Екатерина Дмитриева / Юбилеи в эпоху технической воспроизводимости

Путевые заметки

Екатерина Дмитриева

Юбилеи в эпоху технической воспроизводимости
(к 250-летию со дня рождения Гёте)

Один французский посланник, граф Сюзор, волею обстоятельств оказавшийся в Веймаре в начале прошлого века, писал: “Съездите в Лондон, но избегайте Мадрид, отправьтесь в Вену, дабы побездельничать там на досуге, если вы художник — посетите Мюнхен, если ученый — Берлин, однако если, случайно, судьба уготовила Вам несчастие жить не в Париже, то отправляйтесь в Веймар, там найдете Вы успокоение, а может быть, и счастье”.

Надо сказать, что маленький (пространственно) Веймар всегда, во всяком случае со второй половины XVIII в., имел амбиции центра европейской, если не сказать мировой культуры. На рубеже XVIII и XIX веков за ним закрепилось название “немецких Афин”, что не могло не изумить совсем еще юную сестру Александра I, которая, в качестве супруги наследного герцога Саксен-Веймар-Эйзенах приехав сюда, писала брату:

“Вы говорите мне о немецких Афинах, приезжайте, и вы станете местным Алкивиадом” (25 дек./6 янв. 1805)^[1].

С 80-х годов XIX в., казалось бы, акцент переместился на национальную стихию Веймара, когда город, гласно и негласно, стал почитаться Родиной всех немцев (die Heimat aller Deutschen). Утверждалось, что лучшее наследие немецкой культуры крещено в воде реки Ильм. Сюда, как в Мекку, стекались паломники и, как во Франции в Ниццу, любили переселяться рантье и обеспеченные пенсионеры, дабы остаток дней провести в тени великой немецкой классики и быть похороненными в ее непосредственной близости.

Но и тогда недолго Веймар пребывал в национальной самодостаточности. Девиз “из Веймара обновить всю Германию, а затем и Европу” (вариант: весь мир), набрав силу к концу 10-х годов нашего столетия, многое обусловил в культурной политике не только маленького тюрингского городка, но и воздействовал, как нам всем хорошо известно, на дальнейшую мировую историю.

И вот, наконец, в нынешнем (1999) году, в связи с 250-летием со дня рождения Гёте, Веймару был придан теперь уже вполне официальный, всеми признанный статус культурного центра Европы (Kulturstadt Europas), со всеми вытекающими отсюда последствиями: предполагаемой реконструкцией города, его музеев и театра, проведением конференций, форумов, театральных фестивалей, рефлексией о месте Веймара в немецкой истории и т.д. Все это уже частично свершилось или находится в процессе свершения. Почти полтора миллиарда марок из общественных средств и частных фондов получил Веймар на реконструкцию. Обветшавшие фасады домов подновлены, старые мостовые, которые велел заложить в 80-е годы XVIII в. министр путей сообщения Гёте, приехав в деревню Веймар, где после каждого дождя все погружалось в грязь, вновь восстановлены. Гостиница Русский двор (Russischer Hof), заложенная еще при сестре Александра I, Марии Павловне, и изрядно поистрепавшаяся в годы ГДР, превратилась в роскошный отель европейского уровня. Но...

И здесь впору процитировать нашего классика: Ей-ей, намеренье благое, но исполнение.... На самом деле, не то, чтобы исполнение действительно было плохим. Просто претворение в жизнь идеи Веймара как культурного центра Европы неожиданно оказалось взрывоопасным, обнажив и по сей день кровоточащие раны немецкой истории и немецкой культуры. О них и речь.

Сюжет первый

Злоупотребление классикой

Апелляция к имени Гёте, к духу Гёте с остротой подняла проблему более общего характера — использования классики современностью и тем самым злоупотребления классикой. В годину торжеств и юбилеев особенно ощутима мифологизация великих имен и их инструментализация. Отсюда тенденция — отделить зерна от плевел. Попытаться понять, что скрывается за стертым мифом и ставшими стереотипными представлениями о мудром всепонимающем олимпийце, в самом себе олицетворившем эпоху Просвещения в Германии. Понять, каков же настоящий Гёте.

В сущности, желание это вполне закономерно. Тем более, что продиктовано оно самой историей: ведь почему-то именно величайшего гуманиста Гёте, национального поэта и вместе с тем космополита, с легкостью инструментализовали в своих целях самые различные политические партии и самые различные режимы. Почему Гёте, в отличие от многих других немецких авторов, оказался в равной степени “ко двору” просвещенного герцога Карла-Августа, и в вильгельмовской Германии эпохи второго рейха, и в нацистской Германии третьего рейха, и в социалистически-коммунистически ориентированной ГДР? И не оборачивается ли мудрое олимпийское всепонимание жизни страшной и, в сущности, опасной к ней приспосабливаемости. Олимпиец — своего рода хамелеон, мудро меняющий окраску в зависимости от обстоятельств.

