ПУШКИН В СОЧИНЕНИЯХ ГИМНАЗИСТОВ
ЛИТВЫ И БЕЛОРУССИИ (1838)

ПАВЕЛ ЛАВРИНЕЦ

В ходе реформы системы просвещения 1803–1804 гг. в России был, как известно, образован Виленский учебный округ, охвативший территории восьми губерний (Литовско-Гродненская, Литовско-Виленская, Минская, Витебская, Могилевская, Киевская, Волынская, Подольская) с центральным учреждением — Императорским Виленским университетом. В 1828 г. территории Минской, Витебской, Могилевской губерний вошли во вновь образованный Белорусский учебный округ с центром в Витебске.

После участия питомцев и воспитанников Виленского университета в восстании 1830–1831-х гг. рассадник вольнодумства был закрыт, а учебные заведения тогдашних Литовско-Гродненской и Литовско-Виленской губерний (из западной части последней в 1846 г. была образована Ковенская губерния) были переданы в ведение Белорусского учебного округа. В 1836 г. административный центр учебного округа из Витебска был перенесен в Вильну, но он носил прежнее название Белорусского (Виленский учебный округ был образован в 1850 г., ему были переданы учебные заведения Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской губерний; Витебская и Могилевская губернии передавались в ведение Петербургского учебного округа)¹.

В 1839 г. вышла одна из немногочисленных книг на русском языке, издававшихся в те годы в Вильне, под названием «Опыты в русской словесности воспитанников гимназий Белорусского учебного округа» (разрешение цензора коллежского советника Ивана Вашкевича² 15 июля 1839 г.) В предисловии утверждалось, что сочинения, собранные в этом пухлом, в пятьсот двадцать с лишним страниц, томе

написаны были для одних своих преподавателей, без всякой мысли о напечатании. Верх славы для них составляла похвала наставника и надежда обратить на себя внимание ближайшего Начальства. Но в августе прошедшего 1838 года Белорусский Учебный Округ был осчастливлен посещением Господина Министра Народного Просвещения.

Среди прочих достижений ему были представлены «детские мечты и мысли»

как плоды успехов в отечественной Литературе. — Русское сердце нашло в этом говоре детей родной отголосок, а прозорливый ум заметил благородный порыв юного поколения воскресить умерший язык своих предков.

За пассажем о родном отголоске и воскрешении стоит концепция Великого княжества Литовского как Западной Руси, возвращенной как древнее русское достояние Екатериной Великой, и его жителей как русичей, чью исконную природу, поврежденную польским гнетом, надлежало воскресить.

Министр распорядился за отличнейшие сочинения наградить авторов золотыми и серебряными медалями, лучшие — опубликовать, что обозначено на титульном листе «Опытов», напечатанных «по приказанию г. министра народного просвещения», — того самого Сергея Семеновича Уварова, который

в январе 1837 г. столь точно обозначил разницу между «писать стишки» и «проходить великое поприще»; «нелепо-гнусное замечание» подтверждало репутацию «остававшегося смертельным врагом Пушкина и после его роковой смерти»³. Уваров с 18 августа до 6 сентября 1838 г. осматривал учебные заведения Вильны, гимназию с благородным пансионом и образцовый женский пансион в Гродно, гимназию в Белостоке, производя испытания по различным предметам, выслушивая декламации «русских стихов» и сочинения, обращая особенное внимание на успехи «питомцев здешних учебных заведений в языке общего их отечества» и «чистое русское произношение». Ни один из министров народного просвещения прежде не посещал заведения Белорусского учебного округа, как писалось в подробном отчете газеты «Литовский вестник», посему «приезд и трехнедельное пребывание здесь Его Высокопревосходительства останется тем более незабвенным для всех учебных заведений сего Округа, которые имели счастие видеть у себя главного своего Начальника»⁴; посещение же министром Виленской губернской гимназии «пребудет навсегда незабвенным происшествием и блистательнейшею эпохою в ее летописях», «необыкновенным в истории учебных заведений событием»⁵. 6 декабря в Виленском Дворянском институте состоялся приуроченный ко дню тезоименитства императора торжественный акт, на котором, среди прочего, было оглашено предписание министра народного просвещения о назначении золотых и серебряных медалей в награду за лучшие сочинения, написанные на русском языке, и о выборе «лучших из написанных воспитанниками пиэс, для напечатания оных за счет министерства»⁶.

