Борис Домбровский / Философская система Т. Котарбинского

Борис Домбровский

Философская система Т. Котарбинского

§1. Метафилософские взгляды Т. Котарбинского

Содержательное определение философии предполагает экспликацию некоего существенного свойства, отличающего ее от прочих дисциплин. Коллективное или совокупное определение философии заключается в перечислении философских дисциплин и утверждении существования совокупности, состоящей из этих дисциплин, например, логики, эпистемологии, этики, эстетики, онтологии и т. д. Во Львовско-варшавской школе широко использовался совокупный подход. Для Котарбинского это определение послужило предметом критики, ставшей причиной появления программы “малой философии”, о которой будет сказано ниже.

Определение философии как совокупности философских дисциплин Котарбинский считал полезным для целей практического характера, например, библиотечных, но теоретической ценности это определение якобы не имеет. Его позиция вначале [1922] была настолько радикальной, что он предлагал вовсе отказаться от употребления слова “философия”. Дело в том, что отдельные философские дисциплины не образуют однородной совокупности, а некоторые из них с конкретными и точными науками связаны теснее, чем с философией. Таковой является, например, логика, в отношении которой можно усомниться, не является ли она более математикой, нежели философией. В связи со сложившейся практикой употребления термина “философия” Котарбинский задается вопросом о правомерности его использования. Кроме того, этот термин многозначен и часто означает то же, что и “теоретический”. Так в некоторых странах журналы теоретической физики в своих названиях содержат прилагательное “философский”. Аналогичная ситуация сложилась и с отдельными дипломами о высшем образовании, когда социолог или физик оказываются выпускниками философских отделений университетов. Но таковым будет и философ, окончивший это же отделение. Можно было бы, считает Котарбинский, определять научную степень в философии в широком понимании, и в узком, т. е. собственно философском. Но тогда нелегким делом оказывается определение значения термина “доктор философии в узком смысле”. Трудность состоит в том, что такой “доктор философии” не является кем-то, кто усвоил стройный комплекс проблем и их решений, поскольку история философии учит, что нет единственной философии. Кроме того, философ, специализирующийся в конкретной проблематике, должен быть специалистом и в соответствующей частной дисциплине, например, логик отчасти является и математиком, ибо в противном случае возникает опасность некомпетентных решений, стоящей перед ним задачи. Таким образом, оказывается, что собственно философия — это в некоторой степени произвольная совокупность проблем, а не самостоятельная наука.

Котарбинский считает, что в результате различного понимания термина философия возникает путаница, весьма негативно сказывающаяся как в сфере образования, так и в сфере научных исследований. Так, представители наук, имеющих естественные связи с вопросами, рассматриваемыми философами, легкомысленно относятся к их научной деятельности, и наоборот. Результатом этих отношений является отсутствие какого-либо сотрудничества философов и представителей конкретных дисциплин, столь полезное для обеих групп исследователей. Но и в самой философии сложившееся положение дел, считает Котарбинский, не наилучшее. Профессора философии не являются, да и не могут быть компетентны во всех частях совокупно понимаемой философии. Если они учат всему, что считается философией, то обречены на дилетантство, а если учат только тому, в чем специализируются, то оставшаяся проблематика философии оказывается в процессе обучения нетронутой. Это же можно сказать и об исследовательской практике.

Во избежание негативных последствий выход из сложившейся ситуации философы ищут, по мнению Котарбинского, в создании различных проектов философии в форме самой общей науки, в виде синтеза наук, теории науки и т. п. Но таким образом перспектива философии очерчивается с содержательной точки зрения, а с этой позиции трудно обрести согласие во взглядах. Котарбинский предлагает радикальное решение: отказаться от употребления слова “философия”. Его реформа предполагает вместо употребления термина “философия” использование названий отдельных философских дисциплин. Так следует говорить не о философии вообще, а о психологии, о логике, этике, истории философии и т. д.; бессмысленно организовывать съезды философов, но следует организовывать конгрессы по логике, этике и т. д.; необходимо также ликвидировать общие философские журналы и выпускать специализированные.

Ликвидаторские предложения Котарбинского не были восприняты философским сообществом. Традиции оказались крепче, чем этого ожидал инициатор терминологической реформы. Более на своем предложении Котарбинский не настаивал и не возвращался к нему, а его проект остался грозной филиппикой без последствий. Еще и сегодня можно встретить философские факультеты, соединившие разнородные специальности с философией в ее узком понимании.

Со временем Котарбинский отошел от взглядов, изложенных выше. В концепции философии как совокупности дисциплин, развитие которых сопровождается центробежными и центростремительными тенденциями, он более не усматривал опасности. В [1936a] он выделяет четыре обобщающие концепции философии: философия как взгляд на мир, как конструкция идеала, как путь самопознания и как критика знаний. Наиболее близкой Котарбинскому была последняя концепция, хотя он и не скрывал симпатий к концепции философии как взгляду на мир, ведущему к метафизике. Связь философии как критики знания и мировоззрения можно обнаружить во вступительной речи Котарбинского в профессорскую должность, названной “О большой и малой философии”.^[1] В ней автор противопоставляет созданию больших философских систем детальный анализ понятий, употреблявшихся в прошлом и используемых в настоящее время. Для Котарбинского такой анализ служил исходным пунктом в понимании (а в случае реизма — и в построении) больших философских конструкций. Будучи приверженцем малой философии Котарбинский считал, что созданию философских систем мировоззренческого толка должна предшествовать малая философия анализа.

Концепция философии как критики знаний обращена к эпистемологии и логике. С этой стороны критика знания — это семантический анализ утверждений науки и их обоснование. В результате так культивируемой философии, считает Котарбинский, оказывается возможным сформулировать условия правильного мышления и тем самым отличить научную философию от философских спекуляций. Таким образом, критика знаний позволяет отобрать проблемы, имеющие научное решение и отбросить псевдонаучные проблемы.^[2] Котарбинский не предлагал никакого общего метода, позволяющего обнаружить нечетко сформулированную и потому запутанную проблему. В культивируемом им подходе можно обнаружить влияние реизма. Так он полагал, что путаницу в данной формулировке можно обнаружить непосредственно, используя интуицию в семиотическом анализе.^[3] Аналитический метод Котарбинский использовал во всех областях философских знаний, не исключая нормативной этики. Работу философа он характеризовал следующим образом: “Философ как таковой не считает и не экспериментирует. Он культивирует мышление, усовершенствует [формулировку] проблемы и понятия, утверждения и системы утверждений, совершая все это в основном внутренним усилием, направленным к пониманию истинной интенции мысли, ищущей на ощупь, к более рациональному формулированию проблем, к приведению понятий, как правило, невыразительных, к полной ясности к получению очевидных утверждений и основательности систем [...]. Он ведет борьбу с неясностью, с нечеткостью, с неопределенностью мышления, вооружается против всяческой нетрезвости в мышлении, часто являющейся результатом уступок укоренившемуся предрассудку или соблазнительной для сердца иллюзии или же наконец c пристрастием, которое вырастает из личного или общественного положения самого мыслителя.” ([1957а], S. 16) Но если философ “не считает и не экспериментирует”, то что в таком случае служит гарантией “правильного мышления” и может ли философ считаться ученым? Котарбинский считает, что такую гарантию предоставляет широко понимаемая логика как в виде формальных систем, так и в виде пропедевтики логики, включающей классификацию, правила определений и рассуждений, исключающих логические и семантические ошибки. В отношении статуса философа можно предположить, что Котарбинский действительно считал его не ученым, однако из этой позиции не следует, что философия должна подвергаться критике, поскольку подобно прочим наукам она также причастна добыванию нового знания. А для этого, считает Котарбинский, следует пользоваться ясным и однозначным языком, а утверждения обосновывать. Коротко говоря, в представлении Котарбинского философия должна быть рациональной.

