Глава 1. ОГОРОД В ПРОСТРАНСТВЕННОЙ МОДЕЛИ

ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ

В первой главе нашей работы мы рассмотрим восприятие огорода как особого пространства. Для этих целей нам кажется эффективным использование двух семантических оппозиций “свой” / “чужой” и “мужское” / “женское”.

Выбор этих оппозиций обусловлен тем, что создание огорода является «деятельностью по созданию искусственной (культурной) среды обитания»^[1], что можно считать «важной стороной функционирования системы “человек” (социум) – “природа”»^[2]. Как пишет А. К. Байбурин, «преобразование естественного в искусственное осмысляется как преобразование “чужого” в “свое”, “нечеловеческого” в “человеческое”, и как всякая процедура, направленная на различение, она имеет в первую очередь знаковый характер». Такой контакт человека со средой понимается А. К. Байбуриным как двунаправленный процесс: «Человек “распространяет” себя вовне (антропоморфизирует и персонализирует часть пространства с находящимися в нем вещами) и одновременно “вбирает” его в себя, т. е. усваивает, включает в свой менталитет, но не в качестве отвлеченного концепта, а как еще одну (и очень существенную) часть себя, своего тела»[3].

Антропоморфизация среды (т.е. распространение вовне человека, его тела и телесных функций) как принцип ее освоения приводит к тому, что «формы освоения внешнего мира, всегда сексуальны окрашены»^[4], т.е. окружающие предметы, технологии, явления разделяются по признаку “мужское” / “женское”.

Под огородом в одном из его основных значений[5] понимается участок земли, предназначенный для выращивания овощей и находящийся, как правило, в непосредственной близости от дома[6] (ср.: «Овощник, отдельное и обычно огороженное место, обработанное под посев или посадку огородных овощей, снедной зелени, ботвы, капусты и кореньев: репы, моркови, картофеля, луку и пр.»[7]; «Приусадебный участок возле дома. Огород – де картопли, жито»[8]; «Делянка земли для овощей, рассады и цветов около дома»^[9]).

Стоит отметить, что все значения слова “огород” включают такие важные компоненты, как огороженность (т.е. отделенность от внешнего пространства) и непосредственная близость к жилищу.

Близкое расположение огорода к дому способствовало его слиянию со сферой домашнего хозяйства, поэтому огород находился практически под единоличным контролем женщины, в сферу хозяйственной деятельности которой входят преимущественно работы в или у дома, в том числе и в огороде. Такое положение зафиксировано в этнографических описаниях и научных исследованиях конца XIX – начала ХХ вв.: Огородами заведуют бабы[10]; огородною культурою занимаются почти исключительно женщины[11]; «участие женщины в земледелии, вначале, по словам историков культуры, первостепенное, в настоящее время сохранилось с таким значением лишь в обработке огорода, лежащей всецело на хозяйке»[12].

О тесной связи женщины и огорода говорится также в паремийных текстах: Огород – бабин доход[13]; выбирай жену не в хороводе, а в огороде[14]. Эта же идея прослеживается в первой строке песни из собрания А. И. Соболевского: Кум-от едет лугом, кума огородой. Кум-от машет черной шляпой, кума алым платком…[15] В основе данной строки заложено также противопоставление женского и мужского начала: женщина связывается с огородом, близким к домашнему пространству, а мужчина – с лугом, внешним пространством. В силу традиционного распределения работ деятельность мужчины в противовес женщине связана с пространством вне дома: только мужчина мог стать рыбаком, охотником, пастухом, лесорубом и т.д. (ср. текст Mużyk ŭ lèsi nie złòdziej, doma nie chadziàin[16]).