Опасность, однако, заключалась в том, что демифологизация, снятие хрестоматийного глянца с Гёте — тенденция, обострившаяся в год его юбилея, оказавшись несколько сродни выведению великого классика “на чистую воду”, породила очередную серию мифов. Полки книжных магазинов буквально ломятся как от разного рода изданий самого Гёте, так и от книг о Гёте, издание которых в таком количестве оказалось возможным лишь благодаря юбилею поэта и празднованию европейского города Веймара. Появляются сотни разных Гёте, его двойники, sosies, сохраняющие с прообразом некую генетическую связь, но поворачивающиеся каждый раз иной стороной в том числе и к читателю-потребителю (о чем также не следует забывать). Книга “Бесталанный Гёте” (“Der unbegabte Goethe”), стоящая 5 марок и потому общедоступная, снимает личину с короля поэтов, показав его неприглядную сущность эротического и вместе с тем сексуально слабого развратника, губителя нравов и языка. Или, например, книга “Я таков, каков я есть. Гёте для развлечения” (“Ich bin nun, wie ich bin. Goethe zum Vergnügen”) (168 с., 7 марок), состоящая из веселых стихотворений, афоризмов, забавных историй, связанных с Гёте. Книга “Эротическая кухня Гёте”, где описываются любимые кушанья поэта (артишоки, клубника), имеющие эротические коннотации, что обильно подтверждается цитатами из его поэзии и прозы.

И в этом ряду даже не слишком важен научный базис книги, что лишний раз подтверждает исследование американского германиста Даниэля Вилсона “Табу Гёте. Протест и права человека в классическом Веймаре” (“Das Goethe-Tabu. Protest und Menschenrechte im klassischen Weimar”. München, 1999), построенное на таком количестве впервые вводимого в оборот архивного материала, что самые строгие ученые-позитивисты не могли бы найти в ней методологического изъяна. Однако объективный результат серьезного исследования — тот же, что и вполне популярных и не требующих столь больших усилий выше упомянутых книг — демифологизация Гёте и невольное создание на этой основе нового мифа. Так, на архивном материале, Д. Вилсон доказывает, что в Веймаре Гёте исполнял не только обязанности министра, но и тайного агента, шпиона (ход, к сожалению, слишком хорошо известный и в нашей публицистике в отношении великих мира сего). Необходим, считает Вилсон, критический пересмотр всех существующих ныне представлений о просвещенном Веймаре и просвещенном немецком абсолютизме. Торговля солдатами, пренебрежние правами человека, тайная слежка в герцогстве, смертная казнь, жесточайшая внешняя и внутренняя цензура, — все это черты царствования герцога Карла Августа и его любимого министра Гёте.

Впрочем, надо признать, что рефлексия о злоупотреблении сопровождается вполне естественным эпатажем, на который сознательно идет Вилсон, как и другие авторы и компиляторы книг. Цель же (далеко не всегда оправдывающая средства) — не дать застыть классике в ее стерильности.

На фоне всего этого эпатажа, воюющего с злоупотреблением классикой и злоупотребляющего ею еще в большей степени, выделяется книга Рафика Шами, поэта, родившегося в Дамаске, но живущего в Германии. Название книги — обманка, подобная тем, что ставили в парках XVIII в. для увеселения гуляющих, — “Тайный отчет о поэте Гёте” (“Der geheime Bericht über den Dichter Goethe”). История начинается как приключенческий роман. Немецкая героциня и ее сын Томас, единственные уцелевшие от кораблекрушения, находят пристанище на арабском острове Хульм. Томас становится другом Хакима, сына султана, и когда тот приходит к власти, то оба задумываются о том, как сблизить культуру Запада и Востока. Юношество острова, считает султан, должно узнать лучших поэтов Запада. Но как их вычислить? И тогда ученейшие мужи острова представляют своего рода “экспертной комиссии” своих кумиров. Томасу выпадает рассказывать о Гёте в течение 9 ночей, совсем как Шехерезаде, и при этом слушателям не должно быть скучно. И тогда он начинает рассказывать в первую ночь о страданиях юного Вертера и об абсолютной любви, во вторую ночь он рассказывает о Вильгельме Мейстере и страсти к театру, в третью — о союзе человека с дьяволом и т. д. Странное дело, но присутствующим не скучно. “Дальше, — восклицают они, продолжай дальше, только без комментариев...” .

И впрямь, может быть, единственный способ не злоупотреблять Гёте — это оставить его без комментариев. Дать прислушаться к Гёте, а не к нашим размышлением о нем. Только всем совершенно ясно, что как бы красиво ни звучала идея, осуществление ее невозможно, и экзегеза личности и творчества Гёте продолжает расти, заполняя все новые полки магазинов.

Сюжет второй

Истина иллюзий и фальсификаций

Истина устанавливается не в архивах. Истина заложена в провокации. “Величайший враг истины не ложь, но миф”, — сказал Р. Барт. Миф портит все. Он ведет нас в сторону потонувшей Атлантиды. И тогда уместно вспомнить слова Вальтера фон Гёте о Веймаре — “городе опустившемся и затонувшем” (в оригинале — игра слов: городе, опустившемся на дно).

Одним из самых скандальных проектов Веймара-99 стало клонирование садового домика Гёте в парке над рекой Ильм, предполагавшее создание двух его копий, одной — реальной, в ста метрах от оригинала, и другой — виртуальной, в летней герцогской резиденции под Веймаром в Бельведере. Для немецкой души садовый домик Гёте то же, что для нас Михайловское или Болдино. С тех пор, как в начале нашего столетия некогда весьма популярный историк Пауль Шульце-Наумбург решил распространить культ Гёте также и на сферу архитектуры, садовый домик Гёте на некоторое время стал прототипом “жилого немецкого дома” (не говоря уже о том, что гравюры с его изображением в 30-е годы нашего столетия стали почти обязательной принадлежностью немецкого интерьера).