§ 2. Онтология Т. Котарбинского

Основой метафизических исследований Котарбинскому послужила Онтология Лесьневского.^[4] Идеи Онтологии Лесьневского, присвоенные Котарбинским, излагаются последним в “Элементах теории познания, формальной логики и методологии наук” (1929). В частности, Котарбинский раскрывает мотивы, руководствуясь которыми исчисление имен Лесьневского было названо Онтологией. Это название было выбрано Лесьневским сознательно, поскольку одной из целей Онтологии была формализация основных законов бытия. Свое обращение к Онтологии Лесьневского Котарбинский объясняет так: “Для исчисления имен мы намерены взять за основу систему Лесьневского, известную нам по рукописи и представленную к сведению широкого круга слушателей в виде лекций, ибо, по нашему мнению, это наиболее зрелая, наиболее естественная и наиболее практичная в применениях система исчисления имен среди известных нам систем. При этом она теснейшим образом связана с традиционной аристотелевской формальной логикой, улучшением и расширением которой она является, хотя с другой стороны, она представляет собой конечный пункт попыток построения исчисления имен на территории логистики“ (S. 254).

Состоящая из двух категорий теория имен, как правило, предназначена для выражения двукатегориальной онтологии. В случае теории имен с одной категорией, представленной аксиомой Онтологии Лесьневского, можно ожидать, что она будет связана с однокатегориальной онтологией. В Онтологии Лесьневского как раз и имеет место такая ситуация, продиктованная номинализмом ее автора. Однако Лесьневский ничего не говорит о природе существующих в мире вещей в свете своей Онтологии. Одно лишь известно: его предметы — это индивидуальные предметы, единичные. Можно сказать, что Онтология Лесьневского является формальной онтологией в номиналистической версии. Онтология же Котарбинского является чем-то большим, поскольку говорит о том, чем являются индивиды. Согласно Котарбинскому — это вещи. Поэтому свою концепцию онтологии Котарбинский назвал реизмом.

Реизм возник в результате сомнений Котарбинского в существовании свойств. Используя Онтологию Лесьневского, трудно было принять, что отношение свойства и предмета, им обладающего, является отношением части к целому. Отношение части и целого в онтологическом смысле предполагает однородность категорий части и целого, тогда как предмет и свойство таковыми не являются, ибо принадлежат к различным категориям.

Первой работой Котарбинского [1920] в направлении реизма была критика существования идеальных предметов. Котарбинский выделяет в различных онтологиях ряд таких предметов как роды, виды, свойства, отношения, вымышленное бытие и проводит анализ, целью которого было показать, что нет основания для признания их существования. Особенно тщательно Котарбинский разбирает аргумент, который, как он признается, заимствовал у Лесьневского [1913]. Допустим, что мы определяем общий термин P с учетом десигната имени N таким образом, что P обладает теми и только теми свойствами, которые общи всем десигнатам имени N. Например, если P является человеком вообще, то P обладает теми и только теми свойствами, которые общи всем людям. Допустим, что x является одним из десигнатов имени N. Это индивидуальный предмет и он должен обладать некоторым свойственным только ему качеством, выделяющим его среди прочих десигнатов имени N. Пусть таковым будет свойство с. Рассмотрим другой десигнат имени N, например, предмет x₁. Согласно предположению x₁ не обладает свойством с, поскольку оно присуще предмету x. Таким образом, предмет x₁ может быть охарактеризован и тем, что он не обладает свойством с. Однако отсутствие свойства с также является свойством, например, с₁. Возникает вопрос, обладает ли предмет, называемый общим термином P, свойством с? Допустим, что обладает. Однако это допущение ведет к противоречию, поскольку согласно определению P обладает только теми свойствами, которые общи всем десигнатам имени N, а свойство с присуще только предмету x. Тогда нужно принять, что P не обладает свойством с. Поэтому P может быть охарактеризовано и таким образом, что оно не обладает свойством с, т. е. обладает свойством с₁. Основанием для этого вывода служит закон исключенного третьего: для произвольного свойства с и какого-либо предмета P, P обладает свойством с, либо P не обладает с. Но свойство с₁ также не является общим всем десигнатам имени N, поскольку им не обладает предмет x. Следовательно, принимая, что P обладает свойством с₁, мы также приходим к противоречию. В конечном счете противоречие возникает как в предположении того, что общий термин P обладает свойством с, так и в предположении, что этим свойством он не обладает. Поэтому можно сделать вывод, что определение общего термина, принятое вначале, ведет к противоречию. Котарбинский видит, что имеющее место противоречие зависит от принятого определения общего термина, но считает, что прочие известные ему дефиниции не ясны и еще в меньшей степени могут служить основанием для анализа существования идеальных предметов.

Онтологический реизм. Реизм, называемый позже Котарбинским конкретизмом^[5], изложен в “Элементах” (1929), а также в многочисленных статьях более позднего происхождения. В начальном периоде реизм развивался одновременно в двух плоскостях — онтологической и семантической, но позже Котарбинский стал различать реизм в смысле онтологическом и смысле семантическом.

Онтологический реизм сформирован двумя утверждениями:

(Р1) всякий предмет есть вещь;
(Р2) ни один предмет не есть состояние или отношение, или свойство.

Утверждение (Р1) позитивно и говорит, что если нечто является предметом, то оно является и вещью. Утверждение (Р2) негативно, т. е. в нем отрицается существование состояний, отношений и свойств, т. е. сущностей, представляемых, как правило, общими терминами. Совместно (Р1) и (Р2) утверждают существование вещей и только вещей, однако (Р2) применимо в каждой онтологии, имеющей дело с вещами и еще “чем-то”. Кроме того оба утверждения сформулированы в языке онтологии Лесьневского, т. е. при допущении, что связка “есть” имеет так называемое основное значение, определяемое аксиомой Онтологии Лесьневского.^[6] В Онтологии нет определения вещи, но имеются дефиниции предмета и существования, сформулированные следующим образом:

(Д1) для каждого А, А есть предмет = df для некоторого x, А есть x.
(Д2) для каждого А, существует А = df для некоторого x, x есть А.
(Д1) утверждает, что А есть предмет тогда и только тогда, когда А есть что-либо, а (Д2) — что А существует тогда и только тогда, когда нечто есть А.

Используя парафразу (Р1), можно переформулировать следующим образом:

(Р1а) для всякого А, если А есть предмет в смысле Онтологии Лесьневского, то А есть вещь.

Используя (Д1) получим:

(Р1б) для всякого А, если для некоторого x А есть x, то А есть вещь.

Таким образом, (Р1б) утверждает, что если А есть что-либо, то А есть вещь. Обратим внимание на оборот “для некоторого x А есть x”. Он значит только то, что можно подобрать такое имя x, что А есть x. Предложение “А есть x” является единичным предложением Онтологии Лесьневского и истинно при условии, что А — единичное имя. Отсюда следует, что А есть вещь тогда и только тогда, когда А является индивидуальным предметом.

Согласно (Р1) и (Р2) существуют вещи и только вещи. Дефиниция (Д2) позволяет утверждать, что А есть вещь тогда и только тогда, когда для некоторого x, x есть А. Таким образом, А есть вещь тогда и только тогда, когда какой-то индивидуальный предмет является одним из А. А это имеет место тогда, когда этот индивидуальный предмет x является единственным А, или же когда таких А много, или же А есть комплекс, состоящий из индивидуальных предметов.

Котарбинский считал вещи телами, т. е. бытием, имеющим временные и пространственные характеристики. Возможно это решение было мотивировано идеями Лесьневского и прежде всего мереологическим понятием класса. Ведь индивидуальным предметом Котарбинский считает не только единичный предмет, но также и агрегат, составленный из таких единичных предметов, т. е. класс в мереологическом смысле.

Котарбинский вслед за Лесьневским принимал существование мереологических множеств, а не дистрибутивных. Он считал, что определение вещей как тел согласуется с мереологическим толкованием множества. Однако из Онтологии Лесьневского тезис соматизма не следует, поскольку имеются другие теории частей и целого, например, теория Гуссерля.^[7] Позже Котарбинский усилил тезис соматизма до т.н. пансоматизма, т. е. вполне выразительно высказался за существование тел и только тел. ^[8]

Семантический реизм. Реизм в семантической версии — это теория языка. Критерием построения этой версии реизма является различение действительных имен и мнимых. Достаточно напомнить, что Котарбинский определяет имена как выражения, которые можно использовать в качестве именной части сказуемого в смысле Онтологии Лесьневского. Он не принимает традиционного разделения имен на собственные имена и прилагательные. Используемая им дефиниция носит синтаксический характер, и из нее непосредственно не следует, к чему относятся имена. Котарбинский привел также дефиницию, имеющую семантический характер: имена — это такие выражения, которые могут быть подлежащими либо сказуемыми предложений, говорящих о вещах или личностях.

