«АНДРЕЕВСКИЙ» ПЛАСТ В ПЬЕСЕ БЛОКА «ПЕСНЯ СУДЬБЫ»

ДИНА МАГОМЕДОВА

1 декабря 1912 г., получив неожиданное предложение В. Мейерхольда о постановке драмы «Песня Судьбы» в Александринском театре, Блок попытался заново осознать для себя собственное отношение к пьесе четырехлетней давности, так и не поставленной на сцене и холодно принятой критиками и читателями. Хотя, по его собственному признанию, к 1910 г. он сам отошел от «Песни Судьбы» и разочаровался в ней¹, но, начав готовить свои пьесы к переизданию в сборнике «Театр», он опять «почувствовал для себя» важность этой драмы и попытался наметить ее возможную переработку: «Буду пытаться выбросить оттуда (и для печати, и для возможной сцены) все глупое, также то леонид-андреевское, что из нее торчит. Посмотрим, что останется тогда от этого глуповатого Германа» [СС–8: 7; 188].

Тема «Блок и Леонид Андреев» обстоятельно разрабатывалась в 1960–1970 гг. тартуским исследователем В. И. Беззубовым². Однако большая часть сопоставлений и наблюдений исследователя относится к критической прозе Блока. Систематического сопоставления принципов драматургии Блока и Андреева, не говоря уже об отдельных текстуальных перекличках, как это ни странно, никогда не проводилось, не говоря уже о более широких сравнительных исследованиях, выявляющих андреевские реминисценции в лирике Блока. Что же касается «леонид-андреевского» в «Песне Судьбы», то этот вопрос был поставлен в работе И. С. Приходько «Песня Судьбы и Книга Судеб: (Философема судьбы в драмах «Песня Судьбы» А. Блока» и «Жизнь Человека» Л. Андреева)»³. По мнению исследовательницы, Блок создал свою пьесу «как бы в полемике с Л. Андреевым. “Жизни Человека” он противопоставляет  9 | 10  “Судьбу Героя”; бессилию человека перед неумолимым роком — радостную готовность ответить на зов Судьбы; сгоревшей свече, символизирующей трагическую обреченность человеческой жизни, — дорогу как символ Свободы и предопределения в выборе Судьбы»⁴.

Вопрос о многообразных источниках «Песни Судьбы» неоднократно ставился в науке о Блоке. Не оспаривая и не отменяя ни одного из существующих прочтений пьесы, мы считаем необходимым указать на еще один текст, входящий в «леонид-андреевский» пласт наряду с драмой «Жизнь Человека». Речь идет о повести Андреева «Тьма», опубликованной в 1907 г. в альманахе «Шиповник» и получившей многочисленные отклики в критике 1907–1908 гг.⁵

Сюжет повести, основанный на действительном случае, повествует о том, как знаменитый и неуловимый революционер-бомбометатель накануне тщательно подготовленного террористического акта, загнанный сыщиками, укрывается в публичном доме. В развитии действия повести четко выделяются четыре этапа. Первый эпизод. Выбрав проститутку Любу, которая показалась ему спокойнее и серьезнее других, герой повести невольно втягивается в спровоцированный ею психологический и словесный поединок. При этом каждый из героев имеет самое смутное представление о мире, в котором живет его собеседник, и сталкивается с ним впервые. Мгновения взаимного искреннего интереса и сочувствия сменяются взаимными оскорблениями и обвинениями. Герой пытается объяснить девушке, что его гонят и преследуют те самые люди, которым он отдал всю свою жизнь, и в этот момент его жизнь кажется ему самому «чистой и мучительно прекрасной». Но едва только он пытается пожалеть девушку, вынужденную жить по другим законам, и, «подчеркивая свое отношение к девушке как к человеку», почтительно целует ей руку, она неожиданно ударяет его по лицу. Когда же он сам приходит в ярость и требует объяснений, она отвечает «с зловещей убедительностью»: «Какое же ты имеешь право быть хорошим, когда я — плохая?». И добавляет: «Я сказала — стыдно быть хорошим. А ты этого не знал?».  10 | 11 

