Владимир Калиниченко / Уставшая семиотика

Дискуссии

Владимир Калиниченко

Уставшая семиотика
или Позиция Чужого к текстам Мамардашвили

(реплика на статью Сергея Агафонова “Позиция Чужого в текстах М. Мамардашвили, “Логос” # 4, 1999)

Написанное С. Агафоновым — хорошо сработанная вещь, исполненная, я бы сказал, твердой нейгаузовской рукой. Она несомненно точна и в каком-то смысле совершенна. Это значит, что эта вещь как проект или программа уже осуществлена вместе со своим заданием. Больше нечего добавлять, можно только повторять и множить.

Действительно, автору удалось показать некую “структуру приема, иногда до навязчивости эксплуатируемого философом (т.е. Мамардашвили — В.К.) для поддержания своего рода эпической монотонности рассказа...”

В то же время, семиотика представленной программы несет печать явной усталости — в данном случае — усталости от содержания произведений М.М. Это содержание становится несущественным, повторяющим узор одного и того же приема. Очевидно, усталость наступает от ощущения исчерпанности внутренней формы произведения, ощущения, что все-уже-сказано и сказано слишком хорошо, чтобы нам тут что-либо оставалось делать. Остается посмотреть извне на “технологию ума”, на то, как “может быть сделана и функционирует этико-рациональная позиция мышления”. Это поиск того же самого всюду, — даже не поиск, а полагание и усмотрение. То же самое — это инсценировка одной и той же пьесы, и остается увидеть расстановку персонажей. “Персонажный характер многотомного повествования М.М., «того же самого о том же самом», не может не бросаться в глаза”.

Во времена такой усталости исчезает Произведение и появляется Текст (“Мы в школе изучаем тексты Пушкина” — сказала первоклассница в одной телепередаче). Это время нуждается в новом символе — символе “смерти автора”. Вместо Автора появляются концептуальные персонажи. Это время приемов и жестов. Тогда становится не важным или, даже, дурным тоном внимать тому, Что говорит автор. Мы рассматриваем то, Как он говорит. Это время редукции внутреннего, время марионетки. Поэтому происходит борьба с содержанием, со всяким предположением внутреннего и не скрываемого смысла, борьба с тем, что есть нечто большее, чем прием, условность, жест, наконец, язык. Это время интереса к главному и скрытому Смыслу, который проступает сквозь все эти “тотальности” семиозиса, и в данном случае этот смысл — говоря словами автора — заключается в желании жить, желании оттолкнуть мертвое, это древний религиозный пафос спасения жизни, ее торжества над хаосом и распадом.

Позиция Чужого уже предопределена понятием Текста. Говоря “текст” вместо “произведение”, мы попадаем в место смерти (без кавычек) Автора. Это место приобретено пост-структурализмом, основательно уставшим от препарирования содержаний в свои до-постовские времена.

Такая усталость естественна и понятна. Странно, когда ее начинают культивировать, доводя до приема. В такой субкультуре становится неприлично спрашивать, о чем говорит автор. Неприлично, скажем, заниматься темами Канта, а нужно скорее заниматься историей его болезней; неприлично видеть в науке что-то большее, чем прием. Так же, как в нишах феминистской культуры неприличным становится уступать даме место или открывать ее величеству дверь. Не существует реализма вещей, которые становятся осадком тотального семиозиса жизни... Главное — жест, танец, рисунок, поверхность, кожа, складка и т.д.

Такое культивирование У. Эко, возможно, и называет онтологизацией структуры. Ошибку этой онтологизации он усматривает в том, что ее универсалии или получаемые на ее основе “константные модели” смысла полагаются единственным предметом или последней целью исследования. Предполагать, что мы нашли некий инвариант, или, как говорит Эко, “располагать гипотезой того же самого, чтобы подступиться к тщательному изучению различного, это не значит онтологизировать структуру. Онтологизировать структуру — это значит, опустошая запасники различного, всегда, везде и с полной убежденностью в своей правоте открывать То же самое.” ( Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб 1998, с. 384).

Усталость семиотики приема или жеста сопряжена с атрофией памяти: мы забываем, что прием индифферентен к тому, приемом чего он является, ибо то же самое не может вернуть опустошенного разнообразия содержания, истоки которого следует искать в ситуативной бесконечности провокаций мысли, именно мысли. Вот пример такой атрофии:

...”этика” есть вид телесной активности, набор инструкций для обустройства существования тела в его включенности в мир, причем дело идет скорее в понятиях “дистанции”, “своего”, “чужого” и т.п., чем в традиционных понятиях “хорошего”, “плохого”, “долга”, “вины” и т.п.

Еще:

В плане топической активности тела движения приближения и отталкивания взаимообратимы: предписание маршрута “стать X” эквивалентно предписанию “не стать Y”, с той лишь разницей, что для выполнения топического разнесения создание объекта отталкивания и отчуждения чаще является условием этического предписания, чем его объявленным содержанием. Любой этический выбор замкнут на свой объект отчуждения.

Однако, присев на пенек отдохнуть, можно при желании увидеть те же “движения”, ту же топику в “гносеологическом”, “эстетическом” — да где угодно, хотя бы у муравьев, копошащихся под ногами. “...Мы попробуем ...описать систему движений и жестов мыслителя, сопровождающих интеллектуальные операции, и по мере возможности отследить перемещение автора внутри его собственного текста”, — сказано, почти как у Фабра, — только с обратным знаком возрастания степени анимации объекта наблюдения. Только забыв здесь разницу объектов можно утверждать, что взаимодействие “тел движения” или “позиционеров” производит содержание философского рассуждения. И только вспомнив, что у Автора философского — да и какого угодно еще — рассуждения есть “внутреннее” — следовало бы сказать, что “позиционеры” возможно производят какое-то содержание внутри рассуждения или в сопровождении рассуждения, — а еще точнее — содержание в языке Чужого к текстам Мамардашвили.

“Главное, воздействие чего испытывает читатель работ М.М. — это исключительная по силе настойчивость трансцендентального жеста, по поводу самой способности человека думать. Слово «трансцендентальный» употребляется здесь в старом кантовском смысле: трансцендентальным исследованием Кант называл некоторый порядок спрашивания, раскрывающий условия возможности какого-либо отношения.” — Если это так — а это именно так, — то каким образом динамическая структура “фигурантов” может порождать какое-либо содержание? Ответ: Фактически это происходит благодаря следующему приему: трансцендентальная Fragestellung переводится в статус “жеста”. Но первое есть нечто смыслообразующее, смыслопорождающее или ставящее смысл под сомнение — т.е., во всяком случае, есть нечто, имеющее к смыслу прямое отношение. Иное — жест. Жест это элемент параязыка. А “персонажи” — это попытка перевода паралингвистических универсалий в сферу артикулированного языка. Прием этот симптоматичен и продуктивность его для семиотики далеко не исчерпана. Он расширяет сферу различного в семиотике текста. Насколько это относится к “произведению”, “рассуждению”, Автору, наконец, — другой вопрос.

...Вещь С. Агафонова совершенна. Столь кратко и точно еще никто не писал про тексты Мераба Константиновича.

****

В заключение, и уж совершенно ни к чему, приведу в вольном переводе несколько шизоидный стих одного моего швейцарского друга: