Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 178–199.

О «РОССИЙСКИХ ЕВРОПИЯХ»:
ВЗГЛЯД ИЗ ПУТЕВОДИТЕЛЯ^*

ЛЮБОВЬ КИСЕЛЕВА

Путеводитель традиционно рассматривается в науке как вспомогательный источник — либо для реконструкции генезиса литературных произведений, особенно романов-путешествий¹, либо как незаменимое пособие при составлении комментаториев всех видов. Однако путеводитель заслуживает и самостоятельного изучения. Как массовое научно-популярное издание, он может оказывать достаточно серьезное воздействие на широкую читательскую аудиторию, формируя ее исторические, этнографические и др. представления и особенно идеологию пространства². Вадемекумы смело можно отнести к области «идеологической

географии», весьма отличной от географии в привычном смысле слова — физической, политической или же экономической. Проблема «европейскости» того или иного пространства, как мы попытаемся показать, становится одним из опорных пунктов в формировании идеологии путеводителей.

Вопрос о том, какие территории, находящиеся в Европе, считаются или воспринимаются как «европейские», а какие — нет, и почему так происходит, кем и каким образом формируется этот взгляд, меняется ли он с течением времени, — достаточно сложен. С географической точки зрения, Российская империя принадлежала двум континентам, причем ее европейская часть, включавшая 44 губернии и две автономные области — Великое княжество Финляндское и Царство Польское, составляла две трети всего Европейского континента. Однако с точки зрения «идеологической географии» дело обстояло несколько иначе.

Дискуссия о том, является ли Россия европейским государством, со времен Петра I и Екатерины II, постулировавшей этот тезис в своем «Наказе», не прекращается и до сего дня. Обобщенный взгляд (Россия в целом) перемежается более детализированным: какие именно регионы или города «российской Европы» могут причисляться к европейским, а какие — нет. Вопрос решается в каждом отдельном случае с большим напряжением. Немало было сломано копий на предмет того, может ли Москва с ее «азиатской роскошью», беспорядочностью и прочими особенностями претендовать на звание европейского города. Казалось бы, о Петербурге — «северной Венеции» — вопросов быть не может, но послушаем маркиза де Кюстина, решительно отказавшего этому городу в статусе европейского: «Здесь, в Петербурге, легко обмануться видимостью цивилизации. <...> Обыкновенно первым результатом цивилизации является то, что она облегчает материальные условия жизни, здесь же они чрезвычайно тяжелы», русские лишь имеют «притязание казаться теми же, что и мы», т.е. европейцами [Кюстин: 68]. В вопросе о принадлежности Европейской России к Европе Кюстин безапелляционен и  179 | 180  игнорирует законы географии: «Вопреки всем притязаниям русских, порожденных Петром Великим, Сибирь начинается от Вислы» [Кюстин: 81]. Разумеется, здесь мы имеем дело с крайней позицией, хотя к Кюстину, как всегда, следует прислушаться, ибо он далеко не одинок, и внимание к «материальным условиям жизни» и в путеводителях будет рассматриваться как решающий признак «европейскости». Пока же заметим, что даже те наблюдатели, в том числе и русские, которые безусловно считали Петербург европейским городом (и даже единственным европейским среди русских городов или же вовсе «нерусским»), призадумались бы причислять к европейским города Петербургской губернии — скажем, Гдов, Лугу или Ямбург.

Однако имелись регионы Российской империи, которые всеми воспринимались как европейские — в первую очередь, это так называемые остзейские провинции, или три прибалтийские губернии: Эстляндская, Лифляндская и Курляндская. Само наименование «остзейские» указывало на то, что оно было дано не из российской перспективы, и это обстоятельство неоднократно подчеркивалось в России с нескрываемым неудовольствием. Например, А. Ф. Риттих, составитель «Материалов для этнографии России», писал об этом названии как о «географической неверности», считая, что прибалтийские немцы, в крайнем случае, должны называться «вестзейцы» [Риттих: 28]. Тем не менее, особый статус прибалтийских губерний, а также Великого княжества Финляндского и Царства Польского был утвержден российским законодательством³, и они воспринимались и экспонировались как «другие», как «русская заграница».

Говоря «экспонировались», мы как раз и отсылаем к путеводителям — жанру, который по своей природе призван представить регион постороннему наблюдателю. Тот же Кюстин считал наличие путеводителей неотъемлемым

признаком цивилизации и с возмущением писал: «Ни один книгопродавец не продает здесь какого-либо указателя достопримечательностей Петербурга» [Кюстин: 68–69]. Справедливости ради отметим, что такие указатели во времена Кюстина имелись, однако индустрия путеводителей (т.е. массовое их производство) лишь только зарождалась, и Россия, как всегда, отставала от европейской нормы. Тем важнее, что именно в 1830-е гг. начали выпускать первые путеводители по остзейским провинциям на русском языке, т.е. адресованные соотечественникам. Поэтому так интересна трактовка проблемы «Россия — Европа» в этих текстах, а также в путеводителях имперского периода по Финляндии и Польше⁴ как показатель «русской» или «российской» точки зрения.