Открытие второго садового домика, абсолютно точной копии первого, состоялось в марте этого года (строго говоря, ему предшествовала еще одна копия, шедевр кулинарного искусства, съеденная в новогоднюю ночь при открытии Веймара-99, а потому она не в счет). Третий садовый домик, открытый в мае в Бельведере, вполне последовательно воплотил в жизнь идею виртуальной реальности. Вместо стен, крыш, фундамента дома — лазерные пучки и компьютерная техника, воссоздающая не только очертания дома, но и саму жизнь, когда-то в нем протекавшую. Электронно симулируемая реальность вобрала в себя и чувственно осязаемые черты: оптические, акустические эффекты — шумы (скрип перьев, шелест листьев за окнами при порывах ветра), запахи (запах роз, свежескошенной травы, камина в зимнее время).

Формальная цель перформанса, призванная успокоить обывателей, — разгрузить и спасти оригинал (садовый домик на холме) от наплыва туристов в год юбилея. Но за этим стоит своя идеология: перформанс призван проиллюстрировать коренные философские проблемы XX столетия. Легко догадаться, что философ, к размышлениям которого в первую очередь апеллируют двойники садового дома, — Вальтер Беньямин. Какой ответ можем мы дать сегодня на поставленный им когда-то вопрос о судьбе произведения искусства в эпоху технической воспроизводимости, эпоху глобальных репродуктивных и множительных возможностей, когда доступность самых изысканных благ становится лишь вопросом денег? Именно поэтому воспроизведение одной из “икон” веймарской и, шире, германской истории — садового домика Гёте — должно дать пищу для размышлений о том, что есть действительность и каково качество ее оригинальности. В конечном счете, должен быть поставлен вопрос, почему лучше иметь дело с оригиналом, обладающим особой аурой, чем обманываться его копией, даже если она ничем не отличается от образца.

С другой стороны, современная эпоха постмодернизма уже достаточно научила нас: без копии, без второго раза, мы неспособны познать сущность первого. Разговор о подлинном, аутентичном невозможен без остраняющей силы копии и симулякра. Короче, садовый домик Гёте в его качестве оригинального культурного пространства может быть осмыслен только посредством копии.

Соответственно устроителям и авторам проекта показалось интересным развернуть в Веймаре вокруг садового домика и его копии широкую дискуссию об ауре и суггестивной силе оригинала. Тем более, что эта проблема уже отчасти поставлена Веймаром-99, титул “культурного центра Европы” которого обязывал к реставрации, ремонту, а значит и уничтожению исторической патины времени. Ведь даже если говорить конкретно о садовом домике Гёте, то и он, при ближайшем рассмотрении, копия. То есть копия того, что было когда-то домом Гёте. Что осталось от старого дома, тщательно отреставрированного в 1963-66 гг.? И не есть ли все наши музеи лишь бесконечное копирование копий, оригинал которых навсегда утрачен (вариант: существует лишь благодаря суггестивной силе воображения).

Впрочем, на этот вопрос возможна и философская экспликация иного рода. Удвоение лежит в основе вещей, об этом говорил еще Платон, об этом знали древние, и вся наша цивилизация построена на копировании (книга, фотография — все это также техническая репродукция реальности). Специфика же современной эпохи состоит лишь в том, что удвоение, копирование, в свою очередь, удваивается, становясь предметом рефлексии. И тогда впору вспомнить о теории вечного возвращения Ницше, о философии Бергсона, утверждавших, что настоящее может сосуществовать с прошедшим и что прошедшее никогда не есть прошлое, ибо оно всегда современно. И что время не есть последовательность, парадигма, но сосуществование, синтагма.

В момент открытия копии стала ясна еще одна сверхзадача данного перформанса — и ведь недаром все это происходило в стране, открывшей миру теорию романтической, божественной иронии. Самое страшное, — сказал культурный интендант города и генеральный президент Веймара-99 Бернд Кауфман, — это слишком серьезное и слишком суеверное отношение к классике, опасность которого особенно велика в годину юбилеев и торжеств. Говорить только серьезно о Гёте, это значит умертвить его, мумифицировать. А потому необходимо придать всем торжествам немного провокативный, игровой характер. Открытие копии садового домика Гёте — это, конечно же, провокация, игра, но игра с серьезной основой.

О культуре игры, волшебства, достигаемого посредством лжи, о фальсификации и симуляции говорил на открытии первой копии также и профессор социологии из Берлина Дитмар Кампер. Он предложил различать фальсификацию, которая есть заведомая ложь, и симуляцию (симулякр), которая истинна, то есть аутентична. Обман и ложь царствовали уже и во времена Гёте. Обман и ложь — это язык богов. Потому что фальсификация и ложь лежит в основе стратегии обращении с действительностью. И бог этого — Гермес.

Символическим же апогеем открытия домика стало выступление Конрада Куйау, еще в недавнем прошлом (1983) прославившегося скандальной публикацией в газете Stern дневников Гитлера — фальсификации, в которую поверили самые изощренные эксперты. Из-за нее потеряло работу немало ведущих сотрудников газеты, а автор ее, и того более, поплатился тремя годами тюрьмы. Теперь Конрад Куйау известный галерейщик, открывший в Штутгарте галерею фальсификаций. По совместительству он же — хозяин ресторана в предместье Штутгарта, построенном на месте, где когда-то в коровьем навозе, не вняв предостережениям Шиллера, поскользнулся и испачкался Гёте.

Куйау в Веймар был приглашен как эксперт и, единственный среди присутствующих, не столько теоретик, сколько практик копирования и фальсификации. Своей колоритной фигурой и остроумной речью он должен был наглядно показать, что для людей без фантазии аура самого оригинала всегда мертва. В конечном же счете, появление Куйау означало еще своеобразное “сведение лицом к лицу” фальсификации умышленной и торжественно разоблаченной — и фальсификации иронической, каковую и должно являть собой клонирование садового домика.

