть то, что обычно называют духовным образом некой вещи; содержание представления, так же как и акт представления является чем-то, что во всей полноте существует только в нашем сознании.

Кроме акта и содержания каждое представление обладает своим предметом. Предметом представления является то, что имеется в виду, когда мы что-то представляем. Когда я представляю коня, предметом представления является тот или иной конь или конь вообще — однако всегда что-то, в чем я убежден, что это что-то существует независимо от моего сознания. Предмет представления может существовать или не существовать. Когда я представляю себе перо, которым пишу, то представляю существующий предмет; когда я представляю дерево высотой 1000 метров, то этот предмет не существует. Последнее обстоятельство, пожалуй, лучше всего выявляет различие между содержанием и предметом представления, т. к. видно, что предмет может не существовать, тогда как содержание существует всегда постольку, поскольку мы что-либо представляем.

§ 9. Представление относительно языка

Лучшему пониманию различия, которое возникает между тремя метафизическими частями представлений, может служить рассмотрение отношения языка к мысли, поскольку это отношение касается представлений.

Знаками языка, имеющими отношение к представлениям, являются существительные и все те части языка, которые либо могут употребляться как существительное, либо могут заменять существительное. Средневековая терминология эти выражения называет категорематическими, а сегодняшние грамматики их называют именами (nomina). Каждое имя выполняет троякую функцию. Когда я говорю “солнце”, то, во-первых, даю знать, что мыслю о чем-то, что представляю как солнце. Следовательно, существительное уведомляет слушающего или читающего это слово, что в сознании того, кто это слово высказал или написал, происходит или произошло действие представления. Высказывание таким образом выражения “солнце” побуждает слушающего к действию осознания, а одновременно преподносит ему содержание, которым это действие должно быть наполнено, ибо если кто-то услышит произнесенное слово “солнце”, то не будет представлять что-нибудь, но представит себе то, что это выражение “значит”, представит солнце. В этом заключена вторая функция имени: оно наполняет сознание слушающего некоторым содержанием, которое является ничем иным, как значением выражения. Поэтому содержание представления, с учетом выражения, которое является знаком происходящего в сознании действия, называется значением. Однако когда я произношу выражение “солнце”, то тем самым одновременно обращаю внимание слушающего на это огненное тело, которое является центром нашей планетарной системы. Выражение “солнце” не только что-то значит, а именно, содержание представления “солнце”, но одновременно означает предмет. Таким образом, каждое имя выражает действие сознания (exponit actum), приводит значение этого действия, т. е. его содержание (significat) и означает предмет (nominat).

То, что я здесь, возможно, очень кратко сказал о представлениях, подробнее изложено в отдельной работе, к которой и отсылаю всех, кто не удовлетворен приведенным изложением.[4] В этой работе я также старался отклонить упреки, которые можно было бы с видимой правотой выдвинуть вышеприведенным утверждениям.

§ 10. Материал исследования. Его упорядочивание

Чтобы придти к теории суждений, нам нужно присмотреться к каждому виду суждений, а описав все существующие или возможные суждения, собрать их общие свойства и образовать из них теорию. В § 2 уже было сказано, что приступая к такому описанию мы не вправе иметь загодя никакой классификации суждений, т. к. каждая классификация как таковая уже основывается на мнении о классифицируемых вещах. Если мы загодя не хотим испортить наше исследование, то мы не сможем опереться ни на одну классификацию суждений, поскольку каждая классификация каких-либо явлений проистекает из искусного их рассмотрения; это же заметно и во всех рассмотрениях сущности суждений, которые несмотря на эту истину, изучая суждения в соответствии с наперед выработанным их делением, ограничиваются собственно сведением и утверждением правильности этого деления для всех категорий суждений. Отсюда же проистекает стремление каждого ученого, который защищает свою отличную от прочих теорию суждений, делать это на основании только ему присущего своеобразного деления суждений, а работа, предпринятая с намерением соединить в себе различные мнения на пути построения теории, которая всеми могла бы быть принята, делает достижение всеобщего согласия невозможным, выражая свою обособленность уже самим ходом исследований.

Очевидно, что каждое исследование некоторых явлений должно начинаться с описания простейших явлений и определенным образом приближаться к явлениям все более сложным. Однако какие суждения следует считать простыми, а какие составными — это решает принятая исследователем теория суждений. Поэтому одни начинают свое изучение описанием суждений, которые другими считаются явлениями в высокой степени сложными и которые они рассматривают лишь в конце исследований. Например, для Зигварта простейшими первичными суждениями суть суждения, придающие предмету название (benennende Urteil), как это имеет место, когда я утверждаю: “Это (есть) белое”, “Это (есть) роза”[5]; рассмотрением этого вида суждений Зигварт начинает свои исследования. Зато Брентано такие суждения считает составными, и поэтому их рассмотрение в систематическом изложении теории суждений, защищаемой Брентано и упорядоченной одним из его учеников, помещено лишь в самом конце.[6]

Поскольку стремясь изучать суждения мы должны пройти последовательно все виды суждений, не смея эти виды размещать и различать в соответствии с какой-либо теорией, то мы вынуждены прибегнуть к средству, которое, с одной стороны, позволило бы нам в некоторой мере упорядочить материал суждений, а с другой стороны, не в чем не предрешало бы результатов исследования.

Ведущим к цели средством нам послужит наблюдение за манерой выражать суждения в языке. Известно, что внешним выражением суждений являются предложения. Они будут служить основой наших рассмотрений.

