<< На главную страницу сайта

Тезисы докладов и лекций

Проблемы и методы исторических реконструкций

М.А. Чегодаев (ИВКА РГГУ, Москва) Какое сюжетное завершение мог бы иметь текст «Обреченного царевича»?

Обсуждаются попытки реконструировать Египетскую рукопись «Обреченного царевича», найденную в Ниневии, которая обрывается «на самом интересном месте». Слово сэнэни (так называют царевича в тексте) имеет три значения: 1. воин колесничего войска, который стрелял из лука и метал дротики, 2. путешественник (от глагола «странствовать»), 3. шутить, вводить в заблуждение. Царевичу были предназначены три судьбы — собака, крокодил, змей, причем пес обозначен словом, которое обычно следует после слов, обозначающих божества. Сказка обрывается на том, что царевич, с помощью жены удачно избегнув своей судьбы в исполнении змеи, бежит от пса в воду, где становится заложником крокодила, который к тому же предлагает ему сотрудничество, то есть помочь ему, крокодилу, избавиться от духа, который над ним довлеет, взамен того, чтобы отпустить царевича. На словах «наступает новый день…» рукопись обрывается. При сопоставлении текста «Обреченного царевича» со схемой Проппа, вырисовывается изоморфизм, который предполагает возможность решения царевичем задачи с помощью «волшебного помощника» и последующего воцарения на троне со своей женой. При исследовании древнеегипетской традиции необходимо учитывать архаичность культуры и ее устность/письменность.

Н.П. Гринцер (ИВКА РГГУ, Москва) Соотношение формулы и темы в древнегреческом эпосе

Рассмотрение формульной теории М. Пэри и А. Лорда позволяет выделить три особенности устности поэзии: наличие формул,  большое количество тем, переход фразы со строки на строку (enjambement). Характер взаимодействия формулы и темы заключается в том, что певец творит формулами, как человек словами. Формула  «Ахилл быстроногий» и ее варианты («быстрый ногами Ахилл», «божественный быстрый Ахилл», «божественный Ахилл») находятся в текстах в одних и тех же метрических позициях, что выявляет абсолютную значимость формулы для текста, темы для певца. Таким образом, главной становится не метрика, а тема «быстроногого Ахилла», которая может быть темой и других сказаний (фрагменты о детстве Ахилла повторяются у Пиндара). Таким образом, тема важнее для определенного круга сказаний, где фигурирует Ахиллес. Кроме того, выяснено, чем мотивируется появление той или иной формулы, темы в тексте; как формула определяется темой, так и тема может определяться и диктоваться формулой.

Далее рассматривается появление корневой многозначной морфемы ArgeiphMnt.s в гомеровском эпосе. Понятие «Аргус» может переводиться как «собака», «великан», «дракон» и поддерживается семами: «блестеть», «быстро бегать», «лосниться», «убивать». Предполагается, что Гомер не мог ничего знать об Аргусе, так как этот сюжет появился позже. М. Вест полагает, что Гермес в этом понимании — убийца собаки, Уоткинс, на основе семы «блестящий» — что это дракон. Существует гипотеза, что следующие упоминания об Аргусе придуманы для объяснения формулы. Таким образом, формула (в гомеровском тексте) превратилась в мотив, и в результате породила целую традицию.

В.В. Напольских (Удм. Гос. Университет, Ижевск) Религиозно-мифологическая и языковая реконструкция древних верований: пермский пример

Демонстрация того, как с помощью лингвистических методов можно произвести реконструкцию верований и обрядов удмуртов и коми; сравнение терминологии, относящейся к религиозной жизни исследуемых народов и сопоставление семантики данных слов.

А.В. Коротаев (Институт Африки, Москва), С.Б. Боринская (Институт общей генетики РАН) Мифы и гены

 В традиционной культуре особо важную роль играет вертикальная культурная трансмиссия (от родителей к детям). Дети получают от родителей как гены, так и семы мифологических сюжетов. На примере распространения  мотивного комплекса мифа о птице, ныряющей за землей, считающегося уральским по происхождению, (он есть у алтайцев, бурят, якутов; отсутствует у селькупов и кетов), исследователи показали корреляцию этого космогонического мифа с гаплогруппами N2 и N3. Кроме того, было отмечено, что данное мифологическое знание передавалось по мужской линии, так как при патрилокальном браке все взрослые мужчины обладают одной и той же У-хромосомой. Таким образом, кеты и селькупы, видимо, восходят к каким-либо древним енисейцам, которые пришли только в мужском составе и смешались с местным населением. На Русском Севере и в генах, и в мифе очень значим финно-угорский субстрат — архаические мотивы о ныряющей птице, которые являются трансформацией древнего мотива о ныряльщике уральской гаплогруппы. У урало-америндов значим общий мотив растущей земли, вероятно, более древний, чем мотив о божественном ныряльщике. Время появления N2 и N3 хорошо коррелирует со временем распада урало-юкагирского единства, но значительно позже распада урало-америндского единства. Распределение гаплогрупп A, B, C и D митохондриальной ДНК также совпадает, кроме кетов и селькупов, у которых при меньшем количестве уральских мотивов присутствует больше гоби-америндских. Прародина енисейцев, очевидно, находилась далеко к югу от мест их нынешнего проживания. Также урало-америндский комплекс содержит мотив дуалистического творения (алгонкины, ирокезы). Мотивы ныряния и злого со-творца объединились самостоятельно в Северной Америке и у уральцев, в отличие от урало-америндского единства. В Загорье Перу и в калифорнийско-аризонском пограничье произошло совпадение мотивов дуалистической космогонии. Если у индоевропейских народов такой мотив встречается только у иранцев, то у народов уральской группы он распространен повсеместно. Таким образом, уральский мотив является значительно более древним, чем индоевропейский.

В.Я. Петрухин (Институт славяноведения, Москва) Призвание варягов и проблемы реконструкции начальной русской истории

Рассмотрение двух легенд — о призвании варягов на Русь и об основании тремя братьями Киева. Легенда о трех братьях — Кие, Щеке и Хориве — сконструирована по образцу библейского нарратива о распределении земли между тремя братьями по жребию. Другая история о Кие–перевозчике имеет фольклорное происхождение. Легенда об основании Киева очень похожа на легенду о призвании варягов. Формула «Широка наша земля и обильна..» почти дословно присутствует в более раннем тексте о призвании англосаксов в Англию, так же, как и формула «Вся Русь…» определяет лишь дружину князя.

