«ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ» ЕВГЕНИЯ ЗАМЯТИНА: ГЕНЕЗИС И СТРУКТУРА

ФЕДОР ВИНОКУРОВ

По справедливому замечанию одного из современных исследователей, «сложные взаимоотношения между Замятиным и Блоком, обусловленные не только эстетическими, но также идейными расхождениями, до сих пор еще не стали предметом специального исследования»¹. Своей статьей мы постараемся в некоторой степени восполнить эту лакуну.

В середине августа 1921 г., как сообщала заметка в 804-м номере художественно-литературно-театральной газеты «Жизнь искусства» (16–21 августа), «в Петербурге образовался Комитет по увековечению памяти Александра Александровича Блока. В Комитет вошли: Андрей Белый, Р. В. Иванов-Разумник, Евгений Ив. Замятин, П. Е. Щеголев и С. М. Алянский»².

В числе первоочередных задач Комитета значилось и издание сборника воспоминаний о Блоке³. Об этом упоминал Андрей Белый в дневниковом тексте «К материалам о Блоке» (запись от 18 августа 1921 г.): «<…> обсуждали сборник (первый из предполагаемой серии имени Блока), в который вошли бы исключительно воспоминания о Блоке, по возможности без оценки. Кроме сего важен биографический материал в широком смысле слова; мы наметили круг людей, могущих дать ценные воспоминания о Блоке, как в ближайший месяц <…>, так и вообще. Сюда вошли лица, к которым предположено обратиться: Пяст, Е. П. Иванов, Г. И. Чулков, Городецкий, В. И. Иванов, Н. А. Котляревский, Штейнберг, С. М. Соловьев, М. В. Коваленская, Радлов, Анненков, Бердяев, Аскольдов, Сюннерберг, Мейер, Гиппиус, Е. В. Аничков, Замятин и др. <…> Для ближайшего сборника наметили группу лиц»⁴. Однако отдельное издание сборника осталось неосуществленным.  67 | 68 

К 22 августа Замятиным уже была написана небольшая некрологическая заметка о Блоке⁵, опубликованная вместе с некрологами издательства «Алконост» и Андрея Белого в 4-м номере «Записок мечтателей» за 1921 г.⁶ В этом же номере был дан анонс 6-го – 7-го номеров, которые издатели предполагали полностью посвятить памяти А. Блока: в числе предполагавшихся к опубликованию авторов «воспоминаний и статей» упоминался и Е. Замятин⁷.

«Воспоминания о Блоке» — текст, подытоживающий замятинскую рецепцию личности и творчества поэта — впервые были опубликованы в 3-м номере «Русского современника» (начало октября 1924 г.) в разделе «Литературный архив», посвященном памяти Блока⁸. В первопубликации стояла авторская дата «1921», которая, по нашему мнению, отражает не время написания, а время начала работы над «Воспоминаниями»⁹.

Авторской датировке прямо противоречит следующий фрагмент «Воспоминаний»¹⁰, исключенный из опубликованного текста: «Издание этих ста томов <Пантеона Литературы Российской. — Ф. В.> с год назад было уже начато. Успел выйти том избранных сочинений Лермонтова, составленный Блоком, с его статьей и примечаниями» (74). Издание Лермонтова, над которым Блок работал в феврале–марте 1920 г., вышло в 1921 г. уже после смерти поэта. Исходя из этого, работу над текстом «Воспоминаний» следует датировать как минимум второй половиной 1922 г.

Установить время завершения работы над текстом «Воспоминаний» помогает статья «Белая любовь» (согласно авторскому комментарию, публикация «речи, произнесенной на юбилейном чествовании Сологуба 11 февраля 1924 г.»¹¹). Авторская рукопись этого текста “Morbus rossica”, датированная январем 1924 года¹², содержит следующий фрагмент: «Помню, однажды летом 1920 г. мы ехали с Блоком в трамвае по Литейному и, стоя в тряске, держась за ремни, говорили. Блок сказал: “Сейчас Россию я люблю — ненавидящей любовью — это, пожалуй, самое подходящее определение”»¹³. С незначительными изменениями этот фрагмент использован и в «Воспоминаниях»  68 | 69  при описании «разрозненных обломков» «позабытых, стершихся разговоров»¹⁴ Замятина с Блоком «летом 1920»: «Ясно вижу: мы, ухватившись за ремни, стоим в вагоне трамвая. <…> И, может быть, в тот же — может быть, в другой день — долгий разговор, его горькие, жестокие слова о мертвечине, о лжи. <…>

— И все-таки золотник правды — очень настоящей — во всем этом есть. <И я все-таки Россию люблю.> Ненавидящая любовь — это, пожалуй, точнее всего, если говорить о России, о моем отношении к ней» (75).

Сравнение с текстом рукописи “Morbus rossica” позволяет предположить, что окончательный вариант «Воспоминаний» создавался уже в конце 1923 – начале 1924 гг.

Единственный известный нам развернутый отзыв непосредственного участника описываемых в «Воспоминаниях» Замятина событий содержится в письме Максима Горького редактору «Русского современника» А. Н. Тихонову от 23 октября 1924 г. Этот отзыв интересен, в первую очередь, тем, что не предназначался для публикации (в то время негативный печатный отзыв только ускорил бы закрытие журнала)¹⁵.

Сравнивая воспоминания Замятина и Г. Блока, Горький отдает предпочтение последним: «Если сопоставить воспоминания о Блоке Замятина и Г. Блока, преимущество искренности и простоты нужно признать за Г. Блоком. <…> здесь тоже нелитератор лучше литератора. Замятин написал кокетливо, вычурно и холодно. Он — конечно! — очень умный человек, и любит показать это, но слишком упрямо и постоянно настаивая на этом, он уже не возбуждает изумления перед его умом. Достаточно изумлялись»¹⁶.

Эмоциональный отзыв Горького о тексте Замятина в основной своей части посвящен не столько изображению Блока, сколько изображению самого Горького. Совершенно недопустимым Горький посчитал определение своих отношений с Блоком как «влюбленности на час»: «Крайне неприятно, но — я должен говорить о себе. Считаю совершенно необходимым напомнить Замятину, Пильняку и Шкловскому, что  69 | 70  я все еще жив и что они несколько преждевременно обращаются со мною, как попы с покойником. З<амятин> пишет: “Горький тогда был влюблен в Блока, он непременно должен быть на час в кого-нибудь или во что-нибудь влюблен”. Будьте любезны сказать Замятину, что не следует столь безоговорочно и решительно наклеивать на человека еще живого субъективные и ошибочные мнения о нем.