Издание должно было показать «юным питомцам, какое заботливое внимание обращает на них Правительство» и, вместе с тем, дать читающей публике

возможность видеть и судить, как отторгнутая некогда часть соотечественников наших начинает сближаться с дорогою своею отчизною, и как молодое поколение, пробужденное Русскими звуками от долговременного усыпления в недрах чужбины, вдруг начинает узнавать язык своих предков и усваивает его себе душой и сердцем⁷.

Поднесенные Уваровым императору «Опыты в русской словесности» удостоились «благосклонного принятия», а труды воспитанников гимназий — признания «весьма удовлетворительными»; как начальникам и учителям, так и воспитанникам, участвовавшим в издании, было объявлено монаршее благоволение за «похвальное их стремление к распространению и узнанию русского языка и словесности»⁸.

В «Опыты» включены девять десятков сочинений, распределенных по двум большим отделам — «Стихотворения» и «Проза»; последний состоит из подотделов «Рассуждения», «Разборы» (в частности, стихотворений Державина и басен Крылова, ХХ оды Горация в сравнении со стихотворением Державина «Лебедь»), «Разговоры», «Письма», «Повествования», «Описания» и, наконец, «Смесь» (с сочинениями «Философический взгляд на классную доску», «Философский взгляд на перо» и фантастическим рассказом «Поездка в ад»). Авторы этих стихотворений, басен, рассуждений и — гимназисты Белостока, Вильны, Гродно, Минска. Некоторые из них оставили след в истории края, в истории польской и белорусской культуры. Например, Адам Киркор был впоследствии издателем

и редактором «Виленского вестника», деятелем Виленской археологической комиссии и членом многих российских ученых обществ, стал прототипом персонажа романа Л. О. Леванды «Горячее время» (1871–1873); когда генерал-губернатор фон Кауфман выжил его из Вильны, основал в Петербурге газету «Новое время» (1868). Банкротство газеты вынудило его обосноваться в Кракове, где он продолжал заниматься археологией и писанием статей для «Нивы»; позднее особое внимание к нему вызвала полемика вокруг тома, посвященного Литве и Белоруссии, в изданной М. О. Вольфом серии «Живописная Россия» (1882), написанного главным образом им. Кстати говоря, дебют Киркора на русском языке долгое время оставался неизвестным исследователям его деятельности (первое выступление в польской печати датируется 1842 г.)⁹.

Его младший товарищ Казимир Пашковский участвовал в виленской польской печати (среди прочего, поместил в альманахе Киркора “Radegast” в 1843 г. статью о начале театра в Европе), в 1860–1861-х гг. входил в состав редакции газеты Киркора на польском и русском языках «Виленский вестник», службой в казенной палате выслужил чин надворного советника, в 1863 г. был выслан из Литвы, затем был присяжным адвокатом Петербургского округа¹⁰.