А.В. Чернецов (Институт археологии РАН, Москва) Книга «Рафли» — самый запретный текст XVI в.: проблемы идентификации и анализа

 Рассказ о проблемах идентификации и анализа гадательной книги русского средневековья «Рафли» (XVI в.), изначально представлявшей собой иноземный источник, который подвергся русским фольклорным влияниям. По постановлению Стоглава в 1551 г., а потом и Домостроя «Рафли» относится к разряду «злых» из отреченных и ложных книг, среди которых, например, — переводные астрологические книги, посвященные расчету фаз луны («Шестокрыл», «Воронограй»). При помощи демонстрации визуальных материалов можно увидеть варианты подобных книг. Толкования знаков зодиака позволяют предположить, что книга была распространена в среде горожан. Само название книги говорит о ее явно иностранном происхождении. Во французском языке буквальное значение слова rafl — «очки, игральные кости», однако вероятнее всего русское «Рафли» восходит к обозначению византийского гадания Рамплеон (известного в греческой, латинской, арабской версиях). Известно, что у арабов оно называлась raml (буквально — дощечка с песком). Скорее всего, здесь сказывается еврейское влияние, где м превратилось в ф.

Е.Е. Левкиевская (Институт славяноведения РАН, Москва) Метод ретроспекции Д.К. Зеленина в свете современных представлений о реконструкции мифологии

После работы 1918 г. о культе заложных покойников Д.К. Зеленин задался вопросом: зачем нужна реконструкция и что такое полноценная реконструкция? Например, А. Мейе утверждал, что реконструкция языка есть лишь соответствие между засвидетельствованными языками и формами культуры. Зеленин же был более корректен в описании хронологической глубины реконструкции, он выявлял типологию славянской мифологии, составлял тезаурус мифологических элементов. Если в то время ученые не обращали внимание на материалы низшей мифологии, бытового сознания и исследовали только так называемую «высшую мифологию», то Зеленин отходит от глобальных идей и начинает исследовать материал с точки зрения диалектолога (что позволило представить материал в более систематизированном виде). На основе сравнения вариантов обряда, бытующего в данной области он проводил реконструкцию первоначальных срезов для сравнения состояния всех диалектных форм славянской мифологии и, следовательно, для выявления первоначальных смыслов. Опираясь на лингвистику текста, как на метод исследования, Зеленин становится диалектологом и языковым этимологом и вплотную подходит к реконструкции первоначальных смыслов. Он полагал, что содержащиеся в мировой мифологии сведения лежат в основе архетипических представлений народов мира, что вместо персонажа в основе человеческого разума может лежать некая фобия коллективного разума, к которой «пристегиваются функции» («волосатка», «полуденица»). А подобные функции могут интерпретироваться по-разному и «пристегиваться» к различным существам (сравнение бабы Яги и реальных персонажей быличек, в былинах мифология не всегда совпадает с реальной). Таким образом, работы Д.К. Зеленина, положили основу новому этапу исследования мифологии.

А.М. Дубянский (ИСАА МГУ, Москва) Канонический образ женщины и его ритуально-мифологические корни в древнеиндийской тамильской поэзии

Любовная поэзия древнетамильской поэзии 1 в. н.э. (в основном это ламентации), ориентированная на образ женщины, восстанавливается по ряду черт, переходящих из стихотворения в стихотворение («пахнущие цветами волосы», «талия, подобная лилии»). Анонимность поэзии подчеркивает клишированность этих образов. Сравнение часто строится по линии цвета (сапфир, морская волна, зелень): так, если лицо женщины в стихотворении имеет золотистый оттенок, то это цвет, обозначающий вялость, упадок. Белый цвет лица означает чистоту, а красный — состояние энергетической возбужденности. Ритуал разлуки, столь частый для поэзии в целом и для древнеиндийской поэзии, в частности, интерпретируется как трехчастный ритуал перехода по модели А. ван Геннепа.

А.И. Давлетшин (ИВКА РГГУ, Москва) Надпись на сосуде К8008: миф древних майя о добывании атоле?

Рассматривается текст о добывании атоле (напитка из размягченной кукурузы) на  расписном сосуде для какао K8008 из захоронения 196 в Тикале, когда-то принадлежавшем знаменитому мутульскому царю Йик'иин-Чаа н-К'ауиилю. С помощью проектора на сосуде можно увидеть изображение двух сцен с подписями, представляющими собой речь, с которой Колибри обращается к богу Ицамне. В первой сцене верховный бог Ицамна посылает Колибри на поиски атоле (которое, возможно, нужно похитить или отобрать у некого змея по имени Нушуп-Чаан). Во второй сцене Колибри держит сосуд с атоле пред ликом Ицамны и отчитывается об выполненном задании. Автор доклада поставил проблему интерпретации текста, который можно рассматривать как запись мифа, сказки или мифологического анекдота.

А.В. Дыбо (ИВКА РГГУ, Москва) Технология семантических реконструкций

Для семантических реконструкций используется метод сравнительно-исторического языкознания: через сопоставление слов с одним значением и регулярно соотносящимся звучанием в родственных (этимологический анализ) выявляются регулярные соотношения и восстанавливается первичная форма и значение слова. В свете концепций Н.И. Толстого (слово изменяет значение не само по себе, а как значение группы), Ю.Д. Апресяна (значимой единицей должны быть не только конкретные слова, а их предикативное сочетание), А. Вежбицкой, которая предложила толкование цвета по прототипическим предметам, тезаурусного описания предмета, и С.Е. Никитиной необходимо рассматривать лексико-семантические группы слов, что позволяет видеть генезис не слова, а лексикона; необходимо использовать технологию семантических изменений; описывать значение слова в синхронии; давать его семантико-функциональное описание. При исследовании лексемы строится номинационная решетка, которая включает не только топографические толкования, но и национальный элемент. Данная работа произведена как со словами конкретного словаря (части тела, «жилище» в тюркских языках), так и со словами неконкретного словаря (работа по индоевропейским цветообозначениям).

Л.Н. Виноградова (Институт славяноведения РАН, Москва) Народная магия по ведовским процессам в западнославянских источниках XIII–XVI вв.

