Змей недвусмысленно изображается поганым врагом веры, угрожающим “пожечь церкви”; святыми старцами ему предсказано пасть от руки Добрыни.

Наконец, в библейско-христианской традиции змей символизирует и дьявола, и язычество (см. жития святых Федора Тирона, Георгия, Никиты).

Изложенная версия естественным образом рождает гипотезу о происхождении былины в среде “церковных людей” или, во всяком случае, людей хорошо знакомых с книжной культурой. А.В. Маркову появление памятника видится так: “Слагатели былины воспользовались византийским символическим образом дракона-дьявола и сознательно обработали материал легенд в применении к подвигам Добрыни”[1].

Эта версия оспаривается многими учеными, но рассмотрение контраргументов увело бы меня далеко в сторону.

Сейчас уже никому не придет в голову рассматривать былину о Добрыне и змее как чисто христианское произведение - это значило бы закрывать глаза на очевидное. В христианскую картину мира не вписывается образ ведуньи-матери с ее волшебными подарками, обращение Владимира за помощью к волхвам. Глубокие языческие корни имеет образ огненной реки.

Еще одна “историческая” версия заключается в том, что змей символизирует внешнего врага. Действительно, в центре сюжета стоит подвиг воина. Эпизод договора Добрыни со змеем и вероломства последнего многие исследователи считают отображением сложных взаимоотношений Руси с кочевниками. Впрочем, если говорить о половцах, то они обычно соблюдали заключенные договоры.

Змей живет далеко в горах (архаический символ потустороннего мира), летает на Русь за “полонами”, “давит молодых жен” и “сиротает малых детушек”. В.Г. Смолицкий пишет о том, что половцы ассоциировались со змеем и в древнерусской книжной литературе, иконографии и в армянских летописях[2].

Другие исследователи полагают, что в образе змея скорее отразилось отношение русских к татарам. Пишут даже, что головы и хоботы Змея Горыныча - не что иное, как китайские пороховые ядра с тянущимися за ними шлейфами дыма и огня, которые применялись монголами при осаде городов (В. Енгалычев).

Итак, я выделила три наиболее характерных интерпретации сюжета о борьбе Добрыни со змеем. Все они хорошо аргументированы и основываются на реально присущих былине концептах - сказочном, религиозном, военном.

В современной науке наиболее продуктивные результаты дает органическое сочетание всех трех подходов, которое дает восприятие эпоса как эволюционирующей системы. Как и большинство произведений фольклора, былина многослойна, изменение исторической ситуации неизбежно сказывалось на ней, происходило привнесение новых смыслов и акцентов. При этом привносимый смысл органически сочетался с первоначальным.

Б.Н. Путилов в "Русском и южнославянском героическом эпосе" рассматривает эволюцию образа змея от "хранителя стихий" до "похитителя и насильника". В позднейших образах Тугарина, Идолища и Арапина почти исчезают зооморфные черты, они становятся предводителями вражеских войск. Интересно, что архаическая функция похитителя женщин сохраняется в мотиве домогательств персонажа этого типа к царской дочери или жене. Хотя столь радикальная трансформация образа змея навеяна уже татарской эпохой, очевидно направление предшествующей эволюции основного конфликта былины, который приобретает этническую окраску.

Этнический концепт также тесно переплетен с архаическим, как и с религиозным. "Борьба с половцами считалась делом богоугодным, и поэтому в облике "нехристя" змея могли сочетаться конкретные черты "поганых" врагов и аллегорический черты дьявола, врага христианства. Владимир Мономах в речи своей говорил по поводу победы над половцами: "Господь избавил ны есть от враг наших и покори враги наша и "скруши главы змиевыя, и дал еси брашно людем русьскым"." Эту весьма характерную цитату из ПВЛ (6611, или 1103 г.) приводит В.Г. Смолицкий.

Вопрос об исторической первичности этнического или религиозного концепта остается дискуссионным. На мой взгляд, былина не является ни сказанием о крещении, ни героической песней о борьбе с кочевниками (превращение ее во вторую могло произойти уже при татарах, но лишь в порядке переосмысления первоначального конфликта). Не змей символизировал дьявола или кочевников, но уже сложившиеся за рамками эпоса характеристики последних переносились неосознанно на древнее чудовище             как на воплощение всего враждебного.