Ориентированность деятельности мужчины на внешнее пространство реализовалась также в его главенствующей роли при земледельческих работах в поле. Выращивание полевых культур находилось преимущественно в ведении мужчины, участие же женщины, например, в их посадке было крайне нежелательным: Жинци сиять пашни не подоба, не резон, не полагается. Якбы жинкам показано сиять, то и в вивтарь можна ходыть[17]; с землей работать не ее (бабы – Т. Б.) дело. Землю только поганит... Ей вот положено жать да косить; Самим Господом положено, чтобы сеял мужик, потому бабе сеять грех[18]. Пахота и засев поля были прочно закреплены за мужчиной, поскольку при исполнении этих работ была важна та продуцирующая роль, которая закреплена за мужчиной, поскольку в этих занятиях «сохранялись следы мифологических представлений… как о “половом акте и оплодотворении” земли»[19]. Помимо прочего, “онтологичность” роли сеятеля для мужчины, т.е. кормильца, по мнению Г. И. Кабаковой, «подкрепляется ссылками на Священное Писание»[20].

В отношении же огорода роль мужчины совершенно обратна: Если посадит овощи мужик, они зацветут, но не дадут плода[21]. О негативных последствиях соединения огорода и мужского начала говорит также следующее поверье: нельзя сажать овощи в “мужские” (по грамматическому роду названий – понедельник, вторник, четверг) дни, потому что они будут плохо расти:

У мужчынския дни нядобра сажаць овощы, – расци дрэнно будуць[22].

Дальнейшие примеры, которые будут рассмотрены в работе, показывают, что, хотя во всех огороднических работах участвуют преимущественно женщины, мужчины все-таки не были полностью исключены из них – так, например, для посадок овощей была важна продуцирующая роль мужчины (см. раздел «Концепт плодородия»). Тем не менее, в целом можно составить следующую обобщенную картину по соотношению земледельческих работ, пространства и гендерного признака:

Огород – “внутреннее” пространство – женское / поле – “внешнее” пространство – мужское.

Подобное понимание огорода как пространства несвойственного и противоположного мужскому началу рассматривается в работах Е. В. Самойловой, которая называет огород «площадкой для социализации»[23] молодых парней. На основе анализа материалов Тенишевского бюро и некоторых современных записей исследовательница приходит к выводу, что огород является локусом для реализации конфликта между женщинами-хозяйками огородов и неженатыми парнями/подростками, так как последние наносили урон огородам – воровали овощи. Кража овощей была необходима подросткам по нескольким причинам. Во-первых, чтобы повысить свой статус в социуме: из-за отсутствия финансовой поддержки со стороны родственников деньги, полученные от продажи украденных овощей, становились единственным способом для заработка. Во-вторых, кража овощей была способом для «проявления маскулинности»[24], поскольку для завладения овощами необходимо было проявить ловкость, силу, смекалку. И, в-третьих, приносимые в дар овощи могли стать средством для выражения симпатии противоположному полу и установления определенных отношений, поскольку «парень, угощавший девушку на посиделках, в заговенье получал от своей подружки две-три сотни яиц (также вынужденной пускаться на кражу, систематически вынимая яйца из куриных гнезд)»[25].

Исследовательница отмечает, что на кражи овощей молодыми парнями «не только смотрели сквозь пальцы, но в какой-то степени даже их поощряли»[26], потому что они могут рассматриваться «как одна из форм перераспределения доли внутри общественной группы»[27].

Отметим, что молодым парням противопоставляются не девушки, а именно женщины, т.е. состоящие в браке и родившие детей. Анализируя игровой фольклор, Т. А. Бернштам выявляет в нем использование растительных образов-символов в отношении девушки, которые можно разделить на две группы по месту их произрастания и соотносимости с пространством дома, которые, в свою очередь, состоят из двух подгрупп: культурные (сад/огород) и “дикие” (поле/роща) растения[28].

Как отмечает исследовательница, правильным и безопасным пространством для девушки является сад: «Микропространство садовых растений – собственно девичье: на Украине и в Белоруссии девушка имела свой “сад”, в котором высаживала цветы (растения), обязательные для свадебного обряда… садовые растения символизировали такие свойства девичьего статуса, как красота-сладость, спокойствие (бесстрастность), чистота»[29] (ср. строки песни В среду рано я сады посадила… / Я сады поливала… / Я сады укрывала… / Я веночек совивала…[30]).