Людвик де Пертес в первой половине 1840-х гг. участвовал в журнале Крашевского “Atheneum” и в альманахе “Gwiazda” (Петербург, 1842), в альманахе Киркора “Radegast” поместил два стихотворения, печатал стихи и переводы в периодических изданиях на польском языке. В те же годы он выпустил несколько сборников своей поэзии на польском языке. В один из них он включил, среди прочего, перевод «Даров Терека»

Лермонтова¹¹, в другой — его же «Ребенку» и еще один перевод с русского¹² без указания автора — виленского цензора А. Мухина¹³. Список в 180 c лишним человек, подписавшихся на его очередной томик поэзии 1845 г. (между прочими — композитор С. Монюшко, который написал песню на одно из стихотворений де Пертеса) свидетельствует о популярности поэта¹⁴. В гимназических «Опытах» напечатано шесть стихотворений Людвика Плошинского и рассуждение «Нечто о творчестве»; позднее Киркор поместил три его сонета на польском в своем альманахе “Radegast”. Таким образом, предисловие к «Опытам», как оказалось впоследствии, до некоторой степени справедливо отмечало «оттенки слога, а может быть и зародыши славных писателей» (с. VIII).

Представленные министру Уварову в августе 1838 г. сочинения были написаны, очевидно, в 1837/1838 учебном году (свидетельство Киркора об окончании Дворянского института датировано 11 ноября 1838 г.¹⁵). Надо полагать, гибель поэта стала поводом для особенного внимания преподавателей русской словесности и их воспитанников к фигуре Пушкина и к его творчеству. Поэтому некоторые из сочинений написаны

прямо о Пушкине и его смерти, другие — о его произведениях, и во многих, каким бы темам они ни были посвящены, встречаются упоминания поэта, цитаты и эпиграфы из его произведений. Сочинения тем и любопытны — по ним можно судить, какие тексты Пушкина входили в гимназическое чтение, какие школьные интерпретационные схемы применялись к ним, какие канонизирующие формулы употреблялись в отношении их автора, как пушкинские стихи и сюжеты использовались в риторических разработках заданных тем или в упражнениях по составлению текстов того или иного рода; наконец, сочинения предстают своего рода образцом усредненного языка литературы с эклектическим сочетанием элементов различных стилистических систем.

После первого в книге стихотворения «Гимн Богу», написанного минским гимназистом Р. Зацвилиховским, следует стихотворение другого воспитанника Минской гимназии А. Керсновского «На смерть Пушкина»:

Облак черный, мглой одетый,
Ниспускается к земле,
И лучами дня согретый,
Брызжет молнией во мгле.
Так летела из далека
К нам туманная молва —
Ближе, ближе, вдруг жестоко
Разразилася в слова:
Нет Поэта! рок свершился
Опустел родной парнасс,
Пушкин умер — Пушкин скрылся,
И на век покинул нас.

Пушкин называется гением Севера, певцом его чудес, виновником наслаждений, могучим духом, изменившим земле; в последнем четверостишии минский гимназист в некотором роде предвосхищает точку зрения тех позднейших исследователей, которые полагают, что Пушкин стремился завершить жизнь, исчерпав ее жанры:

Он наскучил жизнью бренной,
Разлюбил коварный мир;  144 | 145 
С мыслью смелой и надменной
Скрылся в выспренный эфир (С. 3–4).

Той же теме посвящено сочинение воспитанника Виленской гимназии Станислава Ляховича «О смерти Пушкина». В эпиграф вынесены стихи М. Е. Лобанова:

Над кем при унылом там лика стенаньи,
Синклит совершает обряд гробовой?
При томном тимпанов и флейт воздыханьи,
Чей прах предается утробе земной?

Сочинение оказывается ответом на заключенный в эпиграфе вопрос, оформленным в жанре письма:

Любезнейший друг!
С слезами на глазах, с глубокой горестию в сердце я должен известить тебя, ежели ты еще не знаешь, о том, что облекло всю Россию в траур, что вытиснуло слезу из глаз Державного, что подобно электрической искре, потрясло сердце всех Россиян, и раздалось как громовое эхо, по всему протяжению обширной Империи, от Балтийского до Черного и Ледовитого морей.