И все же многие из присутствующих были шокированы появлением этого нового духовного наследника Гёте. А появившиеся после его посещения копии №1 садового домика подписи папы Римского, Эриха Хонекера и Михаила Горбачева заставили задуматься о границах божественной иронии и — более того — о проблематичности тезиса о божественном ее происхождении.

Сюжет третий

Разговор книгопродавца с поэтом

Празднование гетевского юбилея, равно как и торжества 1999 г. в Веймаре проводятся под негласным девизом: культуру надо, кроме всего прочего, еще и уметь продавать (знаменитое немецкое vermarkten). В марте этого года на симпозиуме “Искусство и коммерция” Ханнес Эймерт, маркетинговый директор независимого театра в Штутгарте “Dein Theater”, без обиняков проиллюстрировал данный тезис: “Каждый предприниматель, — сказал он, — художник, и каждый художник — предприниматель” (впрочем, один из журналистов все же не удержался и задал провокативный вопрос участникам симпозиума: может быть, время настало провести и другой конгресс — о возможности финансирования и менеджмента счастья^[2]).

Позиция эта привела к тому, что в настоящий момент Гёте и Шиллер почти на равных вступили в конкуренцию с Леонардо Ди Каприо на футболках, продаваемых в туристических магазинах Веймара. Сюда же следует добавить тиражирование Гёте и Шиллера в виде фигурок садовых гномов, которых обычно на летний сезон выставляют в саду хозяева частных коттеджей, а также использование “надутых” Шиллера и Гёте в рекламе тюрингских колбасок. Тот, на кого, быть может, сильнейшее впечатление произвело когда-то Salve — латинское приветствие Гёте на пороге его дома на Фрауэнплан, вряд ли сможет примириться с обилием Salveshops и кокосовых циновок с надписью Salve в современном Веймаре. Да ведь и садовый домик, то есть его копия — если говорить всю правду, — тоже стал идеальной моделью философии предпринимательства и предпринимательства в философии: ибо официально объявлено, что домик этот можно не только посещать, но еще и за определенную сумму арендовать — для празднования свадеб, дней рождения... Мало ли что еще можно отпраздновать в гостях у Гёте — стоит лишь обратиться в магазин “Salve” города Веймара.

Беда, однако, заключается в том, что широкое использование Гёте превратило его в глазах массового “зрителя” не в предмет для размышления (это осталось в удел интеллектуалам), — но насмешки, так называемого “стеба”. Чтения стихов Гёте на гетевском стуле сейчас активно пародируются и частным образом, и в прессе. Ставка на масскультуру также не всегда оправдывает себя. Тексты Гёте и Ницше, недавно положенные на музыку поп-музыкантами группы “Fantastischen 4 Freundeskreis”, отнюдь не собрали в Веймаре поп-молодежи. Даже попытка произвольно гулять по Веймару не всегда получается. На отреставрированных, “с иголочки” фасадах домов Шиллер-штрасе, рядом с именами и датами (Шиллер, Гёте, Виланд, Лист, Ницше, Рильке, каждый из них когда-то здесь жил) — плакаты и рекламы спонсоров... Каждый чувствует себя почти обязанным что-то одновременно и вспоминать и запоминать.

Собственно, и премьера уличного спектакля “Стадный час” (“Stunde der Herde”), предложенного французской театральной труппой “Опозито”, — спектакля, которым в январе было открыто празднование Веймара-99, повергла народ в задумчивость. От вокзальной площади по Карл-Август-Аллее, под звуки волынки, с шумом и свистом ринулось стадо жестяных слонов, жирафов, коров и овец, над которыми парили чудо-птицы. Парад этот имел вполне серьезную миссию: животные, которым грозит уничтожение, должны протрубить в горн за сохранение своего рода. Культурный интендант города Бернд Кауфман был тоже доволен: теперь его не смогут упрекнуть, что организуемые им празднества носят чересчур элитарный характер.

Когда-то Париж, с которым любил сравнивать себя Веймар, гордился своим космополитизмом и вавилонским смешением народов и языков. Наконец это случилось и с Веймаром. В ночь праздника обычно вполне респектабельная Шиллер-штрасе превратилась в подобие восточного базара. Но немецкая интеллигенция (и вовсе не националистической ориентации) спрашивала себя: неужели праздник открытия Веймара-99 не мог сопровождаться просто фейерверком, не превратившись ни в шествие французского стада по улице, ни в Japanese Dreamfire в небе над Веймаром.

И многие покидают город со сжавшимся сердцем: может быть, культура уже действительно невозможна без маркетинга? А другие признаются, что хорошо бы сейчас заснуть, на весь год, — а проснуться уже в году 2000. Вычеркнув 1999 год из истории.

Сюжет четвертый

На пути к Бухенвальду

Размышления о великом сыне Веймара, символом которого он стал, одновременно выведя и сам город в ранг национального символа, заставляют постоянно задумываться об истории этого города. Сейчас Веймар нередко называют немецким Диснейлендом (вариант — Диснейленд для немецких учителей), Некрополем классиков, Ифигениевой деревней, централью гитлеризма, городом поэтов, спонсоров и воронья (все данные обозначения заимствованы из немецких газетных заголовков последнего времени). Однако экзистенциальный вопрос, который этот город неминуемо ставит перед каждым, сюда входящим, — что здесь надо вспоминать и что, вопреки всему, нельзя забывать.