Путеводитель (и в этом его сходство с литературой путешествий — путевыми очерками, романами путешествий, воспоминаниями о поездках и странствиях) всегда предполагает двойной взгляд: изнутри и извне, поэтому оппозиция «свое» — «чужое» присутствует в нем чаще всего не только имплицитно, но и эксплицитно — как сопоставление нового с привычным. Без этого невозможно выявление специфики, того, что путеводитель призван представить читателю.

Первый русский путеводитель по Таллину — «Путеводитель по Ревелю и его окрестностям» 1839 г. — был переводным (с французского), но содержал, по сравнению с оригиналом, изменения и дополнения, а также серьезное концептуальное предисловие переводчика и издателя — Н. Розанова. С первых же страниц возникает любопытное противоречие: одной стороны, автор утверждает, что «остзейский край был исстари Русской отчиной» [Розанов:

III]. Уже этот тезис демонстрирует уровень идеологизированности текста. С другой, Розанов без смущения переводит «остзейский» как «восточно-приморский» [Там же: I], не замечая того, что восток появляется здесь от немецкого названия Балтийского моря Ostsee (Восточное море) и для «русской отчины» никак не подходит. И далее весь свой труд он посвящает описанию того, чем этот немецкий край отличается от России.

Остзейские земли представлены в предисловии как образец порядка и цивилизации, которым Петр I хотел обучить русских:

Там <в Эстонии> сельское хозяйство образцовое: производительныя силы почвы доведены до полного развития, силы народа приведены в строжайший учет, пашня как огород, хотя усеяна крупными камнями, дороги — Московские бульвары, леса — парки [Розанов: I].

Но главное, по мнению автора, — это иной, по сравнению с русским, образ жизни, иные бытовые привычки, отражающие иной строй сознания. С глубоким уважением характеризует Розанов ревельскую рачительность на фоне распущенности русского помещичьего быта:

Ревель — представитель трудолюбия рассчитанного, хозяйства соразмеренного, помещений только удобных и скромных, да кабинетных занятий. В Ревеле даже в лавочках не торгуются, не запрашивают. Он не для общественных парадов: обедов на три стола, вечеров до утра, гостей с пятиминутными визитами или с недельными гощениями <…>; но кухней засоренных, спальней растворенных настежь, детских на антресолях стена об стену с девичьими [Там же: V–VI].

Немецкая опрятность восхищает автора — это не «видимость цивилизации» (так возмутившая Кюстина), а свидетельство внутреннего устроения души, основанного на просвещении и семейных добродетелях. На немногих страницах предисловия Розанов дважды подчеркивает, что женщины в Ревеле, в отличие от русских барынь, заняты домашним хозяйством и воспитанием детей, что  182 | 183  дети с малолетства учатся, что «семилетний ребенок идет одинехонек за три версты в школу учиться» [Там же: XI].

В описании города автор не делает различий между бытом дворян и бюргеров, и это для него также является средством положительной характеристики и признаком европейскости. «Ревельские ремесленники образованы выше своего состояния, — подчеркивает он. — Нет малаго, снаружи иногда вросшаго в землю помещения, которое внутри не украшалось бы фортепианом и хорошей мебелью. Концерты, которые нередко бывают в Ревеле, посещаются во множестве ремесленницами» [Розанов: II–III].

Изданием «Путеводителя по Ревелю и его окрестностям» переводчик надеется распространить и на остальную Россию бюргерские нравы и привычки, которые считает признаком европейской, в первую очередь, немецкой цивилизации. Характерно при этом, что он отнюдь не задумывается над тем, какой ценой в остзейских губерниях достается это благополучие, в отличие от Кюстина, который сумел разглядеть «под возмущающим великолепием» Петербурга «подлинное варварство» [Кюстин: 68]. Для Кюстина грубость русских нравов есть следствие уродливой социальной структуры, рабства, угнетенного положения крестьян. Розанов, последовательно называющий Эстляндию Эстонией, тем не менее, почти игнорирует ее коренное крестьянское население и его положение. Он простодушно описывает Ревель как чисто немецкий город, а Эстонию как немецкую землю. Эстонцы («чухны») все же иногда появляются в его тексте, но как «неопрятные, нечесанные, растрепанные», хотя и грамотные простолюдины. Правда, и у них есть своя роль в истории края. Так, в исторической части путеводителя автор отмечает, что в 1347 г. «бунт Чухонцев отнял у Вольдемара III средства для сопротивления Тевтонцам Ливонским» [Розанов: 6], и это привело к падению датского владычества. Но вопрос, почему чухонцы взбунтовались, Розанова совершенно не волнует. К 1637 г. он относит издание первой «чухонской грамматики» [Там же: 9], к 1713 г. — «чухонского» «Евангелия от Синода», но из контекста понятно, что для него  183 | 184  это лишь свидетельство цивилизаторских усилий власти — шведской и русской. Эстонский язык, по замечанию автора, непрестижен и для самих горожан-эстонцев: они «стыдятся говорить с иностранцами своим природным наречием» [Розанов: 23]⁵.