Автор прибегнул к стихотворным цитатам из Рахманного (малоизвестного и ныне забытого поэта Н. Н. Веревкина, поместившего под этим псевдонимом несколько сочинений в «Библиотеке для чтения» в 1836–1837 гг.):

Умер Пушкин!.. Нет поэта!
Лучезарная звезда
Закатилась навсегда
Для рыдающего света!
Блеск лучей ея исчез,
И несытая могила
Безвозвратно поглотила
Это лучшее светило
Наших пасмурных небес… ¹⁶

В утешение следует вариация мотива exegi monumentum:

Он умер, но труды его бессмертны. Мраморные или чугунные памятники, воздвигнутые в честь его, падут некогда и исчезнут

с лица земли, но поэтические создания его переживут все перевороты в мире.

Смерть исполина «в первом возрасте сил» пресекла «все ожидания и надежды» России, она «острою косою своей скосила один из первых цветов и украшений Русского Парнаса». Обращаясь к «священной тени великого певца», автор призывает ее утешиться заверениями в благодарности России и благодеянием Николая I:

Драгоценное сердцу твоему, оставленное тобою на земле, призрено Державным Покровителем: ты сам еще был тому свидетелем, на смертном твоем ложе. «Твои дети будут вместе и моими», изрек тебе Великий Отец России.

Завершает сочинение вторая строфа стихотворения Жуковского «Певец» («Он сердцем прост, он нежен был душою, / Но в мире сем минутный гость он был… ») (С. 286–289).

В нескольких сочинениях имя Пушкина лишь называется, однако его включение в ряды репрезентативных русских и западноевропейских авторов говорит о его канонизации. Например, в сочинении «Взгляд на состояние просвещения в России и успехи образованности в Западной Европе, при вступлении на престол дома Романовых» тот же Ляхович не нашел в России означенной в заглавии эпохи плодов умственной деятельности, сопоставимых с творениями Корнеля и Расина, Шекспира и Мильтона, Сервантеса и Кальдерона:

Тогда Россия была только Московия для Европы; битвы Полтавская и Бородинская еще не оглушали своими громами Европы; Великий не прорубил еще окна своего на запад. Ломоносовы, Державины, Пушкины, Жуковские не оглашали еще звуками лир своих Русского Парнаса (С. 131).

В диалоге «Италия и Россия» того же виленского гимназиста имя Пушкина называется в ряду тех писателей (Ломоносов, Державин, Карамзин, Дмитриев, Батюшков, Жуковский, Крылов, Грибоедов), которые «не менее приносят чести России, как и великие поэты древнего и нового Рима Италии» (С. 275). В рассуждении «Чувство изящного» И. Гонсевского (Гродненская  146 | 147  гимназия) Пушкин назван в ряду с Гомером, Рафаэлем и Шекспиром:

Чувство изящного, проникнутое существенностью своего идеала, собирает рассеянные в природе черты, сближает их между собою и таким образом производит стройное целое, в котором в каждом члене проглядывает жизнь. И этот конечный образ входит в сферу изящного. Так явились: Илиада Гомера, Мадонна Рафаэля, Гамлет Шекспира, Борис Годунов Пушкина и другие звезды прекрасного (С. 106).

В сочинениях встречаются цитаты из прозы Карамзина, Батюшкова и Марлинского, из стихов Козлова, Жуковского, особенно обильно Бенедиктова, цитируются и такие стихотворения, знакомство с которыми гимназистов предполагать было бы трудно — «Возвращение в отечество любезного моего брата князя Павла Александровича из пятилетнего морского похода» С. А. Ширинского-Шихматова и «Байрон» П. А. Новикова. Однако Пушкин по цитируемости превосходит Бенедиктова и Жуковского. Сигизмунд Шмигиро (Виленская гимназия) в сочинении «Сожжение Афин перед Саламинской битвой и пожар Москвы в 1812 г.» процитировал несколько строк о бегстве гонимых русским мечом галлов из «Воспоминаний в Царском Селе» («Взгляни: они бегут, озреться не дерзают. / Их кровь не престает в снегах реками течь… » и т. д., до «О Галлы хищные! и вы в могилах пали… » — С. 100). В рассуждении о неминуемой смене поколений ученик Белостокской гимназии И. Духновский вполне к месту процитировал вторую главу романа «Евгений Онегин»:

Увы! На жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут (С. 227).

