Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2007. С. 300–317.

“L’AFFAIRE DU TELESCOPE”:
письма С. Г. Строганова С. С. Уварову
(октябрь 1836 г.)

МИХАИЛ ВЕЛИЖЕВ

История официального расследования по делу о публикации в 15-м номере «Телескопа» за 1836 г. русского перевода первого «Философического письма» П. Я. Чаадаева освещена чрезвычайно скудно ¹. До сего дня неизданной остается значительная

часть официальной (ведомственной) и частной переписки основных участников разбирательства. Как следствие, неполнота фактических сведений не позволяет с определенностью установить, как именно развивались события в октябре 1836 г., когда сначала попечитель Московского учебного округа С. Г. Строганов, а затем и петербургское начальство, министр народного просвещения С. С. Уваров и шеф Третьего отделения императорской канцелярии А. Х. Бенкендорф, включились в обсуждение деталей обвинения и меры возможного наказания фигурантов «телескопического» скандала. Не стремясь в данной статье осветить всю сложную историю взаимоотношений в ближайшем окружении Николая I во второй половине 1836 г., мы остановимся на важном для истории дела эпизоде — первом отклике на появление 15-й книжки «Телескопа» в письмах Строганова к Уварову от начала октября 1836 г.

Считается, что именно частное послание московского попечителя министру народного просвещения от 13 октября положило начало череде репрессий в отношении причастных к публикации первого «Философического письма» лиц². В исследовательской литературе распространено мнение о монолитной

ведомственной реакции на появление в печати текста, ставящего под сомнение суть пропагандируемой министром идеологии «православие, самодержавие и народность»³. Однако даже сам по себе тезис о слаженности действий этих двух высших государственных чиновников требует специального комментария. Как получилось, что Строганов, открыто враждовавший с Уваровым во время всей своей службы на посту попечителя Московского учебного округа, столь решительно поставил под удар не только, в общем, далеких от него Чаадаева и Н. И. Надеждина, но одного из первых лиц подведомственного ему университета — ректора А. В. Болдырева, цензора, пропустившего в печать первое «Философическое письмо»?

О глубоком личном конфликте между Строгановым и Уваровым многажды писалось ранее⁴. Обстоятельства их знакомства с точностью не выяснены, однако сохранилось свидетельство о причине взаимного недоброжелательства. Один из самых осведомленных современников Строганова и Уварова, П. И. Бартенев, комментируя документы, связанные с отставкой попечителя в 1847 г., отмечал:

Чтò касается до отношений между достославными попечителем Московского Учебного Округа и его министром, то при самом поверхностном знакомстве с их характерами становится понятною их взаимная вражда. По словам покойного С. М. Соловьева,

эти отношения обострились вследствие близости министра к мачехе графа Строганова, Испанке (Ур. Д’Ега), той самой, которая в день кончины Пушкина, запискою, посланною к графу Бенкендорфу из самой квартиры Пушкина, потребовала присылки жандармских чиновников, якобы в охранение вдовы от беспрестанно приходивших (поклониться покойнику) студентов (*Слышано от свидетельницы, княгини Веры Федоровны Вяземской. Эта записка возмутила негодование друзей поэта. П. Б.). В последние годы своей жизни, граф С. Г. Строганов неоднократно передавал пишущему эти строки и другим про первое представление свое Николая Павловичу по увольнении от должности попечителя. «Однако же, какое ты письмо написал в ответ? Ведь он был твой начальник!» — «Во-первых, расстояние между попечителем и министром еще не особенно большое; а во вторых, Вашему Величеству лучше других известно, чтo за человек мой бывший начальник». — «И то правда, и то правда!» сказал Государь и пожал верному слуге своему руку⁵.

