Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2007. С. 270–299.

БУЛГАРИН ДО 14 ДЕКАБРЯ 1825 г.:
к проблеме реконструкции литературной биографии¹

ТАТЬЯНА КУЗОВКИНА

Факт чрезвычайно быстрого и успешного вхождения Ф. В. Булгарина в русскую литературу очевиден. За шесть лет — от марта 1819 г. до декабря 1825 г. — он проделал путь от автора нескольких стихотворений на польском языке в газете “Tygodnik Wilenski” до создателя и редактора ежедневной политической газеты «Северная пчела» (далее — СП), исторического журнала «Северный архив» (далее — СA) и театрального альманаха «Русская Талия», популярного автора нравоописательных повестей.

Долгое время ранний период литературной биографии Булгарина практически не изучался: заниматься творчеством и биографией человека, прослывшего еще при жизни шпионом и агентом III Отделения, считалось недостойным. Ситуация стала меняться с середины 1960-х гг., когда Булгарин как «отвергнутая» и «оклеветанная» советским литературоведением фигура привлек внимание западных славистов. Уже первые реабилитирующие работы о Булгарине начала 1970-х гг. были посвящены именно начальному периоду его биографии, и в них впервые прозвучали тезисы о том, что в русскую литературу Булгарин вошел как сложившийся польский литератор либерального толка (см., например: [Mocha; Mejszutowicz]). Вслед за ними А. И. Рейтблат, заявляя о присущих Булгарину «литературной одаренности, богатом жизненном опыте, трудолюбии и любви к новой профессии», заключает, что:

<…> в довольно короткий срок, он широко знакомится с польской литературой и быстро завоевывает в ней заметное место, что доказывает факт избрания его членом шубравского общества [Рейтблат 1998: 9].

Однако такому выводу противоречит факт, отмеченный самим же А. И. Рейтблатом, что до 1819 г. публикации Булгарина в польской печати отсутствуют. Попытка объяснить это тем, что Булгарин печатался анонимно, как это было принято в кругу шубравцев (см.: [Рейтблат 1993: 74]), представляется неубедительной, потому что в шубравское общество он был введен только весной 1819 г. (см. об этом ниже).

Требуют коррекции и ставшие популярными тезисы о том, что взгляды Булгарина — либерала из круга прогрессивной петербургской интеллигенции — резко изменились после 14 декабря 1825 г. (см., например: [Mocha]), равно как и утверждение о том, что его отрицательная репутация сложилась в конце 1820-х гг. в результате полемики с Пушкиным (вслед за Рейтблатом об этом наиболее подробно пишет Н. Н. Акимова, см.: [Акимова: 135–136]).

Для того чтобы реконструировать с наибольшей степенью достоверности факты начала литературной биографии Булгарина, мы рассмотрели упоминавшиеся исследователями источники в контексте литературной и культурной ситуации начала 1820-х гг. Такой подход дал возможность иной интерпретации уже введенных в научный оборот фактов и актуализировал методологические проблемы, связанные с реконструкцией биографии литератора второй четверти XIX столетия — периода профессионализации литературы.

Тезис о том, что в русскую литературу Булгарин вошел как уже сложившийся польский литератор, основывался, прежде всего, на текстах двух его записок в III-е Отделение. В октябре 1826 г., ходатайствуя о получении русского чина, он писал: «С 1816 г. он <Булгарин писал от третьего лица. — Т. К.>, снискав уже почтенное имя в польской словесности, начал трудиться для российской» [Булгарин 1998: 74]. В феврале 1827 г. он вновь подчеркивал: «Булгарин еще в 1815 г. был известен в Польше сатирическими статьями о нравах, помещенными  271 | 272  им в разных польских журналах» [Там же: 136]. Утверждал Булгарин и то, что издавал неподцензурную газету в Варшаве (см.: [Усов: 313]). Видимо, с его слов В. К. Кюхельбекер записал в 1824 г.: «Булгарин, бывший издатель “Варшавского свистка”» [Кюхельбекер: 500]. В это же время была в ходу эпиграмма Б. М. Федорова (А. Е. Измайлов посылает ее в письме к И. И. Дмитриеву):

Фаддей здесь издает «Листки»,
В Варшаве издавал свисток.
Его свисток — пустой листок,
Его листки — ему свистки
                              [Русская эпиграмма: 286].

Обратим внимание на то, что одним из значений федоровского определения «пустой» может быть и «несуществующий». Действительно, в польских библиографических справочниках упоминаний о «Варшавском свистке» нет (см.: [Рейтблат 1993: 74]).

Если внимательно перечитать ту часть протокола заседания Товарищества шубравцев от 19 марта 1819 г., где говорится о приеме Булгарина в члены общества, то можно обнаружить, что никакие его предшествующие достижения в польской словесности там не перечисляются. Заслугой автора названо то, что он служил Марсу (т.е. сражался в армии Наполеона за польскую независимость) и Аполлону (без указания подробностей). Все литературное творчество Булгарина представлено одной «поэмой его сочинения» (даже без упоминания ее названия). По-видимому, речь идет о сатирическом стихотворении “Droga do szczęścia”, опубликованном в газете “Tygodnik Wilenski” 15 марта 1819 г. Это первое известное нам литературное произведение Булгарина². Оно подписано его полным именем и представляет собой диалог между богачом и бедным поэтом, который говорит, что служит, прежде всего, Отчизне и не хочет ради денег потакать слабостям сильных мира сего, чтобы не стать предметом насмешки для шубравцев. И содержание, и время появления стихотворения — за четыре дня до

вступления в Товарищество — указывают на его ситуативный и прагматический характер. Более подробно говорится о планах кандидата, а именно о «проспекте нового сочинения»,

<...> которое предложенный намерен издать в столице империи на российском языке под заглавием «О литературно-увеселительном обществе Шубравском, уставе оного и цели». Представленные сочинения прочли и удостоверились, что кандидат заслуживает быть облеченным в достоинство шубравца [Булгарин 1998: 140].

Видимо, последнее из этих двух «представленных сочинений» Булгарина и стало определяющим фактором для его принятия.

Как известно, Товарищество шубравцев возникло в 1816 г. в Виленском университете, который был центром патриотического движения в Царстве Польском. Здесь же были созданы тайные общества филаретов и филоматов. В 1822 г., уже после запрещения в Российской империи масонских лож и тайных обществ, особая комиссия под начальством российского комиссара при правительстве Царства Польского Н. Н. Новосильцева, которая расследовала их деятельность, запретила и шубравцев. Правительство было обеспокоено тем, что деятельность тайных организаций, подобных руководимой майором Валерианом Лукасинским, стала принимать «<…> прямо политический характер» [Чечулин: 217]. В 1819 г. в Царстве Польском была установлена и предварительная цензура, что противоречило данной Александром I конституции и вызвало протест польской интеллигенции. В 1824 г. многие лидеры виленских патриотических организаций были арестованы и сосланы в Сибирь (см.: [Там же: 217–218]).