Анализ этого определения предполагает прежде всего анализ используемых терминов. Котарбинский различает так называемые мнимые имена или ономатоиды, которые хотя и являются в грамматическом смысле именами, или, лучше сказать, — именными выражениями, но соотносятся не с вещами (личности Котарбинский считает вещами особого рода), но с идеальными предметами, например, свойствами, отношениями, событиями. Дело в том, что мнимое имя соотносится с идеальными предметами и это соотнесение также кажущееся, мнимое, поскольку в онтологическом реизме идеальным вещам нет места. Примерами ономатоидов являются выражения “белизна”, “свойство”, “отношение”. Принцип реистической семантики говорит, что предложение с мнимыми именами осмысленно тогда и только тогда, когда оно переводится в предложение, содержащее в качестве именных выражений действительные имена, т. е. имена действительных вещей. Этот принцип служит основанием для создания правил перевода. Например, предложение “белизна присуща снегу” переводится в предложение “снег белый”, предложение “Яна и Петра связывает отношение старшинства” переходит в предложение “Ян старше Петра”. Единичные и индивидуальные имена удается без труда трактовать как действительные имена (имена реальных объектов); это же относится и к именам совокупностей. Но появляется проблема интерпретации общих имен в качестве действительных имен. В этом случае на выручку приходит Онтология Лесьневского, поскольку предложение “снег белый” можно интерпретировать как “каждая порция снега является одним из белых предметов”, а это последнее — высказывание о вещах. Таким образом, логическое сказуемое, традиционно выражаемое прилагательным, удается трактовать как имя вещи.

Если рассмотреть предложение “белизна — это свойство”, то не удается непосредственно преобразовать это предложение в высказывание о конкретном предмете (конкрете) и тем более не удается переформулировать это предложение в высказывание о вещах в смысле Котарбинского. Ономатоиды являются не просто пустыми именами, поскольку эти последние могут выступать в единичных предложениях Онтологии Лесьневского. Ведь пустые имена соотносятся с вещами, правда, не существующими, и онтология Лесьневского, как и реизм, допускают использование таких имен, как способ речи, тогда как соответствующие мнимым именам вещи вообще не могут существовать в силу онтологии, определяемой логикой, в данном случае — аксиомой Онтологии Лесьневского.

Согласно Котарбинскому предложение Z обладает буквальным смыслом тогда и только тогда, когда оно состоит из логических констант и действительных имен. Предложение Z обладает непрямым или переносным смыслом тогда и только тогда, когда оно не имеет буквального смысла, но его удается преобразовать в предложение, имеющее буквальный смысл. Предложение Z бессмысленно тогда и только тогда, когда его не удается преобразовать в предложение с прямым или буквальным смыслом. Пустые имена — это такие выражения, которые могут входить в предложения, обладающие буквальным смыслом, тогда как мнимые имена — это такие выражения, которые могут входить исключительно в предложения, имеющие непрямой (сокращенно-заменяющий) смысл, или же в предложения, вообще лишенные смысла. Таким образом, множество пустых имен и множество мнимых имен не пересекаются. Очевидно, что пустое имя в представлении Котарбинского и пустое имя в традиционном смысле это не одно и то же, поскольку, например, имя “множество всех множеств” — это пустое имя в традиционном смысле, но согласно Котарбинскому — это мнимое имя (если термин “множество” понимать в дистрибутивном смысле, т. е. как имя некоторых идеальных предметов). Существует практический критерий, позволяющий отличать пустые имена в смысле Котарбинского от мнимых имен. А именно, каждое пустое имя, например, “сын бездетной матери”, “кентавр” являются комбинацией действительных имен или равнозначны такой комбинации, тогда как мнимые имена этому условию не удовлетворяют.

Множество предложений в буквальном смысле можно назвать основным реистическим языком, а само это множество совместно со всеми предложениями в сокращенно-заменяющем виде (допускающим перевод в определенном выше смысле) — расширенным реистическим языком. Семантическое правило Котарбинского предписывает использовать в философии и науке только расширенный реистический язык, что в связи с принципом переводимости предложений в сокращенной форме означает редуцируемость языка философии и науки к основному реистическому языку.

§ 3. Обоснование и критика реизма.

Реизм Котарбинский обосновывал различными аргументами. По его мнению, реизм является семантически-онтологической теорией, учитывающей предметную и языковую компоненты мира.

Котарбинский считал, что семантическое правило реизма согласуется с языковой практикой, имеющей дело с конкретами, а имена абстрактов в языковой коммуникации играют всего лишь вспомогательную роль, выполняя удобную функцию сокращений, цель которой — использование мнимых имен для облегчения формулирования предложений. И вместе с тем, обыденное предложение всегда остается интенционально направленным на конкрету. Более того, в процессе обучения языку мы начинаем со знакомства с конкретными именами и лишь позже знакомимся с именами абстрактов. Таким образом, правила реистической семантики являются психологически естественными, ибо они согласованы с ходом освоения языка.

В пользу реизма Котарбинский приводил и прагматические аргументы. Он неоднократно подчеркивал, что большинство философских споров проходит с использованием мнимых имен, а неразрешимость этих споров вызывает подозрение, что они попросту плохо сформулированы. Котарбинский также считал, что принятие абстрактных сущностей вызвано использованием предложений с мнимыми именами, поскольку a priori предполагается, что каждому имени соответствует предмет, к которому это имя относится, например, если кто-либо говорит, что белизна является свойством, то он склонен считать, что белизна является чем-то. Конечно, белизна не является конкретой и поэтому приходится считать ее неким абстрактом. Домысливание существования абстрактов на основании использования мнимых имен в предложениях Котарбинский называет гипостазированием. Таким образом, правило перевода предложений с мнимыми именами на реистический язык используется для борьбы с гипостазированием. Программа реизма предполагала очищение языка философии от мнимых имен и тем самым запрет на образование гипостаз.

Критика реизма не заставила себя долго ждать и появилась сразу же после выхода в свет “Элементов теории познания, формальной логики и методологии наук” в рецензии К. Айдукевича [1930]. Айдукевич выдвинул возражения как против (Р1), так и против (Р2). Утверждение (Р1) он считал тавтологией, поскольку оно может быть прочитано “для всякого x, если x есть предмет, то x есть вещь и некоторое x есть предмет”. Поскольку значением переменной x могут быть только имена вещей, то последнее предложение тривиально истинно. Действительно, если бы имя “вещь” должно было бы значить то же, что и имя “предмет”, то (Р1) удалось бы вывести в Онтологии Лесьневского. Однако Котарбинский обратил внимание на то, что если допустить, что вещи являются телами, тогда (Р1) говорит, что каждое бытие является телом, а это не следует из определения предмета.

Более весомыми оказались обвинения относительно (Р2). Айдукевич заметил, что (Р2) не сформулировано в реистическом языке, поскольку содержит мнимые имена “свойство”, “отношение”, “состояние”. Более того, не видно никакого выхода из создавшегося положения и при помощи перефразирования (Р2) на реистический язык. Эта проблема трудна для номиналиста, а не только для реиста, поскольку и тот и другой отрицают существование идеальных или абстрактных сущностей. Номиналист отрицает существование абстрактных и идеальных сущностей, но для того, чтобы это отрицать, например, чтобы сказать “общие термины не существуют”, номиналист должен сформулировать предложение с именем общего термина и таким образом, хотя и опосредовано, он принимает существование общего термина.