В противовес саду «огород – не сугубо девичье место; сеяние / сажание овощей – трудовая функция женщин, сопровождавшаяся эротическим обрядовым поведением с магией плодородия: обегание грядок или сидение на них нагишом с соответствующими приговорами»[31]. Овощи символизируют «небезопасное для девушки состояние любовной страсти (возбуждение), склоняющее ее к своеволию, свободному поведению»[32] (ср. строки песни К чему было мне капусту садить! / К чему было огород городить! / Лучше с миленьким / По садику ходить![33]) Стоит также отметить, что в текстах необрядового фольклора образам огорода/овощных культур могут быть противопоставлены образы зайца/козла, символизирующие мужское начало. Таким образом, взаимодействие этих образов носит эротическую окраску[34] (ср. Заинька, и где был, побывал? / Что ж ты делал, заинька? Что ж ты делал, беленькой? – Я капусту ломал, зеленую поглодал![35])

Стоит также отметить, что образы-символы культурных растений (т.е. произрастающих в огороде или саду) используются исключительно в отношении представительниц женского пола – «фольклор и обряды не дают оснований для выделения устойчивых растительных образов, в том числе и собирательных, для парней, – во всяком случае, садовых растений. Из огородных используются главным образом хрен и хмель, но чаще они не являются прямыми метафорами, а символизируют оттенки состояния молодца в его холостом (или брачном) статусе, а также отношения с девушками»[36].

Ко второй группе обозначенных образов относятся “дикие” растения: злаки, произрастающие в окультуренном пространстве, но вдали от дома, и свободно произрастающие травы, цветы, деревья, кустарники. Использование образов “диких” растений для метафорического обозначения девушки свидетельствует о возможной опасности для девушки, о ее приближении к символической границе. Так, сеяние полевых культур (мака, льна, проса) соотносятся с «ритуально-символическим актом перехода (девушки – Н. С.) в группу совершеннолетних»[37] (ср. широкое использование этих культур в свадебном обряде).

Стоит также вспомнить, что в свадебных песнях и причитаниях образы полевых цветов и “диких” деревьев (калины, вербы, березы) символизируют невесту (ср. Что на горочке деревцо, / Да деревцо кипаризное… / Да что за этим за деревцом… / Да душа красна девица… / Да именем изотчеством / Да что Ирина Михайловна… / Она сама похваляется… / «Никому меня не вывести, / Да из-за этого деревца…» / Тогда выискался таков молодец… / Да именем изотчеством / Да свет Иван Тимофеевич… / «Уж я сам тебя выведу / Из-за этого деревца[38]).

Итак, несмотря на то что “правильным” и “безопасным” местом для девушки являлся сад, она была также тесно связанна с природной, неокультуренной средой. Как отмечает Т. А. Бернштам, «по народным представлениям, в поре совершеннолетия молодежь обладала качествами, более связывающими ее с космобиологическим, нежели с социальным миром»[39]. Так, местом гуляния молодежи в весенне-летний период становились поле, берег, лесная поляна, а в осенне-зимний – окраинная изба, “нечистые” помещения (баня, амбар) (ср. также поверье, что сдать избу для вечеринки – значит пустить нечистую силу[40]).

Таким образом, в текстах обрядового и необрядового фольклора прослеживается явная связь женщины с огородом. Эта связь обусловлена способностью женщины к деторождению и восприятием ее как носительницы продуцирующей силы.

Этому же отвечает распространенный тип формул для объяснения происхождения детей – их находят в капусте, огороде. Как пишет Л. Н. Виноградова, рассматривая такие формулы на полесском материале, «’ребенка находят в растениях’ – самая продуктивная модель среди всех типов формул о происхождении детей»[41], при этом формула ‘нашли в капусте’ является ведущей и на территории Полесья, и на всей территории Украины[42]. Помимо капусты местом обнаружения ребенка могут быть и другие огородные культуры: картошка, огурцы, фасоль, лук, тыквы и проч.

