Юрий Лейдерман / Синдром ван Левенгука

Юрий Лейдерман

Синдром ван Левенгука

Где-то далеко с краю, на расстоянии тысяч световых лет от пылающего ядра Галактики — там, где звезды уже далеко отстоят друг от друга, продуваемые эфирными ветрами и диалектическими противоречиями, расположена Солнечная система. Третьей по счету в ней — именно там, где диалектические противоречия вступают в плодотворный животворящий синтез — находится планета Земля.

Самый причудливый по конфигурации, изрезанный реками и горами, со всех сторон открытый морю, — в общем, наиболее богатый диалектическими противоречиями континент этой планеты именуется Европой. А с самого края Европы, там, где море, мешаясь с реками, создает диалектически напряженные противостояния воды и суши, расположено Королевство Нидерланды, в просторечии называемое также Голландией.

Историю разумных существ, населяющих планету Земля, всегда сопровождала идея обладания пространством. (Или, наверное, наоборот — они сопровождали своей историей эту идею.) Как само собой разумеющееся предполагалось, что расселиться на 200 квадратных километрах лучше, чем на 100, а контролировать пять островов гораздо лучше, чем всего лишь один. Здесь была основа всех исторических перипетий, отсюда шли сакраментальные вопросы о том, “сколько человеку земли нужно?” и блистательные ответы о “шести футах английской земли”. Но когда-то давно, в уже смутной исторической глубине возник некий странный фактор, некий комочек, вирус, именуемый Европой или Западом, чьим предназначением стало идти наперекор опространственному миру. Главный секрет Европы — это знание о том, что никакого пространства вообще нет, или, если угодно, оно является лишь производным орудийной оснащенности: пространство как вторичная аберрация мироздания, возникающая в быстрых взмахах меча, в отраженном блеске столбика монет или в трещинах корабельной кормы. Европейские дела — это всегда “морские дела” (с переходом в “космические”), где важен не контроль тупой протяженности, но исключительно технологическая адекватность. Спасибо морю, благодаря которому существуют жизнь на Земле, чудеса Европы, могущество Североатлантического союза и Шестой американский флот.

Уничтожение пространства – это миссия, развертывающаяся уже в зоне какой-то квантовой физики, и мы можем размышлять о судьбе Европы так же, как о судьбе Галактики или судьбе электрона. При этом внедряющиеся в континент через разлившиеся дельты Мааса и Рейна вирусы моря превращают именно Голландию в самую “европейскую”, “непространственную” страну мира. Ergo: судьба Голландии — это судьба Галактики, такое вот созвучие. (Особенно это чувствуешь на подлете к Амстердаму, когда открывается вид на море и землю, по-муравьиному настолько изъеденных друг другом, что они уже грезятся как единая субстанция чистой расщепленности. В общем, прямо как в стихах сказано: “На подлете к Амстердаму ты увидишь пустоту, муравьишками упрямыми облюбуешь красоту”.)

Общеизвестно, что Голландия — маленькая страна, в которой вояжи между городами сравнимы с поездкой из Медведково в Беляево. Население ее, тем не менее, превышает 15 миллионов. Считается, что на этой территории в настоящее время уже достигнута “оптимальная” для человеческих существ плотность расселения, и от этого факта тоже веет чем-то таким космическим, звездолетным. Вдобавок, как раз на рубеже 80/90-х, когда в соседних странах начали ломать голову над проблемами отрицательного прироста населения, в Голландии вдруг начался новый бэби-бум, и страна ныне переполнена светловолосыми малышами. Впрочем, не только светловолосыми, ибо Голландия, пожалуй, единственная из стран Европейского Союза, где межэтнические браки являются обыденностью, а не политкорректной утопией. Так что причудливые смешения генов суринамцев, турок, арабов и аборигенов придают подрастающему поколению особый шарм.

У голландского климата мало поклонников, так как летом любой легчайший атлантический ветерок, дующий в сторону Европы, натыкается на Арденны и проливается дождем как раз над Голландией. Зимой там ветрено, сыро и холодно. Однако голландцы традиционно отапливают в домах только одну комнату (обычно лишь по вечерам) и, прикрывшись теплыми перинками, спокойно спят порой при температуре около нуля. Кажется, столь же беззаботно они могли бы вынести и абсолютный нуль космических пространств. Для экономии места в старину голландцы спали в маленьких, специально оборудованных стенных нишах, наподобие наших встроенных шкафчиков. Глядя на них, всегда забавно представлять, какие позы там принимали хозяева в минуты любовных утех. (“Вы на полочках друг друга зачинали, друг на друге прыгали, как сыра кругляши, в позах «кролика», «овечки» и «козленка» лихо прыгали, как сыра кругляши”.) В общем, в голландском быте можно найти много примеров, будто объединяющих открытость космических пространств с тем специфическим, компактным уютом, который должен царить на борту образцового звездолета. Может быть, поэтому голландцы так гордятся своим единственным астронавтом Вуббо Окелсом — приветливым усатым господином, больше напоминающим скромного университетского преподавателя.

Итак, самое банальное, но по-прежнему интригующее: страна, которая сделала саму себя из ничего, территория, которой не должно было бы быть, атопическая констелляция, набор орудий и приспособлений — мельниц, кораблей, серебряных коньков и курительных трубок, зависающих в пустоте и взаимодействующих только с собой. В общем, “воля к власти”, перерастающая в “волю к воле”, чего уж говорить. Голландия —“открытая” страна не только в смысле пресловутой толерантности, но и поскольку там не на что смотреть, — взгляд будет неизменно упираться в пустоту горизонта за ровными, как бильярдный стол, полями и низким серебристым небом, излучающим знаменитый “вермееровский свет”. Иногда, правда, голландцы предлагают своим гостям некие обманки, лярвы для задержки беглого туристского взгляда — типа кварталов красных фонарей или наркотических кофе-шопов (и то, и другое есть в каждом городе, не только в Амстердаме), структурно выполняющих ту же функцию, что и предметы, загромождавшие голландские натюрморты. Зато Голландия открывает бесконечные уровни пристального вглядывания, и тогда в пустоте начинают проявляться какие-то магические агрегаты мал мала меньше. Это подобно ящику фокусника или истории про “утку в зайце, яйцо в утке, иглу в яйце”, которой нет конца. (Как писал кто-то из посетивших Голландию поэтов: “Я попал внутрь музыкальной шкатулки, где запредельная пружинка все подпихивает валики, где и дожди идут будто время от времени над механизмом приоткрывается крышка, но даже дожди механизму не вопреки. Тебе кажется, будто ты просто сидишь на травке, на самом же деле, это обод какого-то колеса — нет, не «желание производит нехватку», главное – нехватка, в кружении валиков воспроизводящая сама себя”.)

Не случайно среди многих кунштюков, дарованных миру трудолюбивыми голландцами, одно из почетнейших мест занимает микроскоп, изобретенный великим Антонием ван Левенгуком — торговцем тканями из Дельфта, который не знал латыни (письма в Лондонское Королевское общество писал за него сосед), зато преуспел в искусстве полировки стекол. Даже в психиатрию вошло понятие “синдром ван Левенгука”, обозначающее патологию бесконечного, аутического разглядывания. (“Антоний ван Левенгук отделяет причины от следствий, отделяет «Дано:» от того, как устроено «Дано:» — масонские знаки жучков на коре и другие значки (которые без последствий) и Европы влажное, мхом поросшее дно”.)

Сами голландцы, надо сказать, поэтической фантазией не блещут, ибо вся их энергия традиционно уходит в сподручность, в материал, дизайн (так приятно отличающийся какой-то человечной потертостью от английского снобизма, итальянской тучности или французской парфюмерности), зато чрезвычайно уважают проявление эксцентричности со стороны. Дневник того же ван Левенгука донес до нас горделивое упоминание о том, как посетивший дельфтского мастера английский король Яков II пожелал самолично взглянуть в микроскоп на “маленькие семена животных” и, увидев их, “чрезвычайно воодушевился”.

Голландцы исторически симпатизируют англичанам, и англо-голландские отношения омрачает, пожалуй, лишь один загадочный лингвистический факт. Если “Голландия” по-английски — Holland, то прилагательное “голландский” — почему-то “dutch” (из-за неизбежных, особенно для русского человека, оговорок страдать приходиться и сравнительно далеким датчанам). Настойчивые расспросы по этому поводу не дают никаких разъяснений. Англичане советуют обратиться к самим голландцам. Голландцы столь же последовательно отсылают за ответом к англичанам, никогда не упуская случая добавить, что для себя они никакие не “голландцы”, но исключительно “нидерландцы”, и, соответственно, все у них, включая язык, табак, пиво и футбол, может быть только “нидерландским”. Более того, это тема первого урока в каждой школе. (Разнице между “голландским” и “нидерландским” посвящен замечательный отечественный анекдот про то, как подвыпившая компания пытается разыскать по телефону “голландское посольство”, пока вежливый женский голос не отвечает им, что бывает сыр голландский и хер голландский, а это – посольство Королевства Нидерланды.)

Чисто ради удовольствия перечислить и другие части этого волшебного ящичка на взморье напомним, что Голландией называется лишь самая крупная провинция страны (точнее, по нынешнему делению это две провинции: Северная и Южная Голландии), а кроме них есть еще Утрехт, Зеландия, Гельдерланд, Фрисландия, Дренте, Оверэйссель, Гронинген и тому подобное. По-своему умилительный исторический факт: в официальных списках Республики Соединенных Провинций на первом месте стояла отнюдь не Голландия, но маленький затрапезный Гельдерланд со столицей в городе Арнхем, ибо по геральдическому статусу Гельдерланд был герцогством, а Голландия – всего лишь графством.

(Правильнее бы вообще писать “Хронинген” и “Хельдерланд”, но чтобы выговорить “нидерландское” “g”, все равно надо быть или уроженцем страны, или существом, чей рот навсегда забит то ли звездной пылью, то ли вареной картошкой. Впрочем, может быть сия гремучая смесь и определяет сущность нации, а знаменитые вангоговские “Едоки картофеля” изображают отнюдь не бедствующих поселян, а именно эту линию коричневатого равновесия звездной пыли и вареного картофеля?!)

Наряду с “нидерландством” все без исключения обитатели страны считают отличительной чертой нации “толерантность”. Кажется, им это тоже вдалбливают в школах. На самом деле, это, скорее, форма невозмутимости, ибо удивить настоящего голландца действительно затруднительно, несмотря на то, что, быть может, в глубине души ему больше всего на свете хочется именно этого. Отсюда и традиционный государственный патронаж искусства, причем по возможности в наиболее радикальных его формах, несмотря на то, что население остается неизменно сколь благожелательно, столь и равнодушно к произведенным художественным продуктам. Среднестатистический голландец отчисляет через налоги в двадцать раз больше денег на современное искусство, чем американец. При этом регулярно закупаемые государственными фондами произведения давно уже некуда девать, и ходят слухи, что их собираются в принудительном порядке распределить по детским садам (музеи, школы, тюрьмы, психиатрические лечебницы и т.п. давно уже затоварены). Вот она опять эта “воля к воле”, эта изъеденность творчеством наперекор пространству.

В этом смысле занятия изящными искусствами являются лишь гипертрофией страсти к строительству дамб. Люди свободных профессий вообще живут в Голландии интересно, ибо их энергия направлена в основном на поиски еще не использованных и все более замысловатых путей взаимодействия с общественностью. Так, один из знакомых художников, молодой человек весьма приятной наружности, периодически играет роль испанского аристократа в каком-то костюмном сериале из эпохи нидерландской революции, а в свободное от съемок время готовит очередную выставку в доме престарелых. Другой — по большей части курсирует между Антверпеном и Амстердамом на переоборудованном под бар автобусе. Безработный поэт получает пособие, которое он должен отрабатывать написанием пьес для безработных актеров, в свою очередь репетирующих их с безработными режиссерами под музыку безработных композиторов. Дальше репетиций дело, естественно, не идет. Даже голландская королева (по образованию — архитектор) не чужда этому всеобщему захватывающему потоку чистого производства и время от времени занимается сценографией каких-то никому не нужных постановок. Подданные ее за это уважают: “Наша королева, знаете ли, не то что английская”. Главным же вкладом голландцев в современную искусство является понятие “сквота”. Сквот — это пустующее здание, самовольно занятое художниками, образовавшими там что-то вроде коммуны или кибуца. Заниматься собственно творчеством в сквоте не обязательно (и даже отчасти не желательно), зато требуется участвовать в еженедельных собраниях, где подробно обсуждаются, например, размеры взносов на закупку моющих средств и туалетной бумаги (и то, и другое должно находиться в общем пользовании). Если все происходит подобным образом, сквот считается “правильным” и всячески поддерживается властями.