Котарбинский [1930] посчитал аргумент Айдукевича действенным. Тезис реизма (Р2) он защищал следующим образом. Постулат реизма (Р2) не является отрицанием предложения о существовании общих терминов, хотя с синтаксической точки зрения и выглядит таковым. Если бы оба эти предложения представляли собой взаимное отрицание, то тогда считая (Р2) осмысленным предложением нужно было бы признать и отрицание (Р2) осмысленным предложением. В этом случае оказалось бы, что (Р2) истинно и осмысленно, а отрицание (Р2) ложно и также осмысленно. Однако согласно концепции реизма предложение с мнимыми именами не ложны и не истинны, а бессмысленны, поскольку для них не удается подобрать термины с исходным смыслом, выполняющими роль сокращений. Таким образом, как (Р2), так и его отрицание являются предложениями, лишенными смысла. Поэтому Котарбинский постулат реизма (Р2) предлагает считать утверждением о бессмысленности предложения “существуют состояния, отношения и свойства”. Но в этой трактовке (Р2) приобретает метаязыковый характер, а не предметный и центр тяжести переносится на реизм в семантической формулировке.

Айдукевич подверг сомнению также и обоснованность Котарбинским реизма как естественной интерпретации обыденного языка, причем он не считал реизма недопустимой интерпретацией, но речь в критике Айдукевича шла о том, что реизм всего лишь одна из возможных интерпретаций.

Возражения Айдукевича оказали на эволюцию реизма существенное влияние. Сам Котарбинский этапы почти сорокалетней эволюции реизма представил в статье “Фазы развития конкретизма” [1958]. Коротко перечисленные автором этапы можно представить следующим образом. Первый этап выражал сомнения в существовании свойств. Второй этап был обобщением первого и в нем высказывалисьлись сомнения по поводу всех идеальных предметов. На третьем этапе произошло слияние реизма с онтологией Лесьневского. Четвертый этап реизма был выражен в “Элементах”, причем концептуально был подкреплен позицией радикального реализма. Пятая фаза реизма состояла в добавлении тезиса пансоматизма. Следующий этап — реакция на возражения Айдукевича, переводящая реизм из онтологической плоскости в метаязыковую. На седьмом этапе происходит разделение реизма в семантической трактовке от трактовки онтологической и выразительное отдание первенства реизму в семантической упаковке. Наконец, на восьмом и последнем этапе реизм становится, пожалуй, программой, нежели утверждением теории. В работе Воленского [1985] собраны обвинения, предъявлявшиеся реизму на долгом пути его развития. Кратко они могут быть охарактеризованы следующим образом.

Реизм обедняет традиционную философскую проблематику. Это происходит потому, что не каждую рассматриваемую проблему удается сформулировать в реистическом языке. С этим положением вещей Котарбинский был согласен, поскольку считал, что проблемы, которые не удается выразить в реистическом языке, являются неясными или плохо поставленными.

Гуманитарные науки не всегда удается интерпретировать в реистическом духе, поскольку именно в этих науках встречается много имен, которые реист вынужден считать мнимыми именами. Примерами могут служить следующие выражения: “литературное произведение”, “общественная группа”, “право”, “обязанность” и т. п. При этом аргументация такова: литературные произведения не являются вещами, социальные группы — агрегатами, составленными из индивидов, право — это нечто большее, чем свод собранных вместе законов, а обязательства существуют, хотя и не являются вещами. Котарбинский [1952] предпринял попытку показать, что гуманитарные науки без гипостазирования возможны и необходимы, что реизм не исключает человеческих обязательств и культурных связей в социальных группах.

Реизм испытывает трудности также и с интерпретацией положений физики. Они возникали из-за трактовки Котарбинским вещей в согласии с корпускулярной моделью действительности, которой создатель реизма отдавал предпочтение по сравнению с волновой моделью. Трудности появляются при реистической интерпретации пространства и времени. Их удается преодолеть путем локализации вещи в пространстве и времени, указав ее здесь и тогда-то. Коротко говоря, реистическая концепция пространства и времени допускает, хотя и с трудом, реистическую парафразу. Много хуже дело обстоит с физикой микромира, когда приходится учитывать корпускулярно-волновой дуализм, в котором поля являются такой же реальностью, как и корпускулы, поскольку поле, как кажется, более естественно трактовать в категориях событий, нежели вещей.

Трудности семантического характера реизм испытывает в связи с интерпретацией понятий и суждений с логической точки зрения, поскольку значения имен и предложений в различных семантических теориях трактуются как абстрактные предметы. Подобно семантике онтологии Лесьневского реизм основан на понятии означивания предмета именем: предложение “а есть В” истинно тогда и только тогда, когда предмет обозначенный “а” обозначен также и “В”. Но если для онтологии Лесьневского определенная таким образом семантика вполне удовлетворительна, то запросы реизма превышают требования онтологии. Проблемы появляются уже на уровне синтаксиса в связи с тем, что реизм вынужден трактовать языковые выражения как вещи, в качестве которых выступают записи или звуки. В метаматематике же речь идет о бесконечных классах предложений, тогда как число реализованных (произнесенных или написанных) предложений может быть только конечным. Но помимо материальной оболочки языковое выражение имеет смысл, а реист не может признать смысл свойством выражений, ибо реист отвергает существование свойств. Приписывая некоторому предложению значение реист должен соотнести это значение с пользователем языка, ибо сами по себе выражения как физические объекты ничего не значат. Понимая это Котарбинский анализировал значение в категориях прагматики, стремясь положить в основание семантики понятие знака и понятие действия выражения. Поскольку предложение всегда выражает некоторое переживание, причем не чье-то, а именно некоторое, то Котарбинский считает это переживание независимым от субъекта. Различение “некоторого” от “чего-то” по отношению к действию высказывания и выражения (экспрессивного) должно было уберечь реизм от психологизма.

Как кажется, в реистической семантике больше проблем, чем решенных вопросов. Однако наибольше трудности реизм испытывал в математике, использующей в качестве своего основания понятие дистрибутивного множества. Правда, реистический язык позволяет высказываться о дистрибутивных множествах, но при условии, что эти высказывания относятся к элементам множества, а не к самому множеству.^[9]

Реизм является единственной синтетической теорией, созданной во Львовско-варшавской школе, претендующей на формирование определенного мировоззрения. Но в виду перечисленных трудностей в конечном счете реизм принял облик семантической, а не научной программы, и тем более не мировоззренческой теории. Тем не менее, Котарбинский был уверен в том, что реизм правильно отражает мир, признавая вместе с тем недостаточность обоснования этого взгляда. Именно поэтому обоснование реизма проходило главным образом в прагматической плоскости с указанием возможных преимуществ реизма. В частности, Котарбинский указывал на устранение псевдопроблем, возникающих из-за неточностей их формулировки, напоминал о известных idola fori Бэкона, об иллюзиях, имеющих своим источником естественный язык.

Несмотря на трудности и ограничения реизм в Польше обрел сторонников, в частности в среде математиков. С симпатией к реизму относился А. Тарский, хотя в своих исследованиях использовал методы, далекие от номиналистической интерпретации выражений языка.

Примечательно высказывание А. Мостовского, сделанное им как-то после возвращения с конференции по основаниям теории множеств: “Представьте себе, что я там вздыхал о реизме. Представленные концепции были результатом таких головокружительных спекуляций и настолько интуитивно неуловимых и непонятных, что реизм мне казался оазисом, в котором можно подышать свежим воздухом”.^[10]

§ 4. Реизм и материализм.

Реизм является теорией предметов, главной задачей которой было формирование конкретизма как альтернативы понятийному реализму. Предполагаемая альтернатива исключительно строга, поскольку своей целью она считает не только элиминацию типичных предметов общих представлений, выраженных общими терминами, но и элиминацию событий, состоящих из действий. Акцент реизма на предметной стороне познания рано или поздно должен был привести к вопросу о соотношении его с материализмом. Этот вопрос стал актуальным после второй мировой войны, когда представители диалектического материализма критически рассмотрели основные положения реизма.

Вещи Котарбинский всегда определял материалистически: пространственные, временные характеристики, протяженность и сопротивляемость являются типичными атрибутами материи. В реизме Котарбинского материя помимо перечисленных атрибутов является чем-то совершенно независимым от актов познания субъекта. Таким образом, вещи материальны и существуют объективно. Однако Котарбинский обращал внимание на то, что в истории философии материализм выступал в различных ипостасях. Он выделял трансцендентальный материализм, пансоматизм, кинетизм, механистический материализм и генетический материализм. Версия трансцендентального материализма основана на понятии материи как субстанции и в качестве основополагающего утверждения принимает следующую формулу: каждая “вещь в себе” (в смысле И. Канта) является материальной по своей природе. Кинетизм считает, что все состоит из движения и, по мнению Котарбинского, ведет к онтологии событий. Механистический материализм покоится на двух утверждениях: позитивном — каждое столкновение является следствием движения, и негативном — ни одно движение не является следствием психических процессов. Согласно генетическому материализму существа, обладающие сознанием, возникли из существ, лишенных сознания. К этого типа материализму в межвоенном периоде Котарбинский относил диалектический материализм, тогда как позже считал диалектику основной составляющей диалектического материализма.