Я далек от утверждения, будто бы предложения были точными и полными выражениями наших суждений. Действительно, одно и то же предложение может быть выражением различных суждений, а что следует под ним понимать, о том мы узнаем будь то из связи, в которой предложение бывает высказано, будь то из акцента, который проставляется на определенных единичных выражениях, составляющих предложение. И наоборот, одно и то же суждение может быть выражено различными предложениями. Поэтому я не могу согласиться с мыслью, высказанной Прантлем, что, изучивши во всей полноте язык, мы одновременно узнаем и действия сознания, для выражения которых пользуемся языком. В настоящем рассмотрении грамматические предложения будут служить как бы строительными лесами, при помощи которых я постараюсь построить здание теории суждений. Как только строительство будет окончено мы отбросим строительные леса и тогда линии здания, возможно, будут выглядеть иначе, нежели линии строительных лесов, т. е. что классификация суждений, покоящаяся на их логических свойствах, будет отлична от классификации, проделанной при посредничестве внешнего их выражения грамматическими предложениями.

Итак, мы будем рассматривать суждения, переходя по очереди от одного вида предложений, при помощи которых мы сообщаем суждения окружающим, к другому. Начнем с простейших предложений, состоящих их одного выражения, и последовательно перейдем к предложениям, составленным из нескольких выражений, а окончим сложными предложениями. Для каждой формы предложения будем стараться подробно проанализировать явления сознания, для выражения которых служит некоторое предложение, а проведя анализ, упорядочим результаты уже невзирая на грамматическую форму предложений.

Определенный вид предложений должен быть загодя исключен, а именно, все те предложения, которые не служат для выражения суждений, но которые содержат будь-то желания, будь-то просьбы или приказы, или же, наконец, вопрос. Поскольку ни о желании, ни о просьбе, ни о приказе, ни о вопросе нельзя сказать, что они истинны или ложны в подлинном значении этих слов, то их и не следует считать суждениями.

§ 11. Предложения, состоящие из одного выражения

Несомненно, что временами для высказывания суждения достаточно одно единственное выражение. При этом выражение может состоять из большего числа слов, например, “Хмурит-ся”[7], составленное из глагола и возвратной частицы. Несмотря на это, мы считаем эти два слова одним выражением, т. к. , во-первых, каждое из них, высказанное отдельно, не имеет никакого значения, а во-вторых, высказанные вместе, они выражают только одну мысль, образующую замкнутую в себе целостность. О предложении “Я (есть) печален” [Jestem smutny] этого сказать нельзя, т. к. первое из двух слов, из которых состоит это предложение, высказанное само по себе, является выражением суждения: “Я есть”[Jestem].

От тех случаев, в которых одно выражение выражает суждение исчерпывающим образом, следует отличать т.н. эллиптические предложения, в которых отсутствует одно или несколько необходимых выражений, если речь идет о точном выражении мысли. Такими эллиптическими предложениями часто бывают ответы на вопросы, если в них опущены слова, уже содержащиеся в вопросе. На вопрос: “Как дела” мы отвечаем одним словом: “Хорошо”; но очевидно, что мы хотим этим одним словом сказать: “Дела идут хорошо”. Аналогично, на вопрос: “Кто там” мы отвечаем “Я”, желая тем самым сказать “Я здесь есть” и т.п. Таким же образом могут быть использованы и существительные. (“Что это?” — “Луна”; “Что падает?” — “Дождь”). Так можно выражаться и без упреждающего вопроса. Когда утром, глядя в окно, я скажу: “Дождь”, то этим словом хочу выразить то же, что и двумя словами: “Падает дождь”, а когда ночью, идя по мостовой, я увижу окрашенное в красное небо, воскликну “Луна!”, желая сказать: “Там луна”, или “Это луна”. Анализ суждений, выражаемых такими эллиптическими предложениями может наступить лишь тогда, когда мы будем разбирать предложения, составленные из нескольких выражений.

Стремясь проанализировать суждения, для высказывания которых достаточно не только видимости, но в действительности одного выражения, нужны иные примеры. Их достаточно, так что материал обширен; упорядочиванием этого материала в свое время занялся лингвист Миклошич.

Перевод с польского Бориса Домбровского

[1] Первым, кто различал различные виды частей, был Аристотель. (Ср. Метафизика 7, 25 (1023b, 12-25). Средневековые философы облекли мысли Аристотеля в более точную форму, в которой мы видим сегодня науку о видах частей в учебниках логики. (Ср. Stцckl, Logika (в переводе Владислава Милковского, Краков, 1874), стр. 108, или: Hцfler, Logik (Wien ,1890), § 15.

[2] usus linguarum tyranus (лат.) — тирания языковой привычки (прим. перев.)

[3] dio oudepote noei aneu fantasmatoV h yuch (г реч.) — поэтому душа никогда не мыслит без представлений. Аристотель. О душе. III.7.431.16-17 (прим. перев.)

[4] Вероятно, речь идет о работе Zur Lehre vom Inhalt und Gegenstand der Vorstellungen: Eine psychologische Untersuchung. — Wien, 1894. Русский перевод: К учению о содержании и предмете представлений. Психологическое исследование. В: К. Твардовский. Логико-философские и психологические исследования. М., 1997, с. 38-159.

[5] Sigwart, Logik, Freiburg i. B. 1889, Bd. 1, § 9: “Das einfachste und elementarste Urteilen ist dasjenige, das sich in den Benennen einzelner Gegenstände der Snschauung vollzieht”.

[6] Hillebrand, Die neuen Theorien der kategorischen Schlusse. — Wien: 1891, § 67.

[7] В польском языке возвратная частица пишется отдельно (прим. перев.)

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]