Что же касается голландской толерантности, то есть в ней одна брешь — нетерпимость к немцам. Если Голландия — это своего рода мягкий, трепещущий европейский язычок, лакающий море, то Германия — этакий огромный гладкий зев, примыкающий к нему с юго-востока. Германия — как раз самая “центральная” страна Европы, “срединная империя”, “европейский Китай”, при котором вычурная хрупкая Голландия, изящно изрезанная своими каналами, выполняет роль “европейской Японии”. (Кстати, в эпоху сегуната Япония была закрыта для всех европейских стран за исключением Голландии, чьи корабли имели право заходить в Нагасаки. В период колониальных захватов Голландия облюбовала для себя столь же географически вычурную территорию — Индонезию.) Соответственно немецко-голландские отношения исторически так же запутаны, как и китайско-японские. Во всяком случае, любой голландец считает долгом в меру собственного остроумия (обычно достаточно плоского) поиздеваться над подвернувшимся “дойчем”. На наших глазах молодой интеллигентный немец, выросший в приграничной области и немного говоривший по-голландски, буквально рыдал: “Что я им сделал?! Я ведь даже пытался говорить на их родном языке!” Впрочем, пересекая голландскую границу, немцы во избежание неприятностей даже в разговорах друг с другом по возможности переходят на английский. “Что они им сделали”, понять действительно сложно, во всяком случае все знакомые голландцы начисто отвергают ссылки на период оккупации, прибегая взамен к каким-то совершенно невнятным аргументам типа: “Они ездят по выходным семьями к нам на пляжи, а ведь это же наши пляжи!”

О второй мировой войне голландцы предпочитают вспоминать в трагикомическом ключе. Рассказывают, например, как американские летчики, получив задание бомбить немецкий город Клеве, но слабо представляя себе незначительные с воздуха размеры некоторых европейских государств, благополучно отбомбили мирный голландский Ниимеген. Другая история связана с так называемым “безумным вторником”, когда в сентябре 1944 года население Амстердама, дезинформированное слухами о скором приходе союзников, бросилось громить магазины. Тем временем англо-польский воздушный десант так и не смог захватить в районе Арнхема мост через Рейн, вошедший в историю как “Bridge too far”, потери в результате трехдневных боев были колоссальными (по европейским меркам, конечно) — около 7 тысяч убитых и раненых. Любят вспоминать также, как в конце войны немецкие солдаты хватали на улицах чужие велосипеды и удирали домой. Поэтому до сих пор стандартная шутка голландца, будучи в Германии и глядя на чей-то обшарпанный драндулет, заявить: “Так ведь это же велосипед моего дедушки!”. Для простоты голландцы переносят все в сферу футбола, ибо чемпионаты мира, Европы и прочие турниры регулярно дают им шанс “окончательно” расправиться с немцами в “решающей” игре. Правда, их любимая оранжевая сборная била уже немцев столько раз (равно как и была ими бита сама), что очередные крики о национальном триумфе или национальном унижении трудно воспринимать иначе, чем подобие речевых дамб, прикрывающих изощренную невнятицу.

О велосипедах надо сказать особо. Поскольку каналы из-за общего потепления климата как правило не замерзают, велосипед давно уже занял в голландском антураже место, когда-то принадлежавшее конькам. И в самом деле, в этой машине, такой тонкой, точной и уютной, так идеально сопригнанной с “телесным низом”, есть сущностно что-то очень голландское, сродни мельницам и микроскопам. Когда некто гордо заявляет, что он —“амстердамер”, это не в последнюю очередь означает умение вскакивать на багажник на ходу и удерживаться там, свешивая обе ноги на одну сторону (для прекрасного пола), или лавировать между автомобилями на разваливающемся велике. На велосипедах в Голландии не только виртуозно ездят, их столь же виртуозно крадут. Способов тому существует великое множество: от утонченного взлома замков (с непрерывной технологическая эскалацией средств нападения и защиты) до сравнительно незамысловатой аферы, когда человек на улице предлагает тебе купить подержанный велосипед и любезно вручает к нему замок с ключом, затем потихоньку следует за тобой, дожидаясь пока ты припаркуешь где-то покупку, открывает замок дубликатом ключа, и ситуация готова к повторению.