Материализм Котарбинского — это пансоматизм, согласно которому существуют только тела. В версии Котарбинского пансоматизм не является трансцендентальным материализмом, поскольку в этой версии материя — это субстанция и как таковая — она абстракт, а ее имя — “материя” — ономатоид. Не воспринимал Котарбинский и кинетизм, рассматривающий мир как совокупность событий. Он соглашался с позитивным утверждением механистического материализма, но отбрасывал негативное.

В изложении пансоматизма, согласно Котарбинскому, вообще не следует пользоваться такими словами как “материя”. В некотором смысле пансоматизм является материализмом без материи и это не парадокс, поскольку для Котарбинского материя — это совокупность тел, которая сама является телом. Таким образом, Котарбинский использовал понятие материи, называемое, в отличие от дистрибутивного, коллективным, или агрегатом. Коротко говоря, материя — это совокупность тел.

Трансцендентальными материалистами Котарбинский считал, например, Аристотеля и Канта, т. е. философов, считавших, что материя бытует как абстракция предметов или же только существует в мысли. Такое представление материи реист должен отбросить, поскольку не видно путей перевода предложения “материя является субстанцией” на реистический язык. Тем не менее реизм может использовать и дистрибутивное понимание материи, ибо оно не обязательно подкрепляется туманной метафизикой субстанции. Например, можно сказать, что каждый предмет есть тело, и затем, “для каждого x , если x есть материальный предмет, то x — одно из тел”. Использование приведенного определения позволяет утверждать, что каждый предмет является материальным телом. Реизм же не может принять предложение “существует множество (в дистрибутивном смысле) материальных предметов”. Однако следует отметить, что слова “материя”. “материальный” излишни в словаре реиста, поскольку, если принимается предложенное выше определение тел, то названные слова не добавляют ничего нового к предложению “каждый предмет есть тело”. Коллективная интерпретация может считаться первичной в следующем смысле: на вопрос, существует ли материя, реист может ответить утвердительно единственно указанием на некий индивидуальный объект, а свой материализм должен будет выражать посредством обращения к совокупности тел. Но оба этих действия как раз и предполагают коллективное понимание материи.

Материалистическое трактовка Котарбинским реизма не оставляет в стороне решение вопроса о телах, наделенных психикой. Существа, наделенные психикой, Котарбинский считал разновидностью реагирующих тел. Наиболее согласующейся с реизмом программой был бы бихевиоризм, отрицающий психику. И хотя термин “психика” Котарбинский считал мнимым именем, решение вопроса в духе бихевиоризма он не считал возможным. Реистическая интерпретация фактов психики осуществляется редукцией так называемых психологических высказываний к предложениям о реагирующих телах. Вопросами психики в виде исследования внутреннего опыта Котарбинский занимался много раньше, чем реизмом. Психологическое высказывание имеет структуру “X воспринимает так: р”, где X представляет индивидуальные имена воспринимающих субъектов, а переменная р — произвольные предложения, причем смысл слова “воспринимает” достаточно широк и включает усматривание, верование, представление. Схема “X воспринимает так: р” не эквивалентна интенсиональному высказыванию “X воспринимает, что р”. Логики в Львовско-варшавской школе занимали позицию экстенсионализма, считая интенсиональные контексты ущербными. И поэтому они должны быть элиминированы в пользу экстенсиональных контекстов. Котарбинский разделял эту позицию в анализе психологических высказываний. По его мнению, схема “X воспринимает так: р” лучше приспособлена для анализа психологических высказываний, чем схема “X воспринимает, что р”, поскольку в случае первой схемы истинностной оценке подвергается только часть перед двоеточием (“X воспринимает так: “) или, как говорил Котарбинский, предсказательная (огласительная) (zapowiadawcza) часть. Если некто нечто видел, например, светящее солнце, то для истинности психологического высказывания не существенно, действительно ли светило солнце. Каждое психологическое высказывание в некотором смысле двупланово. Огласительная часть указывает на то, что выражает часть после двоеточия, причем часть после двоеточия представляет X-а видящем нечто и делает это так, как будто сам X описывал то, что видит. Допустим, что некто Y высказывается о восприятии X. Тогда Y имитирует то, что воспринимает X и, если Y представляет отчет о собственном восприятии, то мы имеем дело с автоимитацией. Это решение Котарбинский назвал имитационизмом. Как имитация, так и автоимитация — это вид поведения, а имитационизм — это попытка редуцирования познания посредством интроспекции к познанию, оперирующему исключительно внешним опытом. Перевод психологических высказываний, т. е. высказываний о внутреннем опыте в высказывания о соответствующих имитациях и автоимитациях, есть нечто иное как метод отмеченной выше редукции. Теперь можно вполне отчетливо заметить роль такого формулирования психологического высказывания, при котором оно не является интенсиональным. Если бы это высказывание было интенсиональным, то не было бы возможна имитация, поскольку истинность схемы “X воспринимает, что р” зависит от смысла предложения р, а тем самым от сферы личного опыта X-а. Однако возникает сомнение, действительно ли схема “X воспринимает так: р” эффективно ликвидирует интенсиональность, поскольку из рассуждений Котарбинского непосредственно не следует запрета на подстановку вместо предложения р ему эквивалентного.

Котарбинский считал, что имитационизм отличен от бихевиоризма, особенно в радикальной версии. Согласно радикальному бихевиоризму психолог описывает исследуемый предмет в соответствии с тем, что он сам наблюдает и восприятие исследуемой личности его не интересуют, тогда как имитационизм наоборот предполагает, что такое восприятие имеет место. И все же кажется, что имитационизм является некой версией умеренного бихевиоризма.

Имитационизм является типичным примером решения философских проблем посредством их сведения к вопросам языка. Котарбинский решает проблему так называемых фактов психики, показывая, какие психологические высказывания можно редуцировать к предложениям внешнего опыта. Как правило, этот метод встречается с обвинениями в уклонении от решения проблемы. О решении можно было бы говорить тогда, когда Котарбинский весь комплекс вопросов анализировал бы в языке онтологии, а не семантики, поскольку может оказаться, что психологические высказывания переводимы в предложения внешнего опыта (экстраспекции), но факты психики отличаются от физических фактов. Во Львовско-варшавской школе широко обсуждалось соотношение физических и психических явлений, называемое также психофизической проблемой. Однако Котарбинский был заинтересован только тем, чтобы в реистическом языке представить предложения о фактах, считающиеся сугубо нефизическими.

Среди философов Львовско-варшавской школы Котарбинский был одним из немногих, кто проявлял интерес к марксизму, что несомненно объяснялось его материалистической позицией. В частности, упомянутый выше реистический материализм должен был быть обобщением диалектического материализма в связи со скачкообразным возникновением мыслящей материи из немыслящей, а также живой из неживой. Сам Котарбинский, пожалуй, был более склонен считать этот переход результатом эволюции. После второй мировой войны соотношение реизма и диалектического материализма стало предметом критики со стороны марксистов. Котарбинскому предъявлялись претензии в половинчатом материализме, механицизме, игнорировании диалектики и совершении методологических ошибок, в частности, в подмене вопросов по сути вопросами семантики. Котарбинский [1952] отвечал, что он всегда отрицал негативный постулат механистического материализма, а окружающую действительность трактовал не как сумму закостенелых тел, но как динамическую связность. Вместе с тем он весьма осторожно относился к поверхностному и популярному изложению законов диалектики, в частности, не был согласен с каким-либо ограничением принципа логического противоречия в пользу диалектического противоречия. Котарбинский был склонен принять диалектику как общую теорию изменений, но никак не общую теорию предметов, хотя и считал, что между его онтологией и онтологией диалектического материализма принципиальных расхождений нет.

Реизм является чрезвычайно радикальным материализмом, ибо не допускает дуализма: существует материя (как совокупность тел) и только материя. Реизм не допускает никаких самостоятельных форм существования: все что существует — существует исключительно единственным образом — как тело.

В семантической версии реизм предлагает некий универсальный язык философии и в этом он схож с неопозитивизмом, с той его версией, которую принято называть физикализмом. Как язык реизма, так и язык физикализма были задуманы как языки универсальные, на которые следует переводить проблемы теории, при условии их осмысленной формулировки. Замысел Котарбинского преследует те же цели, что и проект языка Карнапа, который считал возможным интерпретацию физикалистского языка только на вещах

Близость концепций реизма и неопозитивизма имеет место только в физикализме. В отличие от позитивистов Котарбинский не принимал верификационной концепции значения и не ограничивал предмет философии анализом языка науки.^[11]

§ 5. Истина и познание.

Одним из центральных вопросов эпистемологии является вопрос о предмете познания. В исторической перспективе этот вопрос породил спор между реализмом и идеализмом. Оба этих направления в теории познания проявляются в многочисленных версиях.

Во Львовско-варшавской школе обычно придерживались версии эпистемологического реализма. Котарбинский также разделял взгляды этого направления в теории познания, однако широко распространенные версии реализма его не удовлетворяли в своем центральном пункте — в вопросе об ощущениях.

Наиболее простое решение предлагал так называемый наивный реализм, утверждавший, что вещи являются такими, какими мы их воспринимаем. Однако наивный реализм сразу же столкнулся с обвинениями в игнорировании суждений, сопровождаемых чувственными иллюзиями. Было предложено отличать вещи и образы этих вещей в сознании познающего субъекта. Образ вещи является психическим образованием или идеей, а его отличие от самой вещи, введенное Локком, положило начало так называемому критическому реализму. Согласно этой концепции мир познаваем при помощи ощущений, которые так или иначе присутствую в сознании.

Со своей стороны субъективный идеализм считает, что предметом познания является исключительно чувственное восприятие, за которым уже ничего существующего нет (Беркли). В свою очередь, трансцендентальный идеализм Канта был попыткой примирения реализма с идеализмом и полагал, что мы познаем исключительно при помощи чувственного восприятия, но сами вещи, хотя и существуют, непознаваемы. Таким образом, понятие чувственного восприятия или ощущения, которое на первый взгляд является результатом совершенно естественной рефлексии над процессом познания, порождает ряд проблем и становится источником затруднений в эпистемологии и онтологии.

Реализм, принимающий существование данных чувственного восприятия в сознании, очевидным образом противоречит онтологии реизма. Поэтому реизм должен отбросить существование чувственных данных в сознании. Этот взгляд Котарбинский [1930] определил как радикальный реализм. Радикальный реализм, следовательно, направлен как против традиционного реализма, так и против субъективного идеализма, поскольку оба эти взгляда принимают существование чувственных данных восприятия.

Котарбинский предлагает различать три значения выражения “нечто дано непосредственно”. Во-первых, непосредственно дано существование предмета Р всегда и только тогда, когда есть нечто, что может быть таковым предметом для обычного наблюдателя, т. е. такого, у которого нет сомнений, порожденных самокритикой. Котарбинский замечает, что в этом случае обычному наблюдателю даны не цвета или формы, т. е. типичные данные чувств, но нечто цветное или оформленное. Чтобы это выразить вовсе не нужно пользоваться языком чувственного восприятия, но достаточно говорить о вещах, т. е. использовать реистический язык. Во-вторых, непосредственно дано то и только то, что в действительности наблюдаемо, а не только “по-видимому”. И в этом случае, считает Котарбинский, достаточно говорить о вещах. В третьих, непосредственно дано нечто тогда, когда в существовании этого нечто мы убеждаемся без сомнений. И в этом случае нет нужды прибегать к языку чувственного восприятия: при ближайшем рассмотрении значений выражения “дано непосредственно” нет необходимости обращаться к понятию данных чувственного восприятия. Введение и использование этого понятия могло бы стать полезным в анализе механизмов обыденного познания, однако оказывается, что пристальный семантический анализ позволяет избегать категории чувственных данных или ощущений. Таким образом, радикальный реализм Котарбинского предоставляет дополнительные аргументы, хотя и интуитивного свойства, против таинственных данных чувственного восприятия в процессе познания.

Проблема истины в Львовско-варшавской школе впервые была рассмотрена в широко обсуждавшейся статье К. Твардовского [1900] “О так называемых относительных истинах”. По мнению Твардовского, истина стабильна проспективно и ретроспективно, а тем что изменяется — является человеческое знание о том, что истинно или ложно. Утверждение о вечности истины разделялось большинством философов Львовско-варшавской школы; вопрос же предвечности истины вызвал оживленную дискуссию.

В 1910 г. появилась книжка Лукасевича “О принципе противоречия у Аристотеля”. В ней автор стремился показать, что принцип противоречия вовсе не является очевидным законом логики и требует доказательства. В том же 1910 г. Лукасевич [1910] сделал доклад о принципе исключенного среднего, предположив существование связи между принципом исключенного среднего и принципом детерминизма. Эта связь состоит в том, что отрицание принципа детерминизма не согласуется с принципом исключенного среднего.

В 1913 г. дискуссия над проблемой истинности возобновилась. Ее открыла работа Котарбинского [1913], посвященная не столько логике, сколько вопросам возможной деятельности. Рассуждения Котарбинского сводились к следующему: жесткий детерминизм и прежде всего предетерминизм, т. е. взгляд, согласно которому существующее состояние мира предвечно, исключает творческую деятельность, поскольку ничего нового не может быть создано. Однако Котарбинский не сомневался, что творческая деятельность имеет место, а поэтому считал, что предетерминизм не является универсально значимым. Для аргументации своей позиции Котарбинский обращается к проблеме предвечности истины. Он дает следующую дефиницию истины, наследуя в определениях Брентано и Твардовского:

Суждение p, в котором утверждается предмет S, истинно тогда и только тогда, когда предмет S существует.

Каждая истина вечна, но является ли она предвечной, т. е. для каждого p, если p истинно в момент t, то истинно ли p в произвольный момент времени t_1,более ранний, чемt? Котарбинский считает, что в одних случаях истины являются предвечными, в других — нет. Предположим, что нечто, например, S может быть создано в результате человеческой деятельности. Следовательно, S не существует до тех пор, пока не будет создано, а поэтому, согласно (1), не является истинным и соответствующее суждение p о предмете S. Но, с другой стороны, суждение p не ложно, ибо если бы оно было ложно, то отрицание этого суждения должно было бы быть предвечно истинным, а S, вопреки предположению, не было бы возможно создать. Таким образом, суждение p не предвечно истинно, поскольку существует такой момент t, в котором это суждение не является ни истинным, ни ложным. Поэтому в предположении возможной творческой деятельности имеются суждения, которые не являются ни истинными, ни ложными.

Котарбинский сразу замечает, что существование таких суждений ставит вопрос о значимости закона исключенного среднего. Он ищет решение в разнообразных формах этого закона, предлагая различать следующие:

для произвольного p либо p, либо не-p истинно;
для произвольного p p либо истинно, либо ложно;
для произвольного p если p истинно, то не-p — ложно

Котарбинский замечает, что (2) и (3) предполагают совершенно полное разделение всех суждений (дихотомию) на истинные и ложные, т. е. предполагают наличие равенства “истинный = неложный”. Форма (4) независима от этого равенства. Поэтому предполагаемое решение состоит в одновременном принятии (4) и отбрасывании полноты разделения суждений на ложные и истинные. Котарбинский предлагает различать определенные (истинные или ложные) суждения и неопределенные (третьи). Выражения (2) и (3) ограничены в своем применении определенными суждениями, а (4) продолжает оставаться универсальным правилом. Поэтому добавляется следующее утверждение:

для произвольного p p либо определенно, либо неопределенно.

Таким образом, принятие существующими неких третьих суждений не противоречит принципу исключенного среднего, понимаемому как (4) или (5). Помимо этого вывода Котарбинский устанавливает связи между истинностью суждений и их необходимостью, возможностью и невозможностью, формулируя их следующим образом: если p истинно, то p необходимо; если p ложно, то p невозможно; если p неопределенно, то равным образом возможно как p, так и не- p.

Рассуждения Котарбинского были встречены критикой Лесьневского [1913], который стремился показать, что всякая истина предвечна. Он начинает с того, что считает суждение p предвечно истинным тогда и только тогда, когда суждение p, высказанное в произвольный момент времени, было истинным в предположении его настоящей истинности. Теперь предположим, что некоторое суждение p не является предвечно истинным. Это значит, что p истинно сейчас, но был такой момент t, в котором p не было истинно. Однако, если p не было истинно в t, то в этот момент было истинно суждение не-p. Суждения p и не-p взаимно противоречивы, из чего следует, что не-p сейчас ложно, поскольку, согласно предположению, p сейчас истинно. Но тогда, учитывая вечность лжи, мы получим, что это невозможно, поскольку, если уж не-p было истинно в t, то не может оно быть ложью в настоящий момент. Мы приходим к противоречию, которого — по мнению Лесьневского — достаточно чтобы показать предвечность истины. Аргументация Лесьневского убедила Котарбинского, который позже уже не защищал существования “третьих” суждений, отличных от суждений истинных или ложных.

В последних работах Котарбинский неукоснительно придерживался позиции абсолютизма в теории истины. Важную роль сыграла приведенная им в “Элементах” дефиниция истины: Ян мыслит истинно всегда и только тогда, если Ян мыслит, что так-то и так обстоят дела и если при этом дела обстоят именно так. Это определение послужило Тарскому исходным пунктом в его известной работе об истине.

Котарбинский сформулировал также возражения, направленные на борьбу с т.н. нигилистической концепцией истинности. Согласно этой теории термин “истинно” служит обыденным стилистическим украшением и не имеет никакого отношения к смыслу высказывания. Так происходит якобы потому, что выражение “предложение p истинно” и “p” имеют одно и то же значение. Тогда получается, что вместо “предложение “Земля круглая” истинно” можно просто сказать, что Земля круглая. Таким образом, термин “истинно” всегда можно опускать, не искажая смысл высказывания. Котарбинский [1934] показал, что так не всегда можно поступать. С этой целью он различает реальные и вербальные значения слова “истинный”. Рассмотрим высказывания:

Настоящая мысль Яна истинна
и
Мысль, что Варшава больше Кракова, истинна.

В первом высказывании слово “истинный” выступает в реальном значении и не может быть опущено, тогда как во втором “истинный” выступает в вербальном значении и может быть опущено. Аргументация приверженцев нигилизма была бы убедительной, если бы термин “истинный” всегда употреблялся в вербальном значении, но он функционирует также и в реальном значении, как, например, в классической дефиниции истины.^[12]

Несмотря на то, что работы Котарбинского об истине были фрагментарны и носили элементарный характер они сыграли важную роль в истории создания классической дефиниции истинности.

§ 6. Этика Котарбинского.

Этика Котарбинским понималась двояко: в широком смысле и узком [1948]. Этика в широком смысле, или практическая философия, решает задачи руководства духовной жизнью человека и включает: науку о счастливой жизни (евдаймонологию, фелицитологию) и науку об эффективности действий (праксеологию), а этика в узком смысле, т. е. собственно этика (моральная деонтология) является наукой о том, как жить так, чтобы называться порядочным человеком. Котарбинский замечает, что употребление термина “наука” в применении к практической философии может вызвать ряд оговорок. Он старательно разделяет фелицитологию, праксеологию и собственно этику от схожих рассуждений описательного характера о способах достижения счастья, эффективной практической деятельности или не значимых с моральной точки зрения поступков. В случае моральной проблематики Котарбинский описания называет наукой про обычаи. Практическая же философия представляет собой совокупность практических наук, а отдельные ее подразделения предназначены для рационального обоснования программ действий, направленных на удовлетворение житейских потребностей, эффективности и умения.

Этикой Котарбинский начал заниматься в самом начале своего творческого пути. Его диссертация была посвящена утилитаризму в этике Спенсера и Милля. Утилитаризм был модным течением в этике XIX в., предписывающем представлять благо в виде суммы счастья всех людей. Котарбинский обращал внимание на то, что решение Милля и Спенсера чрезвычайно общо, и вместе с тем оно плохо согласуется со спенсеровским биологизмом и арифметическим методом нахождения этических оценок. Эта юношеская работа, вероятно, укрепила заинтересованность Котарбинского этической проблематикой, но у этих занятий были и другие, менее теоретические побудительные мотивы.

Достаточно рано отбросив религиозное мировоззрение, Котарбинский не принимал и религиозного обоснования норм морали. Он заметил, что основной корпус моральных норм является общим для различных мировоззрений. Вместе с тем он пришел к выводу, что должна существовать какая-то иная, отличная от религиозной возможность обоснования моральных предписаний. А поскольку он предвидел, что общественное значение религии как средства оправдания поступков в сфере морали уменьшаться не будет, то нахождение независимого от религии базиса моральных норм как для индивидуума, так и для общества он посчитал чрезвычайно важным. Интересным и достаточно парадоксальным феноменом является тот факт, что Котарбинский никогда с университетской кафедры не читал курс этики. Причины такого поведения он объяснял следующим образом: “Какими бы постоянно значимыми не были и не остаются таковыми для меня этические исследования, однако я не выбрал этику предметом своего профессионального, преподавательского внимания. Слишком много во мне скептицизма относительно возможности выработки детализированной системы директив житейской мудрости, удовлетворяющей условиям интерсубъективной обоснованности. Причем профессиональную трактовку обучения этики я воспринимаю как нечто несогласное с сущностью ее проблем, разве что вместо присущих вопросов, требующих проспективных, указующих ответов будет культивироваться историческое и социологическое экспликативное ознакомление исторически данных стилей и схем морали. Но это уже была бы не этика, а некая science des moeurs, выходящая в принципе за пределы задач, свойственных кафедре философии” ^[13]

В вопросах обоснования этики Котарбинский обращался прежде всего к истории и социологии. Поэтому он рекомендовал в поисках моральных критериев руководствоваться широко понятою эмпирией. Именно она предоставляет уверенность в том, что существуют общие для всех моральные свидетельства, а они предполагают очевидность элементарных норм и оценок. Эта очевидность “наблюдаема” совестью, которая в вопросах морали является судом в последней инстанции. Такой взгляд можно объяснить влиянием брентанизма на философию Котарбинского.

Свою нормативную этику Котарбинский определял как этику независимую, имея в виду ее независимость прежде всего от религии. Религия при этом понималась в обиходном значении. Но кроме того независимая этика должна быть независимой от какого-либо мировоззренческого обоснования, безразлично какого — онтологического или эпистемологического.

Выше уже упоминалось, что в представлении Котарбинского этика должна ответить на вопрос: как жить, чтобы заслужить имя порядочного человека? Этот вопрос можно переформулировать как вопрос об основах жизни, заслуживающей уважение. Котарбинский предлагал рассматривать случаи и таких ситуаций, в которых поведение должно квалифицироваться заслуживающим уважения, но совершаемые поступки заслуживают презрения. Обобщенно говоря, можно выделить такие оппозиции, членами которых, с одной стороны, является тип поведения, заслуживающий уважения, а с другой — презрения^[14]. Таким образом, оказывается, что уважают тех, кто придерживается своих принципов, несмотря на то, что из-за них страдают, и осуждают тех, кто из-за страха легко поддаётся угрозам; первые — это герои, вторые — трусы. Ценят людей жертвенных, готовых что-либо сделать для других, а осуждают эгоистов. Уважают справедливых людей, говорящих правду и сдерживающих слово и негативно оценивают тех, кто несправедлив. Самообладание является добродетелью, а недостатком — отсутствие меры и слабоволие. Подводя итоги, получаем следующие члены оппозиции: мужество — трусость, жертвенность — эгоизм, справедливость — несправедливость, владение собой — безволие. Котарбинский пробует найти нечто общее в первых членах оппозиции (мужество, жертвенность, справедливость, самообладание). Ответ таков: мы потому уважаем мужественных, жертвенных, справедливых, владеющих собой и благородных людей, что на них можно рассчитывать как на опекунов, т. е. таких, кто всегда будет защищать тех, кто нуждается в защите. Таких защитников Котарбинский называл вызывающими доверие (spolegliwymi) опекунами. Метод определения мужественного опекуна, используемый Котарбинским, не нов и восходит к Сократу. Подобно Сократу Котарбинский каталогизирует позитивные и негативные ситуации с тем, чтобы очертить обобщенный критерий этики.

Облик мужественного опекуна слишком общ, чтобы в любой житейской ситуации, требующей принятия решения с моральной точки зрения служить путеводителем, а особенно в ситуации, когда возникает конфликт ценностей. Котарбинский противился моральной казуистике и не оставил обширного изложения своей системы этики, представленной в виде подробных указаний. Он считал, что каждый это может сделать сам и ограничился отдельными элементарными пояснениями. Так облик вызывающего доверие опекуна важен не только тогда, когда приняты обязательства, требующие конкретных действий, но и тогда, когда кто-нибудь нуждается в помощи и в наших силах эту помощь уделить. Еще одной сферой применения принципов вызывающего доверие опекуна является этика борьбы, которая предписывает, согласно Котарбинскому, не наносить ударов сверх необходимости.

Котарбинский был, несомненно, моралистом. Известно, что призывы моралистов лишь тогда действенны, когда они сами придерживаются провозглашаемых принципов. Во всех сферах жизни Котарбинский служил примером неразрывности слов и дел. Его семинары были иллюстрацией этических принципов вызывающего доверие опекуна в отношении начинающих заниматься наукой студентов. В многочисленных рецензиях Котарбинский старался подчеркнуть достоинства оцениваемой научной работы несмотря на исходные мировоззренческие позиции автора, часто не согласующиеся с его собственными. Он защищал не только слабых и преследуемых, но и тех, кто нападал на него, часто подло и незаслуженно. После Варшавского восстания в 1944 г. Котарбинского видели в толпе беженцев. Вот как описывает события августа 1944 г. его тогдашний ученик, а затем ассистент Е. Пельц [1994]: “…в толпе раненных и измученных он уходил из горящего и разрушенного города, неся на плечах старушку, которая собственными силами не могла передвигаться. В то время ему было 58 лет, он был ослаблен голодом и недосыпаниями, измучен недавними неудобствами вынужденного нахождения вне дома, наконец, он никогда не отличался физической силой” (s.164). Провозглашаемый Котарбинским идеал вызывающего доверие опекуна не расходился с делом: неразрывное единение этической системы и личных поступков принесло ему не только уважение, но наделило его не поддающимся сомнению моральным авторитетом в обществе. К нему часто обращались за помощью и никто не знал отказа. Такое вспомоществование уравновешивалось другой этической обязанностью — борьбой со злом. Ведь если помощь и опека в трудных ситуациях являются обязанностью, то стремление сделать счастливого еще более счастливым отнюдь таковой не является. В различном подходе к этическим оценкам можно увидеть отличие независимой этики Котарбинского от утилитаризма: независимая этика постулирует борьбу со злом, а утилитаризм — умножение счастья. Важно также и то, что вызывающий доверие опекун не должен ожидать вознаграждения, благодарности и даже похвалы.

Независимая этика была критикована. Прежде всего ею были недовольны те, кто считал основой морали религию. Другие обвиняли этику Котарбинского в минимализме, состоящем в том, что опекунство борется со злом, но не творит добро. Наконец, не совсем ясно как быть в тех случаях, когда нет возможности показать себя вызывающим доверия опекуном, но и не совершаются осуждаемые поступки.

^[1] Об этом выступлении Воленский ([1985], S. 60) пишет, что текст этой речи никогда не был опубликован и вероятно не сохранился, но существует конспективное ее изложение в предисловии к “Философским фрагментам” 1934 г.

^[2] Критическая установка в анализе философских проблем была Котарбинским, несомненно, унаследована от Твардовского. Однако в отличие от своего учителя Котарбинский не использовал, подобно Айдукевичу, метод парафразы для сепарации научных проблем от псевдонаучных. Его решения, с одной стороны, были более радикальными, как в случае с термином “философия”, с другой стороны, семантический анализ формулировок существующих проблем был ограничен установками реизма.

^[3] В этом пункте сказываются традиции брентанизма. Номиналистически ориентированный философ вынужден явно или неявно в анализе использовать понятие интенции к предмету, который он усматривает чаще всего интуитивно. Исключением из этого правила был Лесьневский, аксиоматизировавший свою онтологию, а потому и не нуждавшийся в понятиях интенционального акта и предмета.

^[4] В более широком контексте исследований конца XIX — первой трети XX в. онтология Котарбинского может быть отнесена к традициям брентанизма, в рамках которых была поставлена задача построения общей теории предметов.

^[5] Термином конкретизм Котарбинский пользовался после II мировой войны, взаимозаменяя его “реизмом”.

^[6] Смысл слова “есть” в Онтологии Лесьневского Котарбинский называл основным. Необходимость выделения смысла слова “есть” в том, что оно употребляется также и в других значениях, например, в таких контекстах, как “есть справедливость”, где “есть” имеет значение “существует”, или же “Ян III Собеский — [есть] — освободитель Вены”. В русском языке употребление слова “есть” в контекстах существования часто заменяется тире. В польском языке последний пример должен иметь следующий вид: Jan III Sobieski jest wybawicielem Wiednia.

^[7] В школе Брентано интенсивно развивали теорию предметов. Онтология Лесьневского, о чем уже было сказано выше, является формальной теорией предметов и без сомнения принадлежит к традициям брентанизма. Подобным же образом и реизм относится к теориям предметов. Определенно известно, что ни Лесьневский, ни Котарбинский во время создания своих теорий не были знакомы с поздними взглядами Брентано. Вышло так, что ученики ученика Брентано пришли к конкретизму независимо от своего философского “прародителя”. К конкретизму пришли также молодые брентанисты — Оскар Краус и Альфред Кастиль независимо от Лесьневского и Котарбинского. Таким образом, конкретизм оказался неким естественным результатом развития брентанизма. Вместе с тем нужно помнить, что в школе Брентано были созданы и такие теории предметов, которые признавали существование предметов общих (Мейнонг, Твардовский). Так Твардовский обозначил свое негативное отношение к реизму в Дневнике (от 25.IV.1932) следующими словами: “Это главный пункт, в котором не могу себя считать полноценным учеником Брентано” (Twardowski [1997b]).

^[8] Необходимость упрочения позиции соматизма была вызвана тем обстоятельством, что имеются другие теории конкретизма. Так Лейбниц провозгласил существование только конкрет, назвав их духовными монадами. Его конкретизм был поэтому спиритуалистический. Другим конкретистом был Ф. Брентано, который в последней фазе своего творчества утверждал существование тел и душ; его конкретизм был дуалистическим.

^[9] Для построения теории множеств этого недостаточно. В языке реизма можно выразить отношение включения одного множества в другое, а также отношение равномощности множеств и в результате получить только алгебру множеств. Но уже определить понятие конечного множества, а тем более бесконечного множества в реистическом языке не удается.

^[10] Цит. по тексту J. Kotarbinska. Glos w dyskusji // Studia Filozoficzne 5 (222), 1984. Перепечатано в J. Kotarbinska. Z zagadnien teorii nauki i teorii jezyka.W-wa. PWN. S. 390.

^[11] С точки зрения неопозитивизма реизм в онтологической версии является типичной метафизикой и поэтому ненаучен.

^[12] Тарский привел простое и красивое обобщение аргументации Котарбинского. Допустим, что X — это множество истинных предложений. Истинными являются предложения множества Cn(X), т.е. множества всех логических следствий множества X. Получаем следующее утверждение: если X является множеством истинных предложений, то Cn(X) — также множество истинных предложений. С позиции нигилистического толкования истинности последнее утверждение вообще не удается сформулировать.

^[13] Kotarbinski T. Obraz rozmyslan wlasnych // Fragmenty filozoficzne. Seria III. S.10.

^[14] Kotarbinski T. O etyce niezaleznej // Kronika, 21/1956. Перепечатка в Kotarbinski T. Sprawy sumienia. Warszawa, 1956.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]