Хотя я считаю Блока очень интересным человеком и многому удивлялся в нем, но любить его не мог. Это совершенно ясно.

Далее: мне кажется, что влюбляюсь я не “на час”, а, обычно, на долгие годы»¹⁷. Отметим, однако, что о «влюбленности на час», которую Горький определил как «субъективное и ошибочное мнение о нем», упоминает в своих дневниковых записях о Блоке (запись от 19 августа 1921 г.) Андрей Белый, приводя следующее высказывание А. А. Бекетовой: «Долгое время (вероятно с 1918 до 1920 года) Блок относился прекрасно к Максиму Горькому. Александра Андреевна называет это “у Саши был роман с Горьким”, но в конце концов он очень разочаровался в нем»¹⁸.

Неприемлемой для Горького оказалась и «ирония» Замятина относительно таких горьковских начинаний как «Всемирная литература» и Секция исторических картин: «Мало понятна мне ирония Замятина по поводу “Вавилонских башен”; я думаю, что именно к построению таковых и сводится вся суть культурной деятельности человека. Но, разумеется, “о вкусах не спорят”»¹⁹.

Кроме того, Горький упрекает Замятина в неверном изложении фактов: «Затем я не помню, чтоб З<амятин> звонил ко мне в день смерти Блока, да едва ли он и мог сделать это, ибо в этот день и в день похорон я был в Москве, что подтверждает В. Ходасевич»²⁰.

Оставляя в стороне (из-за его спорности) упрек в «наклеивании субъективных и ошибочных мнений», обратим внимание на упреки в излишней «литературности» текста и в допущенной автором «Воспоминаний о Блоке» неточности в изложении  70 | 71  фактов. Отметим, что это не единственная фактическая ошибка, допущенная Замятиным в тексте «Воспоминаний».

Последнее заслуживает особого внимания тем более, что это сочинение Замятина часто используется как один из биографических источников в исследовательской литературе, посвященной творчеству и биографии Блока 1918–21 гг.²¹

Остановимся подробнее на полном (рукописном) варианте вызвавшего у Горького возражения фрагмента «Воспоминаний»: «Ветренное дождливое утро 7-го августа, одиннадцать часов, воскресенье. Телефонный звонок — “Алконост” (Алянский): скончался Александр Александрович. <…> ‹Его можно было спасти, вылечить>.

Помню, не выдержал и позвонил Горькому <…>.

<И опять телефон: надо написать страницу о его смерти — для “Записок мечтателей”. Я сел и написал в этот день только две строчки <…> “Блок умер. Или, точнее, убит. Убит всей нашей теперешней, жестокой, пещерной жизнью”>» (76).

Сравнение полного текста этого фрагмента «Воспоминаний» с письмом Замятина К. Чуковскому от 8 августа 1921 г. не позволяет трактовать ошибку, на которую указывает в своем письме Горький, только как аберрацию памяти автора — в этом письме Замятин упоминает об отсутствии Горького в Петрограде: «Думал в понедельник (сегодня) начать хождения по выезду в Холомки, — теперь не до того: нет Горького, нет Чуковского — и мне пришлось устраивать разрешение переговоров о Блоке по прям<ому> проводу с Москвой, и скульптора для маски и прочее»²².

В письме к Чуковскому особенно обращает на себя внимание следующий фрагмент: «Вчера в половине одиннадцатого утра — умер Блок. Или, вернее: убит — пещерной нашей, скотской жизнью. Потому что его еще можно — можно было спасти, если бы удалось вовремя увезти за границу»²³.

Далее формулировки: «умер <…> Или, вернее: убит <…> пещерной нашей, скотской жизнью» и «его еще <…> можно было спасти» Замятин с незначительными изменениями использует в своем некрологе Блоку 1921 г.: «И она <боль от смерти Блока. — Ф. В.> еще горчее оттого, что мы знаем: его  71 | 72  можно было спасти, оттого, что мы знаем: он убит нынешней нашей жестокой, пещерной жизнью»²⁴ (в опубликованный текст некролога эта завершающая фраза не вошла²⁵). Эти же формулировки первоначально были использованы Замятиным в приведенном выше фрагменте «Воспоминаний».

Образная характеристика «пещерный» впервые появляется в публицистике Замятина 1918 г. — например, в статьях «Над пучиной» («Ведь мы теперь живем во время первобытное, пещерное»²⁶) и «Последняя страница» («Много звериного, пещерного будет записано историей в последний период российской революции»²⁷).

Образ же «пещерной жизни» впервые появляется в рассказе «Пещера»²⁸ (рукописи датированы октябрем 1920 г.), в котором «пещерный» — одна из «интегральных» характеристик (ср.: «пещерные люди», «пещерная петербургская спальня», «пещерный Мартин Мартиныч» «пещерный бог: чугунная печка» и т. д.)²⁹.

Благодаря сравнению этого фрагмента с другими источниками, становится очевидной «двойная» природа «Воспоминаний» — использование уже выработанных «формул» заставляет трансформировать факт.

В данном случае точнее было бы говорить о степени преобразования (или о степени достоверности) каждого факта, чем о его достоверности/недостоверности. Например, Замятин действительно написал заметку о смерти Блока для «Записок мечтателей», издаваемых С. Алянским. Однако «написать страницу для “Записок мечтателей”» Замятину предложил тот же, кто перед этим по телефону сообщил о смерти Блока, — то есть Алянский (из текста вовсе не очевидно, что оба звонка были от одного и того же лица). Кроме того, в равной степени вероятно, что сам Замятин предложил Алянскому написать статью о смерти Блока.

Такой же «двойственностью» характеризуется и описание знакомства Замятина с Блоком: «1918 год. Маленькая редакционная комната <…>. И непривычный дружески-вражеский разговор с одним из редакторов лево-эсерского журнала.  72 | 73 

Стук в дверь — и в комнате Блок. Нынешнее его, рыцарское лицо — и смешная, плоская американская кепка. И от кепки — мысль: два Блока — один настоящий, а другой — напяленный на этого настоящего, как плоская американская кепка. Лицо — усталое, потемневшее от какого-то сурового ветра, запертое на замок. <…> И вдруг — сквозь металл, из-под забрала — улыбка, совсем детская, голубая:

— А я думал, что вы — непременно с бородой до сих пор, вроде земского доктора. А вы — англичанин… московский…

Это было мое знакомство с Блоком. Только этот короткий разговор, улыбка, кепка» (73).