Приезд Булгарина в Вильно в 1819 г. совпадает с началом усиленного надзора за оппозиционными настроениями в недавно образованном Царстве Польском. В Товарищество шубравцев Булгарина ввел цензор Игнатий Шидловский. Можно осторожно предположить, что его стремление сблизиться с оппозиционными кругами польской интеллигенции именно в это время могло быть каким-то образом связано с мерами официального  273 | 274  Петербурга. Однако до обнаружения новых фактов мы вынуждены остаться на уровне предположений.

В данной ситуации шубравцы были очень заинтересованы в том, чтобы в Петербурге их общество выглядело как лояльное российским властям. Видимо, Булгарин и аттестовал себя тем влиятельным в столичных кругах русским литератором, который сможет их представить властям с лучшей стороны. В нем также могли быть заинтересованы и как в посреднике между Польшей и Россией, литературные контакты с которой становились все насыщеннее.

Сразу по возвращении в Петербург Булгарин начинает «разыгрывать польскую карту»: как уже признанный в польских кругах литератор он подает прошение А. Н. Голицыну о разрешении издавать на польском языке «Дамский журнал». Приноравливаясь к мистическим настроениям министра просвещения, он писал, что его издание будет вести прекрасный пол к «храму добродетели» и распространять «правила нравственности и религии», и подчеркивал, что его план одобрен «отличными мужами Польши как духовными, так и светскими» (см.: [Дубровин: 559–561]). Журнал ему издавать не позволили, но литературной деятельностью он занялся.

Первая известная нам публикация Булгарина в Петербурге появилась в конце 1819 г. в польскоязычной газете «Русский инвалид» (“Ruski inwalid”, №№ 278, 279): “Bitwa pod Kulmem 30 sierpnia 1813, wyjatek z pamiętnika polskiego oficera Tadeusza B.” («Битва под Кульмом 30 сентября 1813 г., отрывок из воспоминаний польского офицера Тадеуша Б.»). Известно еще два его стихотворных новогодних поздравления с 1820 и 1821 гг., опубликованных в этом же издании, других польскоязычных текстов Булгарина ни в Польше, ни в России до сих пор не выявлено.

По всей видимости, Булгарин быстро понял, что в условиях усиления идеологического контроля в Царстве Польском делать в Петербурге карьеру польского литератора невыгодно и даже опасно. Однако «польская тема» звучала оппозиционно, что придавало ей большую популярность в кругах столичной  274 | 275  либеральной интеллигенции. В этом кругу карьера русского литератора из Польши  могла доставить популярность.

В конце 1820 г. в «Сыне Отечества» появилась первая статья Булгарина на русском языке «Краткое обозрение польской словесности», наполненная комплиментами в адрес великодушного Александра, у трона которого «польские музы нашли убежище», и Адама Чарторыжского: «Дом его и поныне есть святилище муз» (см.: [Сын Отечества. 1820. № 31. С. 212]). Особое место было уделено Товариществу шубравцев. Членов общества Булгарин перечислил поименно. Председатель Иван Снядецкий назван «первым польским прозаиком». Об Игнатии Шидловском, представлявшем Булгарина в Товарищество, сказано, что он соединяет «с познанием языков истинные пиитические дарования, пылкое воображение, тонкий вкус и особенную плавность», он — «первый из поляков, кто осмелился приняться за лиру Пиндара». Упомянут и секретарь Товарищества, который подписывал протокол заседания от 19 марта 1819 г., профессор ботаники и зоологии ксендз Бонифаций Юндзил, приведен и длинный перечень названий его естественнонаучных сочинений (см.: [Там же: 245–247]). По-видимому, эта статья и представляет собой реализацию «проекта», о котором шла речь при приеме Булгарина в Товарищество.

21 марта в Вольном обществе любителей российской словесности Булгарин читал свой перевод с польского сочинения И. Лелевеля «Известие о древнейших историках польских и в особенности о Кадлубке в опровержении Шлецера» (см.: [Базанов: 351, 354]). На волне интереса к Польше³ он, поляк, сражавшийся за польскую независимость в армии Наполеона, стал членом влиятельного ВОЛРС.

Однако формы, при помощи которых Булгарин пропагандировал в России польскую культуру и литературу, были порой весьма прихотливыми. Так, в 1821 г. по инициативе выпускника Виленского университета В. С. Пельчинского, впоследствии тайного агента русского правительства, а в то время чиновника по особым поручениям в министерстве Голицына, Булгарин осуществляет издание од Горация с комментариями на русском языке. Это был заманчивый в финансовом отношении проект — книга должна была распространяться в гимназиях в качестве учебного пособия. Известно, что комментарий Булгарин перевел с польского, использовав работу латиниста из Виленского университета, родственника Пельчинского, Юзефа Ежовского, который в это время готовил издание Горация по-польски. Хлопоча перед Ежовским о передаче Булгарину текста комментариев для перевода, Пельчинский выставлял Ф. В. как ярого польского патриота и влиятельного русского литератора. 17 ноября 1820 г. он писал Ежовскому из Петербурга, что никто не превзойдет Булгарина в любви к Польше и в либеральности:

<…> он неукротимый защитник всего польского, и можно утверждать, что ему удастся поколебать дичайшие представления здешних людей о поляках <…> (цит. по: [Рейтблат 1993: 76]).

Исследователь обрывает цитату на этом месте, но продолжение ее весьма любопытно. В то время, когда Булгарин не был еще ни редактором СА, ни членом ВОЛРС, в этом письме он представлен как влиятельный и признанный русский литератор, который всегда побеждает в журнальных стычках и которого петербургские писатели боятся и ставят так высоко, что «даже ни одно их сочинение не попадает в печать без его одобрения» (ср.: [Skwarczyński: 84]).

Булгарин, чье имя обозначено на титуле, использовал комментарий Ежовского практически в форме плагиата, дав в предисловии лишь глухой намек на его авторство:

Что же касается до истолкования текста, то вся слава принадлежит Ванденбургу и Мичерлиху, отличнейшим в наше время Филологам, и Иосифу Ежовскому, объяснившему Горациевы Оды на  276 | 277  Польском языке: мне принадлежат только труд и желание быть полезным [Булгарин 1821: 1]⁴.

Ежовский — основатель общества филоматов, сосланный позже (в 1824 г.) в Сибирь, — никак не отреагировал на такое обращение со своим текстом, опасаясь, по-видимому, влиятельных петербургских связей Булгарина.