В докладе рассказывается о проблемах реконструирования средневековых славянских магических обрядов. Трудности реконструирования форм народной магии заключаются в характере народных памятников, которые писались по законам средневековой топики. Однако иногда фрагментарные сообщения прихожан о своих прегрешениях, которые фиксируются вопреки критериям установления достоверности, остаются единственными источниками для изучения средневековой общеславянской реальности. Например, пособие по святой исповеди XIII в. — «Каталог магии Рудольфа» из Верхней Силезии дает при анализе большое количество параллелей с ритуалами, записываемыми фольклористами вплоть до ХХ в.: ритуальные диалоги, формулы обмена, элементы аграрной магии имеют бытующие и до сих пор аналоги.

С.Ю. Неклюдов (РГГУ ЦТСФ, Москва) Методика реконструкции устных источников в «Сокровенном сказании монголов» (XIII в. ).

При рассмотрении устных компонентов в анализируемых текстах выявляется их ритмизация, их мифологические корреляты, восстанавливается та семантика, которую текст содержит имплицитно. При достаточно большом объеме «Сокровенного сказания» у памятника не было той жанровой модели, на которую составители должны были ориентироваться. Китайская интерпретация этого памятника представляет собой не предназначенную для широкой огласки историю семьи Чингисхана. В XVII в. монгольский летописец пишет книгу «Алтан тобчи» («Золотое сказание»), текст которой в точности совпадает с «Сокровенным сказанием». Через систему совпадений на уровнях мотивном (мотив людоедства как гиперболизированной ярости; мотив сидения на цепи демонических богатырей, вскормленных человеческим мясом; мотив принятия сына в слуги) и формульном (ср. характеристики джуркинских витязей: «С отвагой в сердце, с легкими, полными гнева» и эпос «Хилин Галдзу-батор»: «Гнев его охватил, легкие его расширились») прослеживается единая фольклорная традиция.

Палеофольклор: реальности и мифы

Н.П. Гринцер (ИВКА РГГУ, Москва) Проблема палеофольклора и теория «индоевропейского поэтического языка».

На материале текстов древнегреческого (гомеровского) эпоса и древнейшей лирики демонстрируется возможность реконструкции тем и метасюжетов, стоящих за языковыми формулами. Формула, смысл которой на первый взгляд непонятен, рассматривается в историческом и поэтическом контексте. В этом случае первичные фольклорные жанры могут оказаться исторической реальностью. Возможности такого анализа применительно к древнегреческой эпической традиции и древнеиндийской лирике иллюстрируются на примере плача как одного из фольклорных фантомов. В архаических эпосах плач имеет сходную структуру: повествовательное обрамление к плачу; восхваление героя; жалоба; упрек. По сходному принципу строятся и жалобы: формула «почему ты не говоришь со мной?» характерна для жалоб и Гильгамеша, и Андромахи. Упрек адресован сначала герою, потом его убийце, потом — плакальщикам. Принцип восхваления строится на антитезе (персонажи «Махабхараты», которые до того «были славны», после лежат «во прахе»).  Так, формула kleos aphithition — «нетленная слава» — относится к различным индоевропейским языкам. Таким образом, для реконструкции возможных метасюжетов в праязыке, темы и мотивы, совпадающие в архаичных эпосах, должны выражаться одинаково и находиться в равных метрических позициях.

Е.Е. Левкиевская (Институт славяноведения, Москва) Методы реконструкции славянской мифологической системы (история и перспективы)

Поставлен ряд проблем, касающихся инструментария и методологии исследования славянской мифологии (что следует принять за единицу реконструкции: миф, мифологический персонаж, или еще более дробный элемент мифологической системы; как составить тезаурус этих единиц на общеславянском уровне; какие участки мифологической системы пригодны для подобного рода реконструкции; каков алгоритм реконструкции). Предложенный подход заключается в выявлении единства славянской мифологической системы на уровне мифологических функций, которые, составляя первичный пласт мифологии, сформировалась раньше других элементов системы и, соответственно, представляют собой самый древний, устойчивый и наиболее пригодный для реконструкции слой. Таким образом, понятие «мифологический персонаж» может пониматься не только как субстантивно выраженный мифологический образ (баенник, обдериха, леший), но и как пучок функций и признаков, скрепленный именем, и имеющий широкий круг форм языкового выражения, закрепленных в микротрадиции (пугало, водило). При таком подходе в мифологической системе описываются и ранее считающиеся разрушенными элементы. Система рассматривается с точки зрения прагматики текста и, следовательно, является объектом лингвистических методов описания, учитывая диалектную среду. Этот подход выводит мифологию из сферы изучения фольклористики и делает ее объектом изучения лингвистики, поскольку изучается диалектный текст с его конкретными способами выражения мифологического. Мифология понимается не как набор неподвижно закрепленных в ней единиц, а как эволюционирующая система, совокупность мифологических функций, выявление древнего слоя которых есть первоочередная задача реконструкции. Результатом подобного исследования может стать диалектный атлас распространения этих элементов.

А.В. Дыбо (ИВКА РГГУ, Москва) Антропоморфная метафора в алтайских реконструкциях

При реконструкциях такого рода используется метод сравнительно-исторического языкознания. Согласно Бенвенисту, историческое изменение слова происходит через изменение его употребления. Слова, относящиеся к одному языковому полю, развивают идеи многозначности, что происходит как при метафоризации, так и при метонимизации слов. Так, «жилище», «ландшафт» выступают как реализации антропоморфной метафоры, зафиксированной в языке на примере частей тела. В алтайских языках отсутствует перенос с частей жилища на человеческое тело, скорее наоборот. В татарском, башкирском, чувашском языках «брови» соответствует навес над карнизом, обрыв берега реки; «носу» — мыс, «рту» — устье, «глаз» соотносится с окном и водной поверхностью, «горло» – с устьем. Варианты обозначений для одних и тех же слов сравниваются в примерно 25–30 алтайских языках. При использовании подобного подхода реконструируется как форма слова, так и его первоначальное семантическое наполнение.

В.В. Напольских (Удм. гос. университет, Ижевск) К проблеме происхождения мотива о нырянии за землёй в балкано-славянской апокрифической традиции

Представляется вероятным, что МНП (мотив ныряющей птицы),  мог быть принесён в Центральную Европу из Азии аварами в VI в., и распространился среди подчинённых ими славян, а уже позже отделился  от последних и вошёл в круг сюжетов «пост-богомильской» апокрифической традиции. Эта гипотеза приходит в противоречие с прежней этно-исторической интерпретацией распространения в Северной Евразии и Северной Америке космогонического мотива создания суши из кусочка земли, принесённой ныряльщиком (животным или антропоморфным персонажем) со дна первичного океана, согласно которой этот мотив имеет весьма древнее североазиатское (южносибирское) происхождение, а самыми ранними его носителями были группы, в языковом отношении принадлежавшие к урало-юкагирской и позднее уральской семье.

