ГАБРИЭЛИАДА. К 65-летию Г. Г. Суперфина.

БАЙКИ ДУБРАВЛАГА

В. П. КУЗНЕЦОВ

Ученик Рильке

Звали его Фридрих Майер. Мы оказались с ним в одной и той же строительной бригаде, когда меня привезли этапом на 11-й лагпункт с 7-го. Жили мы тоже в одном бараке. Было ему в ту пору (1957 г.) 48 лет. Внешне он был похож на журавля — высокий, худой, с несколько непропорционально длинными ногами. Блекло-голубые глаза немного навыкате, вытянутый нос. Такую внешность советские режиссеры кино старались придать отрицательным немцам. По-русски он говорил бегло, но с сильным немецким акцентом.

Постепенно мы с ним сблизились. Когда мне приходили посылки из дома, я приглашал его угоститься. Когда приходили ему посылки (от Красного Креста ФРГ), он приглашал меня. Сидя напротив друг друга и потягивая неведомый тогда в СССР растворимый кофе, мы беседовали. Иногда он читал мне наизусть стихи Рильке по-немецки. Немецкого я не знаю, но звуки этих стихов меня завораживали. Постепенно он рассказал мне о своей жизни, излагая ее в юмористическом ключе.

Родился он в Трансильвании, которая до I Мировой войны принадлежала Австро-Венгрии, а после ее распада вошла в конце 1918 г. в Румынию, в семье служащего какой-то немецкой или австрийской торговой фирмы. После окончания школы он поехал в Германию, там окончил университет в Йене. Писал стихи, подражая Рильке. В 1930 или 1931 году небольшим тиражом вышла книжка его стихов. После университета он поступил на работу в одну из провинциальных южно-германских газет. Перед самым началом войны женился.

Когда началась война, газета отправила его военным корреспондентом в действующую армию. Ему присвоили чин обер-фельдфебеля. Судьба забросила его в конце концов в Румынию, в Бухарест. Там он связался с антифашистским подпольем. Об этом он рассказывал весьма глухо. Я заметил, что лагерники из бывших просоветских антифашистов очень неохотно рассказывают о своей антифашистской деятельности, как будто стесняясь. В начале 1944 г. при какой-то конспиративной встрече его арестовала румынская сигуранца. Когда он понял, что на допросах начнут избивать, заявил, что он немецкий военнослужащий, и его тут же передали гестапо. В тюрьме сидеть было очень страшно — ежедневно союзники бомбили Бухарест.

До допросов дело дойти не успело. Неожиданно его и еще группу заключенных перевезли в Вену. В Вене поместили в тюрьме при гестапо. Первый вопрос, который он задал, войдя в камеру: «Вену бомбят?» Обитатели камеры ответили, что пока Бог миловал. «И тут мне, как всегда, повезло. В эту ночь был первый звездный налет (так немцы называли ковровые бомбардировки — В. К.) американцев на Вену», — сказал Майер.

Люди в камере подобрались, по его словам, интеллигентные. Недавно было покушение фон Штауфенберга на Гитлера, и гестапо, наряду с участниками заговора, доарестовывало тех, кого не успело схватить до войны. В частности, в одной камере с Майером оказался бывший депутат Рейхстага (кажется, Бромберг), входивший в социал-демократическую фракцию.

До допросов в венском гестапо дело тоже не дошло. Только много позже он сообразил, с чем это связано. Неожиданно его вместе с группой других заключенных вывели из тюрьмы, посадили в грузовики и повезли на вокзал, где погрузили в эшелон. Эшелон двинулся в восточном направлении. Кто-то из бывалых арестантов сказал, что везут, по-видимому, в Аушвиц.

Привезли в Освенцим, погнали в душ. У входа в душевую здоровенный капо каждого пробегающего заключенного провожал ударом дубины. Увидев это, Майер воскликнул: «Mensch! Macht etwas?» («Человек! Что ты делаешь?»), по-немецки эта фраза, по-моему, звучит более выразительно, чем по-русски. «А, немец! Проходи», — сказал капо и не ударил Майера. После душевой отправили в карантин — барак, разделенный на камеры. В камеру, предназначенную для тридцати примерно человек, набили в три или четыре раза больше. Майер пробрался к двери и начал стучать в нее, требуя врача. Наконец пришел гауптштурмфюрер, как оказалось, лагерарцт (лагерный врач). Майер сказал: «Разве можно содержать людей в таких условиях?» Лагерарцт с издевательской вежливостью ответил: «Когда мы начинали эту войну, мы не думали, что будет такое количество заключенных. Вот вам таблетка от головной боли, примите».

Потом Майера перевели в лагерь на общие работы. Из-за тяжелой работы и скудной пищи силы начали его покидать, и он, как он говорил, начал «доходить». Спасла его немецкая чиновничья пунктуальность. Неожиданно его вызвали в лагерное управление, где его поджидал шарфюрер СС. Ему сказали, что он должен поехать с этим господином. Вышли из лагеря и сели в обычный трамвай. Оружия на виду у эсэсовца не было, и Майер подумал, не выскочить ли из трамвая и не попытаться ли бежать, но понял, что в его состоянии далеко не убежит. Эсэсовец привез его в здание гестапо и провел в кабинет следователя.

Первый вопрос следователя был: «За что вы сидите?» И вдруг Майер понял, что следователь не знает, о чем его спрашивать. В голове тут же родился ответ: «Мы с князем Васильчиковым продали на черном рынке 90 килограммов опиума».

Следователь сказал: «Дело в том, что Бухарест пал, и все документы на Вас остались у русских». Тут Майер понял, почему его не допрашивали в Вене, — не успели переслать бумаги из Бухареста. Следователь сказал: «Поскольку какое-то преступление вы наверняка совершили, но мы точно не знаем какое, то вы направляетесь в штрафной батальон, который формируется в Гамбурге». Так Майер оказался в Гамбурге.

Гамбургский штрафной батальон перебросили на Западный фронт и бросили в прорыв в Арденнах, так что в Арденнской операции Майер участвовал с первого до последнего дня. Наступали в тумане в условиях плохой видимости. Из-за этого погода была нелетной, и в первые дни наступления авиация союзников не тревожила.

В Арденнах Майер, по его словам, стал участником едва ли не единственного штыкового боя на Западном фронте. Шли в тумане, и вдруг из снарядной воронки выскочил огромного роста канадец, видимо отставший от своих, и бросился на немцев со штыком. Он успел заколоть троих и бросился на Майера. Его спасло то, что на правой руке, не по уставу, на цепочке висел итальянский револьвер «Брешиа», выменянный на бутылку шнапса у одного парня. Он был громадного для револьвера калибра — 12 мм, и выглядел очень экзотически. Когда канадец бросился на Майера, он инстинктивно вскинул руку и выстрелил. Умирая, канадец успел ткнуть Майера штыком и по касательной ранил того в руку. Майер показывал мне страшный на вид шрам, тянущийся от кисти руки до локтя. Рана оказалась поверхностной, и Майера не положили даже в госпиталь, а перевязали на месте. Он говорил, что шрам имеет столь страшный вид из-за того, что рану не зашили. Майер говорил, что это был единственный человек, убитый им на войне, и этот канадец долго снился ему в кошмарах.

Вскоре туман рассеялся, и начались непрерывные налеты союзной авиации. Началось отступление. Уже на территории Германии Майер сообразил, что война скоро закончится, и решил дезертировать. Воспользовавшись моментом, он отстал от своей части, утопил винтовку и револьвер в какой-то речке и бежал.

Зашел на пустующую виллу, которая, судя по фотографиям на стенах, была брошена каким-то нацистским функционером среднего звена. На вилле обнаружилось какое-то количество консервов и радиоприемник на батарейках. Через день или два к нему присоединились еще два дезертира: пожилой штабарцт (полковой врач) какого-то ландверного полка в чине майора и молоденький фенрих (младший лейтенант) — артиллерист.

«Сидим, слушаем радио и ждем, когда кончится война», — говорил Майер.

Однажды ночью их разбудил визг тормозов. В комнату вбежали американский капитан и пятеро солдат с буквами МР на касках. Немцев расставили по углам комнаты.

«Ты был лагерфюрером лагеря Паула?» — вопрошал капитан, упершись в ребра Майера пистолетом. О чем спрашивали других дезертиров, он не слышал. Капитан оказался военным прокурором армии США. Майера отправили в тюрьму, и началось следствие. Через некоторое время война закончилась, и Майера из западной части Германии перевезли в Берлин, в тюрьму № 1 для военных преступников.

Вместе с Майером сидели в основном настоящие военные преступники, в частности, группенфюрер СС Дикмайер. «А раздатчиками пищи были бывший капо лагеря Маутхаузен Кролль и я», — вспоминал он.

Кормили в тюрьме относительно хорошо. Говорили, что гораздо лучше, чем в обычных лагерях для немецких военнопленных. Майер рассказывал, как некий летчик, желая подкормиться, заявил американскому лагерному начальству, что участвовал в массовых расстрелах в Дании. Его перевели в берлинскую тюрьму, но самооговор был разоблачен в течение двух недель, и летчика отправили обратно в лагерь для военнопленных.

Следствие по делу Майера вел, по его словам, очень симпатичный американский еврей по фамилии Кранц. Американцы очень любили театральность. Однажды, когда его привели на очередной допрос, следователь, достав из стола пистолет, сказал: «Обернетесь, когда я досчитаю до трех!» Когда Майер обернулся, то увидел в дверях человека, похожего на скелет, обтянутый кожей. «Этот?» — спросил следователь. Человек молча покачал головой. Следствие быстро закончилось, и с Майера сняли все обвинения. После освобождения он разыскал жену, и они поселились в Западном Берлине. Послевоенная жизнь была тяжела, и питаться приходилось с черного рынка. Как-то его жена поехала в Восточный Берлин, чтобы на тамошнем черном рынке разжиться кое-какой снедью, и попала в облаву. Начиналась холодная война, и жену осудили по ст. 58-6 как американскую шпионку. Майер решил, что он должен находиться поближе к ней. Совершенно не зная советских реалий, он отправился в советскую комендатуру, где заявил, что он бывший житель Буковины и желает вернуться на родину. Его тут же арестовали и после быстрого следствия осудили (как уроженца Советской Буковины — она стала советской летом 1940 г., а до того никогда не была в составе Российской империи) по ст. 58-1а (измена родине гражданским лицом) на десять лет лагерей. Больше всего его удивила формулировка судебного решения. Отбывал срок он сначала на Воркуте, потом в Джезказгане.

Началась «оттепель». И тут, как говорил Майер, ему опять «повезло». В тот лагерь, из которого его этапировали, Комиссия Верховного Совета по реабилитации еще не приехала, а из того лагеря, куда его привезли, уже уехала. Так что ему пришлось сидеть от звонка до звонка. Когда он вышел на свободу в 1956 г., то узнал, что его жена реабилитирована и депортирована в ФРГ. Он решил уехать туда же. Для этого он приехал в Москву, поселился у лагерного приятеля и с группой немецких туристов, которые стали к тому времени появляться в Москве, прошел в посольство ФРГ. Там он рассказал о своих мытарствах в СССР. Через какое-то время ему выдали паспорт гражданина ФРГ, и он стал добиваться выезда на Запад. Ему чинились бюрократические препятствия — нужно было, помимо советской выездной визы, получить транзитные визы в посольствах Польши и ГДР. Ему ставили советскую визу, но тянули с выдачей визы в посольстве Польши. Когда выдавали польскую визу, оказывалось, что закончился срок действия советской визы, и все начиналось сначала.

Неожиданно его арестовали и предъявили обвинение в «чердачничестве» — на тогдашнем милицейском жаргоне «чердачниками» назывались лица без определенного места жительства. Дела такого рода разбирались очень быстро и решались районными судами. Когда его привозили в суд, первое, что он делал — заявлял, что он гражданин ФРГ. Судья заглядывал в дело, видел иностранный паспорт, пугался и отправлял дело на доследование. Так продолжалось довольно долго. Максимальный срок по таким делам был до года. И когда, по его расчетам, ему, с учетом предварительного заключения, оставалось сидеть месяца два, он решил больше не спорить с судом. Его присудили к году заключения и, поскольку сидеть ему оставалось немного, отправили в лагерь, расположенный поблизости от Москвы.

Когда Майеру оставалось сидеть в этом лагере недели две, ему неожиданно предъявили обвинение по ст. 58-10 — за антисоветскую агитацию в лагере. Во время следствия следователь ему сказал: «У Вас черты лица как у фашиста!» — «Да Вы, оказывается, физиономист!» — ответил Майер.

Свидетелями на суде выступали какие-то лагерные стукачи. Его обвинили в негативном отношении к руководителям партии и правительства, в частности к Молотову и Маленкову. Дали семь лет.

К моменту прибытия Майера в Дубравлаг Молотов и Маленков были разоблачены как члены «антипартийной» группы. При мне Майер несколько раз писал жалобы в Президиум Верховного Суда и в Президиум Верховного Совета, требуя пересмотреть его дело, но неизменно получал отказ. Потом меня дернули на этап, и больше я его никогда не видел. Сейчас он, наверное, уже умер, но я часто думаю — чем же закончилось его странствие?

Сын адмирала

Я познакомился с ним в августе 1958 г. на 11-м лагпункте Дубравлага. Накануне его привезли этапом и определили в нашу строительную бригаду. Сначала он не произвел на меня впечатления, а чертами лица напомнил мумию фараона (кажется, Аменхотепа III), которую я видел в учебнике Авдиева по Древнему Востоку. Однажды, таская вместе носилки с раствором, мы разговорились во время перекура. Звали его Михаил Анатольевич, фамилия — Богданов-Арсеньев. Он поразил меня знанием русской истории. После этого мы часто с ним разговаривали, и он постепенно рассказал мне о некоторых эпизодах своей жизни.

Отец его был контр-адмиралом императорского флота. Во время I Мировой войны он командовал минной эскадрой Черноморского флота. В то время Черноморским флотом командовал адмирал Колчак. Михаил Анатольевич рассказал мне, что после прорыва в Черное море «Гебена» и «Бреслау», которые стали угрожать всем портам черноморского побережья, Колчак, который был большим знатоком минного дела, разработал такую искусную систему минных заграждений, что эти крейсера оказались фактически запертыми в Босфоре.

После Октябрьского переворота отец не примкнул ни к белым, ни к красным. Когда кончилась Гражданская война, он с семьей поселился в Одессе и устроился капитаном дальнего плавания Совторгфлота. Мать Михаила Анатольевича умерла, когда ему было двенадцать или тринадцать лет. Так как его не с кем было оставлять во время длительных плаваний отца, тот оформил его юнгой на свой корабль. Он побывал в Египте, Индии и Китае. Во время плаваний отец требовал, чтобы сын неукоснительно соблюдал все обязанности юнги, а в свободное время сам занимался его образованием. В конце концов Михаил Анатольевич сдал экстерном экзамены за среднюю школу и получил аттестат.