Случай с Ежовским не был единственным. В том же году Булгарин, подкрепляя представление о себе как о знатоке античности, опубликовал статью «О переводчиках Гомера» [Сын Отечества. 1821. № 30. С. 145–160] — почти дословный перевод статьи на эту тему польского литератора Ф. К. Дмоховского, которого Булгарин не упомянул вообще (см.: [Błaszczyk: 42; Рейтблат 1993: 77]). На заседании ВОЛРС 16 мая 1821 г. Булгарин читал доклад «О метафизике наук», в котором критиковал философию И. Канта и всю немецкую метафизику с точки зрения «здравого смысла», упрощенно пересказывая работы в этой области Яна Снядецкого (см.: [Акимова: 25–26]).

Когда собственно начинается петербургский период жизни и деятельности Булгарина, точно неизвестно. По некоторым свидетельствам, из прусского плена он вернулся в 1814 г. в Варшаву, потом стал управляющим в гродненском имении

своего дяди — Павла Булгарина, который вел в Петербурге судебный процесс о наследстве. По делам процесса Булгарин часто бывал в Петербурге, возможно, уже с 1816 г. жил там постоянно (см.: [Błaszczyk: 18]), но до 1819–20 гг. о его деятельности известно очень мало.

Как установил Н. Ф. Дубровин, Булгарин состоял в одной масонской ложе с биржевым маклером И. Ф. Маковкиным (см.: [Булгарин 1998: 45]), который (по словарю А. И. Серкова) был членом только одной ложи — Избранного Михаила (посвящен в 1817 г.). Если действительно Булгарин был в нее вхож, то значительный круг знакомств он мог приобрести, прежде всего, там.

Одним из членов этой ложи был и М. Я. фон Фок, веские доказательства тесного сотрудничества Булгарина с которым с 1826 г. известны нам благодаря публикациям Рейтблата. Но сам Булгарин писал о себе:

Журналиста знал М. Я. Фон-Фок еще в детстве, в родительском доме, быв сам молодым человеком и офицером в Легкоконном Харьковском Полку <…> [СП. 1854. № 175. 7 августа. С. 829].

Обстоятельства и время знакомства Булгарина с Фоком предстоит еще выяснить. Как известно, с 1811 г. Фок являлся помощником правителя Особенной канцелярии Министерства полиции. Среди объектов его деятельности находились и литераторы: в 1816 г. он был избран почетным членом Санкт-Петербургского ВОЛРС. В 1819 г. руководимая им Особенная канцелярия была присоединена к Министерству внутренних дел и занималась также делами просвещения. Характерно, что первый литературный опыт Булгарина в Петербурге появился именно в 1819 г. в газете “Russki inwalid”, редактором которой был М. Ф. Маркьянович, один из сотрудников той самой Особенной канцелярии Министерства внутренних дел, которой заведовал Фок.

С этого времени Булгарин активно налаживает связи с чиновным и литературным миром Петербурга. Так, например, он добился расположения В. А. Жуковского, который уже в 1819 г. обращался с ним в дружественном «арзамасском» стиле.  278 | 279  Не застав Булгарина дома, он оставил ему следующую записку:

Ты высок духом, за то и живешь высоко; и доступ к тебе, как ко всему великому и высокому, трудный. — Я победил все трудности, вскарабкался на высоту и не нашел никого на этой высоте

и благодарил за подаренную табакерку (см.: [Жуковский: 188]). О судебных делах Булгарина в Сенате хлопотал А. И. Тургенев, который позже писал Вяземскому: «Булгарин надоедал мне своим ласкательством письменно и словесно и душил меня письмами, записками и комплиментами» (цит. по: [ОА: III, 127]).

В качестве литератора Булгарин проникал не только в русскую, но и во французскую и немецкую дипломатическую и военную среду. По словам Н. И. Греча, он:

<…> не знаю, как попал во французский круг у генералов Базена, Сенновера и пр., читал им свои сочинения, которые кто-то переводил для него на французский язык [Греч: 683].

Именно о французском своем сочинении Булгарин вспоминал во «Встрече с Карамзиным», сообщая о том, что историограф услышал и оценил его при первой их встрече в 1819 г. Чтение этого сочинения происходило на литературном вечере у Эмиля Дюпре де Сен-Мора, литератора и ультрароялиста (см.: [Вацуро: 139])⁵. В записке 1826 г. о влиянии иностранных держав

на политический образ мыслей в России Булгарин писал, что в 1819 г. он «имел обширный круг знакомства, составленный из знатных домов» и «проникнул Лебцельтерна» — австрийского посланника, который «особенно ласкал молодых людей с талантами, приглашал к себе на кавалерские вечера» (см.: [Булгарин 1998: 201]).

Стремление и умение Булгарина проникать в разнообразные слои петербургского общества и налаживать нужные связи очевидно. Но если интерес петербургской либеральной интеллигенции к окруженному романтическим ореолом польскому литератору объясним, то непонятно другое: чем был интересен покровительствовавшим ему петербургским сановникам ничем не примечательный приезжий провинциал, да еще с подозрительным прошлым? Здесь начинается тот ряд вопросов, на которые в данный момент мы не можем ответить, но которые считаем необходимым поставить.

По воспоминаниям Греча, он познакомился с Булгариным в феврале 1820 г. Когда в ноябре того же года произошел бунт в Семеновском полку и Греч — один из организаторов училищ взаимного обучения, пропагандист ланкастерского метода — считался Александром I чуть ли не главой заговора⁶,

Булгарин не побоялся прийти к нему и рассказать подробности развернутой против него кампании. В частности, сообщил, что на него пишет доносы Воейков, который хочет отстранить его от издания «Сына Отечества» (см.: [Греч: 410–411]). Откуда у него были сведения весьма конфиденциального характера?

Первая статья Булгарина на русском языке, о которой мы писали выше, появилась в «Сыне Отечества» в конце того же года. Ф. В. неоднократно говорил о том, что именно Греч сообщил ему «сокровища русского языка». Для современников было очевидно, что булгаринские тексты сильно редактируются Гречем. Так, например, А. Е. Измайлов критиковал булгаринский перевод восточных повестей Сенковского в «Полярной звезде» 1825 г.:

Перевод очень плох; есть самыя ученическия ошибки: видно учителю (Гречу) всего этого безграмотнаго народа (как грамматический наш обер-полицеймейстер называет друзей своих) было недосужно, или поленился поправить [Измайлов: 988].

Возникает вопрос, почему Греч, в то время достаточно известный литератор, издатель и просветитель, так активно участвовал в первых шагах Булгарина на литературном поприще?

Уже через год сам Ф. В. подает прошение Голицыну о разрешении с начала 1822 г. издавать журнал истории, статистики и путешествий. Санкт-Петербургский цензурный комитет разрешил это издание на основании того, что Булгарин был действительным членом высочайше утвержденных обществ и что он уже известен публике своими сочинениями, среди которых упоминались статьи о польской словесности и о переводчиках Гомера (см.: [Дубровин: 563]). Это совпадает со временем, когда управляющим цензурным комитетом становится  281 | 282  фон Фок. Связаны ли между собой эти события и если да, то каким образом?