Первое известное нам служебное столкновение между Строгановым и Уваровым приходится на конец 1820-х гг., когда они принимали участие в работе Комитета по устройству учебных заведений. Вместе с А. С. Шишковым и М. М. Сперанским, Строганов входил в так называемый «славянский триумвират», по ряду вопросов оппонировавший К. А. Ливену, Уварову и другим членам комитета (в частности, Строганов был противником учреждения Профессорского института, предусматривающего дальнейшую отправку его воспитанников за границу)⁶.

К середине 1830-х гг. негативное мнение Строганова об Уварове уже сложилось. Так, накануне зимы 1834–1835 гг.

будущий попечитель, находившийся за границей, принял решение вернуться в Петербург и вплотную заняться образованием сына Александра. По приезде, как замечает Строганов в своей автобиографии, “…Ouvaroff était en coquetterie avec moi et m’engageait souvent à occuper une poste dans son Ministère de l’Instruction Publique. Comme je le méprisais, parce que je le connaissais, je ne fis pas attention à ses ouvertures”⁷.

История тесных контактов и напряженного противостояния Строганова и Уварова начинается летом 1835 г., когда первый назначается императором попечителем Московского учебного округа и оказывается в непосредственном подчинении Уварова. С самого начала своей деятельности основной проблемой Строганов считал необходимость субординационных отношений с уже тогда ненавистным ему министром народного просвещения. В специальных записках, которые следует датировать летом 1835 г.⁸, Строганов оговаривает возможные несогласия с Уваровым: “Je doute que nos caractères se conviennent et que le Ministre soit longtemps satisfait de mon administration. – J’aime à dire la vérité et à montrer les choses comme elles sont…”⁹. Рассуждая о путях выхода из спорной ситуации, Строганов, прежде всего, рассчитывал на возможность личного

арбитража Николая поверх условностей служебной иерархии¹⁰.

Насколько можно судить, первый крупный внутриведомственный конфликт между Строгановым и Уваровым происходит в начале 1836 г. и связан с объявлением конкурса на книгу по русской истории для средних учебных заведений. Преподавание русской истории, по мысли Уварова, должно было базироваться на специально подготовленной в министерстве народного просвещения и предварительно разосланной на места общей программе. Именно эта программа и вызвала возражения Строганова: он был убежден, что отдельные ее тезисы (например, центральная для уваровской идеологии идея об историческом единстве церкви и государства в России) невозможно доказать с опорой на факты, почему программа и не может быть приспособлена к преподаванию в гимназиях¹¹. Уваров настаивал на своей правоте, и Строганов потребовал представить его особое мнение по вопросу об учебнике на суд императора. Первая же попытка напрямую отнестись к царю, благоволившему к Строганову (как он сам в то время считал¹²), окончилась для попечителя неудачно — Николай принял сторону министра и призвал Строганова соблюсти условия конкурса, что и было сделано¹³. Однако уже через полгода — в начале осени 1836 г., т.е. накануне скандала вокруг публикации первого «Философического письма» — Строганов оспорил

Уварова уже по вопросам цензуры. Отражая атаки министра на московскую журналистику, Строганов защищал как московский цензурный комитет, так и выходящие в Москве издания (в данном случае «Московский наблюдатель»). Попечитель давал понять своему начальнику, что внутренние проблемы округа будут прежде всего решаться в Москве, за что Строганов готов нести личную ответственность¹⁴.

Таким образом, в первой половине октября 1836 г. отношения между Строгановым и Уваровым были чрезвычайно напряженными, если не сказать плохими. Обращение к неопубликованной корреспонденции попечителя и министра за этот период показывает, сколь деликатной представлялась Строганову коллизия с 15-м номером «Телескопа». По долгу службы он был обязан сообщить министру о скандальной публикации, однако предвидя возможные последствия разбирательства, в которое был бы неминуемо вовлечен — через Болдырева — Московский университет, считал необходимым попытаться максимально смягчить реакцию официального Петербурга. Как уже было сказано, ситуация усугублялась глубокой личной неприязнью между Строгановым и Уваровым, от которого во многом зависел успешный исход дела.