Рождение как ключевой биологический процесс является глубоко осмысленным в мифоритуальном отношении явлением. Для человека это событие связано с радикальной сменой его состояния, т.е. является переходом от одного статуса к другому. На мифологическом уровне “прежнее состояние” человека «характеризуется (его – Н. С.) связью с иным миром, областью природы»[43]. Таким образом, ребенок понимается как принадлежащий “чужому” миру, “недочеловек”. Исходя из этого, пространство, в котором он появляется, также могло наделяться характеристиками “чужого”: «путь роженицы лежит в баню, хлев, ригу, чулан и т.д. – традиционные места родов объединены общей семантикой со значением “нежилое, периферийное, отдаленное”»[44]. Таким образом, при обозначении огорода как возможного места появления ребенка он ставится в оппозицию дому, т.е. наделяется характеристиками “чужого” пространства.

Подчеркнем, что такое понимание огорода представлено в формулах о происхождении детей. Цель этих текстов – объяснить детям же факт их происхождения на свет. Поэтому вполне можно предположить, что в этих текстах присутствует доля шутки. Тем не менее, в основе этих формул лежат сформировавшиеся в культуре представления об огороде, поэтому эти тексты важны для понимания огорода как определенного локуса.

Подобное отношение к огороду как к пограничному пространству подтверждается также текстами быличек, рассказывающих о встрече в огороде с каким-либо персонажем низшей демонологии, что ставит огород в ряд других потенциально опасных локусов (лес, река, поле и т.д.)

Черт дак черт. В огороде у меня шагал. Высокий-высокий в шляпе. А руки длинные… Господи, Господи! Шагал так, шагал, а потом прошагал, как рассердился, наверное, или что, Бог его… Может, он хотел в другое место идти – я помешала^[45]; 

У нас ешто один мужик рассказывал, Петр Мясников. Тоже, грит… У их избенка низенька была. Лежу, грит, в окошко гляжу, а ночь месячна. Иван , грит, идет – у их зять – хохол Иван. Высокий был. Иван, грит, идет. Гляжу, а что же он не зашел? Что, грит, такое: он в избу не зашел. Ну-ка, грит, выйду на крылечко – где, грит, он? А он, грит, через нашу ограду, и в огород, по снегу там, прямо, грит, большой сильно мужик идет. Вот ети лешие. Раньше их много было[46].

Стоит отметить, что нам известно крайне мало подобных текстов с мотивом встречи с персонажем низшей мифологии в огороде. Намного чаще этот мотив реализуется в текстах запретов для детей – их пугают русалкой/железной бабой/сковородницей, чтобы они не ходили в огород:

 Нейди ў огород, ба там баба зялизна, да у ее дўа тоўкачи ў руках и зуби таки здороўи, да така очката, такие очи здороўие[47];

[Пугали детей сковородницей?] «Сковородница там ходит да у-уй, сковородница сичцас вас догонит, только подьте, дак...» [Когда это говорили?] Дак вот раньше в горох-от ходили, дак тоже сковородницей и Ягой бабой пугали да робят[48].

Отношение к огороду как к пространству с характеристиками “чужого” можно также проследить в некоторых обрядовых действиях, совершаемых хозяйками. Например, перед посадкой хозяйка «должна входить в огород не через фортку (калитку – Н. С.), а пирилазом (через ограду – Н. С.)[49], «какую бы “городнину” не сеяла хозяйка, она должна “выстиригацца”, чтобы не дотронуться до частокола»[50]. Можно предположить, что в этих “неправильных” действиях хозяйки проявляется ее отношение к огороду как к пограничному пространству, требующему особого поведения человека при контакте с ним. Впрочем, эта трактовка не отменяет следующей: «Антиповедение хозяйки показывает ее чуждость этому миру и принадлежность потустороннему и должно обезопасить овощи от воздействия других, собственно “чужих“ персонажей»[51].