В письмах этого времени к польскому историку И. Лелевелю Булгарин демонстрировал свою влиятельность и связи в Министерстве просвещения (см.: [Булгарин 1877: 4, 6]) и, по-видимому, не сильно преувеличивал. Так, министерство взяло на себя распространение СА. Попечитель С.-Петербургского учебного округа Д. П. Рунич предписал правлению С.-Петербургского университета и всем высшим учебным заведениям и гимназиям С.-Петербургского учебного округа подписаться на журнал Булгарина. Об этом он особо писал Голицыну и намекал на то, что для поддержания «полезного труда» Булгарина и «в вознаграждение издержек» было бы хорошо сделать такое распоряжение «по всем учебным заведениям ведомства департамента народного просвещения» (см.: [Дубровин: 564]). Такое распоряжение было сделано, и позже Булгарин благодарил за него Голицына [Там же: 567]. Почему Рунич хлопотал за Булгарина?⁷

С другой стороны, в то же самое время Булгарин знакомится с А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Они оба изучают польский язык, увлекаются переводами с польского. Булгарин интересен им, как и полонофильски настроенной либеральной литературной среде в целом, в первую очередь, как польский литератор. В 1823 г. Рылеев был принят в ВОЛРС, представив перевод с польского той самой сатиры Булгарина «Путь к счастию», за которую тот был принят в Товарищество шубравцев (см.: [Рылеев 1934: 786]). В этой среде Булгарин высказывался в либеральном духе, например, критиковал судопроизводство, известное ему по участию в судебном процессе дяди. Вспоминая его рассказы, Рылеев в 1821 г. в письме из Острогожска, жалуясь на провинциальных судебных чиновников, замечал: «Ты, любезный друг, на себе испытал бессовестную алчность их в Петербурге <…>. Если бы ты видел их в русских

провинциях — это настоящие кровопийцы» [Рылеев 1934: 459].

Однако методы, при помощи которых Булгарин начал делать карьеру литератора, удивляли и разочаровывали его новых друзей. Это наглядно демонстрирует история его ссоры с Рылеевым в сентябре 1823 г. В 1822 г. Воейков перестал быть соредактором Греча в «Сыне Отечества» и, благодаря хлопотам Жуковского, получил редакторство в «Русском инвалиде». Булгарин, узнав об этом, подал прошение в «Комитет о раненых» о том, чтобы аренду издания отдали ему, и обязался платить вдвое больше Воейкова. Его поступком были возмущены многие литераторы, Рылеев назвал его подлым, в ответ на это Булгарин ответил, что если бы он и вздумал просить от кого-нибудь советов, то Рылеев был бы последним. Рылеев очень обиделся и в тот же день (7 сентября 1823 г.) написал:

Я был тебе другом, Булгарин; не знаю, что чувствовал ты ко мне; по крайней мере ты также уверял меня в своей дружбе — и я от души верил. Исследуй все мои поступки, взвесь все мои слова, разбери каждую мысль мою и скажи потом, по совести, заслуживал ли я такого оскорбления, какое ты сделал мне сегодня <…> по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями [Там же: 469, 470].

Заметим, что для Рылеева не существовало разницы между поступками, словами и мыслями. Однако в глубине души он все-таки верил в Булгарина и, приписывая произошедшее пылу «неблагородного мщения», пытался повлиять на него:

В. А. Жуковский, этот столь высокой нравственности человек, которого ты любишь до обожаний — в негодовании от твоего поступка. Он поручил мне сказать <…>, что он употребит все возможные средства воспрепятствовать исполнению твоего желания, и что, если ты и успеешь, то не иначе, как с утратою чести! [Там же: 470].

Ответ Булгарина показывает, что ему была чужда этика круга петербургской интеллигенции, где он стремился быть на равных. Ему было непонятно, как можно оценивать поведение друг друга с нравственной точки зрения, не учитывая других  283 | 284  обстоятельств, не говоря уже о риске потерять нужные деловые знакомства:

Я вчера погорячился, но ты сам подал к тому повод, — писал Булгарин. — Долг дружбы велит советовать наедине, а молчать в свете <…> а ты, в укор мне и Гречу, сказал, что мой поступок подл <…>. Этого не позволяет говорить ни дружба, ни родство <здесь и далее выделено нами. — Т. К.>.

И далее Булгарин намекал на то, что он — незаменим для Рылеева, потому что находится в хороших отношениях с цензором «Полярной звезды» А. С. Бируковым: «Прости, брат, и помни, что ты другого Булгарина для себя не найдешь в жизни» [Рылеев 1934: 781].

Правда, когда через полтора года после упомянутой ссоры Булгарин в 1825 г. похвалил в СП поэму Рылеева «Войнаровский», тот вновь уверился в искренности любви к нему Булгарина: «<…> ничто другое не могло заставить тебя так лестно отозваться о поэме <…>», — писал он Булгарину. Тот вернул письмо Рылееву, сделав на нем сентиментально-восторженную приписку: «Письмо сие расцеловано и орошено слезами. Возвращаю назад, ибо подлый мир недостоин быть свидетелем таких чувств и мог бы перетолковать — а я понимаю истинно». Рылеев вновь отослал письмо Булгарину, указав на излишнюю экзальтацию своего корреспондента: «Напрасно отослал письмо: я никогда не раскаиваюсь в чувствах, а мнением подлого мира всегда пренебрегал. Письмо — твое и должно остаться у тебя» [Там же].

Не были ровными и однозначными и отношения с А. С. Грибоедовым. В связи с планами публикации отрывков из «Горя от ума» в альманахе «Русская Талия» Булгарин в фельетоне «Литературные призраки» [Литературные листки. 1824. Ч. 3. № 16. Август. С. 93–108] в преувеличенных тонах хвалил ученость и дарования Грибоедова, выведенного под именем Талантина, и восторженно отзывался о еще не напечатанной комедии (см. об этом подробнее: [Мещеряков: 157–159]). Грибоедов был обижен грубой лестью в свой адрес. В начале октября он писал Булгарину:  284 | 285 

<…> правила благопристойности и собственное к себе уважение не дозволяют мне быть предметом похвалы незаслуженной <…>. Конечно, и вас чувство благородной гордости не допустит опять сойтись с человеком, который от вас отказывается [Грибоедов: 79].

Однако вскоре отношения были налажены⁸.

Ситуация 1823 г. показывает, что и Рылеев, и Грибоедов, и другие литераторы, принимая Булгарина в свой круг, воспринимали его как «своего», а обнаружив, к каким методам он прибегает на пути достижения коммерческого успеха, пытались его перевоспитать, апеллируя к понятиям «чести» и «порядочности». Некоторые современники оправдывали поведение Булгарина особенностями его натуры. Так, П. А. Муханов писал Булгарину 16 февраля 1825 г. по поводу конфликта его с издателями «Мнемозины»:

Жаль, любезный друг, что от физики своей, от многокровия, — слишком решительно, откровенно и даже дерзко напал на них и из острого словца ты сказал нестерпимую грубость [Муханов: 199]⁹.