По всей видимости, Строганов спешил с сообщением Уварову деталей, касавшихся нововышедшего номера «Телескопа»: утром 12 октября 1836 г.¹⁵ попечитель ознакомился с содержанием

очередной книжки журнала Надеждина, немедленно вызвал к себе Болдырева¹⁶ и начерно написал письмо, как мы предполагаем, адресованное Уварову¹⁷. Речь идет о послании с небольшим количеством исправлений, на котором выставлена дата, но не указан адресат. Как можно судить по содержанию текста, письмо предназначалось именно Уварову — единственному сотруднику министерства народного просвещения, стоявшему выше Строганова в служебной иерархии: в имеющемся в нашем распоряжении документе Строганов согласовывал с начальством возможные меры в отношении замешанных в публикации первого «Философического письма» лиц. В составе корреспонденции Строганова к Уварову в личном архиве последнего указанное письмо отсутствует, и можно с осторожностью предположить, что оно могло остаться неотправленным.

Октябрьские письма Строганова Уварову о «Телескопе» и его судьбе — сложный и многоаспектный документ, полный анализ которого не входит в настоящий момент в наши задачи. Нам важно то, как именно Строганов считал необходимым поступить с провинившимися издателем и цензором, какой сценарий министерских действий он предлагал осуществить Уварову.

В черновике от 12 октября, Строганов отмечал:

<…> Je suis désolé que pareille publication est paru dans un journal a Moscou, si cependant ce scandale n’avait aucune suite… le Recteur

peut… perdre sa place sans bruit, mais si vous trouvez convenable de s’agir je viens puis exposer mon opinion sur l’affaire. Il m’est revenu que le journal de Nadegdin meurt de langueur et que prévoyant sa fin honteuse le rédacteur voudrait voir un coup de l’autorité le supprimer, pour paraître une victime… vis-à-vis de ses abonnés mécontents. Si l’on supprime son journal on aura joué son jeu… Rappelez vous je vous prie qu’il ne peut y avoir intention hostile dans Boldireff, qu’il n’a qu’un age pour obtenir sa pension… Quand à Nadegdin et à son télégraphe j’en ferai bonne justice et s’il doit cesser, que ce ne soit pas par un coup d’Etat, mais de langueur et au gré de ses abonnés… Nul doute que par ma position je sois appelé à répondre de ce qui se fait à la Censure de Moscou, si vous pensez que l’orage en tombant sur moi peut sauver un vieillard, je vous promets de recevoir calmement tout ce qui me sera adressé et à trouver tout mérité. Envisagez la question sous un point du vue élevé et prenez en considération tous les avantages que cette sélection présente. L’Empereur peur être mécontent de moi un instant, c’est très pénible certainement, mais j’ai dans mon cœur et dans mes sentiments de dévouement pour Lui, assez d’étoffe pour espérer grâce plus tard…¹⁸.

Строганов таким образом выдвинул следующую программу действий. Прежде всего, вывести из числа подозреваемых ректора Московского университета, цензора Болдырева. При несомненном цензурном недосмотре или, пользуясь более поздней формулировкой, «нерадении», действия Болдырева, по мнению попечителя, не являлись преднамеренными. Главным основанием для такого вывода служил тот факт, что ректору было 55 лет¹⁹, он ожидал выхода на пенсию и потому, как минимум, не был заинтересован в скандальном окончании собственной карьеры. Надеждин же, по мнению Строганова, публикацией первого «Философического письма» осознанно шел на конфликт с цензурным ведомством и ожидал репрессий, которые позволили бы ему уйти от обязательств перед подписчиками через закрытие журнала властями²⁰. Исходя из этого, попечитель соглашался принять значительную часть ответственности на себя, рассчитывая на кредит доверия к собственной персоне у императора. В сложившейся ситуации Строганов считал наиболее правильным не раздувать «шума» вокруг 15-го номера «Телескопа» — пусть даже ценой увольнения Болдырева с места цензора. Судьба же Надеждина предрешена в любом случае — значительная задержка с выходом книжек «Телескопа» за 1835 и 1836 гг. в скором времени приведет к банкротству журнала.