Сразу обращает на себя внимание практически полное отсутствие в тексте других фактических деталей, кроме даты (достаточно неопределенной — «1918 год»): не называется «лево-эсерский журнал», в редакции которого «состоялась» встреча обоих писателей, не уточняется имя редактора, с которым у Замятина происходит «дружески-вражеский разговор». Зато дается развернутое описание того впечатления, которое произвела на Замятина внешность Блока. Эта «неконкретность» противоречит установке на достоверность описываемого в мемуарном тексте, поскольку для создания эффекта правдивости мемуаристы, как правило, насыщают свой текст подробностями (действительными или мнимыми)³⁰.

Однако даже дата знакомства, указанная в «Воспоминаниях», оказывается хронологически сдвинутой — знакомство Замятина и Блока относится к более раннему периоду, о чем свидетельствует запись от 24 октября 1915 г. в «Записной книжке» Блока: «Ремизову — “Степка-Растрепка” (у него — Федор Иванович ‹Щеколдин› и Замятин)»³¹. Из этого упоминания можно сделать вывод, что к этому времени знакомство писателей уже состоялось и встреча, зафиксированная Блоком, не была первой³².

Знакомство Замятина и Ремизова состоялось в 1915 г. — первое из сохранившихся писем Замятина к Ремизову датировано 29 ноября 1915 г. (На то, что знакомство состоялось в 1915 г., также указывает письмо Замятина Венгерову от 15 декабря 1916 г.: «Ремизова лично узнал не очень давно  73 | 74  <…>»³³). Поэтому и знакомство Замятина с Блоком с большой долей вероятности можно отнести к 1915 г. Однако в «Воспоминаниях» Замятин «отодвигает» время своего знакомства на 1918 г.³⁴

Приведенная реплика Блока тоже может являться, по нашему предположению, «сконструированной». Аналогичную ситуацию Замятин описывает в «Автобиографии» 1922 г.: «<…> я написал “Уездное”. После чего покойный Измайлов решил печатно, что я — в высоких сапогах, уездный, лохматый, с толстой палкой — и был очень удивлен, когда я оказался совсем не таким»³⁵.

Описание впечатления, произведенного на Замятина Блоком, является продолжением и развитием «формулы», появившейся уже в некрологе 1921 г.: «Два Блока: один — в шлеме, в рыцарских латах, в романтическом плаще; и другой — наш, земной, в неизменном белом свитере, в черном пиджаке, с двумя глубоко врезанными складками по углам губ»³⁶.

Последовательное сопоставление приведенного в «Воспоминаниях» эпизода знакомства с другими биографическими и публицистическими текстами Замятина позволяет сделать предположение о «сконструированности» как одной из принципиальных особенностей построения данного текста.

Приведем еще несколько примеров. Рассмотрим следующий изложенный Замятиным в «Воспоминаниях» эпизод: «В один весенний вечер — заседание на частной квартире. Горький, Батюшков, Браун, Гумилев, Ремизов, Гизетти, Ольденбург, Чуковский, Волынский, Иванов-Разумник, Левинсон, Тихонов и еще кто-то — много… и один Блок. Доклад Блока о кризисе гуманизма. <…> Кажется, весь этот вопрос — о кризисе гуманизма — ответвился как-то от Гейне: Блок редактировал во “Всемирной литературе” — Гейне» (73).

Комментатор «Воспоминаний» Замятина считает, что здесь описан доклад «Крушение гуманизма», прочитанный на заседании «Всемирной литературы» 9 апреля 1919 г. Однако ранее (25 марта 1919 г.) Блоком на заседании «Всемирной литературы» был прочитан  74 | 75  доклад о Гейне («Гейне в России»), в котором, согласно дневниковой записи Блока от 26 марта 1919 г., также была затронута «тема о крушении гуманизма и либерализма»³⁷. Заметим, что Замятин говорит о «докладе <…> о кризисе гуманизма», а не о докладе «Крушение гуманизма».

В дневнике Корнея Чуковского (запись от 26 марта 1919 г.) дается краткое описание заседания 25 марта 1919 г.: «Вчера на заседании “Всемирной литературы” Блок читал о переводах Гейне, которого он редактирует. <…> Читал о том, что Гейне был антигуманист, что теперь, когда гуманистическая цивилизация XIX века кончилась, когда колокол антигуманизма слышен звучнее всего, Гейне будет понят по-новому»³⁸.

Кроме того, Чуковский перечисляет участников заседания — Горький, Чуковский, Гумилев, Лернер, Батюшков, Браун, Блок, Лозинский, Левинсон, Тихонов, Волынский³⁹. (Блок в «Дневнике» упоминает Горького, Волынского, Левинсона, Батюшкова, Тихонова, Брауна, Гумилева, Чуковского⁴⁰).

О заседании же 9 апреля 1919 г. у Блока сохранилась только сделанная в тот же день короткая запись в «Записной книжке»: «В 6 часов — мой доклад об антигуманизме у Тихонова»⁴¹. В дневнике Чуковского описание этого заседания отсутствует, что позволяет предположить, что Чуковский не был на нем.

На заседании 26 марта Замятин не присутствовал (об этом свидетельствует запись Чуковского), как, вероятно, не присутствовал он и на заседании 9 апреля. Замятин упоминает в числе гостей Тихонова (хотя именно на квартире Тихонова это заседание и проходило), Чуковского (чье участие в этом заседании по приведенным выше соображениям является спорным) и Гизетти (который не являлся сотрудником «Всемирной литературы»). Вернее всего предположить, что Замятин знал о них по рассказам — поэтому и объединил в своем тексте оба заседания в одно.