Очевидно, что эта сторона жизни Эстонии, не вписывающая в европейские нормы, Розанова волнует мало. И причина здесь не в отсутствии у него аналитических способностей или, по меньшей мере, не только в этом, а в прагматике текста. Его путеводитель, в первую очередь, должен выполнить свойственную жанру рекламную роль (привлечь на ревельские воды отдыхающих, о чем автор недвусмысленно пишет в конце своего предисловия), но одновременно и культуртрегерскую: дать русским пример для подражания, убедить их в возможности жить по-другому, т.е. на европейско-немецкий опрятный манер. А местные крестьяне, хоть и чухонцы, для него такие же, как свои, русские: с ними можно так же не считаться, по крайней мере, пока они не взбунтуются.

«Путеводитель по Ревелю» довольно хорошо демонстрирует некоторые фундаментальные особенности интересующего нас жанра: его рекламную природу и, одновременно, идеологическую нагруженность, когда и идеологический конструкт, и прием противопоставления «своего» и «чужого» (часто в форме принижения «своего» и восхваления «чужого») используется с рекламной целью.

Такую же роль в русских дачных путеводителях второй половины XIX в. играет реклама курортно-дачных мест в Финляндии и в Эстонии, которые представляются как уголки европейской цивилизации, в противовес русской грязи и пьянству. Именно «европейскость», описываемая как

«приличные» условия жизни, становится одним из самых действенных способов привлечения клиентов.

Вот как путеводитель 1889 г. пропагандирует отдых в Финляндии:

Вы проводите здесь дачный сезон совершенно покойно, не опасаясь, что слух ваш, так, в особенности, и детей ваших, будет оскорблен тою российскою бранью, которая так часто и так свободно раздается не только в русских деревнях, но даже в Петербурге, где вы от нея ничем не можете застраховать свою семью. В Финляндии большая редкость встретить пьяного или нищего, и если это случается, то, преимущественно, в ближайших к русско-финляндской границе дачных местностях. В городах нищие встречаются только в русских церквах, во время службы. Честность, трудолюбие, строгое и беспрекословное исполнение законов и предписаний городских, полицейских и сельских властей, взаимное уважение друг к другу, несмотря на различие в звании, состоянии и положении в обществе, — суть характеристическия черты финляндца. Приезжая в любой город Финляндии, вы приятно поражены образцовым порядком и чистотою всюду и во всем; почти совершенное отсутствие чинов полиции в городах также удивляет вас. Несмотря на это, — вы идете своей дорогой совершенно покойно, будь это днем или позднею ночью, — все равно; вас никто не тронет и не оскорбит, потому что за порядком и спокойствием в городе, кроме полиции, следят и сами жители [Федотов: 7–8].

Аналогична реклама отдыха на северо-восточном побережье Финского залива: «Порядок в Мэррекюле образцовый частью потому, что вы живете среди эстонско-немецкого населения, столь привычного к порядку и чистоте» [Там же: 186]. Обратим внимание на важное изменение: если в путеводителях по Эстонии первой половины XIX в. носителями порядка и цивилизации считались немцы, то теперь население описано как эстонско-немецкое с акцентом на коренной нации, которая также приобретает европейские черты.

Здесь мы сталкиваемся еще с одним, если угодно, противоречием, на сей раз этнографическим. Пока Эстония и вообще остзейские провинции описывались только как  185 | 186  немецкие земли, часть немецкой цивилизации, зачинателями и носителями которой на этих территориях являлись немецкие купцы и рыцари и их потомки — остзейские немцы, описание провинций как европейских выглядело логичным. Упоминания об эпохах датского и шведского владычества в Эстляндии и Лифляндии также этой логики не нарушали. Финляндия до 1809 г. принадлежала Швеции, поэтому и причисление Великого княжества Финляндского к европейскому анклаву воспринималось на той же волне. Однако в середине и второй половине XIX в., в связи со сменой культурной парадигмы, акцент все более перемещался на коренное население. Росло число этнографических исследований, информация из которых все чаще попадала в путеводители. В них же о финно-угорских народах рассказывалось совсем не как о европейцах, а как о пришедших с Алтая родственниках вогулов (манси), остяков (ханты), зырян (коми), вотяков (удмуртов) и др. (см.: [Риттих: 25]).