Два рассказа учащегося Виленского Дворянского института Адама Бронского украшают эпиграфы из Пушкина. В одном случае — к рассказу «Быль» — строки из третьей песни поэмы «Руслан и Людмила»:  147 | 148 

Уж побледнел закат румяный
Над усыпленною землей;
Дымятся синие туманы,
И всходит месяц золотой (С. 385).

В рассказе «Еврейская пасха (Могилевское предание)» в качестве эпиграфа использованы начальные строки поэмы «Братья-разбойники» («Не стая воронов слеталась… » — С. 393), в сам рассказ включена усеченная цитата из третьей песни «Полтавы» (без имени Пушкина):

Топот, ржанье, стон,
И смерть, и ад со всех сторон! (С. 400)

В рассказе Киркора «Смерть поэта» в описание ужина Байрона, графа Гамба, доктора Бруно в загородном доме графини Гвичиоли в июле 1823 г. включена строка из первой главы «Евгения Онегина»:

Ужин приближался к концу; принесли бокалы и в заключение

Вина кометы брызнул ток!
Все разошлись по своим комнатам, собираясь в следующее утро отплыть на бриге в Кефалонию (С. 369).

Однокашник Бронского Семен Незнамов предпослал прозаическому этюду «Вечер у артиллерийского поручика» строки строфы XVIII первой главы «Евгения Онегина»:

Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожки <sic!> отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг (С. 402).

Еще один ученик Виленского Дворянского института Э. Прозор в свое «Предание кавказских жителей о Кази-мулле» (без видимой зависимости от «Писем из Дагестана» Марлинского) поместил эпиграф из эпилога пушкинской поэмы «Кавказский пленник» («Кавказа гордые сыны, / Сражались гибли вы ужасно <… > Ни дикой вольности любовь») и завершил строками оттуда же (С. 428, 435). «Отрывок из Путешествия Онегина» вспомнился Прозору, по ассоциации, в его «Воспоминаниях о кавказских водах»: одни приезжают к подножию Машука  148 | 149  для лечения, другие — «чтобы провести время, а старик, как говорит Пушкин, чтобы “Помолодеть хотя на миг”» (С. 438). Заключают очерк строки посвящения Н. Н. Раевскому поэмы «Кавказский пленник»:

Мне грустно становится вспоминать теперь об этой прекрасной стране, которую может быть я более уже не увижу,
Где пасмурный Бешту, пустынник величавый,
Аулов и полей властитель пятиглавый,
Был для меня Парнас (С. 447).

Очерк о Понарских горах под Вильной Александра Квинты (с эпиграфом из Бенедиктова) начинается сравнением этих неведомых миру лесистых холмов по левому берегу Вилии с Кавказом, само название которого напоминает «и страдание Прометея, и золотое руно аргонавтов, и страшные толпы монголов», перелившиеся «чрез него на Русь нашу»; кавказские хребты носили «на высотах своих» «дикого сына равнин аравийских» и «образованного питомца Европы», «страшного горца с неотразимой шашкой», и

мирного поэта Севера с вдохновенною его лирою. И теперь еще как бы в ушах звучит сладкая песнь чернокудрого барда Николаева века.
Кавказ подо мною! один в вышине,
Стою над снегами, у края стремнины.
Орел с отдаленной поднявшись вершины
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
Грустно думать, что нет более певца Руслана и Людмиллы (sic! С. 449).