Изменение гипотезы связано с получением данных о наличии МНП у тунгусоязычных народов (работы Е.А. Хелимского и Е.В. Шаньшиной). В ходе распространения этой традиции наиболее архаичные версии данного сюжета (с участием ныряющей птицы или даже нескольких птиц) сохранялись на её периферии (прежде всего — у северных русских), а в центре, там, где сильно было влияние собственно богомильской идеологии — на Балканах, у южных славян, украинцев и т.д. постепенно заменялись переработками в христианском (богомильском) духе (птиц заменили Бог и Сатана, который сначала превращается в птицу и ныряет за землёй, а позже ныряет уже в антропоморфном обличье и т.д.; впоследствии совершенно чуждый собственно богомильской традиции мотив ныряния постепенно вытесняется).

А.В. Коротаев (Институт Африки РАН, Москва), С.А. Боринская (Институт общей генетики РАН), С.А. Блюмхен (Институт Востоковедения РАН, Москва), А.А. Володина (Институт лингвистики РГГУ, Москва), Д.А. Халтурина (Институт Африки РАН, Москва) Гоби-америндский мотивный комплекс

Гоби-америндский мотивный комплекс реконструируется на основе исследований генетических маркеров и мифологических мотивов тех этносов, которые, вероятно, являются предками америндов. Корреляция данных генетики и мифологии позволила проследить миграцию этносов и их мифологических мотивов из Саяно-Алтайского региона в Новый Свет. В Саяно-Алтайском регионе наблюдается пик общих америндских генетических предков и мифологических мотивов (так, у тувинцев этот показатель составляет до 75%). Гоби-америндский комплекс мифологических мотивов, выделенный исследователями, включает миф о ныряльщике, дуалистическом творении, уничтожении лишнего солнца и пр. Наличие сходных мифологических мотивов у америндов и народов, генетически являющихся их предками, позволяет предполагать не типологическое сходство, а генетическое их родство. Эта гипотеза иллюстрируется мифом о ныряльщике, распространенном у народов Евразии и Америки.

А.С. Архипова (ИВГИ РГГУ, Москва), А.В. Козьмин (ИВГИ РГГУ, Москва), А.В. Коротаев (Институт Африки, Москва) Как встретилась Баба Яга со Змеем Горынычем: к вопросу о реконструкции общерусского сказочного фонда

Анализируются сказки с определенными сюжетными ситуациями: бой-победа (battle), задача-решение (task). При сопоставлении этих ситуаций выстраивается прямолинейная зависимость: количество сказок с  боем-победой зависят от сказок, в чьем сюжете присутствует задачей-решением и наоборот. Можно даже вычислить формулу, при которой Y всегда определяется через Х. Таким образом, сказки со «Змеем Горынычем» распространяются через носителей европейских генов R1, а сказки с «бабой Ягой» — через носителей уральских генов (гаплогруппа N3). Изменение русского сказочного фонда происходит по определенной зависимости: увеличение числа сюжетов с «task» влечет за собой увеличение сказочных сюжетов с «battle». Таким образом, между востоком и западом Русского Севера проходит принципиальная диалектная граница, обусловленная разницей в мифологических системах. Кроме того, было выявлено, что самая популярная русская сказка — «Три царства», на втором месте — «Чудесное бегство».

М.А. Чегодаев (ИВКА РГГУ, Москва) Древнеегипетская словесность и ее возможные фольклорные истоки

Среди древнеегипетских текстов (как правило, фрагментарных) есть ряд повествовательных произведений, в современных публикациях и переводах называемых «сказками» или «повестями». Это «Потерпевший кораблекрушение» (XXI в. до н.э.), «Обреченный царевич» (XIV в. до н.э.), «Повесть о двух братьях» (XIII в. до н.э.), «Рампсинит и неуловимый вор» (VI в. до н.э.; по записи Геродота), «Правда и Кривда» (III в. до н.э.) и др. Существует большое количество литературных параллелей между этими текстами и отдельными сюжетами, эпизодами, мотивами в устной и письменной словесности разных народов мира (параллели немецкие, датские, английские, русские, греческие, монгольские, тюркские, тибетские, индийские, китайские,  арабские, чешские, бретонские, и пр.), демонстрирующие соответствие данных сюжетов универсальным повествовательно-фольклорным моделям. Автор поставил вопрос о нахождении  устных истоков древнеегипетской письменной словесности, утверждая, что никаких других истоков у этой древнейшей в мире литературы быть не могло.

И.Г. Матюшина (ИВГИ РГГУ, Москва) Проблемы соотношения древнеанглийского эпоса и фольклорной традиции

 Рассматривается проблема взаимоотношения англосаксонской поэзии с устной поэтической традицией. На нее может пролить свет исследование жанра, в котором  обнаруживаются реликты, связанные в генезисе с магией и ритуалом: похоронные плачи, перебранки, хулительные песни, любовные и знахарские заговоры. На основе палеографических, социологических, лингвистических исследований устанавливается, что дошедший до наших дней список древнеанглийской эпической поэмы «Беовульф» (конец Х–начало XI вв.) получил письменную фиксацию в более позднюю эпоху. Об этом говорит отнесенность англосаксонской поэзии к далекому прошлому (битва при Брунебурге, при Финсбурге), ошибки в рукописи «Беовульфа» (переписчику не всегда понятен язык оригинала); однако нельзя исключать и того, что архаические особенности превратились в особую примету архаичного стиля. Сплошная формульность «Беовульфа» указывает на нерасчлененность исполнения поэмы. Кроме того, в поэме происходит объединение двух эпизодов: битва героя с Гренделем и его матерью и битва с драконом, что позволяет предположить наличие первоначального варианта, известного автору списка. Объединение фольклорного и исторического начал, отражение в равной степени новых христианских и глубоко архаичных жанров, восходящих к фольклорным образам, позволяет увидеть в «Беовульфе» слияние устной словесности и литературы, своеобразным способом завершающее всю поэтическую традицию англосаксов.