Любопытно, что это противоречие довольно легко разрешалось авторами русских путеводителей. В полном соответствии с исторической истиной они называют финнов и родственных им эстов (чудь) «северными аборигенами Европы» [Кашин: 31]. Таким образом, появляется беспрепятственная возможность рассказывать об особенностях коренных народов европейских провинций Российской империи, выдвигая на первый план экзотичность их образа жизни и происхождения. Автор одного из замечательных путеводителей по острову Сааремаа, А. П. Кашин, принявшийся, по собственному почину, рекламировать сааремааские курорты и минеральные воды, так увлекся историей и этнографией острова, что почти забыл о своем основном предмете. Он с энтузиазмом рассказывает о разбойничьих нравах древних эстонцев — жителей острова Эзель и об их склонности к грабежу. Кашин везде называет их эзельцами, рассматривая, вполне в соответствии с местной традицией, как самостоятельную ветвь эстов; излагает эстонское народное предание о великане Тëле (Suur  186 | 187  Tõll) [Кашин: 32–33]. С уважением повествует автор о долгом, героическом сопротивлении эзельцев немцам и датчанам, подробно фиксируя все их походы. Хотя он утверждает, что «о языческих верованиях эзельцев известно очень немного» [Там же: 38], но приводит сведения о древних эстонских божествах (Тара, Ванемуйне) и о злых духах. Особенно подробно рассказывает он о стойких языческих верованиях современных островитян: например, об обычае набрасывать дубины на том месте, которое считается жилищем подземных духов (maa-alused) для их устрашения и др. Любопытны предания о подземных духах, кующих корону змеиному королю, о змеях, о русалках и упырях, о странствии по земле душ умерших, которых не взяли ни в рай, ни в ад, сведения о тотемных животных, о шабашах ведьм. Есть и вариант основного мифа:

Потеряв нож, крестьянин тотчас втыкает вместо него <в ножны> палочку, и вот по какой причине: во время грозы Юмаль преследует громом и молнией диавола. Встретив налету пустыя ножны, диавол влезает туда и таким образом избавляется от дальнейшего преследования [Кашин: 44–45].

Приводит Кашин и параллели с русскими заговорами от зубной боли, а также с другими приемами народной медицины [Там же: 46–47].

Далее без всякого перехода в путеводителе следует описание Аренсбурга — приятного немецкого городка⁶ с чистыми и хорошо вымощенными улицами, каменными домами под черепичными крышами. Становится очевидно, что в расчеты автора совсем не входило создание последовательного и непротиворечивого текста со строго определенной идеологией. Его привлекает занимательность, экзотика, он, тоже вполне в духе жанра, явно хочет возбудить своим путеводителем любопытство читателей. Для этой цели он включает и вполне «готический» рассказ о страшных

заседаниях средневекового «тайного судилища» в Аренсбургском замке [Там же: 48–51].

И все же даже в таком, как будто бы наивно-эпическом повествовании, можно выделить определенную тенденцию: европейское в остзейских провинциях — это не только немецкое и не только чистота и порядок. Европа — разная, и эзельские эсты под пером Кашина оказываются вполне сродни каким-нибудь вальтер-скоттовским шотландцам и другим «романтическим» народам Европы.

В путеводителях по Эстляндии и Лифляндии конца XIX – начала XX вв. обращают все более внимание на эстонцев и латышей (по Финляндии — на финнов). Тенденция эта совпадает с периодом русификации края и, следовательно, с установкой властей на то, что немецкое влияние здесь должно быть заменено русским. Положение коренного населения делается разменной монетой в сложной идеологической игре, поэтому говорить о нем, в том числе в путеводителях, становится хорошим тоном. С другой же стороны, во второй половине XIX в. в корне меняется и культурная ситуация края: те самые «коренные народы», которые еще так недавно можно было игнорировать, переживают интенсивный период национального возрождения. Поэтому и в путеводителях появляются уже иные сообщения (по необходимости, остановимся только на эстонских примерах), теперь они касаются эстонской культуры и просвещения. Пока это еще достаточно скупая информация.