Очередность написания следующих двух писем Строганова Уварову реконструируется гипотетически. Очевидны лишь даты их отправления в Петербург: 13 октября попечитель отправляет

Уварову краткое письмо²¹, трактующее предпочтительный для Строганова сценарий дальнейших событий вокруг надеждинского журнала, а 16-го октября — развернутый текст с подробной аргументацией ряда проблемных пунктов всей истории: авторства и репутации Чаадаева, поведения Надеждина и цензурного просчета Болдырева. Кроме того, в нашем распоряжении имеется черновая редакция послания от 16-го октября, сохранившаяся в личном архиве Строганова.

Столь странная последовательность корреспонденции (смысл письма от 13 октября становится до конца понятен только на фоне послания от 16-го числа), на первый взгляд, объясняется нерасторопностью канцелярии Строганова. Как следует из первых строк письма, отправленного 16 октября, первоначально оно должно было отправиться в Петербург тремя днями ранее — т.е. 13 октября — однако осталось в Москве по недосмотру сотрудников канцелярии²². Возможно допустить, что краткая записка от 13 октября была написана и выслана Уварову уже после того, как Строганов отредактировал, перебелил и отдал в канцелярию обширное письмо. Затем, узнав о задержке с отбытием почты, попечитель забрал документ из канцелярии и написал министру новую бумагу, ушедшую в Петербург 16-го октября. Между черновиком от 12-го (см. выше) и письмом от 16 октября — имеются значительные разночтения. Статус первого документа остается неясным, равно как и последующая история подготовки послания от 16 числа.

Во-первых, нам неизвестен объем правки текста, осуществленной после изъятия Строгановым письма. Более того, представляется вероятным, что именно черновик от 12 октября мог лечь в основу отданного в канцелярию 13 октября письма Строганова. Во-вторых, мы не можем со всей уверенностью

утверждать, что история с ошибкой канцелярии не являлась уловкой Строганова, стремившегося, как это следует из переписки, затянуть время окончательного принятия решения по чаадаевскому делу. Имеющиеся в нашем распоряжении документы не позволяют дать однозначного ответа на этот вопрос.

В любом случае важно, что оба письма Строганова — от 13 и 16 октября — поступают к Уварову уже после вынесения предварительных вердиктов и никак на решение Николая I не влияют. Точную дату получения первого письма мы точно не знаем — известно, что соответствующий номер «Телескопа» Уваров прочитал прежде сообщения Строганова от 13-го октября²³, а на послании от 16-го числа того же месяца министр поставил помету: «получено 27 октября»²⁴. В тот же день Уваров ответил Строганову собственноручным письмом, переданным через возвращавшегося на место службы московского военного генерал-губернатора Д. В. Голицына. Согласно данным «Московских ведомостей»²⁵, Голицын прибыл в Москву в промежутке между 5 и 9 ноября. Уместно поэтому предположить, что Строганов ознакомился с письмом Уварова во второй половине первой декады ноября (отметок о получении Строганов не оставил)²⁶.

Осторожная версия В. В. Сапова о том, что Уваров мог намеренно задержать письмо Строганова — поскольку считал,

что «инициатором ответной акции должен быть именно он»²⁷ — не подтверждается при знакомстве с подлинниками соответствующих документов. Во-первых, как уже было отмечено, на оригинале письма Строганова министру от 16 октября стоит помета о получении — 27 октября. Трудно предположить, что Уваров намеренно выставил неправильную дату. Наоборот, кажется логичным, что, не удовлетворившись короткой запиской от 13 октября, он ожидал более развернутого отчета о делах московской цензуры. Как только письмо от 16 октября оказалось в руках министра, он отправил Строганову собственноручный ответ. Во-вторых, никакого соперничества относительно репрессивной «инициативы» между Строгановым и Уваровым быть не могло — согласно логике служебных отношений, Строганов как попечитель Московского учебного округа был обязан представить Уварову как министру народного просвещения официальный рапорт о чрезвычайной ситуации с 15-й книжкой «Телескопа», а Уварову, в свою очередь, предстояло известить о том императора. Наконец, в-третьих, как мы увидим ниже, в намерения Строганова менее всего входило инициировать оперативные наказания виновных в публикации первого «Философического письма»²⁸.