Чем активнее проявлял себя Булгарин на литературном поприще, тем больше появлялось сатирических откликов о нем современников. Автором значительной их части был Ал. Еф. Измайлов. В письмах 1824–1825 гг. к племяннику, литератору П. Л. Яковлеву, Измайлов рассказывает о булгаринских методах

организации литературной карьеры, в частности, о том, как он разными способами узнавал о текстах, в которых подвергался критике, а потом при помощи связей с цензорами не допускал их в печать. Так, в разговоре с Измайловым он «хвалил до небес» его басню «Слон и собаки», а потом оказалось, что цензор Бируков не пропустил ее к печати. «Булгарин приворожил к себе Бирукова: у него все пропускают, а на него — ничего», — возмущался Измайлов (цит. по: [Левкович: 175]). В одном из писем в октябре 1824 г. Измайлов передавал следующий разговор с Булгариным:

«Здравствуй, крестник!». — Здравствуй, папинька!.. Нет ли чего на меня? — «Есть!». С сим словом подал я ему презлейший на него пасквиль <…> под названием «Улан». Эта статья Радожицкого написана хоть не совсем складно, но ладно! Тут собрано все, что Булг<арин> врал о военной службе — как 300 всадников перескочило через него, когда он лежал под бревном, и пр. и пр. — Дай мне, я напечатаю. — «Нет, любезный крестник, сам снесу к Ал. Степановичу <Бирукову> <…>». — Булгарин выскочил за мною на крыльцо, с полчаса продержал меня там, предлагал мир, звал к Гречу в четверг, словом, вился около меня, как сука (цит. по: [Там же: 160]).

Скептическое отношение к литературным трудам Булгарина и к его способности жертвовать всем ради коммерческого успеха звучит и в резком отзыве А. А. Муханова в письме Вяземскому от 23 июня 1824 г.:

Кстати о тьме кромешной: знаете ли от чего Булгарин, этот литературный недоносок, распысался в пелëнках своего младенческого ничтожества? Ему нужда в Шутовском <Шаховском. — Т. К.>: говорят, ищет места и службы при театре — сей час хвост опахалом и ну вилять им и рычать на тех, на кого уськнут. Впрочем, чтож тут и мудреного? Эти гады на поприще литературном точно то же, что немцы у нас на поприще гражданском, — поденщики: потеют над топорной работой из рубля с копейками. Какая им нужда до пользы и доброго имени! (цит. по: [Бестужев 1956: 221–222]).

Участие Булгарина в ряде журнальных полемик 1823–1824 гг. (см. подробнее об их содержании: [Мордовченко:  286 | 287  210–212; 301–304; Архипова: 314–315]) показало, насколько легко он мог менять свои взгляды. Эту булгаринскую черту подметил Вяземский в письме А. И. Тургеневу от 5 мая 1824 г.: «Булгарин и в литературе то, что в народах заяц, который бежит между двух неприятельских станов» (цит. по: [ОА: III, 41]). Известна эпиграмма Вяземского этого времени:

Устроив флюгер из пера,
Иной так пишет, как подует:
У тех, на коих врал вчера,
Сегодня ножки он целует.
Флюгарин, иль Фиглярин, тот
Набил уж руку в этом деле:
Он и семь совестей сочтет,
Да и семь пятниц на неделе
                                        [Эпиграмма: 367].

К 1824 г. способы, при помощи которых Булгарин делал литературную карьеру, актуализировали в сознании современников подробности его биографии. Переход в ряды армии Наполеона, а также переход из польской литературы в русскую стали трактоваться теперь как предательство. См., например, эпиграмму Измайлова, написанную после того, как Булгарин стал соредактором Греча в «Сыне Отечества»:

                  Ну, исполать Фаддею!
          Пример прекрасный подает!
Против отечества давно ль служил злодею,
А «Сын Отечества» теперь он издает
                                        [Русская эпиграмма: 179].

Или эпиграмму П. И. Шаликова:

<…> И «Сын отечества» у нового отца
                    Стал чисто блудным сыном
                                        [Там же: 151].

То же в эпиграммах Бориса Федорова:

Фаддей французов бил, как коренной русак,
А на испанцев шел он в армии французской,
          Ругал он русских — как поляк,
          А поляков ругал — как русской.  287 | 288 

Фаддей растратил стыд, Европу объезжая
Для совести его потеря небольшая
                                        [Русская эпиграмма: 286, 287].

В стихотворной сказке Измайлова 1824 г. «Судья Фадей» сама логика Булгарина интерпретировалась как казуистическая и объяснялась его польским происхождением.

Разумеется, при использовании эпиграмматических и иных полемических сочинений необходимо учитывать их природу, принимать их за «объективные свидетельства» можно только с оговорками. Однако нельзя не заметить, что у разных авторов сатирическая маска Булгарина имеет устойчивые черты.

Обстоятельства начала самого крупного издательского проекта Булгарина — ежедневной политической газеты — довольно загадочны. 24 апреля 1824 г. Ф. В. прибежал к Гречу со словами, что над ним (т.е. Гречем) собирается гроза (см.: [Греч: 581]). Речь шла о деле Госнера, немецкого пастора-проповедника, книгу которого «Толкование Нового завета» на русском языке издавали в типографии Греча. Дело Госнера было частью интриги Аракчеева, который при помощи Магницкого и Рунича сверг министра просвещения князя Голицына. Корректурные листы из книги Госнера Фотий и Аракчеев преподнесли Александру I как пример крамолы, после чего Голицын перестал быть главой Библейского общества и подал в отставку с поста министра. Греч оказался под судом как лицо, причастное к изданию книги (см. подробнее: [Пыпин: 133–158; Греч: 575–591]). Ее цензор — Бируков — тоже был наказан. Булгарин, предупредивший Греча, из каких-то источников черпал свежую информацию о ходе интриги, а после свержения Голицына, который ранее отвечал на его проекты об издании газеты отказом, сразу отправился к Аракчееву и получил разрешение на издание СП¹⁰. Кроме того, он взял находящегося под следствием Греча в соредакторы.

Характерно, что к 1824 г., когда Булгарин воспринимался уже не как польский, а как русский литератор и журналист, отзывы о его творчестве становятся более критическими. Если в 1823 г. А. Бестужев писал: «Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенною занимательностию. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны» и в рекламном стиле прогнозировал его успех:

Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, <…> поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей. Его «Записки об Испании» и другие журнальные статьи будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами [Бестужев 1958: 537],

то через два года оценки Бестужева стали гораздо сдержаннее: «Жаль, что г. Булгарин не имеет времени отделывать свои произведения. В них даже что-то есть недосказанное» [Там же: 557]. В нравоописательных булгаринских очерках современники видели подражание Жуи и Аддисону. Прочтя восточные повести Булгарина в «Полярной звезде» 1825 г., Измайлов подчеркнул, что они являются переводом с перевода: «<…> Восточныя Повести, переведенныя Сеньковским с разных языков на Польский, а с Польскаго Булгариным на Русский» [Измайлов: 988].