Когда происходит подобный перенос? Точно не ранее, чем на Русь пришло христианство, а вторжения кочевников стали актуальной проблемой (второе, пожалуй, имело место быть несколько раньше). Датировка ante que non очевидна, подобное соединение смыслов не могло иметь места до времени Киевской Руси. Пока нет никаких причин отрицать, что оно могло произойти именно в 11-12 веках, во времена двух Владимиров. Образ "змиевых глав" в процитированном Мономахом по случаю победы псалме (№73) кажется подтверждением тому.

Сам факт контаминации в эпосе религиозного и этнического концептов многое говорит об этнокультурных представлениях древнерусских людей. Процесс формирования этнического самосознания на Руси происходил, как это часто бывает, на основе противопоставления себя "другим". К такому противопоставлению вынуждали полян, древлян, северян, радимичей, вятичей и др. набеги кочевников. С принятием единой веры складывается основа для позитивной самоидентификации (мы - Святая Русь). Как писал В.Я. Пропп, в народном сознании "православный" стало синонимом "русского", а "поганый" означало иноверца и иноземца, чужестранца. Таким образом, христианство в народном сознании того времени было одним из выражений слияния племен в народность"[3].

Помимо двух названных концептов , мне представляется возможным выделить третий: организующую роль княжеской власти. Не случайно древнейший цикл былин называется то киевским, то владимирским. Владимир - непременный персонаж каждой былины. Он посылает богатырей на ратные подвиги. В мире былины Святая Русь ассоциируется с Киевом (государственных границ эпическое пространство пока не знает). По моему, такая картина вполне соответствует исторической роли княжеской власти. Именно последняя стала организатором и широкомасштабной обороны от кочевников (как не вспомнить знаменитые "Змиевы валы" на границе со степью), и принятия христианства.

Получается весьма стройная концепция формирования смыслового поля былины, но именно стройность ее и настораживает. Полисемантичность и символизм былинных образов, сходство былины с духовными стихами и апокрифами свидетельствуют о ее близости к книжной культуре. Вырисовывается именно та "трехзвенная" интерпретация образа Руси, которая так хорошо знакома нам по "Слову о законе и благодати", "Поучению Владимира Мономаха" и другим источникам "элитарного" происхождения. Она зиждется на воспевании православной веры, княжеской власти и идеи защиты Святой Руси от "безбожных агарян".

Встает резонный вопрос - самосознание какого социального слоя отражает былина о Добрыне и змее? Можно ли утверждать, что выявленный идейный комплекс был характерен для мировоззрения широких слоев древнерусской протоэтнической общности? Этот вопрос занимал исследователей всегда, даже когда вряд ли возможна была широкая дискуссия по вопросу о "народности русского эпоса и классовой принадлежности его творцов"[4].

Сейчас существует большое разнообразие точек зрения. По мнению Б.Н. Флори, в Древней Руси имело место активное взаимодействие между дружиной и остальной частью общества, "присваивавшей" себе дружинных героев и дружинные традиции и переосмысливавшей их в своих интересах. "В роли посредника мог выступать слой рядовых воинов, которые в отличие от дружинников постоянно жили в деревне и по образу жизни мало отличались от крестьян"[5]. Впрочем, оптимистичная картина интегрированности древнерусского общества ставится под сомнение самим же автором на следующих страницах, где он говорит о совершенной чуждости общинных низов христианской культуре по крайней мере до 13 века[6]. Известная нам культура Киевской Руси была все же городской культурой.

Довольно поверхностный анализ источника дает, на мой взгляд, право сделать следующие выводы. Образы былинных персонажей и происходящие события могут быть осмыслены с самых разных позиций, что вообще характерно для произведений "высокой культуры" древности и средневековья. В образе змея сочетаются этнические и религиозные стереотипы (нехристь и агрессор), что говорит о сравнительно ранней контаминации последних в этнокультурном самосознании русских.

Многозначность и символизм образной системы памятника, а также его в целом христианский характер свидетельствуют о первоначальной близости былины к произведениям книжной культуры. Это вынуждает достаточно осторожно говорить о складывании этнического самосознания русских в эпоху Киевского княжества.