ЛИТЕРАТУРНОЕ ОКРУЖЕНИЕ
М. ЦВЕТАЕВОЙ В 1900-е гг.:
К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНОГО ДЕБЮТА

МАРИЯ БОРОВИКОВА

Литературному дебюту Марины Цветаевой — истории создания и публикации ранних сборников, их поэтике в самом широком смысле, рецепции критики, и, наконец, самоосмыслению юной Цветаевой в контексте литературной эпохи — посвящена обширная исследовательская литература. Тем не менее, ряд вопросов, связанных с ранним этапом литературной биографии Цветаевой, остается, на наш взгляд, невыясненным (а некоторые — и непоставленными), что позволяет нам еще раз обратиться к этому периоду ее творчества.

Дебютировала Цветаева не совсем обычно для эпохи¹ — ее первый сборник «Вечерний альбом» (1910 г.) не был предварен ни одной журнальной публикацией, что позволило Цветаевой, войдя в литературу, остаться вне литературных направлений. Кроме того, сборник был и необычно большим по объему — 111 стихотворений, поделенных на три тематических раздела — «Детство», «Любовь» и «Только тени».

Основная часть текстов, составивших сборник, написана в период с 1908 по 1910 год. Это время в жизни Цветаевой, кроме интенсивной творческой деятельности, ознаменовано постепенным приобщением ее к миру профессиональных литераторов: приятельство с А. К. Виноградовым (принадлежащим к кругу московских символистов; в будущем — автором известных биографических романов), знакомство и дружба с Л. А. Тамбурер (дамой, не имевшей непосредственного отношения к литературе, но близкой к литературно-художественным кругам Москвы), а через нее — знакомство с Эллисом  41 | 42  (Львом Львовичем Кобылинским), «первым поэтом, в жизни встреченным»², — как напишет о нем Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях. При разной (чаще невысокой) оценке Эллиса как поэта, современники почти единогласно называют его «гениальным» или «почти гениальным» человеком. «Эллис незабываем и <…> неповторим»³, — напишет о нем Н. Валентинов. Между ним и сестрами Цветаевыми завязываются самые теплые дружеские и, по-видимому, серьезные творческие отношения. Анастасия Цветаева вспоминает о весне 1909 г.: «Эллис все чаще приходил к нам. Длинные весенние вечера без него теряли смысл»⁴.

Однако в исследованиях о Цветаевой, касающихся интересующего нас периода ее жизни, как правило, упоминания об этой дружбе весьма схематичны: справедливо говорится, что именно Эллис «открыл Марине мир современной русской поэзии, познакомил ее с идеями и спорами символистов»⁵, отмечается, что, вероятно, именно под его влиянием возникло краткое, но сильное увлечение Цветаевой поэзией Валерия Брюсова. И вместе с тем, в описании этого сюжета проскальзывает доля легкого недоумения, причины которого наиболее точно сформулированы Викторией Швейцер. Во-первых, непонятно «что привлекало Эллиса к двум, едва вышедшим из детства девочкам?»⁶ (ср. в связи с этим в воспоминаниях А. Цветаевой: «В ту пору Льву Львовичу, должно быть, из всех домов Москвы, где он бывал <…>, больше всего хотелось к нам»⁷.) А во-вторых, странным кажется и другое: почему, «как метеор промелькнул на горизонте сестер Цветаевых Эллис, приоткрыл им незнакомые миры и исчез, как будто не оставив следа в душе»⁸? Нам хотелось бы попытаться предложить одну из версий ответа на оба этих вопроса.

Действительно, на первый взгляд кажется, что от этой дружбы осталось лишь несколько стихов с посвящением, вошедших в сборник «Вечерний альбом» (позже Цветаевой была написана поэма «Чародей», однако она уже не относится к интересующему нас периоду тесного личного общения поэтов).  42 | 43  Причем стихи эти, скорее, демонстрируют равнодушие юной Цветаевой к тому кругу идей, который проповедовал Эллис в конце 1900-х гг. И. Д. Шевеленко убедительно показывает на примере цветаевских стихов, обращенных к Эллису, как Цветаева осваивает символистскую лексику и образность, полностью освобождая ее от глубоких мистических смыслов, которыми она наполнена в поэтике символистов и, в том числе, в поэзии самого Эллиса: «Символистская метафизика растворяется в земной физике, и символическое иносказание заменяется метафорическим сравнением. Очевидная непроизвольность такой трансформации чужой темы и образности указывает на то, что в это время символистская идеология не задевает Цветаеву глубоко»⁹.

Можно предположить, что и как автор оригинальных поэтических текстов Эллис вряд ли мог особенно увлечь Цветаеву. Современники почти единогласно ставят его талант критика и теоретика, и, в еще большей степени, — человека — значительно выше таланта стихотворца, отказывая ему в «самостоятельном, автономном поэтическом даровании»¹⁰. Тем не менее, и собственная поэзия Эллиса (а не только взгляды на состояние современной литературы и трактаты о символизме) была, несомненно, актуальным контекстом их общения.

В 1910-е гг. Эллис выпустил в свет два поэтических сборника — “Stigmata” (1911) и “Argo” (1914). Во второй сборник вошли стихи, написанные в период с 1905 по 1913 г. — т. е., в том числе, и во время тесного общения Эллиса с сестрами Цветаевыми. Мало того, он содержит в себе явные указания на их знакомство — в виде трех стихотворений с посвящением (два — Марине Цветаевой, одно — Анастасии). В этих стихах, в первую очередь, обращает на себя внимание то, что они развивают темы «Вечернего альбома» (точнее, текстов, впоследствии составивших сборник). Приведем отдельные строки из стихотворения Эллиса «В рай», посвященного М. Цветаевой:

На диван уселись дети,
Ночь и стужа за окном,  43 | 44 
И над ними на портрете
Мама спит последним сном

<в кабинете отца Цветаевых висел портрет, изображающий Марию Александровну в гробу — М. Б.>.

«Ну, куда же мы поедем?
Перед нами сто дорог <…>

К великанам иль пигмеям,
Как бывало, полетим,

Иль опять в стране фарфора
Мы втроем очнемся вдруг,
Иль добудем очень скоро
Мы орех Каракатук? <…>

Ах, куда б ночном тумане
Ни умчал Единорог
Вновь на папином диване
Мы проснемся в должный срок <…>.

А вот отрывок из стихотворения Цветаевой «Первое путешествие»:

Диван-корабль в озерах сна
Помчал нас к сказке Андерсена.

Какой-то добрый Чародей
Его из вод направил сонных
В страну гигантских орхидей,
Печальных глаз и рощ лимонных.

Мы плыли мимо берегов,
Где зеленеет Пальма Мира,
Где из спокойных жемчугов
Дворцы, а башни из сапфира. <…>

Вдруг — звон! Он здесь! Пощады нет!
То звон часов протяжно-гулок!
Как, это папин кабинет?
Диван? Знакомый переулок?

Уж утро брезжит! Боже мой! <…>   44 | 45 

В той же стилистике написано и стихотворение Эллиса, посвященное сестре Анастасии, оно как бы возвращает Цветаевой персонаж ее же сборника:

<…> Струны, как медные трубы, гремят,
Дрогнул султан исполинского шлема…
Слышишь их рокот? Они говорят
                        нам про коня и Рустема. <…>

Лампа, как ангел, роняет лучи,
в детские глазки, смотрящие прямо…
Где же и шлем, и шатер, и мечи?
            Сказку читает нам мама.

Ср. у Цветаевой:

<…> Ульрих — мой герой, а Георг — Асин
Каждый доблестью пленить сумел:
Герцог Ульрих так светло-несчастен,
Рыцарь Георг так влюбленно-смел! <…>

Мы лежим, от счастья молчаливы,
Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы,
Мама Lichtenstein читает вслух
                                    («Как мы читали “Lichtenstein”»).

При более пристальном взгляде на стихи сборника “Argo” (точнее, на стихи первого раздела, но об этом — ниже) можно заметить, что стихотворения с посвящением сестрам Цветаевым — не единственные тексты в сборнике, развивающие схожие с цветаевскими темы и использующие общие мотивы. Приведем короткую выборку цитат, на наш взгляд, демонстрирующую это.

Эллис:	Взят из постельки на небо ты прямо,       тихо вокруг и светло, встретил ты Ангела, думал, что мама,       Ангела взял за крыло! <…> Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?       Плачут все мамы, грустя».  45 | 46  Ангел светло улыбается: «Значит,       видит здесь мама дитя!»                                     («В раю»).
Цветаева:	<…> Догорев, как свечи у рояля, Всех светлей проснулся ты в раю. И сказал Христос, отец любви: «По тебе внизу тоскует мама, В ней душа грустней пустого храма, Грустен мир. К себе ее зови» <…>. И когда осенние цветы Льнут к земле, как детский взгляд без смеха, С ярких губ срывается, как эхо, Тихий стон: «Мой мальчик, это ты!»                                     («Сереже»)
Цветаева:	Холодно в мире! Постель Осенью кажется раем. Ветром колеблется хмель, Треплется хмель над сараем; Дождь повторяет: кап-кап, Льется и льется на дворик… Свет из окошка — так слаб! Детскому сердцу — так горек! Братец в раздумии трет Сонные глазки ручонкой: Бедный разбужен! Черед За баловницей сестренкой. Мыльная губка и таз В темному углу — наготове. Холодно! Кукла без глаз Мрачно нахмурила брови: Куколке солнышка жаль!                                     («Пробуждение»)
Эллис:	Холодно в окнах и грустно и хмуро; Пусто в саду, лишь лягушка проскачет… Солнышко, плачь! А уж маленький Шура             плачет!  46 | 47  Весело в детской: лошадки несутся,       мушка за мушкою вьется… Солнышку снова пора улыбнуться!       Глядь, а уж Шура смеется!                                     («Осень»)

Отметим, что представленная выборка цитат недостаточно ярко передает общее впечатление похожести сборников — поскольку речь здесь идет не о цитировании, а о тематической и стилистической однородности, об использовании схожих средств поэтической выразительности — вплоть до многочисленных инфантильных посвящений (о роли посвящений в «Вечернем альбоме» писали исследователи, отмечая, что это одно из средств достижения «дневниковости» и «интимности» сборника). У Эллиса на 27 стихов первой части сборника находим 12 посвящений; вот некоторые их них — «Наташе Конюс», «Шуре Астрову», «Шуре Коваленскому», «Асе Ц.» (ср. у Цветевой — «Гале Дьяконовой», «Вале Генерозовой», «Сереже», «Асе» и т. д.). Примеров подобия так много, что отдельное их перечисление теряет смысл — первый раздел сборника Эллиса в целом производит впечатление родного брата, если не близнеца цветаевского «Вечернего альбома».

Все вышесказанное касается, повторимся, лишь первого раздела сборника. В целом его структура, смысл которой разъяснен автором в предисловии, являет собой образец символистского сборника: он состоит из двух основных частей — “Argo” и «Забытые обеты». Первая часть, в свою очередь, имеет еще три раздела: «Табакерка с музыкой», «Голубой цветок», «Гобелены». Каждый раздел символизирует определенный этап мистического пути лирического героя. 1) Утерянный Рай; 2) весть об ином Рае, который возможно обрести в Мечте — Голубом цветке, однако мечта эта разрушительна и грозит безумием; 3) следствие этого безумия — погружение в искусственный рай гобеленов (до полного самоотрицания). В итоге, осознав ложность своих путей, душа понимает, что истинный  47 | 48  путь не впереди нее, а позади, и ей не нужно искать нового, а нужно исполнять Забытые обеты.

Предисловие не только поясняет мистическое значение каждого этапа пути, но и раскрывает его земное воплощение. Первый этап, попытка вернуть утерянный рай, связан, вполне традиционно, с миром детства. Второй этап, символом которого является Голубой цветок, связан со стихией любви. Голубой цветок вспыхивает «как звезда любящих, <…> как знамение новой религии менестрелей, “религии любви”»¹¹. Третий этап, соответствующий третьему разделу первой части, характеризуется как «вечный маскарад бессмертных теней»¹², «непрестанное творчество призраков». (В связи со сказанным, вспомним название разделов цветаевского сборника, последовательность которых якобы биографична и представляет собой этапы взросления автора: «Детство», «Любовь», «Только тени».)

На первом этапе пути героя — поиске утраченного рая — Эллис останавливается в предисловии более подробно, и именно его воплощение напрямую связывается с творчеством (заметим, что связь эта необязательна, поскольку перед нами пути души вообще, а не души именно поэта). Детский мир, мир утерянного рая имеет свою форму выражения, свой язык — это язык снов и сказок, и современный поэт пытается обрести «утерянный рай», обращаясь к этим жанрам, репрезентирующим «детский мир». Однако его порыв напрасен — язык сна и сказок доступен только детскому воспринимающему сознанию, уже навсегда утраченному Поэтом. «Современному поэту, — пишет Эллис, — все еще ревниво стремящемуся остаться только поэтом, но уже властно увлеченному потоком всеразрушения <…> столь естественно отдаться голосам детства, этого малого утраченного Рая — призракам, снам и сказкам <…> только призраки детства — всегда реальны <…> только поэзия детства чиста и незабываема. Но сны и сказки понятны и живы лишь для детской души <…>»¹³. Итак, гармония на этом этапе невозможна, но сквозь данное рассуждение просвечивает образ идеального поэта, адекватного этому  48 | 49  «истинному миру» — поэта-ребенка, возможность которого, как мы можем предположить, и увидел Эллис в юной Марине Цветаевой. И то, что первый раздел сборника представляет собой как бы «слепок» с цветаевской поэзии, отчасти подтверждает наше предположение.

В то же время можно с уверенностью сказать, что описанные нами взгляды Эллиса не просто были известны Цветаевой, но и нашли в ней понимание и отклик. Об этом, в первую очередь, говорят стихи «Вечернего альбома», в которых особую роль играют те самые репрезентирующие детство жанры, которым такое важное значение придавал Эллис — сказка и сон. Примечательно, что, хоть они и упоминаются на страницах всего сборника (отчасти как пример детского чтения, отчасти как универсальная метафора) — именно в стихах, обращенных к Эллису, они становятся своего рода кодом, описывающим отношения между персонажами. Эллис в стихах Цветаевой прежде всего сказочник («Чародей»), а общение с ним — полусон:

Полу во сне и полу-бдея
По мокрым улицам домой
Мы провожали Чародея.

Сборники “Argo” и «Вечерний альбом», несмотря на отмеченную нами похожесть, получили в критике совершенно различную оценку. “Argo”, несмотря на его высокий пафос, не был одобрен критикой. Брюсов определил его стихи одной строчкой: «шаблонны, бледны и неинтересны»; совсем иная судьба постигла «Вечерний альбом» Цветаевой — критика откликнулась на него рядом одобрительных рецензий. Оценка цветаевского сборника на взгляд современных исследователей кажется даже слишком высокой, что заставляет их искать особые, лежащие вне достоинств самих стихов, причины этой оценки. «Та внимательная доброжелательность, с которой критика встретила этот сборник, объясняется <…> не столько его достоинствами, сколько специфической культурной ситуацией в русской поэзии вокруг 1910 года: ставший фактом коллективного  49 | 50  сознания “кризис символизма” отозвался в критике смещением ценностных ориентиров, сделавшим доминантой ожидания новизну стихов как таковую»¹⁴, — отмечает И. Д. Шевеленко. С этим трудно не согласиться — практически все отзывы так или иначе отмечают новизну стихов Цветаевой. Однако новизна — не единственное в оценке этого сборника, в чем сходятся между собой рецензенты. Основной составляющей практически всех статей является указание на автобиографизм, интимность, дневниковость «Вечернего альбома» (именно это и ощущается как новаторство автора). Впрочем, видя в этом литературный прием, достойный похвалы (новые темы, новая лексика, смелое обращение с материалом), критики также почти единодушны в своих замечаниях: новаторская «дневниковость» не выдержана и переходит в настоящий дневник, теряя в художественности и выходя за рамки литературы как таковой. Н. Гумилев называет интимность автора «Вечернего альбома» «чрезмерной»; по словам В. Брюсова, та же интимность на многих страницах переходит в «домашность»; Мариэтта Шагинян сравнивает некоторые стихи с «разговорами талантливых людей», которые вряд ли нужно делать известными публике. Таким образом, последовательность и настойчивость, с которой молодой автор осуществляет свой замысел, скорее отпугивает критиков, и видится ими как «неумелость» начинающего поэта. Объяснение этой «неумелости», впрочем, тут же легко находится: перед нами совсем юный автор («юный» здесь указывает именно на возраст, а не на отсутствие писательского опыта): «<…> эта непосредственность, привлекательная в более удачных пьесах, переходит на многих страницах толстого сборника в какую-то “домашность”. Получаются уже не поэтические создания (плохие или хорошие, другой вопрос), но просто страницы личного дневника <…>. Последнее объясняется молодостью автора, который несколько раз указывает на свой возраст.

                                          Покуда
Вся жизнь, как книга для меня, —   50 | 51 

говорит в одном месте Марина Цветаева; в другом она свой стих определяет как “невзрослый” <…>. Эти признания обезоруживают критику»¹⁵ — пишет В. Брюсов. Вторит ему Н. Гумилев: «Все это <имеются в виду “детские” с точки зрения критика посвящение, эпиграфы, инфантильная лексика. — М. Б.> наводит только на мысль о юности поэтессы, что и подтверждается ее собственными строчками-признаниями»¹⁶. Как видно из приведенных цитат, поэтика сборника — подчеркнутый автобиографизм, введение в текст обилия бытовых деталей, речевая характеристика лирического героя и персонажей — создавала настолько сильную иллюзию дневниковости, что провоцировала даже маститых литературных критиков видеть в авторе стихотворений на детские темы ребенка, отождествляя автобиографического лирического героя с его автором. (Отметим по этому поводу, что автору другого сборника, рецензируемого в обзоре и Брюсова, и Гумилева, — И. Эренбургу — немногим больше Цветаевой, всего 19 лет, но это никак не оправдывает в глазах критиков неудачи поэта).

Реакция Цветаевой на критику была, по оценке современников, неадекватной — Цветаева осталась резко недовольна, казалось бы, хвалебными рецензиями, выделив из общей массы лишь статью Максимилиана Волошина. Волошин отмечает в сборнике те же черты, что и остальные критики — его дневниковый характер и юность автора — но, в отличие от них, последовательность Цветаевой в воплощении своего замысла не отталкивает его, но, наоборот, получает особую ценность: «Ее <книгу. — М. Б.> нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна»¹⁷. Кроме того, эта подробность, кажущаяся остальным чрезмерной, и создает, по мнению Волошина, уникальность сборника, усугубляя документальную важность «книги, принесенной из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство»¹⁸. Юность автора предстает в этой рецензии не как оправдание промахам, а как самостоятельная ценность, повышающая значение его стихов. Не случайно  51 | 52  именно Волошину напишет Цветаева год спустя о детском восприятии: «Как я теперь понимаю “глупых взрослых”, не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: “дети не могут понять”, “детям это рано”, “вырастут — сами узнают”. Дети не поймут? Дети слишком понимают!»¹⁹.

Резюмируя, можно сказать, что особая роль лирического героя-ребенка в поэтике первого сборника Цветаевой прошла мимо критики, как бы закрываемая его дневниковостью. Тем не менее, нам хотелось показать, что его выбор не просто был результатом сознательной, тщательно продуманной позиции, но что формировалась эта позиция под воздействием нескольких факторов, в числе которых не только установка на автобиографизм, но и целый ряд современных Цветаевой взглядов на проблему творчества, проводником которых послужил для Цветаевой в конце 1900-х гг. Эллис.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См. подробней об этом: Шевеленко И. Марина Цветаева в 1911–1913 годах: формирование авторского самосознания // Блоковский сборник XI. Тарту, 1990. С. 52; ее же. Литературный путь Цветаевой: Идеология — поэтика — идентичность автора в контексте эпохи. М., 2002. С. 15 и след.

² Цветаева А. Воспоминания. М., 1974. С. 280.

³ Валентинов Н. Два года с символистами. Stanford, 1969. С. 151.

⁴ Цветаева А. Воспоминания. С. 307.

⁵ Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 1992. С. 75.

⁶ Там же. С. 74.

⁷ Цветаева А. Указ. соч. С. 305.

⁸ Швейцер В. Указ. соч. С. 72.

⁹ Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: Идеология — поэтика — идентичность автора в контексте эпохи. С. 43.

¹⁰ Ходасевич В. Собр. соч. Ann Arbor, 1990. Т. 2. С. 206.

¹¹ Эллис. Стихотворения. Томск, 2000. С. 103.

¹² Там же. С. 104.

¹³ Там же. С. 103.  52 | 53 

¹⁴ Шевеленко И. Д. Марина Цветаева в 1911–1913 годах: формирование авторского самосознания. С. 51.

¹⁵ Брюсов В. Новые сборники стихов // Брюсов В. Я. Среди стихов: 1894–1924. М., 1990. С. 339–340.

¹⁶ Гумилев Н. Указ. соч. С. 262.

¹⁷ Волошин М. Женская поэзия // Утро России. 1910. 11 дек. No 323. С. 6.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 6. С. 46.