1825 г. (до декабрьских событий) привносит новые сюжеты в становление репутации Булгарина. Особенно много толков вызвала история несостоявшейся дуэли между ним и А. А. Дельвигом. Поводом послужили слухи, которые Булгарин распускал о Дельвиге, пытаясь дискредитировать его как редактора готовящегося альманаха «Северные цветы» — реального конкурента его собственным изданиям. При этом Булгарин периодически «мирился» с Дельвигом. 12 января 1825 г. А. Бестужев писал Вяземскому о «литературных комедиях» на ужине у А. А. Никитина: «<…> Булгарин пьяный мирился и  289 | 290  лобызался с Дельвигом и Б. Федоровым, точно был тогда чистый понедельник!» [Бестужев 1956: 228]. А через 10 дней — 22 января 1825 г. — П. А. Плетнев писал Пушкину: «Какие мерзости с Дельвигом делают эти молодцы за Северные Цветы. У них на Парнассе толкучий рынок. Всë для денег» (цит. по: [Пушкин: XIII, 134]). В апреле 1825 г. Дельвиг вызвал Булгарина на дуэль. Тот отказался и, видимо, просил все забыть. Об этом свидетельствует записка Рылеева (булгаринского секунданта) к Булгарину: «Дельвиг соглашается все забыть с условием, чтобы ты забыл его имя, а то это дело не кончено. Всякое твое громкое воспоминание о нем произведет или дуель или убийство. Dixit» [Рылеев 1954: 147]. Известно также, что отказом Булгарина от дуэли были возмущены многие литераторы. «Дель<виг> послал ему ругательное письмо за подписью многих лиц» [Бартенев: 39–40]¹¹.

В кругу будущих декабристов Булгарин продолжал высказываться в либеральном духе. В. И. Штейнгель вспоминал о шумном обеде 12 декабря 1825 г. у директора Российско-Американской кампании, когда уже было известно, что престол может занять Константин Павлович: «Греч и Булгарин ораторствовали более прочих; остроты сыпались со всех сторон и в самом либеральном духе». И когда кто-то сказал: «а что если император вдруг явится?» Булгарин вскричал: «как

ему явиться, тень мадам Араужо остановит его на заставе» (см.: [Штейнгель: 153–154])¹².

Распространена точка зрения, что Булгарин — либерал и друг декабристов — очень испугался декабрьского восстания 1825 г. и для того, чтобы снять с себя подозрения в близости к заговорщикам, начал сотрудничать с властями. Изучение дел Следственной комиссии показывает, что у властей действительно не должно было остаться никаких сомнений в том, что Булгарин знал о готовящемся заговоре и тесно общался с самыми активными заговорщиками. О том, что Булгарин часто бывал у Рылеева в компании самых опасных из привлеченных к следствию лиц, показывали П. Каховский (см.: [Восстание декабристов: I, 338]), Н. Бестужев (см.: [Там же: II, 60]), К. Торсон (см.: [Там же: XIV, 198]), Н. Оржицкий (см.: [Там же: XV, 122]); А. Корнилович (см.: [Там же: XII, 322]). Племянник Булгарина — сын его сестры по матери, А. С. Менджинской — Д. А. Искрицкий при устном допросе ответил на дополнительный вопрос одного из членов Следственной комиссии, «<…> что дядя его, Булгарин, знал о существовании общества» [Там же: XVI, 183]. В письменных ответах на вопросные листы он показывал, что видел Булгарина в квартире Рылеева «за несколько дней до происшествия» [Там же: XVIII, 127]. Особенно должны были бы заинтересовать следствие показания П. Каховского, который писал о том, что вечером в день восстания Булгарин был у Рылеева и рассказывал о подробностях ранения Милорадовича (см.: [Там же: I, 358]). Зачем Булгарин, которого, по многочисленным утверждениям исследователей, так напугали события 14 декабря, уже после разгрома восстания пошел на квартиру к одному из главных заговорщиков и обсуждал подробности произошедшего? И почему на основании всех этих показаний Булгарин не только не понес никакого наказания, но и не был привлечен к следствию, ни разу не был допрошен как свидетель и даже не был

внесен в «Алфавит декабристов» А. Д. Боровкова, куда другие попадали только за то, что жили в одном доме с Рылеевым (как О. Сомов), или за то, что их стихи кто-то из декабристов знал наизусть (как А. Дельвиг)? Ответы на эти вопросы требуют отдельного исследования, пока мы можем только предположить, что Булгарин поддерживал контакт с тайной полицией задолго до событий 14 декабря и создания III Отделения.

Поведение Булгарина после 14 декабря свидетельствует о том, что его высказывания в либеральном духе не были подкреплены глубокими убеждениями. Однако и ранее булгаринское поведение осмыслялось как смена речевых масок, игра фикций, за которой нет определенной позиции. В самом начале 1826 г. в «Московском телеграфе» появилась эпиграмма Е. А. Боратынского ([Ч. 7. № 2. Отд. 2. С. 60]; цензурное разрешение 11 января), явно написанная до событий 14 декабря:

Что ни толкуй, а я великий муж!
Был воином, носил не даром шпагу;
Как секретарь судебную бумагу
Вам начерню, перебелю: к томуж
Я знаю свет: не все держусь и беса:
С ханжой ханжа, с повесою повеса.
В одном лице могу все лица я
Представить вам. — Хотя под старость века,
Макар, мой друг, Макар, душа моя,
<в автографе: «Фадей, мой друг, Фадей, душа моя»>
Представь лицо честнова человека
                                        [Боратынский 2002: 155].

В статье «Декабрист в повседневной жизни» Ю. М. Лотман выдвигает в качестве одной из основных характеристик личности и поведения передовых дворян 1810–1820-х гг. ответственное отношение к произносимому слову. Декабрист «<…> гласно и публично называет вещи своими именами, “гремит” на балу и в обществе, поскольку именно в таком назывании видит освобождение человека и начало преобразования общества» [Лотман 1992: 305]. Булгарин, как мы видели, придерживался совершенно иной тактики. Он легко манипулировал  292 | 293  словами, менял разные речевые маски. Литературные противники Булгарина видели в этом лицемерие, литературные соратники — излишнюю увлеченность «острым словцом».