А.М. Дубянский (ИСАА МГУ) Фольклорные элементы в тамильской поэтической традиции

Анализируется влияние мифа и ритуала на тамильскую поэзию, мифологических и ритуально-мифологических структур на генезис и исходный смысл сюжетов произведений, их композицию и сюжетно-образную систему. Приводятся примеры приемов , довольно популярного в индийской литературе ритуального обмена загадками, а сама структура диалога порождает определенный тип кумулятивной сказки.

М.М. Каспина (РГГУ, Москва) Фольклорные элементы в еврейской раввинистической литературе

Рассматривается проблема возможной реконструкции фольклорных сюжетов и представлений (проблема двукратного сотворения  мужчины и женщины; детство Авраама и его спасение в печи огненной; похороны Иосифа) в составе памятников еврейской литературы раввинистического периода (Талмуд, мидраши).

Л.М. Ермакова (Институт иностранных языков Кобэ, Япония) Определение характера человека в японской литературе в зависимости от места его проживания

Подобные описания, видимо, восходят к традиционному жанру китайской литературы XVI в. — описанию людей всех провинции по характеру и манере поведения. Понятия «вещь пейзажа» — природные или другие объекты, определяющие характер местности, т. е. ландшафта (горы, море, равнина), —  и «запрет вещи» — запрет идти куда-либо, так как там в этот период ночует божество, —наиболее архаичные приемы японского пятистишия. В начале текста обязательно упоминается «песенное изголовье» — священный топоним. Приводятся примеры выражений, которые содержат эту «вещь ландшафта», «точку обзора» и сделала вывод, что описание «места» в «пространстве» японского фольклора играет структурообразующую роль. На человека влияние таких координат не ограничено, так как они прежде всего служат обозначением его связи с предками.

Н.В. Возякова (ИВГИ РГГУ, Москва) Попытки реконструкции «старых» испанских романсов

Речь идет о попытках реконструкции испанцами «старых» текстов, поисках  оригинала, таких элементов текста, которые «указывают» на устное бытование и принадлежность к устной традиции. Романсы принято делить по времени возникновения на две большие группы: «старые» / «старинные» (viejos) и «новые»  (nuevos). К первой группе относят тексты, не имеющие авторства, созданные и пустившие корни в традиции до второй половины XVI в. Они дошли до нас как памятники книжной культуры, хотя по ряду признаков, можно говорить об устной природе их происхождения.

Т.А. Аникеева (УНЦСА РГГУ, Москва) Устные элементы в турецкой народной повести

 «Народные книги» в мусульманской традиции — это сборники рассказов новеллистического и фантастического содержания, которые были распространены на Ближнем Востоке и ярким примером которых могут быть рассказы «Тысячи и одной ночи». При реконструкции устных элементов в турецкой народной повести, для которой характерна сильная региональная вариативность, можно выделить несколько различных традиций: персидскую, арабскую, турецкую и среднеазиатскую, а также сделать вывод о переходе традиции из устной формы в письменную и наоборот — о взаимном влиянии этих форм друг на друга.

В.Я. Петрухин (Институт славяноведения РАН, Москва) Проводы Перуна: фольклорные истоки и византийская традиция

Летописные свидетельства о низвержении Перуна сопоставляются не только с фольклорно-этнографическими сюжетами (ритуальное изгнание и «похороны» Зимы и т.п.), но и с византийскими хрониками. Хотя уничтожение Перуна, несомненно, напоминает уничтожение масленичных и прочих карнавальных чучел, в этом отношении существует связь русских летописей и с римскими историческими хрониками (рассказ о том, как римляне мучили первых христиан и били их «жезлами»; изгнание изменника Февралия из Рима и избиение его жезлом). Таким образом, проводы Перуна вполне могут являться отражением древнегреческой и римской традиции календарного изгнания жезлами тех сил, которые выражали функцию зла.

О.В. Белова (Институт славяноведения РАН, Москва) Проблемы реконструкции «чужой» традиции — от книжных источников к фольклорным свидетельствам

Материалом послужили фольклорно-этнографические материалы из регионов тесных этнокультурных контактов славян и евреев — украинского и белорусского Полесья, Подолии, Подлясья (XIX–XXI вв.) и европейские книжные источники (от Средневековья до Нового времени), содержащие сведения об обычаях евреев. Рассматриваются возможности реконструкции элементов «чужой» традиционной культуры и фольклора и методика  подхода к подобным сведениям. Анализируются «авторские реконструкции» (в ситуации, когда собиратель оказывается в роли интерпретатора полученных сведений и творца новых мифологем); «реконструкция» фрагментов «чужой» обрядности носителями славянской традиции (еврейский погребальный обряд и календарные ритуалы глазами соседей); роль «литературных», «фольклорных» и «псевдофольклорных» элементов в средневековых книжных текстах и народных легендах (например, о «кровавом навете» или родстве иноверцев с нечистыми животными). Представления о «своем» и «чужом» народе, запечатлевшиеся в народных легендах, наглядно демонстрируют наиболее универсальные (безотносительно к конкретным нациям) мотивы, присущие фольклорному образу «чужого» этноса.

Ф.Б. Успенский (ИВГИ РГГУ, Москва) Лютый зверь в Скандинавии и на Руси: к проблеме реконструкции «дописьменного» значения устойчивого словосочетания

  Предложен типологический анализ древнерусского выражения «лютый зверь», не имеющего единой интерпретации у исследователей»; он позволяет проследить, как аналогичная формула функционирует в древнескандинавских текстах. Рассматриваются «рефлексы» дописьменного значения выражения oarga dyr и «лютый зверь» в письменных текстах. Dyr означает «зверь», а oarga — отрицательная форма прилагательного argr/ragr, (нетрусливый, бесстрашный, неробкий, свирепый, лютый). Формула oarga dyr обладает всеми признаками лексикализованного словосочетания: прилагательное oargr употребляется регулярно только со словом «зверь» (dyr), также оно встречается в качестве прозвища при имени собственном и не обладает способностью свободно сочетаться с какими-либо другими словами. Скандинавская  описательная конструкция с отрицательной формой прилагательного приводит к мысли о том, что это эвфемистическое именование, пришедшее в письменную культуру из устной традиции. Эвфемистический характер русского выражения «лютый зверь» сам по себе не столь очевиден. Здесь вновь продуктивно его типологическое сопоставление с oarga dyr, которое благодаря структуре, содержащей отрицание, более наглядно выдает свою эвфемистическую природу. Эти словосочетания, по-видимому, обладали неким семантическим потенциалом, позволившим впоследствии использовать их для обозначения различных символических и экзотических зверей.