Пришло время выбирать профессию. Отец мечтал, чтобы сын стал моряком, но Михаил Анатольевич выбрал гуманитарную профессию. Он поступил на историко-филологический факультет Новороссийского университета (так тогда назывался Одесский). В начале тридцатых отца арестовали как бывшего царского адмирала и расстреляли. Из-за этого Михаила Анатольевича исключили из университета. Михаил Анатольевич понял, что его тоже могут арестовать как члена семьи. Чтобы избежать этого, он спешно уехал на Дальний Восток. Там он окончил курсы буровых мастеров и работал в различных геологоразведочных партиях Восточной Сибири.

Скитаясь вместе с геологическими экспедициями по Сибири, он часто наталкивался на старообрядческие села, и его заинтересовала история раскола. Он начал собирать документы и что-то писал по этому вопросу, не пытаясь опубликовать. Когда началась война, он, хотя ему как работнику геологоразведки полагалась броня, добровольно отправился на фронт. На фронте служил военным топографом, был ранен.

После войны он вернулся на прежнюю работу, а в начале пятидесятых решил вернуться в Одессу. Там он устроился на работу и женился. Но жизнь в браке не заладилась, и он развелся. В 1957-м его арестовали и предъявили обвинение по статье. 58-10. Он говорил: «Посадила меня моя бывшая жена, урожденная маркиза де Рибас, она же была главным свидетелем обвинения».

Кроме всего прочего, Михаил Анатольевич рассказал, что он был племянником Владимира Клавдиевича Арсеньева — известного исследователя Дальнего Востока и писателя. Он рассказал мне некоторые подробности биографии последнего. Свою деятельность Владимир Клавдиевич начал со службы в одном из полков, раскватированных в Царстве Польском. Женился, жена была красавица. Жену стал преследовать своими ухаживаниями командир полка, она пожаловалась Владимиру Клавдиевичу, и тот вызвал того на дуэль. Дело о дуэли замяли, а Арсеньева перевели на Дальний Восток. На Дальнем Востоке Арсеньев по заданию Генерального Штаба занялся исследованием края, носившим в значительной степени разведывательный характер. Эта работа его увлекла, и он, помимо донесений в Генеральный Штаб, стал писать книги, которые пользовались довольно большим успехом у читающей публики.

Михаил Анатольевич рассказал мне, что дата смерти В. К. Арсеньева (1930 г.), указанная в БСЭ, не верна. В БСЭ написано, что, катаясь на яхте по заливу Золотой Рог, он простудился, заболел воспалением легких и умер. На самом деле он умер в конце 1932 или начале 1933 г. Дело в том, что в 1932 г. Владимиру Клавдиевичу исполнялось 50 лет. К его юбилею издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» решило выпустить его не издававшуюся ранее книгу. Не нашли ничего лучшего, чем отчет 1912 или 1913 г., напечатанный под грифом «Для внутреннего пользования Генерального Штаба». В отчете подробно описывалось состояние дорог Приморья, отношение аборигенов к русским, были и другие сведения разведывательного характера. В те годы Советским Дальним Востоком интересовались в Японии и США. Книгу очень быстро перевели на английский и японский, а Владимира Клавдиевича арестовали как японо-американского шпиона. До большого террора оставалось еще несколько лет, и месяца через три его освободили. Находясь в холодной камере, он заболел плевритом и вскоре после освобождения скончался.

Еще Михаил Анатольевич рассказал про себя, что он отказался от адвоката и на суде защищал себя сам. С гордостью говорил, что сумел опровергнуть почти все пункты обвинения. Не сумел только опровергнуть свою нелюбовь к советской власти. Дали ему пять лет.

Больше всего его огорчило то, что у него при аресте изъяли сундук его рукописей по истории раскола.

Зимой 59-го он попал в больницу с какой-то желудочной болезнью. В это же время нашей бригаде объявили, что всех отправляют на этап. Накануне отъезда я навестил его в больнице. Он лежал осунувшийся, какой-то усохший, подозревал у себя рак желудка. Я оставил ему свой московский адрес и телефон, но он после лагеря так и не встретился со мной. Я подозреваю, что он умер в лагере.