Так, путеводитель по Тарту (Юрьеву) Д. К. Зеленина лишь фиксирует издание в городе на эстонском языке газет и журналов “Postimees”, “Isamaa”, “Elu”, “Rahva Päevaleht”, “Põllu- ja käsitööleht”, “Noor-Eesti”, “Põllumees” (см.: [Зеленин: 28]), причем названия приводятся по-эстонски с переводом, а про альманах “Noor-Eesti” сказано: «Изд.<ание> круга эстонских писателей». Среди городских клубов и спортивных обществ перечисляются один русский, 13 немецких и 11 эстонских, в том числе: «Литературное Общество для развития Эстонской литературы», «Педагогическое  188 | 189  Общество», «Эстонский Женский Союз для развития женскаго образования». О клубе «Ванемуйне» говорится подробнее:

Цель существования клуба — дать осмысленный отдых в праздничные дни трудящемуся люду. И это достигается только самодеятельностью членов клуба. Почти каждое воскресенье членами клуба ставится какая-либо пьеса — комедия, драма, «драма с пением» или даже оперетка. Все роли исполняются или членами клуба или любителями, принадлежащими к тому же классу населения [Там же: 31].

Есть сведения и об эстонских банках (Eesti laenu-ühisus), студенческих корпорациях и обществах. При этом Зеленин ясно различает «эстляндские» (что означает, на деле, немецкие) и собственно эстонские организации. Так, он пишет, что в корпорации «Эстония» состоят не эстонцы, а «эстляндцы», относительно же «Сакала», братства «Эстика» и «Общества эстонских студентов» уточняет, что это — объединения эстонцев [Зеленин: 65].

Всего за 70 лет со времени издания первого русского путеводителя по Эстонии ситуация изменилась кардинально. Остзейский край по-прежнему описывается как «русская заграница», русская Европа. Но теперь это уже не только немецкая, но эстонско-немецкая земля в составе Российской империи. Путеводители не успели отразить той промежуточной ситуации, когда начались сдвиги и в политической географии: в марте 1917 г. бывшие остзейские провинции Эстляндия и Лифляндия были объединены в автономию под названием Эстония. Следующий этап — образование независимого национального государства, Эстонской Республики — отразился уже в путеводителях 1920-х гг. Аналогичные процессы происходили и в других «европейских» провинциях бывшей Российской империи. Перед нами случай, когда «идеологическая география» все-таки обратилась в политическую. Разумеется, не путеводители подготовили эти масштабные изменения, но они отражали эти процессы и тиражировали их в массовом сознании.

Возвращаясь к вопросу о функции темы «европейскости» в российских путеводителях, отметим, что было бы ошибкой  189 | 190  сводить использование этого приема к рекламному трюку. Как уже подчеркивалось выше, рекламная и идеологическая составляющие путеводительного текста неразрывны, вопрос заключается в том, какая из них доминирует в конкретном вадемекуме. Обратимся, например, к путеводителям начала ХХ в. по Варшаве и по Финляндии, созданным одним и тем же автором, Г. Г. Москвичом, владельцем издательства «Русский бедекер» (см.: [Москвич 1912; Москвич 1914]). Постараемся показать, что, с одной стороны, интересующий нас прием в обоих текстах служит средством создания определенного образа, соответственно, Польши и Финляндии, но, с другой — в каждом случае несет дополнительную идеологическую нагрузку.

В путеводителе по Варшаве постоянно подчеркивается столичность этого города, волею исторических обстоятельств лишившегося столичного статуса:

Варшава скромно числится в ранге провинциальных городов России, но и теперь для каждаго поляка она не потеряла обаяния столицы, где сосредоточено не только все лучшее, что дает польская нация, но и все гражданские интересы, которые она объединяет и регулирует [Москвич 1912: 1].

Риторически текст путеводителя строится на обыгрывании противоречий в статусе города, который, не являясь столицей, — остается ею, считаясь русским, — им не является⁷, воспринимаясь как европейский, — может считаться таковым далеко не по всем показателям.

Если говорить о «европейскости», то ее признаками в Варшаве автор считает, в первую очередь, оживленную общественную жизнь: «Улицы, сады, парки, театры, рестораны, кафе — полны народа: всюду до позднего времени царит неустанное движение, и шумная уличная жизнь почти не прекращается» [Там же: 36]. Г. Москвич подчеркивает, что

в этом отношении Варшава составляет контраст русским провинциальным городам «с их сонливостью, мелочностью будничных интересов и непробудной спячкой» [Там же]. Особый акцент сделан на том, что по таким параметрам, как благоустройство города, уровень духовной жизни варшавян, число учебных заведений⁸, театров, музеев, выставок, концертов, публичных лекций, газет на разных языках, «Варшава стоит впереди всех городов России, кроме столиц» [Москвич 1912: 35]. Автор прослеживает влияние этого фактора на жителей и опять использует прием сравнения с русскими, не в пользу последних⁹:

Торговец Варшавы по своему развитию, всему складу жизни и даже внешнему виду совершенно не напоминает обычную купеческую фигуру, какую мы привыкли видеть за прилавком Москвы, Нижнего или Саратова. В весьма редких случаях он не получил специального коммерческого или, по крайней мере, общего среднего образования, он хорошо воспитан, владеет несколькими языками и не только не погряз исключительно в своих торговых интересах, но не чужд литературы и науки, интересуется театром, музыкой и искусством, и поклоняется не одному только культу наживы, расширив свои духовные запросы до общего уровня каждаго интеллигентного человека. И для него, быть может, Меркурий является первым языческим идолом, которому он остается неизменно верным, но самая страсть к наживе облеклась в более мягкия формы, а нажитое богатство служит источником для побуждений совсем иного свойства, чем, например, у москвича или нижегородца. Варшавянин строг и

требователен к себе, до приторности вежлив, изысканно опрятен, элегантно одет [Там же: 36].

Автор подробно развивает тему внешности и бытовых привычек варшавян. Эти описания (мы привели лишь небольшой фрагмент) — часть его концепции, согласно которой основное отличие поляков от русских, делающее первых европейцами, состоит в самоуважении, присущем людям самого разного, в том числе и низкого, общественного статуса. Он видит в этом проявление иного типа ментальности и даже иных социальных отношений. Здесь Г. Г. Москвич избегает прямого сопоставления с русскими нравами, но оно явно подразумевается: «Конторщик, мелкий служащий в магазине, парикмахер, лакей — все превосходно, изысканно и со вкусом одеваются и проникнуты сознанием, что в общественных местах — на улице, в театре, в саду или в кафе — все равны» [Москвич 1912: 37]. Контекст этого рассуждения, как прежде у Розанова и др., указывает на отчетливое стремление авторов российских путеводителей «воспитывать» своих читателей, предлагать им примеры для подражания, а не только интересные факты и туристическую информацию.

Однако Варшава все же не является, с точки зрения Г. Г. Москвича, образцовым европейским городом. В нем существует еврейское гетто «с возмутительными и уродливыми мостовыми и тротуарами, антисанитарными и антигигиенично построенными домами и домиками, с отвратительными запахами и внешностью» [Москвич 1907: 64], что составляет резкий контраст с благоустроенными польскими кварталами. В гетто, «где приютилась страшная еврейская беднота», жизнь идет «далеко не в унисон с новейшей цивилизацией и культурой» [Там же].

Автор путеводителя рекомендует «туристу отбросить всякое чувство брезгливости и непременно познакомиться с оборотной стороной медали нарядной Варшавы. Грандиозная и подавляющая картина еврейскаго гето <sic!> предстанет пред ним во всей своей яркости и наготе» [Там же: 64–65]. Описывая зажиточный еврейский район Налевки, где есть  192 | 193  прекрасная синагога, большие богатые магазины, Москвич также критичен и отмечает отсутствие вкуса в постройках, но главное — грязь и вонь [Там же: 84]. Вывод автора ясен: город, допускающий подобные контрасты, не может безоговорочно считаться европейским.

На этом фоне особенно значимым становится тот факт, что описание тем же Г. Г. Москвичом Финляндии и, в частности, Хельсинки лишено негативных черт. В начале финской части «Иллюстрированного практического путеводителя по Финляндии, Швеции и Норвегии» наблюдается большое сходство с описанием Варшавы. В столице Великого княжества Финляндского выделяются те же черты европейского облика:

Гельсингфорс великолепный, европейски благоустроенный и оживленный город, с огромными пятиэтажными домами, превосходными мостовыми, электричеством, блестящими магазинами <…> оживление, всюду царящее, бесчисленные выкрики продавцов множества газет, рестораны, кафе и др. — сразу вводят туриста в атмосферу большого европейского города¹⁰ [Москвич 1914: 80].

Однако главное в финской столице, по мнению автора, — та гармония между внешней «физиономией города» и его внутренней сущностью, которая отличает Гельсингфорс от Варшавы. Внутренняя культура и уважение к закону — вот те черты, которые не только резко выделяют финнов на фоне русских, но и делают их страну образцом порядка и

европейской цивилизации¹¹. В качестве показательного примера приведем описание поведения финнов и русских на железной дороге:

Финляндския железныя дороги содержатся прекрасно, что объясняется отчасти и культурностью самих пассажиров. Всюду безукоризненная чистота и опрятность и вряд ли туристу придется где-либо увидеть, чтобы финляндец плевал или бросал окурки на пол и т.п. Законность в Финляндии развита очень высоко и установленные порядки, каковы бы они ни были, соблюдаются очень строго. Поездная прислуга отличается замечательной вежливостью и предупредательностью, но, зато, всякое нарушение порядка влечет за собой строгое предупреждение и удаление неаккуратного пассажира. С финляндцами такие случаи бывают весьма редко, или вернее, совсем не бывают, чего, к сожалению, нельзя сказать о русских пассажирах [Там же: 18].