Итак, написав 12 октября черновой вариант письма к Уварову, Строганов в тот же день или уже 13 октября отдал неизвестную нам редакцию нового послания в собственную канцелярию для дальнейшей отправки в Петербург. Следом он написал Уварову короткое письмо, в котором в частности говорилось:

dans ce fois j’ai cherché à agir personnellement sur Nadegdin, en l’engageant aà changer la Direction… tous mes essais ont donc été infructueux: le plus sûr est de fermer sans bruit cette mauvaise publication²⁹. J’attendrai avec impatience votre réponse et vous prierai³⁰ de ne le communiquer à personne…³¹.

Собственное же письмо Строганов предлагал использовать Уварову по его усмотрению. Таким образом, попечитель дополнительно оговаривал необходимость бесшумно уладить дело. Затем, 14–16 октября, Строганов создал новый текст, отправленный министру 16 октября 1836 г. (сохранились его черновая редакция и оригинал). Вот как оценивал Строганов перспективы «телескопической» истории:

Черновик: “Le Recteur a laissé passer ces pages: Il n’y a aucune mauvaise intention de sa part j’en peut être garant... Pour… ne pas donner à cette affaire une importance qui pourrait vous placer à certains gens je vous prie de m’autoriser à vous présenter officiellement: que les occupations de Recteur ne lui permettrait pas de remplir convenablement les devoirs de Censeur… comme il a été nommé Censeur Etranger par une ordre particulier de S.M. sa démission sera connu à l’Empereur. De plus je vous engage avec instance à prévenir par tous les moyens qui dépendront de vous si <нрзб> S. M. dans le premier moment paraissait le désirer: la suppression du Télescope… Mais comme la tendance du Télescope est détestable je vous propose lorsque ma présentation vous sera faite dans le tems prescrit… de bosser celui là... De cette façon il n’y aura pas d’éclat; les coupables serait frappés et le mal arrêté…”³².

Оригинал: “Si cette publication produit sur vous le même effet que sur moi… il n’y a nul doute qu’elle sera relancé par la Censure Ecclésiastique… Je vous prie de m’autoriser à éloigner le Recteur de la place de Censeur étranger, qu’il occupe et à vous faire une présentation officielle à ce sujet³³. Je vous prie aussi de me permettre de vous demander à la fin de l’année la suppression du Télescope, car au journal dont la tendance devient tous les jours plus mauvaise”³⁴.

Относительно Надеждина Строганов повторил написанное прежде: ни в коем случае нельзя закрывать «Телескоп» посредством правительственного распоряжения и уголовного преследования. Самое худшее, что может случиться с Надеждиным в этой ситуации — остаться vis-à-vis со своими подписчиками. В заключение попечитель обещал Уварову до

конца года строжайшим образом следить за содержанием надеждинского журнала³⁵.

Черновой и беловой автографы письма отличаются в некоторых деталях. В черновике Строганов возвращался к тезису о неумышленном проступке Болдырева и предлагал не придавать публикации важности, сославшись на то, что занятия ректора не позволили Болдыреву полностью выполнять функции цензора. Строганов также предположил, что до императора, лично назначившего Болдырева сторонним цензором, непременно дойдет известие о его снятии с должности, и поэтому попечитель просил Уварова воспрепятствовать всеми возможными способами немедленному закрытию журнала (что опять же сыграло бы на руку Надеждину). При удачном ходе дела Строганов обязался представить отчет о московских журналах, по итогам которого «Телескоп» оказался бы закрыт без громкой огласки в связи с сомнительностью своего общего направления.