Большое значение для формировавшегося отрицательного образа Булгарина имел еще один сюжет его биографии до 14 декабря — женитьба в ноябре 1824 г. Двусмысленная репутация его жены Елены Ивановны и всего ее семейства сложилась задолго до начала полемики между Булгариным и Пушкиным в 1830–1831-м гг. и, видимо, широко обсуждалась в литературных кругах. Одиозной персоной в этой истории была Танта, тетка и опекунша Елены, которая, по разысканиям М. Салупере, могла быть связана с публичными домами в Риге (см.: [Салупере: 153]). В Петербурге у Танты были многочисленные знакомства в театральной среде, которые трудно объяснить ее интеллектуальными качествами (например, ее другом был итальянский певец Ненчини, см.: [Греч: 200–201]). В 1828 г., близко наблюдая семейную жизнь Булгариных в Карлово, Н. М. Языков писал брату:

Замечу мимоходом, что оная танта — главнокомандующая особа во всем семействе Бул[гарина], есть предмет весьма любопытный наблюдательному взору мыслителя, в роде Адиссона или Жук[овскаго]¹³: ея происхождение покрыто мраком неизвестности; дух властительский, предприимчивый и решительный просиявает сквозь ея теперешнее благосостояние, а немецкой язык, которым она говорит, самый неправильный, простонародно-ошибочный, <…> и еще то обстоятельство, что со всем прекрасным полом оного семейства говорить не об чем — открывают обширное поле сображениям über die Politik, den Verkehr und den Handel Derer! (цит. по: [Языковский архив: 368–369]).

Довольно странными были отношения между семейством Булгарина и матерью Елены, Каролиной Магдаленой Иде. Она жила отдельно от семьи дочери в деревне, в 14-ти километрах от Дерпта, и там же была похоронена. По смерти ее в метрической книге Ныоского прихода было отмечено: «В жизни она

не пользовалась достаточным уважением к своей персоне» (цит. по: [Салупере: 161]).

Уже на свадьбе Булгарина репутация невесты  была предметом обсуждения. 16 ноября 1825 г. А. Е. Измайлов сообщал своему племяннику П. Л. Яковлеву: «И Фаддей чугунный лоб женился на племяннице или дочери танты, прелестной Елене», — прибавляя, что присутствовавший среди гостей Греч «<…> применил к Елене сказанные Франклином слова об Американской республике: j’ai été le premier à la refuser et je suis le dernier à la reconnaître (Я первый отказался от нее, и я последний ее признал; цит. по: [Левкович: 178])¹⁴.

Таким образом, реконструируя некоторые аспекты биографии Булгарина до 1826 г., мы обнаруживаем, что его отрицательная репутация, как и основные сюжетные ходы эпиграмматического текста о нем, сформировались до 14 декабря. Четко прослеживаемая литературная тактика Булгарина, направленная, прежде всего, на коммерческий успех литературных предприятий, была сразу же замечена современниками и отражена во множестве отзывов о нем. Устойчивым определением творчества Булгарина стало «фиглярство». «О Булгарине и

говорить нечего: это был, в глазах наших, балаганный фигляр, приманивающий люд в свою камедь кривляниями и площадными прибаутками», — вспоминал Мих. Бестужев [Бестужевы 1951: 262].

Начало литературной карьеры Булгарина тесным образом было связано с польской темой, но отнюдь не являлось продолжением его деятельности как польского литератора. Тонко уловив интерес к Польше в передовых кругах русского общества, он сумел воспользоваться этим обстоятельством в свою пользу, и на первых порах это ему очень пригодилось. Булгарин пробивал свой путь в русской литературе. Налаживая связи для организации своих проектов и заимствуя идеи, а иногда и тексты польских литераторов, он умело лавировал между польской и русской литературной средой.

Так же ловко он лавировал между официозными и оппозиционными кругами Петербурга. В борьбе за коммерческий успех литературных предприятий он постоянно занимался саморекламой, представляя себя в разных ипостасях, востребованных читательской аудиторией: в качестве благонамеренного и успешного писателя, друга знаменитых современников и достойного продолжателя великих предшественников, человека редких способностей и качеств. Но отзывы современников о Булгарине не совпадают с тем, что он писал о себе.

Еще до 1826 г. у современников сложилось и представление о способности Булгарина к шпионству и доносительству. Таким выводам способствовало и очевидное для всех умение Булгарина налаживать связи одновременно и в близких к правительству официозных кругах, и в оппозиционной литературной среде. О циркулировавших в Петербурге подозрениях о его сотрудничестве с полицейскими структурами косвенно свидетельствовал он сам в письме к А. О. Корниловичу (датируется между 1820 и 1823 гг.):

Разве вы все и ты не шутили на счет моих знакомств с Руничем, Магницким, Милорадовичем? Разве я сердился? (Это) говорят и на улицах, а я смеюсь, уверен будучи, что меня никто из знакомых  295 | 296  не почтет шпионом или наушником (цит. по: [Якушкин: 326])¹⁵.

Ю. М. Лотман писал о том, насколько труден для исследователя процесс восстановления давно прошедшей реальности

<…> по документам, всегда неполным, двусмысленным, всегда несущим в себе субъективную позицию своего создателя. Филигранный труд интерпретатора здесь должен сочетаться с умением найти детали ее место. <…> Исследователь, вооруженный привычными навыками анализа документа, все время должен помнить о синтезе, соединять свои наблюдения в единое и живое целое [Лотман: 12].

Реконструируя реальную литературную деятельность и реальную биографию Булгарина, исследователь должен удерживать себя от соблазна доверять всему тому, что Ф. В. пишет о себе, должен сверять его слова с другими источниками, учитывать контекст, в котором они создавались. Не являются абсолютно достоверными и свидетельства современников, требующие столь же всесторонней проверки.

Собранный материал не позволяет однозначно ответить на множество вопросов о начальном периоде литературной карьеры Булгарина и о его внелитературной деятельности того же периода. Однако, как нам представляется, данных вполне достаточно, чтобы подвергнуть сомнению многие представления, утвердившиеся сегодня в булгариноведении.

ЛИТЕРАТУРА

Акимова: Акимова Н. Н. Ф. В. Булгарин: литературная репутация и культурный миф. Хабаровск, 2002.

Архипова: Архипова А. В. Эстетические воззрения и литературная критика декабристов // Очерки истории русской литературной критики: В 4 т. СПб., 1999. Т. I: ХVIII – первая четверть XIX в. С. 269–342.

Базанов: Базанов В. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск, 1949.

Бартенев: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851–1860-х годах / Вступит. ст. и прим. М. Цявловского. М.; Л., 1925. (Записи прошлого. Вып. 4)

Бестужев 1956: Письма Александра Бестужева к П. А. Вяземскому (1823–1825) / Публ. и коммент. К. П. Богаевской // Декабристы-литераторы: Лит. наследство. М., 1956. Т. 60. <Ч.> II. Кн. 1. С. 191–230.