Но есть еще одна черта национального характера, которая дает возможность причислить финнов к самым цивилизованным европейцам: они — свободные люди с глубоким чувством собственного достоинства:

Финляндцы отличаются большим радушием и на каждого иностранца¹² смотрят как на своего гостя, но нужно иметь в виду, что личность каждого здесь, как в свободной стране, уважается очень высоко, и потому всякое невежливое обращение или грубость, хотя бы неумышленная, принимается за личное оскорбление [Москвич 1914: 20].

Москвич старается не идеализировать финнов, он отмечает их замкнутость, упрямство, нелюбовь к новшествам, даже гневливость¹³. Тем не менее, читатель ясно ощущает глубокую

симпатию автора к описываемой стране — бoльшую, чем предполагается во всяком путеводителе в силу его жанровой природы (понятно, что вадемекум должен, в первую очередь, привлекать, а не отвращать туристов).

Финляндия в трактовке Г. Г. Москвича — «не провинция другого государства, а сама государство» [Там же: 8], и Гельсингфорс — это столица свободной страны, «к биению пульса которой прислушивается вся страна» ([Там же: 80]; курсив наш). Здесь автор допускает характерную оговорку: страна во втором случае — это Россия, частью которой на тот момент юридически являлась Финляндия. Однако в путеводителе постоянно подчеркивается особое положение Великого княжества, поэтому тот факт, что русских здесь мало (всего 7 тыс., тогда как коренного населения 2,4 млн. и шведов 400 тыс.) и что финны почти не говорят по-русски, Москвича не смущает. Он недвусмысленно осуждает русификацию, ограничение финских свобод, в частности, действия генерал-губернатора Бобрикова. «Репрессивная политика правительства вызвала в Финляндии серьезные политические волнения» [Москвич 1914: 11], — замечает он и солидаризируется с протестующими.

Тем любопытнее, что как будто бы те же черты, которые в Финляндии изображены с сочувствием, в Польше вызывают у Г. Г. Москвича далеко не однозначное отношение. Приверженность финнов к своему языку и культуре именуется «самобытностью», а у поляков — национализмом:

С особой силой бросается в глаза любовь варшавян ко всему польскому и желание сохранить свой национализм в полной неприкосновенности. Малейшее, самое невинное посягательство на польский национализм, вроде обращения с вопросом на русском языке, вызывает неудовольствие поляков и нежелание дать ответ, и лишь в лучшем случае вам отвечают по-польски, хотя бы вы и заведомо не владели этим языком. В Варшаве  195 | 196  незнание польского языка и теперь весьма осязательно [Москвич 1912: 37].

Однако если в «Иллюстрированном практическом путеводителе по Финляндии…» дан словарик обиходных финских слов и выражений, которые могут потребоваться русскому туристу в общении с местным населением, то в варшавском путеводителе такой словарик отсутствует. Вывод напрашивается сам собой: с точки зрения Г. Г. Москвича, поляки обязаны говорить с русскими по-русски.

Невозможно однозначно интерпретировать такое различие в отношении нашего автора к двум европейским «окраинам» Российской империи. О его личности нам ничего не известно, поэтому все выводы делаются на основе самих путеводителей. Рискнем выдвинуть несколько предположений, не стремясь выстроить их в иерархическом порядке.

Как уже отмечалось, Москвич считает европейскость поляков отчасти поверхностной, с чем связано и его повышенное (и даже преувеличенное) внимание к внешнему виду варшавян — к их «элегантной прилизанной внешности» [Москвич 1912: 36]: «Варшавянин любит импонировать своею внешностию и обращает на нее весьма большое внимание» [Там же: 37]. «Польский гонор» (в отличие от чувства собственного достоинства финнов) раздражает автора, поскольку поляки, с его точки зрения, расчетливы и мелочны [Москвич 1912: 36–37], хотя автор и признает, что «гонор» является важным стимулом для сохранения и развития польской нации. И, наконец, Варшава стремится быть только польским городом, в то время как она является городом интернациональным: в этом третьем по величине городе России (775 тыс. населения) на 69 поляков приходится 36 евреев и 5 русских. Именно поэтому Москвич так подробно описывает печальное положение еврейского гетто¹⁴,

настаивает на необходимости открытия русского театра (чем, с его точки зрения, «пополнится крупный пробел в удовлетворении умственных запросов все же весьма обширной группы русского населения в Варшаве» [Там же: 37]), радуется приглашению в польскую оперную труппу выдающихся итальянских певцов¹⁵ [Там же: 38].