Машимо Ацуши (RitsumeikanUniversity, Киото, Япония) От изгнания скверны до испрашивания урожая: мифологический нарратив на Окинаве

Помимо общей характеристики верований Окинавской акватории о создании мира, возникновении человека, происхождения злаков, распрях между богами и других космологических нарративов на примере структуры окинавского мифологического нарратива, излагаемого в обрядах встречи богов, утверждения жрицы на роль прародительницы, очищения, испрашивания доброго урожая, проводов божеств рассматривается традиция декламации магических текстов, исполняемых во время обрядов. Эта структура — от изгнания скверны до испрашивания урожая — обладает сходством со структурой обрядов на основной территории Японии в период новогодних празднеств. Исследователь обратил внимание на то обстоятельство, что ритмизованное мифическое повествование о женщине-предке, которая спустилась с неба, отыскала источник и основала возле источника поселение (т.е. рассказ о происхождении общины) исполняется дважды. Это происходит в последний день обрядового цикла во время второй и пятой церемоний, когда жрицы спускаются со священной рощи на горе, в то священное здание, где, как считается, жила прародительница деревни. Рассказ исполняется жрицей, в которой воплотилась женщина-прародительница. На второй церемонии происходит действо по назначению этой женщины на роль прародительницы, пятая же церемония проводится с целью встречи нового года. Представлены видеоматериалы, записанные во время церемоний на островах окинавской акватории.

В.С. Костырко (ИВГИ РГГУ, Москва) Господин с вороными лошадьми: методы реконструкции мифологической системы в работе А.Е. Кулаковского «Материалы для изучения верований якутов»

Персонажи якутской мифологии рассматриваются как противопоставленные друг другу пучки признаков. Эта система противопоставлений оказывается общей для заклинаний, относящихся к различным локальным вариантам якутской мифо-ритуальной традиции, но обнаруживает некоторые отличие в эпосе. Смешение этих мифологических подсистем привело Кулаковского к некорректным выводам относительно верхних Абааhы (демонов), которых исследователь отнес к разряду древних божеств Айыы. Для якутоведения это «заблуждение» Кулаковского оказалось продуктивным, так как позволило последующим исследователям (Г.У. Эргису, Н.А. Алексееву, Л.Л. Габышевой) прийти к более правильной синхронистической интерпретации этой категории мифологических персонажей и классифицировать их как медиаторов.

А.В. Чернецов (Институт археологии РАН, Москва) Магические мотивы в рукописной традиции и коммерческих публикациях

Исследуется специфика книжных текстов и предлагается реконструкция их устных истоков на примере судебных дел XVII–1-й пол. XVIII вв. (рукописные заговорные тексты) и непосредственно коммерческой публикации (коммерческие издания Н. Степановой). Речь идет о двух параллельных традициях: фольклорной и книжной. Приводятся примеры трансформации смыслового облика слова в коммерческих изданиях Н. Степановой (так, древнерусская форма слова «не печешися» перешла в «не чешись» и т.п.). Однако именно это помогает осмыслить действительно устные истоки книжной традиции, при реконструкции которых (т.е. собственно палеофольклорных форм) необходимо учитывать особенности воспроизведения текстов (устных и письменных) и ошибок при устной книжной передаче, а также границы отдельных текстовых единиц и характер их контаминаций.

А.И. Давлетшин (ИВКА РГГУ, Москва) О ритуальных надписях на погребальных масках майя

Маски датируются классическим периодом (250–900 гг. н.э.) и изображают так называемого бога GI. Надписи нанесены на обратной стороне прямо перед глазами покойного, а прорези для глаз отсутствуют. Первая упоминает имя бога GI и называет маску, на которой она выполнена, жертвоприношением почившего царя. Вторая представляет собой фрагмент мифа о сотворении мира. Если ритуал, в котором функционировали погребальные маски, рассмотреть в коммуникативном аспекте, как ситуацию, в которой субъект А адресует некое сообщение объекту B в контексте С, то это позволяет не только связать между собой содержание двух упомянутых текстов и реконструировать погребальный обряд, но и проинтерпретировать их как часть одного стоящего за ними устного текста, лежащего в основе ритуала. Предполагается, что надписи на погребальных масках можно выделить в особый жанр среди иероглифических текстов, так как это единственная группа текстов классического периода, которые можно рассматривать согласно их первичной социальной функции как часть религиозного ритуала.

Формальные методы анализа и дескрипции фольклорного текста

Н.П. Гринцер. Фольклорные основы раннегреческой лирики

Речь идет о ключевых вопросах, стоящих перед исследователем архаической греческой лирики: проблема лирического «я», жанровая принадлежность текстов и определение жанра, соотношение письменной / устной культуры. Один из главных путей в современных исследованиях античной лирики – соотнесение ее с предшествующей ей эпической традицией. В поэзии Архилоха и других ранних поэтов обнаружено большое количество прямых словесных и тематических соответствий поэзии Гомера (1/3 словаря Архилоха совпадает со словарем Гомера). Предложен свой взгляд на природу лирических «цитат» из эпоса, считая изучение этого аспекта ключевым для понимания специфики раннегреческой поэзии.

Е.Л. Березович. Культурно-языковой портрет как жанр этнолингвистического описания

Термин «портрет» (введенный в отечественное языкознание Ю.Д. Апресяном) предлагается в качестве структурно более определенного – по сравнению с популярными образными терминами «картина мира» и «фрагмент картины мира». Составление лингвистического портрета – это метод систематизации языкового материала в целях получения информации об особенностях менталитета носителей языка. Единицей языкового портрета является мотив. В качестве примера на материале пословиц, поговорок, загадок, в которых упоминается репа, составлен «языковой портрет» репы в русском языке. Обнаруживается, что репа соотносится как с головой, так и с задом, как с дубом, так и с мышью; репа маркирована и как постная еда, и как аналог мяса, и как малоценный продукт, и как привлекательный, для репы важны хтонические и сексуальные коннотации.