Бестужев 1958: Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения: В 2 т. / Подгот. текста Н. Н. Маслина, прим. Л. В. Домановского и Н. Н. Маслина. М., 1958. Т. II: Повести. Рассказы. Очерки. Стихотворения. Статьи. Письма.

Бестужевы 1951: Воспоминания Бестужевых / Ред., статья и коммент. М. К. Азадовского. М.; Л., 1951.

Боратынский: Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 2002. Т. II. Ч. 1: Стихотворения 1823–1834 годов.

Булгарин 1821: Избранные оды Горация, с комментариями, изданные Ф. Булгариным, действительным членом Санкт-Петербургских обществ любителей российской словесности, и любителей словесности, наук и художеств. СПб., 1821.

Булгарин 1846–1849: Воспоминания Фаддея Булгарина: Отрывки из виденного, слышанного и испытанного в жизни. СПб., 1846–1849. Ч. I–VI.

Булгарин 1877: Письма Фадея Булгарина к Иоахиму Лелевелю: Мат. для истории рус. лит. 1821–1830. Варшава, 1877.

Булгарин 1998: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III Отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998.

Вацуро: Вацуро В. Э. Встреча: Из комментариев к мемуарам о Карамзине // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 135–150.  297 | 298 

Вигель: Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2000.

Восстание декабристов: Восстание декабристов: Материалы. Т. I–XVIII. М; Л., 1925–1990. Т. I, II, VIII, XII, XIV, XV, XVI.

Греч: Греч Н. И. Записки о моей жизни / Под ред. и с коммент. Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса. М.; Л., 1930.

Грибоедов: Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1995–2006. Т. III.

Дубровин: Н. Д. [Дубровин Н. Ф.] К истории русской литературы: Булгарин и Греч как издатели журналов // Русская старина. 1900. Сентябрь. С. 559–591.

Жуковский: Письма В. А. Жуковского к разным лицам // Русская старина. 1902. Т. 110. № 4. C. 177–188.

Измайлов: Письма А. Е. Измайлова к И. И. Дмитриеву // Русский архив. 1871. № 7–8. Стб. 961–1014.

Кюхельбекер: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи / Изд. подгот. <М. Г. Альтшуллер>, Н. В. Королева, В. Д. Рак. Л., 1979.

Левкович 1978: Левкович Я. Л. Литературная и общественная жизнь пушкинской поры в письмах А. Е. Измайлова к П. Л. Яковлеву // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1978. Т. VIII. С. 151–194.

Лотман: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987.

Лотман 1992: Лотман Ю. М.  Избранные статьи: В 3 т. Таллин, 1992–1993. Т. I: Ст. по семиотике и типологии культуры.

Мещеряков: Мещеряков В. П. А. С. Грибоедов: Литературное окружение и восприятие: XIX – начало XX в. Л., 1983.

Мордовченко: Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959.

Муханов: Муханов П. А. Сочинения, письма / Изд. подгот. Г. В. Чагиным. Иркутск, 1991.

Николаева: Николаева А. Фаддей Булгарин — «бедный Йорик» русской журналистики // Наука и жизнь. 2005. № 8.

ОА: Остафьевский архив князей Вяземских: Т. I–V / Под ред. и с прим. В. И. Саитова. СПб., 1899–1913. Т. III: Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым: 1824–1836.

Пушкин: Пушкин. Полн. собр. соч.: [В 16 т.] [М.], 1937–1949. Т. XII, XIII.

Пыпин: Пыпин А. Н. Религиозные движения при Александре I / Предисл. и прим. Н. К. Пиксанова. Пг., 1916.

Рейтблат 1993: Рейтблат А. И. Ф. В. Булгарин и Польша // Русская литература. 1993. № 3. С. 72–99.

Рейтблат 1998: Рейтблат А. И. Булгарин и III Отделение // Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III Отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 5–40.  298 | 299 

Русская эпиграмма: Русская эпиграмма: XVIII – начало XX века / Сост. и прим. М. И. Гиллельсона и К. А. Кумпан. Л., 1988.

Рыбаков: Рыбаков И. Ф. Тайная полиция в «Семеновские дни» 1820 г.: По неопубл. мат. Диканьского арх. // Былое. 1925. № 2 (30).

Рылеев 1934: Рылеев К. Ф. Полн. собр. соч. / Ред., вступит. ст. и коммент. А. Г. Цейтлина. М.; Л., 1934.

Рылеев 1954: Письма Рылеева: Письма к Ф. В. Булгарину, А. Ф. Воейкову, П. А. Вяземскому, Д. И. Завалишину, Н. А. Маркевичу, в Московский цензурный комитет, Ф. А. Рылееву / Сост. Л. Н. Назарова // Декабристы-литераторы: Лит. наследство. М., 1954. Т. 59. <Ч.> I. С. 137–155.

Салупере: Салупере М. Ф. В. Булгарин в Лифляндии и Эстляндии // Русские в Эстонии на пороге XXI века: Прошлое, настоящее, будущее. Сб. ст. / Сост. В. Байков, Н. Бассель. Таллин, 2000. С. 146–161.

Серков: Серков А. И. Русское масонство: 1731–2000. Энцикл. словарь. М., 2001

Усов: Усов П. С. Ф. В. Булгарин в последнее десятилетие его жизни (1850–1859) // Исторический вестник: Истор.-лит. журн. 1883. Т. XIII. № 8. С. 284–331.

Чечулин: Чечулин Н. Константин Павлович // Русский биографический словарь. СПб., 1903. Т. <9>: Кнаппе – Кюхельбекер. С. 155–239.

Штейнгель: Штейнгель В. И. Соч. и письма / Изд. подгот. Н. В. Зейфман, В. П. Шахеровым. Иркутск, 1985. Т. I: Записки и письма.

Эпиграмма: Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX-го века / Сост. В. Орлов. М.; Л., 1931. Т. I: 1800–1840.

Языковский архив: Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829) / Под ред. и с объяснит. прим. Е. В. Петухова. СПб., 1913 (Языковский архив. Вып. 1).

Якушкин: Якушкин В. Е. К литературной и общественной истории, 1820–1830 гг. // Русская старина. 1889. Февр. С. 319–330.

Błaszczyk 1980: Błaszczyk L. T. Jeżowski and Bulgarin: A case of Plagiarism or Collaboration? // Polish review. 1980. No 2. Р. 15–43.

Mocha Mocha F. Tadeusz Bulharin 1789–1859: A Study in Literary Maneuver. Rome, 1974.

Mejszutowicz: Mejszutowicz Z. Powieść obyczajowa Tadeusza Bulharyna. Kraków, 1978.

Skwarczyński: Skwarczyński Z. “Wiadomości Brukowe” a pierwszy rosyjski romans moralno-satyryczny “Iwan Wyżygin” // Z polskich studiow slawistycznych. Warszawa, 1963. B. 2. S. 77–102.