В оригинале Строганов убрал упоминание об императоре и его первой реакции на новость о выходе статьи Чаадаева, не без основания обратив внимание министра на иной источник возможного скандала — духовную цензуру. Далее, Строганов решил не вдаваться в подробности относительно обширности занятий Болдырева по университету и попросил разрешения удалить его с места цензора. Вероятно, имеющейся в черновиках информации о профессиональных характеристиках Болдырева предстояло перекочевать из личного письма Уварову в официальный рапорт, о котором упоминает попечитель. Наконец интерпретация поступка Надеждина сохраняет в итоговом письме свой первоначальный вид: Строганов настойчиво рекомендует не закрывать «Телескоп» немедленно, сделать это в конце года, не дав тем самым Надеждину уйти от ответственности перед подписчиками.

Мы видим, с какой скрупулезной точностью Строганов подбирал слова и формулировки, искал аргументацию, способную убедить нелюбимого им министра в своей правоте.

В итоге, суть позиции Строганова сводилась к следующему: 1. вне всякого сомнения, публикация первого «Философического письма» — серьезнейший проступок, в котором виновны все причастные к выходу в свет 15-й книжки «Телескопа» лица; 2. тем не менее, следует урегулировать конфликт внутри министерства народного просвещения, устранить последствия цензорского промаха «без шума» — “sans bruit”, “sans éclat”; 3. сделать это можно двумя способами: с одной стороны, немедленно удалить Болдырева от должности цензора и ограничиться внутренним официальным рапортом на эту тему (будучи готовым, пользуясь личным доверием императора, уговорить его отказаться от радикальных репрессий), с другой — как можно более жестко контролировать «Телескоп» до конца 1836 года, после чего закрыть его.

Проницательный Строганов предвидел проблемы, которые могли бы возникнуть на пути реализации данного плана: духовная цензура, гнев Николая I. О степени важности «телескопического» дела говорит тот факт, что для его урегулирования Строганов решился прибегнуть к помощи своего злейшего врага-начальника Уварова. Вероятно, попечитель не без оснований предположил, что скандал вокруг первого «Философического письма» затронет не только его собственную репутацию как председательствующего в Московском цензурном комитете и вообще ответственного за все происходящее в подведомственном ему учебном округе, но и министерство народного просвещения в целом. Строганов таким образом как бы предлагал Уварову соединить свои усилия против некоего общего врага, “certains gens”, как он писал в черновике письма от 16 октября. Как представляется, речь в данном случае могла идти об А. Х. Бенкендорфе, остро конфликтовавшем как с Уваровым³⁶, так и со Строгановым³⁷. Именно вмешательства

в дело Третьего отделения опасался Строганов, предлагая Уварову «не выносить сор из министерской избы».

В основных оценках ближайшего развития событий Строганов оказался точен: духовная цензура действительно обратила внимание на статью³⁸, реакция императора также была стремительной и жесткой³⁹. Однако при всем том, намерениям московского попечителя не суждено было осуществиться на практике, главным образом, в силу двух обстоятельств. Во-первых, промедления с отправкой/получением рассмотренной в настоящей работе корреспонденции (что автоматически лишало предложения попечителя всякого смысла, решение о судьбе «Телескопа» принималось без учета соображений Строганова). Во-вторых, Строганов переоценил степень чувства «корпоративной солидарности» Уварова: как следует из материалов дела, хранящихся в фонде Уварова в ОПИ ГИМ и частично обнародованных М. И. Гиллельсоном⁴⁰, министр попытался воспользоваться ситуацией, чтобы дискредитировать обоих высокопоставленных соперников — и Строганова, и Бенкендорфа. План московского попечителя сорвался, и расследование по «чаадаевскому делу» переросло в самое масштабное за 1830-е гг. столкновение между ближайшими к императору высшими чиновниками, ответственными за государственную идеологию.