В.В. Напольских. Реконструкции исчезнувших мифологических структур с помощью лингвистических методов (на примере пермских языков

Речь идет о словах, означающих в пермских языках медведя. Одно их них сохранилось в удмуртском языке только в названии месяца апреля (апрель – месяц, когда медведь вылезает из берлоги). Другое удмуртское название медведя в языке коми – название сказочного Змея-Горыныча. Методы сравнительного языкознания помогают выяснить, какое из двух значений слова должно считаться первичным. В пермских языках очень много аланизмов, и пермское слово для медведя/сказочного змея, скорее всего, заимствовано из какого-нибудь аланского языка. На это указывает наличие в осетинском языке сходного слова для дракона, но никак не для медведя – следовательно, и в пермских языках использование этого слова для медведя вторично.

В.В. Напольских. Проблема человеческих жертвоприношений у удмуртов XIXв. в свете системной интерпретации фольклорных текстов

В русских деревнях, соседствовавших с удмуртскими, существовали рассказы о человеческом жертвоприношении у удмуртов. Рассказывалось, что кто-то (не сам рассказчик) видел, как в удмуртской деревне много людей собираются в одном доме и тыкают вилками жертву, раздетую и подвешенную за ноги. Эти рассказы относятся к жанру былички и несут в себе черты, демонстрирующие недостоверность сообщаемых сведений. Прежде всего, на недостоверность указывает то, что подобный рассказ никогда не ведется от первого лица. Жертвоприношение описывается как происходящее в доме, что не соответствует разделению у удмуртов семейной и общественной религии. Семейные обряды совершали в домах без участия жреца, но жертвоприношения относились к общественным обрядам и совершались в священных рощах или святилищах, жертвенное животное закалывал жрец.

В конце 19 в. несколько раз возбуждались судебные дела о человеческих жертвоприношениях у удмуртов. Получившее широкую огласку Мултанское дело (1892) закончилось выяснением того, что убийство было совершено с целью ограбления и «замаскировано» под ритуальное. Такая маскировка удавалась именно благодаря устойчивому бытованию рассказов о ритуальном убийстве у удмуртов.

Большего доверия заслуживают рассказы от первого лица, например рассказы путешественников. Некоторые рассказы свидетельствуют о реликтах человеческих жертвоприношений у удмуртов, а именно убийства стариков. Следы этих жертвоприношений (совсем не похожих на те, о которых рассказывают былички) сохранились также в некоторых обрядах и играх у удмуртов, коми и мордвы. Таким образом, определить достоверность сведений помогает четкое различение жанров, к которым принадлежат свидетельства.

И.Б. Иткин. Берестяная грамота № 292: десять имен или одна стрела?

 Разбор древнейшего текста на прибалтийско-финском языке, записанного на берестяной грамоте кириллицей (в 12 в. эти языки еще были бесписьменными). Это текст заговора или оберега. Перед исследователями встает вопрос, кем был написан текст – русским или карелом. Анализ передачи в грамоте прибалтийско-финских звуков показывает, что писал, скорее всего, русский. Но отраженное в грамоте свободное владение языком позволяет предположить, что текст был продиктован карелом и записан русским. В дополнение к уже существующим чтениям грамоты предлагается: в первой строчке читать знак «I» не как «и» десятеричное в числовом значении, а как пиктограмму, обозначающую стрелу и иллюстрирующую непосредственно предшествующее словосочетание «божья стрела». Тогда первая строчка грамоты  будет читаться не «Божья стрела (т.е. молния), десять имен твоих», как у А.Е. Хелимского, а «Божья стрела, имя твоё».

И.Б. Иткин. Берестяная грамота № 10: проблема языка

Рассматривается загадка на библейский сюжет, написанная на ободке берестяного туеска. Предстоит определить, на каком языке написан текст – это может быть древненовгородский диалект, стандартный древнерусский и церковнославянский языки. После того, как каждое слово грамоты было записано в соответствующую колонку, было обнаружено, что грамота написана на смеси древненовгородского диалекта и церковнославянского языка, а стандартный древнерусский в грамоте отсутствует. Языковые особенности грамоты (в том числе некоторые архаизмы) позволяют предположить, что загадка имеет книжный первоисточник (возможно, из апокрифической литературы), но в тексте также отразились особенности диалекта, на котором говорил человек, записавший загадку.

К.З. Рангочев. Формальные, лингвистические и статистические методы анализа болгарского народного героического эпоса

Речь идет о применении формальных методов в исследовании болгарского юнацкого эпоса. Частотный анализ его лексики позволяет отметить особенности эпической картины мира. Так, в группе слов, обозначающих время, семантические доминанты – это сегодня, светлое время суток, лето (зима отсутствует), праздник (в Болгарии эпос поётся только по праздникам, и время действия эпоса – праздник). Что касается эпического пространства, то в нем отмечены центр и периферия (или граница), но отсутствует середина. Высокочастотные слова – путь, мост. Из употребляемых в эпосе топонимов 85% - это названия городов, самые частотные топонимы – Прилеп (город Марко), София, Стамбул, Святая гора (Афон). Таким образом, время и пространство юнацкого эпоса можно обрисовать как день-праздник-лето-город.

С.А. Бурлак. Формальные методы решения гуманитарных задач

Практически каждая лингвистическая задача воспроизводит некое открытие, и каждый человек, решающий эту задачу, повторяет это открытие – и осваивает те методы, которыми такие открытия совершаются. Те принципы исследования, которые вырабатываются в процессе решения задач, пригодятся каждому в его собственной научной деятельности. Если лингвистические задачи – уже давно разработанный жанр, то задачи по фольклористике стали составляться сравнительно недавно. Отмечается разница между этими двумя видами: лингвистические задачи являются самодостаточными, не требующими дополнительных знаний кроме тех, что даны в условии, тогда как многие задачи по фольклористике невозможно решить без общей подготовки в данной области. Задачи по фольклористике – это скорее метод контроля усвоения теоретического материала.

А.Б. Мороз. Полевая фольклористика и критика источников

Проблемы, с которыми сталкивается каждый фольклорист: как в собственной полевой работе не исказить сведения, получаемые от информантов, и как определять степень достоверности материалов, собранных другими исследователями. Уже сама ситуация диалога информанта с собирателем зачастую провоцирует искажение информации, информант оказывается в противоестественных условиях. Передача информации в традиционном обществе обычно происходит от знающего к незнающему, от учителя к ученику, но собиратель зачастую знает больше, чем информант, и знает, какую информацию хочет получить. Собиратель задает сценарий диалога, зачастую задает и термин. В нарратив превращается то, что в естественных условиях никогда не функционирует в такой форме (например, «поверье»). Зачастую информант пытается говорить на языке собирателя, специально адаптируя реалии. Играет роль и то, насколько информант считает себя включенным в традицию – или наоборот стремится отстраниться от нее.