Огород мог становиться также местом для реализации различных магических практик – гадания, лечения, насылания порчи – которые, как правило, проводятся в пограничных локусах. Например, в огороде следовало закапывать ритуальные предметы, использовавшиеся в обрядах лечения:

И, значит, когда потрешь эти все бородавки и, значит, закопать в землю половинку эту [яблока, которой тер бородавки. – Е. Е.], которой терла, где никто не ходит, тако место в огороде, в уголочке, чтоб там никто не наступал, не ходил, закопать это яблочко, ну, и со словами, значит...[52];

Бабки тут были. Мне бородавки свела одна. А вот нитку обмотала, пошептала и вот в огороде [закопала]. Кровь останавливала. Она вот пошепчет... Руку порежешь, придёшь, она там пошепчет, пошепчет, и вот уж крови нет[53].

В качестве пограничного пространства огород понимается также в магических практиках наведения порчи. Чтобы навредить человеку, “испорченные” предметы помещали в особо маркированные места (угол дома, порог, забор и т.д.) В приведенных ниже текстах яйца и корки от рыбника подкладываются/закапываются на огород.

Ў мене далэко картошка посажэна була. И ў этом кусту утыкана яйцом була. И ў стрэх втыкали яйца. Вот оно и е ўсю жызнь нэприятность ў мене[54];

Я вот далеко не пойду, говорить в этот-то не хочется... Знаешь, это мне какого году рыбник положили, чёрный – нижняя корка – и сверху, в огород положили. Мне надо было картошку садить, только вскопано было, не разграблено, а я пошла разграблять, грабли только взяла, как вырыла – и муж рядом стоит, я говорю: «Посмотри-ка, что сделано». Так зарыли две-то, они думали, я сейчас посадила уже картошку и всё, а у меня не посажена картошка была и не разграблено ничего. Ну вот я вытащила и говорю: для чего она кладёт? Для того, чтобы не выросло. Рыбы не было, одни корки, внизу корка и вверху коркой закрыто[55].

Таким образом, в пространство огорода могли помещать специальные предметы, чтобы “испортить” человека. С другой же стороны, в огород, наоборот, следовало относить и закапывать найденные “испорченные” предметы, чтобы ликвидировать их негативное воздействие. Например, обнаружив около порога две “испорченные” ложки, информантка отнесла их в огород и произнесла отгонную формулу:

Раз открываю раненько двери - лежать на пароги две ложки переломаны. Чи одна, чи две. Я очинила, ўзяла занесла ў огород, к хате. «Шо думали мне, хай стане табе»[56].

Все приведенные примеры раскрывают двоякое отношение к огороду: как к “своему” и как к “чужому” пространству. Актуализация того или иного понимания зависит от оппозиции, в которую включен огород. В паре ‘дом –

огород’ огород понимается как “чужое” пространство, а в паре ‘огород – поле (лес и т.п.)’ огород, наоборот, понимается как “свое” пространство.

Соответствующие коннотации огорода как не вполне “своего” локуса усиливаются использованием в этом пространстве таких предметов-апотропеев и оберегов, как пугала[57]. Как правило, пугала представляют собой подобие человеческой фигуры, т.е. «в них реализуется антропоморфизм как признак культурного пространства»[58], однако эти фигуры лишь напоминают “живого” человека. В зависимости от используемой для создания пугала одежды оно может обладать “женскими” или “мужскими” чертами. Возможны также варианты “бестелесных” пугал – у них не оформлены тело и голова. На месте головы могут находиться горшок, банка, кувшин, зооморфная маска, что позволяет говорить о том, что «по своим характеристикам “бестелесное” пугало тяготеет к персонажам обрядового ряжения»[59]. Важно также отметить, что пугала состоят обычно из старых и непригодных для использования в быту вещей, что позволяет говорить о противопоставлении огорода дому по признаку ‘старое – новое’. Таким образом, такое элементарное бытовое действие, как использование пугала для защиты огорода от возможных вредителей, показывает, что огород обладает характеристиками не “своего” пространства.