Дальше речь идет об Альпах, других знаменитых горах, а затем ученик Виленской гимназии начинает отстаивать право на внимание и Понар, хотя и не знаменитых, но своих:

кто не живал близ них, не делил с ними юных или старческих дум своих, не смотрел на быструю и шумную Вилию, которая так же почти как Терек бессмертного Пушкина Играет и воет, как зверь молодой, Завидевши пищу из клетки железной,  149 | 150 
И бьется о берег в вражде бесполезной,
И лижет утесы голодной волной.
Кто чужд всех их красот и соединенных с ними воспоминаний, тому не навеют они на душу никаких сладостных мыслей (С. 451).

Особняком стоит письмо под названием «Рыбак и золотая рыбка» (в доступном экземпляре отсутствует несколько страниц, поэтому пишущему эти строки имя автора сочинения осталось неизвестным):

Любезный друг!
Ты не можешь себе вообразить, с каким бы удовольствием провел я с тобою несколько минут и передал бы тебе свежие впечатления души моей. Я уверен, ты разделил бы со мною вполне детские мои думы. Но тебя нет со мною, и мне остается говорить с тобой на бумаге. Я сей час только возвратился с литературного своего вечера. Много было там занимательного для ума и воображения, но на меня особенное впечатление произвела сказка Пушкина: о рыбаке и золотой рыбке. Вот в коротких словах ее содержание. Один старик со старухой жил не далеко от моря и всю жизнь свою занимался рыбною ловлею. <… >

Из двухстраничного пересказа делается назидательный вывод:

Как живо эта игра воображения представляет усиление человеческих страстей.

«Ужасными примерами» из истории, из судеб «исчезнувших племен» автор подкрепляет мысль о тщете желаний:

Не так ли все мы, не успев удовлетворить одному желанию, замышляем тысячи других и нередко делаемся несчастными их жертвами (С. 295–298).

Помимо явных цитат (часто без указания цитируемых произведений, иногда и автора) можно обнаружить свидетельства знакомства гимназистов с пушкинскими стихами, например, в изображениях Петра Великого или Наполеона. Вероятно, пристальный взгляд выявит пушкинские реминисценции и там, где с первого беглого взгляда их можно не заметить. «Опыты в русской словесности воспитанников гимназий Белорусского учебного округа» говорят о том, какие именно произведения  150 | 151  Пушкина читались гимназистами 170 лет тому назад, как они читались и использовались. Вместе с тем, сочинения гимназистов с пересказами и цитатами произведений Пушкина, упоминаниями имени и его оценками отражают важный момент канонизации и закрепления за ним официального статуса поэта империи, «чернокудрого барда Николаева века».

Еще в Вильне Уваров при представлении лучших по поведению и успехам учеников обещал принять на казенное содержание в высшее учебное заведение Ляховича¹⁷, автора сочинения «О смерти Пушкина» и двух других работ с упоминанием имени поэта. По окончании гимназии, но еще до выхода сборника сочинений Ляхович, как и Незнамов, в сентябре 1838 г. получил серебряную медаль и аттестат с правом на чин 14-го класса¹⁸. Шмигиро, цитировавший «Воспоминания в Царском Селе», награжден был золотой медалью, Бронский, использовавший стихи Пушкина в эпиграфах, и Квинта, сравнивавший Вилию, — серебряной¹⁹. Визит Уварова и последовавшие подарки от Кабинета директору Виленской гимназии и инспектору Виленского дворянского института, ордена Св. Станислава 4-й ст. двум учителям Белостокской гимназии, благодарности почетному попечителю виленских гимназий графу Хрептовичу и инспектору казенных училищ Белорусского учебного округа Г. Н. фон Галлеру вместе с «Опытами в русской словесности» должны были ознаменовать успехи русификации и поощрить «узнание русского языка и словесности» в крае, в котором преподавание в гимназиях на русском языке началось только в 1834 г. С другой стороны, издание «Опытов» за счет министерства, изъявленное благоволение императора, награды авторам означали одобрение выказанному в сочинениях образу мыслей, как соответствующему официальной идеологии, — в частности, в отношении великого русского поэта Пушкина, представлявшего русскую литературу.