О.В. Белова. Этнокультурные стереотипы в картине мира славянских народов

Описывается восприятие евреев славянами в регионах тесных этнокультурных контактов. В рассказах об этнических соседях совмещается бытовое знание с универсальной мифологией чужого, включающей такие устойчивые признаки, как чернота чужих, слепота их младенцев, необычный запах, людоедство, исторически низкое социальное происхождение, колдовство, анти-ритуалы. Религия чужих непосредственно связывается с миром демонического, и допускается использование приписываемых чужим сверхъестественных способностей. Колдуны-иноверцы считаются более сильными, чем свои; специальные приметы, поверья и магические практики связываются с чужими религиозными праздниками.

А.В. Юдин. Современные методы дефинирования фольклорных концептов

Рассматривается история исследования языковой картины/модели мира и современное положение дел в области лексической семантики. Речь идет о концептуальном анализе в российской лингвистике и о применимости понятия «концепт» к фольклору. Анализируются конкретные примеры концептуального анализа народной культуры: этнолингвистический словарь «Славянские древности» под редакцией Н.И. Толстого, а также исследования С.Е. Никитиной и Е.Л. Березович.

А.Я. Шайкевич. Дистрибутивно-статистический анализ текстов

На конкретных примерах демонстрируется, как применяется в анализе корпусов текстов формула для вычисления математического ожидания и формула для вычисления степени отклонения от математического ожидания. Если частота употребления какого-либо слова сильно выше ожидаемой, это указывает на маркированность слова; когда исследуется корпус авторских художественных текстов, выявляются «любимые» слова данного автора (что было наглядно продемонстрировано на примере Достоевского). Такой метод может быть очень полезен для установления авторства текстов. Важно, что результаты применения этого метода объективны, независимы от воли исследователя.

Е.С. Новик. Структура сказочного трюка

Сюжет повествования о трикстере всегда диалогичен. Такой сюжет развертывается по принципу «трюк—контртрюк», триктер и его антагонист меняются ролями. Главная особенность трикстера – умение управлять антагонистом, не используя грубой силы. Успех трикстера зависит от действий его противника, поэтому задача трикстера –направить эти действия в выгодную для себя сторону, а для этого он должен учитывать интересы противника. Глубинная структура трюка состоит в моделировании ответного поведения. Трикстер и антагонист связаны друг с другом отношениями взаимности, причем успех одного из них есть всегда поражение другого.

О.Б. Христофорова. Формальные методы классификации паремий

Отмечено, что приметы не всегда четко отграничиваются от других паремий, и многие тексты, которые называют поверьями или пословицами, на самом деле оказываются приметами. Так, к приметам стоит относить собственно приметы-прогнозы (сообщающие информацию о будущем), приметы-толкования ситуаций (сообщающие информацию о настоящем или недавнем прошлом), толкования снов. В то же время от примет надо отличать правила (делящиеся на предписания и запреты).

О.Е. Фролова. Пословица в лингвистическом зеркале

Предлагается классифицировать пословицы с точки зрения заполненности / незаполненности в них актантных позиций. Выделяются три типа пословиц: с заполненными актантными позициями, с незаполненными актантными позициями и промежуточный тип.

Ю.Е. Березкин. Фольклор на фоне дописьменной истории

Речь идет о конкретных группах фольклорных мотивов (например, представления о собаке и загробном мире, собака-первопредок, смена кож как условие бессмертия, происхождение половых различий и др.) с точки зрения реконструкции истории их распространения по ареалам. Мотив понимается как единица, встречающаяся как минимум в двух текстах (не обязательно наименьшая единица).

А.С. Архипова. «Как нага высокая нога». В погоне за формулой юмора

Обсуждается природа смешного, а теоретические положения (идеи Кестлера о шутке как тексте, в котором присутствует пересечение двух скриптов в точке бисоциации) рассматриваются на примере анекдотов про Штирлица.

А.К. Байбурин. Формальное описание обряда

Сюжет свадебного обряда можно описать через пространственное перемещение двух партий – партии жениха и партии невесты. Эти перемещения демонстрируют асимметрию мужского и женского сюжета свадьбы: если женский сюжет является линейным и однократным (перемещение из своего дома без возвращения), то мужской – круговым, экскурсом в сферу чужого для ликвидации недостачи. Однако свадьба резко делится на две части, и в середине пути невесты путь начинает восприниматься как путь в другую сторону – домой, но уже в дом жениха. Линейный путь невесты принимает значение кругового пути. В лекции шла также речь о других обрядах перехода – похоронах и родинах. Была подчеркнута проблема разных героев в обряде, разных точек зрения: так, родины являются обрядом перехода не только для младенца, но и для его родителей, причем если для младенца это обряд крайний, то для них – срединный.

С.Е. Никитина. Лингвистическое в фольклористике. Фольклорный человек глазами лингвиста

Показано, как строятся тезаурусные словари фольклорных жанров. Такие словари нужно строить именно по отдельным жанрам, а не по всему фольклору, потому что в разных жанрах разные ключевые слова. На ключевых словах, в свою очередь, строятся концепты. Такой словарь становится не только способом представления, но и способом исследования своего объекта.

А.П. Минаева. Контент-анализ в фольклористике

Обсуждается метод формального анализа, который первоначально использовался социологами для работы с большими массивами письменных текстов (например, с газетами) и подразумевает определение частоты употребления в текстах ключевых понятий (произвольно выделяемых исследователем). Показано, как этот метод применяется к текстам бытовой письменности (письма, дневники, записки, воспоминания).

А.И. Давлетшин. Особенности построения текстов в дописьменных и смешанных культурах

Подчеркивается важность для дописьменных культур и культур смешанного типа понятия ритуального языка, противопоставленного в традиции разговорному языку. Ритуальному языку присущи формульность, вращение смыслов, особый словарь, сакральный референт. Эти положения рассмотрены на примерах полинезийских и майяских текстов.

Е.Е. Левкиевская. Формальные методы изучения мифологического текста

Для изучения славянской мифологии нерелевантны идущие от развитых мифологий представления о мифологическом персонаже (представляющем собой совокупность признаков и функций, наделенную устойчивым именем). При изучении низшего уровня мифологии речь идет не о персонаже с устойчивым именем, а о пучке функций. Только перейдя от персонажа к функции, можно создать общеславянский мифологический тезаурус и атлас.