Узник Дахау и Бухенвальда

Звали его Семен, фамилия — Чернобривкин. Был он бригадиром строительной бригады, которая строила параллельно с нашей швейную фабрику, чтобы занять работой заключенных женщин. Он охотно рассказывал о своих приключениях, сопровождая это всякими юмористическими подробностями.

Родился он в одной из деревень Сумской области. Когда началась война, ему исполнилось 16. Деревенские парни взрослеют рано, и он к моменту начала войны работал шофером в колхозе — на деревенских дорогах права на вождение автомобиля не очень требовались. Вскоре пришли немцы. Мужиков в деревне почти не осталось, и его мобилизовали в полицаи. Служить в полиции ему не понравилось, и он через неделю сбежал. Сумел перебраться через линию фронта и, прибавив себе два года, прибился к какой-то артиллерийской части Красной Армии. Очень быстро его зачислили в личный состав.

Весной 1942-го часть перебросили на ростовское направление. Среди солдат ходил слух, что Тимошенко пообещал Сталину взять Ростов к майским праздникам. Ростов взяли, но, как говорил Семен, образовался «гигантский пупырь вдоль лини фронта. Немцы ударили с флангов, и стопятидесятитысячная группировка оказалась в окружении. Сам Тимошенко, гад, на самолете улетел, а мы в плен попали!».

Пленных согнали на громадное капустное поле, через которое протекал ручеек. Крыши над головой не было никакой, а было холодно. Питались подмороженной капустой, а очередь к ручейку за водой стояла с утра до вечера. Через неделю погрузили в товарный эшелон и повезли куда-то на запад. Привезли в Германию.

Когда эшелон разгружали, на соседнем пути разгружали эшелон с остарбайтерами. Воспользовавшись какой-то неразберихой, Семен нырнул под вагон и смешался с ними. Когда началась регистрация прибывших, Семен назвал свой истинный возраст, и его вместе с еще одним парнем определили в работники к бауэру (крестьянину) куда-то в район Кельна.

Семья бауэра оказалась патриархальной. С работниками обращались почти так же, как было принято обращаться до войны с работниками-немцами, воевавшими теперь на фронтах войны, — обедали за общим столом с хозяевами, давались деньги на карманные расходы. Хозяин выправил Семену права на вождение автомобиля — в хозяйстве были трактор и небольшой грузовичок. Довольно быстро он выучил немецкий язык. По субботам Семен ходил в местный локаль выпить пива. Часто подсаживались окрестные крестьяне, расспрашивали о жизни в России. После разгрома немцев под Сталинградом Семен на вопрос, где он родился, отвечал: «В Сталинграде!», и немцы угощали пивом.

Однажды осенью 44-го он поехал на грузовичке в Кельн. Семен говорил: «У немцев система была почти как у нас в Союзе, — обязательные поставки государству». Сдав груз, он зашел в локаль выпить пива и нос к носу столкнулся с вахмайстром, который был начальником конвоя вагона, когда Семен был военнопленным. Вахмайстр его узнал. Семен выскочил из пивной и вскочил на ходу в проходящий трамвай, прошел в вагон. «Ты кто по национальности?» — спросил кондуктор. Русским и полякам не разрешалось ездить внутри вагона — только стоя на площадке. «Француз!» — ответил Семен и прошел в вагон. Взял билет до конечной остановки.

Сошел на конечной остановке на окраине Кельна и стал думать, что делать дальше. Возвращаться на прежнюю работу нельзя, быстро сообразят, где его искать. К линии фронта на восток, через всю Германию — немыслимо, на запад — тоже. В это время союзники очень сильно бомбили Германию, и Семен стал вести ночной образ жизни. Днем отсыпался в развалинах, а по ночам в поисках съестного шарил по квартирам, которые местные жители покидали, спускаясь в бомбоубежища.