Еще более показательным в этом смысле является описание обсуждения блоковской пьесы «Рамзес» на заседании Секции исторических картин (эпизод, который в опубликованном варианте подвергся значительному сокращению). Процитируем  75 | 76  его в полном объеме: «Прочитали. Делали какие-то замечания о “Рамзесе”. Блок отшучивался:

— Да ведь это я только переложил Масперо. Я тут не при чем. <Но когда я показал ему несколько не по-египетски русских мест в “Рамзесе” (это была месть за то, что он говорил мне о моей пьесе) — он очень заботливо отметил их карандашом и через два-три дня показал в переделанном виде:

— Ну что: теперь по-египетски?>» (74). Для сравнения приведем дневниковую запись К. Чуковского от 29 ноября 1919 г.: «Блок написал пьесу о фараонах — Горький очень хвалил: “Только говорят они у вас слишком по-русски, надо немного вот так” (и он вытянул руки вбок — как древний египтянин — стилизовал свою нижегородскую физиономию под Анубиса) — нужно каждую фразу поставить в профиль»⁴².

Приведенные примеры позволяют сделать вывод о «сконструированности» и «квази-достоверности» описываемых Замятиным эпизодов/событий. Попытаемся выявить природу подобного рода неточностей.

Причина замятинской «неконкретности» становится более очевидной, если принять во внимание фрагменты, исключенные при публикации из окончательного текста. После описания эпизода знакомства в беловом автографе находим следующий фрагмент: «До этой встречи, давно — я любил его. До этой встречи, недавно — я не любил его: он изменил, казалось, Прекрасной Даме, Дульцинее, он нашел ее в земной Альдонсе, поставил точку. И после этой встречи я понял: изменил на минуту — только этот — в кепке; другой — настоящий — верен, и его нельзя не любить» (73).

Публикатор полного текста «Воспоминаний» полагает, что купюры, выявленные «при сравнении журнального текста с сохранившимися рукописями», — «явно не авторские». Они «значительно искажают смысл некоторых предложений, опущенных эпизодов и характеристик» и сделаны «по всей видимости, цензурой» (77)⁴³. Однако и это утверждение нуждается в корректировке: изъятые из основного текста фрагменты и отвергнутые варианты содержат цитаты и отсылки к публицистике Замятина о Блоке и тем самым обнажают публицистическую  76 | 77  основу текста и публицистическую подоплеку фактической «неопределенности». Поясним это положение.

Процитированный выше фрагмент является итогом эволюции отношения Замятина к Блоку и по-иному повторяет основные положения, высказанные в ходе «скифской» полемики 1918 г. Эта полемика 1918 г. была обусловлена резким неприятием Замятиным «Двенадцати» и «Скифов» Блока, а также положений, высказанных поэтом в статье «Интеллигенция и революция». Негативную оценку этим текстам Замятин дал в опубликованных под псевдонимом «Мих. Платонов» (или «М. П.»)⁴⁴ статьях «Скифы ли?»⁴⁵, «Презентисты»⁴⁶, «Домашние и дикие»⁴⁷ и «О лакеях»⁴⁸.

Принципиально, что свое понимание образа Прекрасной Дамы и Блока как «певца Прекрасной Дамы» Замятин выстраивает, опираясь не на самого Блока, а на концепцию, изложенную Ивановым-Разумником в опубликованных в «Заветах» статьях «Роза и крест. (Поэзия Александра Блока)» (1913, № 10), «Русская литература в 1913 году» (1914, № 1), «Вечные пути. Реализм и романтизм» (1914, № 3^а). Так замятинское «Вечное достигание — и никогда достижение. <…> Вечная погоня за Прекрасной Дамой — которой нет»⁴⁹ («Скифы ли?») повторяет формулу Иванова-Разумника «вечно искать — и не находить»⁵⁰ («Роза и крест»).

Однако Замятин в своих статьях 1918 г. не столько повторяет, сколько полемически преломляет положения Иванова-Разумника. У Иванова-Разумника Блок сравнивался с Дон-Жуаном: «<…> Александр Блок, это — Дон-Жуан русской поэзии <…>. Ибо трагедия у них общая — искать Одну и находить многих…»⁵¹. Поэтому вечный поиск Прекрасной Дамы оказывается «распылением на десятки “любвей”», «бессилием найти единую любовь» и «самообманом»⁵²: «Да, иногда можно и в проститутке узреть черты Прекрасной Дамы; но быть в любви многоликим — не значит ли, наоборот, Прекрасную Даму обращать в проститутку?»⁵³.

У Замятина же Блок сравнивается с Дон-Кихотом («рыцарем печального образа»). Вечный поиск Прекрасной Дамы является уделом «дикого мечтателя» (образ-«синоним» Дон-Кихота  77 | 78  в статье «Домашние и дикие»): «Дикому мечтателю только на секунду — на десятую секунды — сквозь лицо Прекрасной Дамы мелькнула визгливая женщина: и Прекрасная Дама — умерла. Дикий мечтатель оставит прекрасную Даму <…> и отправится бродить по улицам и вглядываться в лица встречных проституток.

Нелепый дикий мечтатель не хочет мириться. <…> Дикий мечтатель не простит: потому что он любит»⁵⁴.

Образ Дон-Кихота в замятинской публицистике 1918 г. используется как воплощение «скифской» идеологии — впервые он появляется в статье «Презентисты»: «Пока футуристы не сделались презентистами — ими можно было любоваться, как Дон-Кихотами литературы: если Дон-Кихоту и случается быть смешным — его смешное красиво. Хороша была их вихрастость, непокорность и самая их абсурдность: во всем этом была буйная молодость и подлинный бунт.

Но то были футуристы. А презентисты жаждут носить казенный штемпель на лбу <…>»⁵⁵.

Эти же характеристики («вихрастость», «непокорность», «буйная молодость», «подлинный бунт») Замятин в статье «Скифы ли?» применяет к «подлинным скифам» (ср.: «люди, ничем не объярлыченные», «любовь к подлинной вечно-буйной воле»⁵⁶, «непокорный, смеющий думать иначе, чем он, мещанин, думает»⁵⁷, «колючие еретические вихры»⁵⁸, «подлинный скиф, о котором в скифском предисловии говорится: “Разве скиф не всегда готов на мятеж?” Подлинный скиф — всегда»⁵⁹). В конце статьи Замятин прямо сопоставляет футуристов-«презентистов» и «скифов ли?»: «Неужто мы так быстро живем, что футуристы уже состарились, уже притомились быть особенными, уже обымпотентились к буйству и тлеют старческой страстью урнингов к объятьям Луначарского? Неужто футуристы разделят судьбу российских “скифов”, заживших мирной, оседлой жизнью?»⁶⁰.

Разностью в понимании позиции «скифа» обусловлена и разность в понимании Блока-«певца Прекрасной дамы». Соположение в публицистике образов Прекрасной Дамы и Дон-Кихота Замятин осуществляет через «заимствованное» у  78 | 79  Федора Сологуба противопоставление «Альдонса — Дульцинея»: по Замятину, «Стихи Александра Блока <…> об одном: о Незнакомке, о Прекрасной Даме, о Снежной Деве. И это, в сущности, то же самое что Дульцинея Сологуба»⁶¹.

Таким образом, упомянутые в «Воспоминаниях» в эпизоде знакомства «1918 год» и «дружески-вражеский разговор с одним из редакторов лево-эсерского журнала» призваны противопоставить Блока, опубликовавшего в лево-эсеровских изданиях (литературным отделом которых заведовал в этот период Иванов-Разумник) «Двенадцать» (в журнале «Наш путь»), «Скифов» и статью «Интеллигенция и революция» (в газете «Знамя труда») и Замятина, опубликовавшего в право-эсеровских изданиях негативные отзывы о них.

Неприятие этих текстов Блока в цикле полемических статей 1918 г. было вызвано замятинским несогласием с позицией «Скифов» во главе с Ивановым-Разумником, выразителем которой стал Блок, — она, по мнению Замятина, не соответствовала «подлинно скифскому» духу: «Удел подлинного скифа — трудно понять. И потому слабые — закрывают глаза и плывут по течению. И таких “тьмы, и тьмы, и тьмы”, как возглашает Блок в стихотворении “Скифы” (“Знамя Труда”, № 137). Но скифы ли это? Нет, не скифы. Скифы подлинные, революционеры и вольники подлинные — будут при всяком строе <…> Но таких никогда не будут “тьмы” <…> Их никогда не могут быть “тьмы, и тьмы, и тьмы”. А если их тьмы, то это не упрямые и вольные скифы: вольные скифы — не преклонятся ни пред чем, вольные скифы — не побегут за победоносцами, за грубой силой <…>» («Скифы ли?»)⁶².

Эта же мысль была повторена в статьях «Домашние и дикие»: «Это — поэтический фагоцитоз: верой и фантазией, как тельцами фагоцитов, облекается инородное, сомнительной чистоты тело — и поэт прекрасно с ним уживается. Блок сумел фагоцитировать своих “двенадцать” с бубновым тузом на спине; сумел принять и воспеть рабовладельческие способности правителей наших: “Ломать коням тяжелые крестцы и усмирять рабынь строптивых”»⁶³; и в статье «О лакеях»: «Быть, может, это — все то же самое восхищение  79 | 80  “мощью” рабовладельца? Все та же самая, воспетая Блоком, зубодробительная красота — “усмирения рабынь строптивых”?»⁶⁴.

Это же положение, но оформленное как мемуарное свидетельство, было использовано в одной из ранних редакций «Воспоминаний»: «И потом — при пересадке с заседания на заседание — короткий, мимолетный разговор с Блоком. <…> Я не могу вам воспроизвести весь этот разговор. Помню я сказал:

— Не могу вам простить вот этих строк:

Ломать коням тяжелые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых…» (74).

Если негативное отношение к «Скифам» сохранялось у Замятина и в 1924 г., то в оценке «Двенадцати» произошли существенные изменения, связанные с художественной стороной этого текста. Так, в статье 1918 г. Замятин определяет «Двенадцать» как продукт «поэтического фагоцитоза», а уже в черновом варианте статьи «Я боюсь» (1920–21 гг.) он причисляет «Двенадцать» к произведениям пропагандируемого им литературного направления — неореализма: «Символизм явно для всех состарился уже перед началом войны, и наилучшим доказательством этого служит то, что даже апостолы символизма — Сологуб, Белый, Брюсов⁶⁵ — заговорили на ином языке, языке неореализма (“Двенадцать” Блока, “Заклинательница змей” Сологуба, “Петербург” Белого)»⁶⁶.

И окончательно это положение закрепляется в статье «О синтетизме» (1922 г.), написанной уже после смерти Блока: «Сюда — к синтетизму и неореализму — пришел перед смертью Блок со своими “Двенадцатью” (и не случайно, что иллюстратором для “Двенадцати” выбрал он Анненкова)»⁶⁷.

Иными словами, в отношении поэмы «Двенадцать» оценка с идейных позиций вступила в противоречие с оценкой с позиций эстетических. Отражение этого противоречия и его снятие мы находим в «Воспоминаниях»: «Решили устроить журнал. Он должен был называться “Завтра” — и, помню, мне было поручено написать что-то вроде манифеста. Там было —  80 | 81  о круге: вчера, сегодня и завтра, и о том, что вся литература всегда о завтра и во имя завтра и этим определяется отношение ее к вчера, к сегодня: и от этого она всегда ересь, бунт.

А потом при пересадке с заседания на заседание — мимолетный разговор с Блоком и об этом <о ереси, о еретике-Блоке, и о том, что однажды он был католическим.> <…> Я сказал:

— Вы очень отошли от того, кем были год назад. Вы меняетесь. <…>

— Да, я сам чувствую, что меняюсь <“Двенадцать” — я теперь едва ли бы написал>» (74).

Показательно, что именно здесь единственный раз Замятин прямо ссылается на свою статью. Этот фрагмент особенно густо «усеян» цитатами и отсылками к статьям Замятина 1920–21 гг., излагающим принципы «нового искусства» — неореализма и «нового автора»-неореалиста.

Определения «еретик-Блок» и «Блок католический» Замятин «заимствует» из чернового варианта статьи «Я боюсь»: «Живая литература не может быть ортодоксальной, католической; она должна быть отрицанием догмы, ересью»⁶⁸. А приведенный разговор по сути является оформленным в прямую речь положением статьи «О литературе, революции, энтропии и о прочем» (октябрь 1923 г.): «Эта же болезнь <энтропия> — часто у художника, писателя:

сыто заснуть в однажды изобретенной и дважды усовершенствованной форме. И нет силы ранить себя, разлюбить любимое, из обжитых, пахнущих лавровым листом покоев — уйти в чистое поле, и там начать заново.

Правда, ранить себя — трудно, даже опасно: “Двенадцатью” — Блок смертельно ранил себя. Но живому — жить сегодня, как вчера, и вчера, как сегодня, — еще труднее»⁶⁹.

Очевидно, на изменение оценки творческого облика поэта повлияла «Записка о “Двенадцати”» Блока (датирована 1-м апреля 1920 г.)⁷⁰. В ранних редакциях «Воспоминаний» Замятин инкорпорировал в свой текст наиболее значимые для его концепции фрагменты «Записки» Блока — ср.: «Недавно я говорил одному из тогдашних врагов, едва ли и теперь простившему  81 | 82  мне мою деятельность того времени, что я, хотя и не мог бы написать теперь того, что писал тогда, не отрекаюсь ни в чем от писаний того года»⁷¹; «Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но — не будем сейчас брать на себя решительного суда»⁷² и фрагменты ранних редакций: «<…> короткий, мимолетный разговор с Блоком. <…> Помню я сказал:

— Не могу вам простить вот этих строк <…>» (74); «Это был первый мой разговор с Блоком — без стен. <…> Я сказал:

— Вы очень отошли от того, кем были год назад. Вы меняетесь. <…>

— Да, я сам чувствую, что меняюсь. “Двенадцать” — теперь я едва ли бы написал» (74); «На каком то заседании — у меня в руках английский журнал, и там я увидел статью о переводе “Двенадцати” Блока под заглавием “A Bolshevik Poem”. Я показал Блоку статью. Он усмехнулся.

— Я не очень польщен» (75)⁷³.

Суммируя эволюцию своего отношения к Блоку, Замятин от идеи измены Прекрасной Даме (противопоставление Альдонсы и Дульцинеи в публицистике 1918 г.) приходит к антиномическому синтезу (огненная Прекрасная Дама — революция). В этом смысле показательно, как в 1921 г. Замятин видоизменяет собственное высказывание 1918 г. (статья «Домашние и дикие»): «Дикий мечтатель оставит Прекрасную Даму — Господи, в общем, она ведь прекрасна и добродетельна, нелепый мечтатель! — и отправится бродить по улицам и вглядываться в лица встречных проституток. <…> Былой Блок с нелепым бесстрашием самосожженца поднимал у незнакомки вуаль — и сгорал: не Она. Умудренный годами Блок знает: уютней и спокойней поверить, что это — Она, и не сгорать, а греться»⁷⁴. В статье-некрологе 1921 г. этот же образный ряд представлен следующим образом: «Рыцарь Прекрасной Дамы — в стеклянные майские ночи всегда будет бродить по Петербургу и с тоской вглядываться в лица встречных: не Она ли? <…> Поэт Блок — жив, пока живы мечтатели (а это племя — бессмертно)»⁷⁵.  82 | 83 

Изменения, произведенные Замятиным, касаются необычайно важного для его публицистики образа «мечтатель». Если в статье 1918 г. противопоставляются «два сорта мечтателей: домашние и дикие»⁷⁶, то уже в наброске 1921 г. говорится о «двух породах — мечтателей и деятелей — всюду, не только в искусстве»⁷⁷.

Подведем некоторые итоги. «Воспоминания» Замятина о Блоке специфичны тем, что под формой мемуаров подается, по сути, концептуальная статья.

Замятиным последовательно выстраивается сюжет об авторах двух поколений, обнаруживающих в ходе полемики глубинное творческое и личностное родство: тезис («Блок — «певец Прекрасной Дамы») — антитезис (Блок — автор «Двенадцати» и «Скифов») — синтез (Блок — «певец» «огненной Прекрасной Дамы-революции»).

Блок предстает воплощением замятинской концепции жизни и творчества. Публицистичностью «Воспоминаний» обусловлены фактические ошибки и искажения (объясняемые не ошибками памяти, а концептуальностью подачи материала). Наиболее отчетливо эта особенность проявляется в исключенных из окончательного текста фрагментах, обнажающих публицистическую основу «Воспоминаний».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Барабанов Е. Комментарии // Замятин Е. Сочинения / Сост. Т. В. Громовой и М. О. Чудаковой. М., 1988. С. 551.

² Цит. по: Белый Андрей. Дневниковые записи / Предисл. и публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Александр Блок: Нов. мат. и исслед. Лит. наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 822.

³ В заметке «Жизни искусства» эта задача была сформулирована следующим образом: «<…> Собирание писем А. А. <Блока> и материалов о нем» (цит. по: Белый Андрей. Указ. соч. С. 822).

⁴ Там же. С. 800. О сборнике воспоминаний Белый упоминает также в письме от 22 августа 1921 г. С. М. Соловьеву: «Комитетом памяти Блока решен в первую голову сборник, посвященный воспоминанию о нем (встречи, впечатления, биографич<еские>  83 | 84  черты и т. д.) Не желательны статьи оценочного характера. Ты близко знал покойного, часто одно время встречался с ним. Кому же, как не Тебе, откликнуться. <…> Срок назначен до 20 сентября (несколько дней опоздания не в счет)» (Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) // Александр Блок: Нов. мат. и исслед. Лит. наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 535–536).

⁵ Записка С. Алянского Р. Иванову-Разумнику, написанная на обороте замятинской рукописи, датирована 22 августа 1921 г. (см.: Галушкин А. Ю. Комментарии // Замятин Е. Я боюсь: Лит. критика. Публицистика. Воспоминания / Вступит. ст. В. А. Келдыша; сост. и коммент. А. Ю. Галушкина; Подгот. текста А. Ю. Галушкина и М. Ю. Любимовой. М., 1999. С. 302).

⁶ СовЛит: Советская литература. Тексты, библиография, исследования. Журналы 1920-х гг. — www.ruthenia.ru/sovlit/jour.html.

⁷ Приведем полный список авторов, значащихся в анонсе: «Андрей Белый, Анна Ахматова, Вячеслав Иванов, Р. В. Иванов-Разумник, В. В. Гиппиус, Евг. Замятин, В. А. Зоргенфрей, М. А. Кузмин, Н. А. Клюев, Вл. Пяст, Федор Сологуб, К. И. Чуковский, Мариэтта Шагинян, Викт. Шкловский, А. З. Штейнберг, П. Е. Щеголев, Конст. Эрберг, Е. П. Иванов и др.» (цит. по: Белый Андрей. Указ. соч. С. 822.) В 6-м номере «Записок мечтателей» (1922) из всех перечисленных в анонсе были опубликованы воспоминания
о Блоке Андрея Белого, В. А. Зоргенфрея и К. Чуковского (см.: Там же).

⁸ Здесь были опубликованы черновые наброски поэмы «Возмездие» и шуточные «Стихи о предметах первой необходимости» («Нет, клянусь, довольно Роза…»); ряд пьес и драматических набросков: «Дионис Гиперборейский» («К Дионису Гиперборейскому»; драматический набросок из записной книжки 1906 г.), «Нелепый человек» (наброски задуманной пьесы из дневника 1913 г. и записных книжек 1915–16 гг.), «Укрощение строптивой» (датированная 15 декабря 1913 г. шуточная пьеса-миниатюра с подзаголовком «составлено по трагедии Шекспира»), «Пьеса из жизни Иисуса» (план пьесы, датированный 7 января 1918 г.), шуточные одноактные пьесы «Исторические картины» и «Сцена из исторической картины “Всемирная Литература”» (осень 1919); публицистические наброски «Письмо о театре» (датировано 7 апреля 1918 г.), «Начало лекции» (датировано 5 апреля 1920 г.) и «Набросок статьи».  84 | 85 

Кроме публикации текстов поэта, в этот раздел вошла также статья Г. П. Блока «Герои “Возмедия”» (СовЛит: Советская литература. Тексты, библиография, исследования. Журналы 1920-х гг. — www.ruthenia.ru/sovlit/jour.html).

⁹ Косвенно на это указывает и изложенная в письме С. Алянскому от 21 сентября 1921 г. просьба Е. Замятина «достать трехтомное мусагетское издание Блока» (Замятин Е. Письма 1910–20-х гг. разным адресатам / Публ. Т. Т. Давыдовой // Литературная учеба. 2004. № 6. С. 117). Е. Барабанов в своем комментарии к «Воспоминаниям о Блоке» указывает (к сожалению, без ссылки на источник), что «первые варианты текста воспоминаний читались Замятиным осенью 1921 г.» (Барабанов Е. Указ. соч. С. 552).

¹⁰ Текст «Воспоминаний о Блоке» дается по наиболее полной публикации (Замятин Е. Воспоминания о Блоке / Послесл., коммент. и подгот. текста А. Ю. Галушкина // Юность. 1988. № 5. С. 73–77) с указанием номера страницы в круглых скобках; фрагменты, не вошедшие в окончательный текст, заключаются в ломаные скобки.

¹¹ Замятин Е. Я боюсь. С. 131.

¹² Галушкин А. Ю. Указ. соч. С. 315.

¹³ Замятин Е. Я боюсь. С. 132.

¹⁴ Отметим, что данные формулировки также диссонируют с авторской датировкой.

¹⁵ Свою позицию Горький обозначил уже в преамбуле письма: «Мое “ближайшее участие”, возлагая на меня некоторую долю ответственности за журнал, дает мне, полагаю, и право критики, — не так ли?» (Горький А. М. Письма к А. Н. Тихонову / Подгот. текста и коммент. А. Я. Тарараева // Горьковские чтения: 1953–1957. М., 1959. С. 48).

¹⁶ Горький А. М. Указ. соч. С. 49.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Белый Андрей. Указ. соч. С. 802.

¹⁹ Горький А. М. Указ. соч. С. 49.

²⁰ Там же.

²¹ В этом качестве «Воспоминания» Замятина были использованы, например, в составленной О. Немеровской и Ц. Вольпе книге «Судьба Блока по документам, воспоминаниям, письмам, дневникам, статьям и другим материалам» (Л., 1930) (см.: Барабанов Е. Указ. соч. С. 552).

²² Е. И. Замятин и К. И. Чуковский. Переписка (1921–1928) / Вступит. ст., публ. и коммент. А. Ю. Галушкина // Евгений Замятин и  85 | 86  культура ХХ века: Исследования и публикации / Сост. М. Ю. Любимовой. СПб., 2002. С. 211.

²³ Там же. С. 210.

²⁴ Галушкин А. Ю. Указ. соч. С. 302.

²⁵ См. записку С. Алянского Иванову-Разумнику от 22 августа 1921 г., написанную на оборотной стороне рукописи некролога: «Прочтите, пожалуйста, статейку Замятина для “Зап<исок> мечтателей”, о кот<орой> говорил. Это все-таки не то, что нужно. Находите ли возможным напечатать на первом листе? И не выкинуть ли последний абзац? А может и всю статейку оставить?» (цит. по: Там же).

²⁶ «Дело народа» за 12 апреля 1918 г. (цит. по: Барабанов Е. Указ. соч. С. 542; пример Е. Барабанова).

²⁷ «Дело народа» за 23 июня 1918 г. (цит. по: Замятин Е. Я боюсь. С. 46).

²⁸ Ср.: «Голый, жесткий, простой, холодный — как пещерная жизнь и смерть — электрический свет» (Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 213–214).

²⁹ Упоминаемая в «Воспоминаниях» реалия зимы 1920 г. «лепешки из картофельной шелухи» (75) используется и в «Пещере» — ср. «сушеная картофельная шелуха для лепешек» (Замятин Е. Указ. соч. С. 208).

³⁰ Для сравнения приведем описание знакомства с Блоком А. Штейнберга из мемуаров «Друзья моих ранних лет» (Штейнберг работал над ними в конце 1960-х – середине 1970-х; при создании он опирался на дневники, которые вел с 1908 г.): «Когда я встречался с Блоком в петроградские годы с 1918-го по 1921 год, мое внимание неизменно привлекала зыбкая улыбка на его лице. Я заметил ее уже в первую встречу с ним во второй половине октября 1918-го года, когда я увидел Александра Александровича Блока у окна большого зала дворца великого князя Владимира Александровича, где должно было состояться совещание о проекте устава ТЕО (Театральный отдел Народного Коммисариата Просвещения) под председательством Всеволода Эмильевича Мейерхольда. На это совещание был приглашен, в числе многих других театральных деятелей, артистов, драматургов и критиков, Разумник Васильевич Иванов-Разумник, который взял и меня с собой» (Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911–1928) / Подгот. текста, послесл. и прим. Ж. Нива — nivat.free.fr/livres/stein/02.htm).  86 | 87 

³¹ Блок А. А. Записные книжки: 1901–1920 / Сост., подгот. текста, предисл. и прим. В. Орлова. М., 1965. С. 269.

³² Основанием для такого предположения послужили отрывки из «Записной книжки» Блока этого же периода, относящиеся к знакомству с С. Есениным. В записи, относящейся к первому знакомству (9 марта 1915 г.), имя Есенина не упомянуто: «Днем у меня рязанский парень со стихами» (Блок. А. А. Указ. соч. С. 257). Приведем для сравнения запись от 21 октября 1915 г.: «Н. А. Клюев — в 4 часа с Есениным (до 9-ти)» (Там же. С. 269).

К. Чуковский в своем дневнике (запись от 16 ноября 1919 г.) отмечал педантизм Блока: «Блок патологически-аккуратный ч<елове>к. <…> Все, что он слышит, он норовит зафиксировать в записной книжке — вынимает ее раз двадцать во время заседания, записывает (что? что?) — и, аккуратно сложив и чуть не дунув на нее, неторопливо кладет в специально предназначенный карман» (Чуковский К. И. Дневник: 1901–1929.М., 1997. С. 124).

³³ Переписка Е. И. Замятина с С. А. Венгеровым / Публ. Т. А. Кукушкиной и Е. Ю. Литвин; вступит. ст. и коммент. М. Ю. Любимовой // Евгений Замятин и культура ХХ века. СПб., 2002. С. 191.

³⁴ Предположение А. Ю. Галушкина, объяснявшего причину хронологического сдвига тем, что первая встреча Замятина и Блока была, «видимо, незначительной и не оставшейся потому в памяти мемуариста» (76), не представляется нам достаточно аргументированным. Исходя из характера блоковской записи, это предположение следует скорее отнести к Блоку.

³⁵ Замятин Е. Я боюсь. С. 3.

³⁶ Замятин Е. Там же. С. 67.

³⁷ Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. / Под общ. ред. В. Н. Орлова, А. А. Суркова и К. И. Чуковского. М.; Л., 1963. Т. 7.С. 291.

³⁸ Чуковский К. И. Указ. соч. С. 105.

³⁹ Там же. С. 106.

⁴⁰ Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. С. 291–292.

⁴¹ Блок А. А. Записные книжки: 1901–1920. М., 1965. С. 455.

⁴² Чуковский К. И. Указ. соч. С. 131.

⁴³ См. также: Галушкин А. Ю. Указ. соч. С. 311.

⁴⁴ Отметим в этой связи, что Блок был знаком со статьей «Скифы ли?» — это зафиксировано в его «Записной книжке» (запись от 1 апреля 1918 г.): «Вышел сборник правых с. — р., где прохаживаются обо всех скифах пространно» (Блок А. А. Указ соч. С. 397). Вопрос о том, знал ли Блок, что автором этой рецензии был Замятин  87 | 88  (рецензия была подписана псевдонимом «Мих. Платонов»), остается нерешенным.

⁴⁵ Отрывок этой статьи был опубликован в газете правых эсеров «Дело народа» за 24 марта 1918 г., полностью статья вышла
в 1-м сборнике «Мысль», также издаваемом правыми эсерами, в конце марта того же года.

⁴⁶ «Дело народа» за 31 марта 1918 г.

⁴⁷ «Дело народа» за 4 мая 1918 г.

⁴⁸ «Дело народа» за 15 мая 1918 г.

⁴⁹ Там же. С. 33.

⁵⁰ Иванов-Разумник. Роза и крест. (Поэзия Александра Блока) // Заветы. 1913. № 10. Отд. 2. С. 125.

⁵¹ Там же. С. 120.

⁵² Там же.

⁵³ Там же. С. 120–121.

⁵⁴ Замятин Е. Я боюсь. С. 36.

⁵⁵ Там же. С. 23.

⁵⁶ Там же. С. 25.

⁵⁷ Там же. С. 27.

⁵⁸ Там же.

⁵⁹ Там же. С. 31.

⁶⁰ Там же. С. 25.

⁶¹ Литературная студия Замятина / Публ. А. Н. Стрижева // Литературная учеба. 1988. № 5. С. 131.

⁶² Замятин Е. Я боюсь. С. 34.

⁶³ Там же. С. 37.

⁶⁴ Там же. С. 38.

⁶⁵ Вероятно, описка Замятина. По контексту должно быть «Блок».

⁶⁶ Галушкин А. Ю. Указ. соч. С. 298.

⁶⁷ Замятин Е. Я боюсь. С. 76.

⁶⁸ Галушкин А. Ю. Указ соч. С. 299.

⁶⁹ Замятин Е. Я боюсь. С. 101.

⁷⁰ Это подкрепляется дневниковыми записями «К материалам о Блоке» Андрея Белого (запись от 18 августа 1921 г.): «<…> выяснилась необходимость заседания памяти Блока в “Вольфиле”, ибо его односторонне трактуют по линии “Двенадцати”. Нашлась запись Блока о 12-ти; она не соответствует ни белогвардейским, ни коммунистич<еским> толкованиям; по оси этой заметки и будет построено заседание: участники: Щеголев, я, Замятин, Штейнберг, Ив<анов>-Разумник» (Белый Андрей. Указ. соч. С. 801).  88 | 89 

⁷¹ Белый Андрей <Вступительное слово и речь на LXXXIII открытом заседании Вольной Философской Ассоциации 28 августа 1921 года, посвященном памяти Александра Блока> // Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и Революции / Сост., вступит. ст., коммент. М. Ф. Пьяных. М., 1990. С. 506.

⁷² Белый Андрей. Указ. соч. С. 507.

⁷³ Фрагмент «Записки» Блока впервые был использован (в несколько измененном виде) Замятиным уже в статье-некрологе 1921 г. — ср: «<…> Блок слишком много себя отдал последней своей Прекрасной Даме — огненной и вольной стихии — и слишком больно ему было, когда от огня — остался только дым. В дыму он не мог жить. И вот почему в его смерти — какая-то логика» (Замятин Е. Указ. соч. С. 68) и: «<…> в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией» (Белый Андрей. Указ. соч. С. 506).

⁷⁴ Замятин Е. Я боюсь. С. 36.

⁷⁵ Там же. С. 68.

⁷⁶ Там же. С. 35.

⁷⁷ Там же. С. 241.