Как представляется, финны вызывают у Г. Г. Москвича особое уважение именно тем, что не стремятся «импонировать», а живут своей органичной жизнью, не заботясь о впечатлении, которое производят на постороннего наблюдателя. Они доброжелательны к «другим», лояльны к России¹⁶, но не терпят посягательства на свои законные права и готовы их отстаивать.

Подводя итоги, еще раз подчеркнем, что вопрос о «европейскости» является одним из маркеров идеологической нагруженности русских путеводителей. Наполнение понятия «европейский» эволюционировало в них на протяжении XIX – начала XX вв. В качестве устойчивых признаков можно назвать цивилизованный быт, грамотность и относительно высокий культурный уровень населения, развитость публичной жизни, общую атмосферу удобства, порядка и стабильности. Вместе с тем, некоторые авторы путеводителей (почти в духе Кюстина) пытаются отделить «видимость цивилизации» от ее сущности, определяемой иным, по сравнению с русским, типом сознания и отраженной в иных социальных отношениях. Вопрос о свободе, уважении к личности, самоуважении становится ключевым при определении европейского образа жизни.

Русские авторы вадемекумов видят свою цель не только в том, чтобы представить описываемые ими регионы, как того и следует ожидать от текстов этого жанра. Они направлены на то, чтобы вызвать в читателях стремление по-другому взглянуть на родные места и собственные нравы, пробудить желание брать пример со «своей заграницы» и тем изменить хотя бы собственное поведение (вспомним выразительный сюжет о финнах, которые, в отличие от русских, никогда не плюют и не бросают на пол окурков). Путеводитель, тем самым, расширяет свои жанровые пределы и начинает выполнять несвойственную ему воспитательную (даже учительную) роль, а категория «европейского» во многом конструируется, исходя из этих задач.

«Своя заграница», или «Российская Европия» — это территории национальных окраин Российской империи, поэтому важным оказывается вопрос об отношении к их коренному населению, и в этом отношении позиция авторов путеводителей претерпевает от 1830-х до 1910-х гг. существенные изменения.

В качестве одного из предварительных итогов выскажем также тезис о том, что российские путеводители XIX – начала XX вв., хотя и ориентировались на традицию «бедекеров», гораздо более субъективны и идеологичны¹⁷ и в этом смысле более тесно связаны со своими жанровыми истоками — с путевыми очерками. Однако вопрос об отличии русских путеводителей от бедекеровской традиции еще нуждается в детальном исследовании.

ЛИТЕРАТУРА

Вихавайнен: Вихавайнен Т. Великое княжество Финляндское: часть государства, но не часть России // Два лика России: Сб. ст. СПб., 2007.

Зеленин: <Зеленин Д.> Путеводитель и справочная книжка по г. Юрьеву и Юрьевскому университету. Изд. 2-е. Юрьев, 1909.

Кашин: Кашин А. Остров Эзель и Аренсбургския морския купания. СПб., 1858.

Кюстин: Кюстин де, маркиз. Николаевская Россия. М., 1990.

Розанов: Рейтлингер Н. Путеводитель по Ревелю и его окрестностям / Издал с франц. с доп. и изменен. Н. Р<озанов>. СПб., 1839.

Москвич 1907: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Варшаве и ея окрестностям. Изд. 2-е. Владикавказ, 1907.

Москвич 1912: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Варшаве и ея окрестностям. Изд. 7-е. СПб., 1912.

Москвич 1914: Москвич Г. Г. Иллюстрированный практический путеводитель по Финляндии, Швеции и Норвегии. Изд. 6-е. СПб., 1914.

Риттих: Риттих А. Ф. Материалы для этнографии России: Прибалтийский край. СПб., 1875.

Руцкой: Рига и окрестности ея. Путеводитель с планами г. Риги и Рижскаго взморья / Сост. П. Руцкой. Рига, 1910.

Сиповский: Сиповский В. В. Н. М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899.

Федотов: Путеводитель по дачным местностям, водолечебным заведениям и морским купаньям в окрестностях Санкт-Петербурга и железным дорогам: Финляндской и Балтийской... / Сост. и издал Н. Федотов. СПб., 1889.

Guidebooks: Grushow I. Guidebooks // Literature of Travel and Exploration: An Encyclopedia / Ed. J. Speake. New York; London, 2003. Vol. 2.