До сих пор еще актуальна знаменитая фраза Рихарда Алевина о Бухенвальде, который “лежит между немцами и Гёте”.

Уже чисто географически случилось так, что город, расположенный в котловине между двумя гребнями холмов, на которых располагались летние резиденции веймарских герцогов, Бельведер и Эттерсбург, этими же холмами оказался зажатым в тиски истории. Потому что Эттерсбург — это и есть Бухенвальд, не названный нацистами Эттерсбургом “только из почтения к Гёте”. Нет почти такой точки в Веймаре или при подъезде к Веймару, откуда бы не видна была башня Бухенвальда — вечное напоминание, memento mori, доминирующее над местностью. Но в этом году все это ощущается с особой остротой. Поезд только еще приближается к городу, а уже слышно: “Вас приветствует культурный центр Европы — Веймар-99”. Но это акустически. А визуально — первое, что бросается в глаза, — все та же башня Бухенвальда, в нескольких километрах от знаменитого “двора муз” (Musenhof), где cобирала свой литературный салон вдовствующая герцогиня Анна Амалия, где бывали Виланд, Гёте, Шиллер и где уже в конце XIX в., при герцоге Карле Александре, инициаторе и “спонсоре” до сих пор еще наиболее полного собрания сочинений Гёте (так называемое Sophienausgabe), собиралось изысканное общество, продолжавшее традиции классического Веймара.

Memento mori во второй летней резиденции — в Бельведере — на первый взгляд не так очевидно. И все же...

Летней резиденцией русской великой княгини Марии Павловны, наследной, а с 1829 г. великой герцогини Саксен-Веймар-Эйзенах, собственный садик которой был разбит по образцу Павловского (поскольку сентиментальную княгиню до конца жизни не оставляла тоска по местам ее детства), восхищались многие. Александр Иванович Тургенев в “Хронике русского” с трепетом описывал свою прогулку по Бельведеру. Когда-то к замку Бельведер подъезжали по полукружию. Сам круг был засажен, как то и полагалось по правилам садового искусства того времени, деревьями. А ныне далеко не все, живущие в Веймаре, знают, что круг этот скрывает кладбище советских воинов, история которого странна и печальна. В 1939 г. место это сами же немцы отвели для захоронения отца одного из видных нацистов, похороны которого превратились тогда в нацистское действо. Затем это место (перед самым замком) избрала советская армия для последнего упокоения своих сыновей.

Семпрун несколько лет назад вдохновился этим местом, специально написав для него пьесу “Бледная мать и нежные сестры” (“Bleiche Mutter, zarte Schwester”), поставленную в рамках ежегодного веймарского фестиваля — прямо на кладбище. В пьесе, действие которой происходит в царстве мертвых, то есть на кладбище, появлялся Гёте, которому предстояла конфронтация с героями нашего столетия и с нашего столетия проблемами. Кажется, по версии Семпруна, бедный Гёте, попав в привычный для него веймарский топос, но новый хронотоп, так ничего и не понял. Его олимпийский эвклидов ум не выдержал очной ставки с неэвклидовой геометрией нашего века. Новый Веймар советского кладбища был уже не его Веймаром, а за текстом пьесы смутно маячила мысль: именно Гёте этот новый Веймар и подготовил.

Девиз же этого года — разобраться с историей Веймара, в которой все символично: вплоть до того, что торжественное открытие Веймара как культурного центра Европы-99 состоялось в том же театре, где 80 лет назад была объявлена Веймарская республика. Новый канцлер Германии при открытии праздника повторил то, что стало здесь уже почти трюизмом: “Без Веймара невозможно представить себе историю немецкой культуры. Веймар — это Германия in nuce. Но это означает также, что это город, в котором господствуют не только культура и дух, но и безкультурие и варварство. Концлагерь Бухенвальд все еще остается страшным напоминанием”.

Каков же сегодня Веймар? Ведь до сих пор многие немцы спрашивают себя: неужели это тот самый город, о котором в 1933 году газета Thьringer Allgemeine сообщала: “Фюрер любит Веймар”.

Еще одна любопытная деталь: в 1926 г. в одной из местных газет по поводу первого заседания национал-социалистической рабочей партии Германии было сказано: “Нечто вечное, непреходящее произошло здесь”. Естественно, что автор тогда явно имел в виду Гитлера, выступившего с речью в Веймарском Национальном театре. Но можно ли было предположить, что слова, сказанные в 20-е годы, окажутся справедливыми — после всего, что произошло в немецкой и европейской истории — и в 90-е: Гитлер остался символом города, как бы ни пытались вычеркнуть его из Истории.

На самом деле, желание помнить соседствует в сегодняшнем Веймаре с желанием забыть — или сделать вид, что все забыто, — и все это в духе известного афоризма Ницше: «“Я это сделал”, — говорит моя память. “Я этого не мог сделать”, — говорит моя гордость и остается неумолима. В конечном счете память отступает».

В Веймаре до сих пор еще продается открытка с надписью “Веймар/ Тюрингия”. На ней девиз: “Германия прекрасна, и мы это показываем...”. При этом сама открытка изображает бывший нацистский гауфорум, за которым, на заднем плане, проглядывают едва различимые герцогский замок и архив Гёте и Шиллера. Но гауфорум остается на переднем плане.