Через месяц в одной из квартир Семена арестовала полиция. Быстро выяснили, кто он такой, и отправили как беглеца в концлагерь Дахау. В Дахау он пробыл недолго, при приближении советских войск его и других заключенных отправили в Бухенвальд.

Бухенвальд, по словам Семена, представлял собой группу из нескольких лагерей, изолированных друг от друга по национальному признаку. Еда была очень скудная. Работали в основном в каменоломне. Иногда удавалось подкормиться, когда американцы или англичане ухитрялись подбросить еду, которую они получали в посылках Красного Креста. Изредка воровали какую-то снедь в поселке эсэсовцев, когда туда выводили на хозяйственные работы.

Чернобривкин говорил, что когда вышла директива Гиммлера «Ночь и туман» — приказ об уничтожении всех заключенных концлагерей, — человек 600 вывели в горный Тироль и расстреляли. Кто-то рассказал Семену, что жена одного из лагерфюреров, надеясь спасти своего мужа от неминуемого возмездия, пробралась к американцам и сообщила им об этом приказе, после чего американцы бросили на Бухенвальд танковый десант.

Впрочем, всего этого Семен своими глазами не видел — в это время находился в бараке для дистрофиков, куда поместили всех не способных к работе. Дистрофиков сняли с пищевого довольствия — то есть вообще не кормили, давали только воду.

Когда американцы освободили лагерь, его поместили в госпиталь, где начали лечить и откармливать. Вскоре приехала комиссия Союзного Контрольного Совета, которая должна была решить дальнейшую судьбу узников Бухенвальда. Семен говорил, что его на заседание этой комиссии принесли на носилках. Когда его спросили о том, куда он хочет отправиться на жительство после Бухенвальда, он ответил — на родину.

Когда Семен вернулся домой, оказалось, что родители его умерли во время оккупации. Он поселился в Сумах, где устроился шофером на местный спиртзавод. В 48-м случилось несчастье — подвозил в кузове пьяного мужика-сослуживца, тот вывалился из кузова и разбился насмерть. Судили за непреднамеренную аварию на транспорте, дали два года и отправили в лагерь, куда-то под Курск.

Тем временем поймали полицаев, с которыми он прослужил вместе неделю в 41-м году. Те решили, что Семена уже нет в живых, и все преступления, которые им вменялись, стали валить на него. Чернобривкина извлекли из лагеря, где он находился и, не очень вникая в суть дела, дали 25 лет.

Отправили его на Север, в Лабытнанги. Потом перевели на «Трассу смерти», 501-ю стройку. Строил железную дорогу Салехард — Игарка. В период реабилитации дело его не пересматривалось.

Как-то я его спросил: «Семен! А где сидеть было лучше? У наших или у немцев?» Семен, подумав, ответил: «У немцев были лагеря уничтожительные, а у нас исправительные. Но у нас на 501-й трупы штабелями до весны у проходной лежали. Зимой в вечной мерзлоте не похоронишь, ну и для устрашения».

Что с ним случилось в дальнейшем, я не знаю, — меня этапировали на другой лагпункт, и я его больше никогда не видел.

Сведения об авторе

Владимир Петрович Кузнецов (р. 1936) — сын профессора-филолога Петра Саввича Кузнецова (1899–1968). В 1954–1957 — студент филологического факультета МГУ. В марте 1957 был арестован КГБ и в июле приговорен к 3 годам ИТЛ по ст 58–10 (историю своего ареста описал в кн. «История одной компании». М. 1995). Срок отбывал в мордовских лагерях, автор выпущенного там в 1959 литературного альманаха «Пятиречие». С 1960 живет в Москве. Ныне — пенсионер, мемуарист (воспоминания печатались в журнале «Новое литературное обозрение», «Тыняновских сборниках», газ. «30 октября»).