Исключение составляет архаическая Фрисландия, расположенная на северо-востоке страны. Там обитают фризы, мнящие себя особым народом и сохраняющие родной язык, который легко отличить от голландского по наличию апострофов внутри слов. Кроме того, считается, что фризский гораздо ближе к англосаксонскому. Утверждается даже, что на лондонских рынках в эпоху средневековья изъяснялись преимущественно по-фризски. Фризы издавна выращивают картошку, для защиты от наводнений насыпают искусственные холмы (терпены), не строят дамб и не ездят на велосипедах. В этой варварской провинции своего рода необходимой инициацией для молодого человека считается участие в ежегодном суточном конькобежном марафоне вокруг всей Фрисландии. В общем, в космос фризы не рвутся, зато из них состоит вся национальная конькобежная сборная во главе со всеобщим любимцем Ринтье Риитсмой. (Вычислить фриза всегда можно по фамилии, заканчивающейся на “-сма” или “-стра”.) Так что символически на одном полюсе Голландии возвышается лысеющий, бледный Вуббо Окелс, а на другом — розовощекий, блондинистый Ринтье Риитсма, и оба они сходятся в какой-то магической вермееровской перспективе.

О Голландии затруднительно говорить “в общем” (и это, наверное, наибольшее счастье, возможное для целой страны). Это зона блаженных частностей, симулякров, узоров, проваливающихся друг в друга. Даже разглядыванию изощренного дизайна голландских банкнот можно посвятить при желании столько же времени, сколько и знакомству со всей страной. “Ведь за масками есть еще маски, и самое тайное — еще один тайник, и так до бесконечности”, – говорит философ. В этом смысле за каждой Голландией стоит еще одна, и так до бесконечности.

Один из самых глубинных голландских зазоров экспонируется в Риксмузее в центре Амстердама. Речь идет о знаменитом “Ночном дозоре” Рембрандта. На этой картине Голландия как бы проваливается внутрь себя и возвращается к тому, чем она является на самом деле — к галактическому фантому без места, без пространства, к сверкающим аберрациям мушкетов, алебард и покачивающихся султанчиков на древках. Достаточно взглянуть на эти лица, будто искаженные космическим экстазом, на фигуры, напоминающие не столько человеческие существа, сколько какие-то неясные сгустки или шагающие капустные кусты. По боковым стенам зала “Ночной дозор” фланкирован образчиками типичных корпоративных портретов того времени, призванными дать представление о том, какого рода картину, собственно, могли ожидать от Рембрандта. При сравнении поражаешься даже не беспределу, учиненному автором, а невозмутимости его заказчиков. Ведь легенда о скандале с “Ночным дозором” и о Рембрандте, которого, дескать, затравили “тупые бюргеры”, ничем не подтверждена. Напротив, судя по документам, картина была принята без всяких претензий, повешена там, где и предполагалось, и весь оговоренный за нее гонорар был выплачен. Может быть, дело в том, что в Голландии нет бюргеров, или, точнее, ее жители располагаются на той немыслимой, гиперевропейской равнодействующей, которая навсегда объединяет бюргера с воином, моряком и астронавтом. Недаром, в одном из главных персонажей “Ночного дозора” мне всегда мерещится все тот же усердный, усатый Вуббо Окелс.

По недавно сложившейся у нас парадигме западноевропейские страны полагается тщательно “развенчивать”. Что ж, развенчать Голландию мы не смогли, повинуясь зову сердца, синдрому ван Левенгука и этой загадочной присказке: “Судьба Голландии — судьба Галактики, ее зазор — ночной дозор”.

Вот только немцев надо уважать.

[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]