Если же вы захотите рано утром уехать из Веймара, когда здание вокзала еще закрыто, то вам придется пройти к перрону через так называемый “герцогский пассаж” — вход, специально построенный в конце XIX века для герцогской семьи, через который, спустя несколько десятилетий, уводили узников Бухенвальда. Два года назад по немецкому телевидению демонстрировался фильм о Веймаре. Его автор спрашивал местных жителей пожилого возраста, которые должны были еще помнить военный Веймар, знают ли они что-нибудь о железной дороге, соединявшей Веймар и Бухенвальд. Никто не ответил позитивно. Однако документальные кадры показывают: узников вели через герцогский пассаж и сажали в поезд. В городе это не было тайной. Но никто этого больше не помнит.

А совсем недавно, в преддверии 1999 г., в левом крыле гетевского дома на Фрауэнплан открылось кафе с символическим названием Фаустина. Центральное украшение кафе — огромная фреска, почти опоясывающая стену. На ней — ключевые фигуры веймарской истории: Анна Амалия, Карл Август, Шиллер, Гёте, Лист и Гитлер. “Никто не забыт...” .

Итак, соположение города немецкой классики и концентрационного лагеря, муз и смерти стало просто фатальным. “Тысячи мертвых двух тоталитарных режимов не заслужили того, чтобы их бездумно, без траура и сожаления, сделали довеском «культурного рынка Гёте» в дни его юбилея”, — возмущался журналист газеты Die Zeit^[3].

Но во всем этом есть и иная сторона. Метафора классического Веймара, ведущего к Бухенвальду, в этом году стала реальностью. В соответствии с замыслом берлинского архитектора Вальтера Грунвальда, между замком Эттерсбург и Бухенвальдом несколько месяцев назад была прорублена просека, получившая название “просеки времени” (“Zeitschneise”). Строго говоря, ее не прорубили, а лишь воссоздали, поскольку в классические времена по охотничьей просеке, которая из Эттерсбурга шла по гребню холма до того места, где затем был разбит лагерь Бухенвальд, гулял Гёте, иногда в сопровождении Шиллера. Однажды на старом буке, в непосредственной близости от будущего концлагеря, оба оставили свои инициалы. При плохой погоде такая прогулка “из гуманизма в варварство” (можно, впрочем, избрать путь и наоборот) длится около часа. Здесь нет никаких пояснений и указателей. Путь совершается в полной тишине. Только шум ветра напоминает о двуликом Янусе-Веймаре. Потому что немецкое образованное бюргерство, воспитанное на Гёте, слишком добровольно и быстро заключило пакт с дьяволом. И многие, совершившие эту прогулку, признаются, что чувство вины не сходит так же быстро, как налипшая во время прогулки на ботинках грязь. А степень взаимозависимости Эттерсберга и Бухенвальда, варварства и гуманизма^[4], определяет для себя каждый, в меру своего понимания и своих представлений о нравственности.

Сюжет пятый

Спор “старых” и “новых”

Кому принадлежит наследие Гёте? У вопроса этого две стороны: юридическая и, так сказать, духовная.

Последние несколько лет за кулисами Веймара идет борьба за здание архива Гёте и Шиллера и, что еще хуже, за его содержимое, то есть за собрание рукописей веймарских классиков. То, что давно уже воспринимается как национальное достояние, юридически имеет все шансы принадлежать не нации, но вполне конкретному дому — бывшему герцогскому дому Саксен-Веймар-Эйзенах.

В 1885 г. внук Гёте Вальтер Вольфганг завещал рукописи своего деда герцогине Софии, жене правящего герцога Карла Александра (племянника русских императоров Александра I и Николая I), известной своим меценатством и вниманием к сохранению наследия Гёте. Собственно, именно она финансировала в 1893-96 гг. строительство здания архива, в котором до сих пор хранятся рукописи Гёте, Шиллера и других представителей веймарской классики.

В 90-е годы прошлого столетия дело обстояло относительно просто: наследие Гёте стало герцогским достоянием, но династические интересы совпадали тогда с интересами национальными. Сто лет спустя, в 1995 г., в суд земли Тюрингии был подан иск наследника герцогского дома, ныне здравствующего принца Михаэля фон Саксен-Веймар-Эйзенах, который, ссылаясь на законоуложение объединенной Германии (а именно, параграф 5 данного уложения), в интересах своей 10-летней дочери принцессы Леонии потребовал возмещения движимого имущества, ранее принадлежавшего герцогскому дому. Последнее, в частности, предполагало возвращение в его руки не только богатейшего собрания живописных полотен и других произведений искусства, хранящихся в Веймарском замке (Schlossskunstammlung), но еще и автографов из архива Гёте и Шиллера. В 1995 г., в интервью, данном по телевизору, принц Михаэль в полемическом задоре потребовал даже вернуть ему находящиеся в герцогском склепе (так называемом Fürstengruft), построенном его пра-прабабушкой великой герцогиней Марией Павловной, саркофаги Гёте и Шиллера, расценивая их, по-видимому, также как движимое имущество.

Пока что процесс все еще тянется, с колеблющимся малым перевесом то в одну, то в другую сторону (оказывается, истории о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем, случаются и в Германии). Правда, беда в том, что Германия — страна законопослушная. И потому у принца есть немалые шансы выиграть процесс. Может быть, поэтому на открытии Веймара-99 он с улыбкой наблюдал за тем, как представители партии СПД собирали подписи “в защиту культурного достояния нации от посягательств герцогского дома Саксен-Веймар-Эйзенах”. Впрочем, закон предусматривает также, что вновь аннексируемые вещи, прежде, чем вернуться к владельцу, должны быть выставлены в течение 20 лет на публичное обозрение. А там, как говорится, либо ишак сдохнет, либо...

Сюжет шестой, являющийся продолжением сюжета пятого

“Это пропуск в бессмертие твой...”

В Веймаре легко заметить, что первый вопрос, который живущие здесь немцы задают при первом же знакомстве: “Вы здешний?” или: “Как давно вы в Веймаре?”.

Это означает, что местное население все еще делится на восточных и западных немцев (Osiеs и Wesiеs), и восточный профессор, входя в знаменитую научную библиотеку, основанную еще герцогиней Анной Амалией и носящую ее имя, невольно (?) захлопывает дверь перед носом молоденькой аспирантки из Мюнстера, чтобы затем любезно извиниться: “Простите, но эта закрытая дверь символизирует отношения между Восточной Германией и Западной”.

Все это оставалось бы на уровне личных взаимоотношений между людьми, особенностей характера и т.д., если бы за всем этим не стояли еще и две совершенно разные системы коннотаций, связанные с немецкой классикой и прежде всего с Гёте, — иными словами, два разных типа усвоения и инструментализации классики. Потому что — и это уже абсолютно ясно — культурно-исторического единства “классики” a priori не существует. То, что называлось классическим наследием, во все времена было следствием политически-культурных дефиниций и процессов “приписывания”. Классика, будучи искусственным конструктом, всегда отвечала на вопросы, которые перед ней ставились^[5].

То, что наследие Гёте инструментализировалось во все времена, понятно без дополнительного объяснения. Другое дело, как это делалось. Переломным здесь был 1859 г. (столетний юбилей Шиллера), когда обращение к “наследию” стало частью культурного самоопределения немецкого бюргерства. Именно в год столетнего юбилея Шиллера Гёте окончательно утвердился в триаде национальных героев, пробудивших самосознание немецкой нации: Лютер, Гёте, Бисмарк. Впрочем, триада эта претерпела существенную эволюцию от либерального, “домартовского” национального чувства к агрессивному национализму, развившемуся перед Первой мировой войной (неслучайно искусство авангарда, Пауль Клее, Отто Дикс и в том числе движение Bauhaus были встречены именно в Веймаре достаточно холодно, ибо воспринимались как импорт “чуждой” — преимущественно французской — культуры в Германию).

Воодушевление в отношении к Веймару, равно как и к Вартбургу, Потсдаму и Байройту, характерное для начала века, превратилось к 1914 г. в культурную самодостаточность с ярко выраженными националистическими чертами. Причем именно для Веймара было важно, что война 1914 г. велась пропагандистски как культурная война Германии против цивилизаторских сил Европы: в это время Германия представала как страна Гёте и немецкие солдаты отправлялись на войну со сверхзадачей спасти немецкую культуру от разрушения. Так что серьезная политическая инструментализация веймарской культуры произошла не в 1933, как это принято считать, но гораздо раньше^[6]. А то, что произошло в 1933 г. — и в этом, может быть, и заключается самое страшное, — было определено не только теми, кто пришел в Веймар и в его культуру извне, но и теми, кто собственно эту культуру и представлял. Иными словами, среди теоретиков нацизма оказались люди, имевшие непосредственное отношение к наследию Гёте. Так, директор Национального музея Гёте того времени Ганс Вааль в небольшой статье “Наследие” прокламировал поворот “в глубь национального”, “к своеобразию немецкого духа”. Конечно, и в Веймарской республике существовала своя оппозиция, однако важно, что немало ученых — исследователей Гёте — все же согласились играть роль, которую им отвели сильные мира сего.

Характерно, что и после освобождения от нацизма ставка вновь была сделана на Гёте. Рудольф Пауль, новый президент земли Тюрингии, провозгласил 15 окт. 1945 г. тезис о “возрождении немецкой духовности” и говорил в этой связи о необходимости возрождения гетевских обществ. Теперь уже и Ганс Вааль утверждал, что Гитлер никогда не переступал порога гетевского дома. “На откуп” прошлому был отдан Ницше: с архивом Ницше связывали отныне деятельность фюрера — отсюда и негласный запрет, лежавший на наследии Ницше в течение многих лет существования ГДР.

Естественно, что в ФРГ параллельно, но на свой лад, проходило новое освоение гетевского наследия. Казалось бы, 1989 г. предоставил уникальный шанс объединить две системы воедино, вспомнить, наконец, об общей истории и общей культуре. Более того, именно Веймар должен был явить собой десять лет спустя после воссоединения двух Германий город, где процесс интеграции Восточной и Западной Германий в единую свободную Германию прошел образцово.

И тут неожиданно выяснилось, что вместо того, чтобы соединить, Гёте, культовая фигура в особенности последних предъюбилейных лет, скорее способствовал разъединению^[7]. До сих пор сохраняют силу претензии бывших западногерманских ученых к бывшей ГДР (несмотря на то, что именно в те времена были подготовлены многие высокопрофессиональные издания Гёте): не обошлась ли социалистическая диктатура с Гёте еще хуже, чем первая, нацистская.

Своеобразным катализатором отношений стало открытие (а точнее, неоткрытие) в январе этого года новой экспозиции Национального музея Гёте, которое было перенесено на май. Двенадцать штатных хранителей музея не смогли вовремя завершить работу над тем, что, казалось, уже было продумано и разработано к концу 1997 г., когда прежний (социалистических времен) директор музея Рената Мюллер-Крумбах уступила место новому директору, бывшему сотруднику литературного архива в Марбахе Герхарду Шустеру.

Впрочем, версий у этой истории две. Согласно первой, небесталанный западногерманский исследователь, издатель Готфрида Бенна и Рудольфа Борхарда, оказавшись в Веймаре, почувствовал себя хозяином восточного поместья — и стал обращаться со старыми сотрудниками как со своими крепостными, отстранив их (под предлогом идеологической ангажированности) от подготовки экспозиции. Такова, во всяком случае, была версия Thüringer Allgemeine, судя по всему, весьма правдоподобная, поскольку совпадала со многими устными свидетельствами сотрудников музея, безусловных профессионалов, но на которых лежало “клеймо” восточных.

Версия запада, то есть Frankfurter Allgemeine, была, естественно, иной. Герхарду Шустеру в ней уделялась роль “козла отпущения” и “жертвы”, а вся история была названа “охотой на ведьм”, поскольку от “добросовестного Шустера потребовали подготовить экспозицию музея в сроки нереальные и к тому же чисто условные, связанные с посещением Веймара Романом Херцогом”^[8]. Все это звучало бы вполне убедительно, если бы в тоне корреспондента Frankfurter Allgemeine Томаса Штейнфельда не звучало все того же пренебрежительно-снисходительного отношения к бывшему восточному руководству музея , как и фонда Веймарской классики в целом, которое, якобы, было “не в состоянии справиться с управлением “культурного предприятия” в западных масштабах.

Два месяца спустя оскорбленный Шустер нанес ответный удар. 18 марта 1999 г. все в той же Frankfurter Allgemeine появилась статья уже известного нам Томаса Штейнфельда, тут же ставшая местным бестселлером. В ней подробнейшим образом, почти в детективном стиле и с привлечением закрытого архивного материала, описывалось, как почти тридцать лет назад, в ночь на 2 ноября 1970 г., группа нарядно одетых мужчин приблизилась к герцогской усыпальнице и, прогнав с кладбища случайно оказавшуюся там любовную парочку, вошла в склеп. Процессия эта еще дважды появлялась на кладбище в последующую неделю: группа состояла из двух патологоанатомов, одного археолога, трех реставраторов; там же присутствовали ректор Иенского университета и директор Национального музея Гёте. На самом деле, речь шла об эксгумации останков Гёте, которым, после открытия гроба в 1945 г., грозило полное исчезновение из-за особого вида плесени, поражающей не только мягкие ткани, но и кости (во время войны саркофаги с останками Гёте и Шиллера были перевезены в Иену, в бомбоубежище; незадолго до капитуляции из ближайшего окружения фюрера поступил приказ взорвать их; и только чудом саркофаги удалось сохранить, хотя и не без потерь). Поэтому в 1970 г., после проведенной экспертизы и тщательной “инвентаризации” содержимого саркофага, было принято решение мацерировать останки Гёте, то есть отделить от костей уцелевшую мягкую ткань, что и было выполнено с особой тщательностью, как будто бы речь шла о неандертальце, а не о великом Гёте.

“Открыть гроб этого человека, посмотреть смерти в лицо — это означает спуск в царство теней”, — в общем-то справедливо писал автор статьи^[9]. При этом, надо признаться, спуск этот был совершен дважды: и тогда, в 1970 г., и сейчас, в 1999 г. Только тогда спуск этот совершило 7 человек, теперь же его совершили тысячи — те, которые прочли статью, наполненную деталями, которые вполне могли бы составить канву готического романа нового времени, или хотя бы посмотрели на помещенную в газете фотографию черепа Гёте, сделанную тогда же, в 1970 г.

Сам Гёте любил говорить о всеуравнивающей справедливости ( die ausgleichende Gerechtigkeit). Когда-то и он также любовался черепом друга Шиллера, велев поместить его в библиотеке Веймара, чтобы лишь несколько лет спустя вместе с другими останками предать захоронению в герцогской усыпальнице. И все же...

“Прекрасное — это не что иное, как начало страшного”, — сказал однажды Рильке. Кажется, это подтверждает не только история Веймара, но и его настоящее, — юбилей небожителя, неожиданно обернувшийся гримасой смерти, а не бессмертия, поставивший под сомнение саму идею пропуска в вечность.

^[1] Thüringisches Hauptstaatsarchiv. R 118. 11.

^[2] Henryk Goldberg. Der Gast als Kunde // Thüringer Allgemeine. 19.3.99.

^[3] См.: Rolf Miuchaelis. Mythos Weimar // Die Zeit. 25.2.1999

^[4] Ср. Zivilisation und Barbarei. Die widersprüchlichen Potentiale der Moderne. Hrsg. von Frank Bajohr, Werner Johe und Uwe Lohalm. Hamburg 1991.

^[5] Этой проблеме, в частности, было посвящено выступление западногерманского исследователя Юстуса Ульбрихта, состоявшееся 20 июля 1998 г. в Павильоне прессы в Веймаре.

^[6] Об этом см.: Frederike Schmidt-Möbus, Frank Möbus. Kleine Kulturgeschichte Weimars. Böhlau Verlag Köln Weimar Wien 1998.

^[7] Frankfurter Allgemeine 18.2.1999.

^[8] Thomas Steinfeld. Die Campagne. Wie Weimar ruiniert wird. Der Streit um Nationalmuseum. // Frankfurter Allgemeine, 21.1.99.

^[9] Thomas Steinfeld. Sonderakte Goethe // Frankfurter Allgemeine. 18. 03. 99. S.49.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]