С этого момента начинается второй эпизод повести: удар и утверждение «стыдно быть хорошим» внезапно обнаруживают, что герой не в силах оправдать собственную жизнь даже перед самим собой, что все, чем он жил до сих пор, оказывается обессмысленным и чужим. Но это внутреннее отречение от себя прежнего для героя оказывается не опустошением, а освобождением. Объявив о решении остаться в публичном доме с Любой, он пьет вместе с другими обитательницами публичного дома и провозглашает: «Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и полезем все во тьму».

Обычно критики, как и большинство исследователей, останавливаются именно на этих двух эпизодах, сводя к описанному перелому и отречению героя от себя и своего дела все содержание повести. Но вслед за этим апофеозом «тьмы» следуют еще два не менее важных эпизода, корректирующих то, что произошло в первой половине повести. Один из них является зеркальным отражением первой встречи героев. Воспроизводится еще один разговор между ними, уже после пирушки с проститутками. Герой вновь, уже по просьбе Любы, рассказывает ей о своем деле и товарищах, и теперь переворот происходит в ней: теперь она готова отречься от прежней жизни и забыть о своей «ненависти к хорошим». И так же, как герой осознал чужую правду после ее слов «стыдно быть хорошим», так героиня ощущает, что к ней приходит «новая правда», которая несет с собой «не страх, а радость».

И, наконец, в финальном эпизоде наутро после пережитой ночи обнаруживается, что террориста опознали и сообщили в участок. В оцепленный полицией публичный дом приходит пристав с сыщиками, безоружный и неодетый террорист не пытается сопротивляться и молча, со спокойной улыбкой, ждет ареста, после которого неминуемо должна последовать казнь. Люба вначале кокетничает с полицейскими, «предавая его наивно и откровенно», затем внезапно бросается к его ногам, кричит: «Он лучше вас всех», а завершается повесть многозначительной фразой: «Точно только теперь начиналась серьезная, настоящая опера».  11 | 12 

Даже по этому схематичному пересказу повести «Тьма» можно обнаружить несколько очень важных сюжетных перекличек с «Песней Судьбы».

Главное сходство заключается в ситуации встречи героя с женщиной, принадлежащей к чужому для него миру. Мир героини отчасти выпадает и из общих представлений о социальной норме: Люба — проститутка, о Фаине Друг Германа говорит: «Вы знаете, кто такая Фаина <…>? — Просто-напросто каскадная певица с очень сомнительной репутацией» [СС–8: 4; 111]. И у Андреева, и у Блока первое столкновение завершается ударом по лицу (Фаина бьет Германа бичом)⁶, после которого для героя наступает психологический перелом и добровольное отречение от всей прежней жизни, уход от нее и погружение в чужой для себя стихийный (у Андреева — хаотический!) мир.

Но если бы сходство ограничивалось только этой общей ситуацией «встреча — удар — уход — отречение», то намеченная параллель между текстами могла бы показаться исследовательской натяжкой. Важно увидеть, что переклички между повестью Андреева и драмой Блока многочисленны и принципиальны.

Начнем с портретов обеих героинь. В первом описании героини «Тьмы» говорится: «На сидевшей было глухое черное платье. <…> И профиль у нее был простой и спокойный, как у всякой порядочной девушки, которая задумалась. <…> В каждом хорошо поставленном доме есть одна, даже две такие женщины: одеты они бывают в черное, как монахини или молодые вдовы, лица у них бледные, без румян, и даже строгие…»⁷. В описаниях Фаины повторяются все указанные атрибуты: черное платье, бледное строгое лицо, сходство с монахиней: «Как монахиня, была она в черном платке», — рассказывает Монах Елене во Второй картине [СС–8: 4; 115]. «Она в простом черном платье, облегающем ее тонкую фигуру, как блестящая змеиная чешуя», — так описано первое появление Фаины перед Германом в Третьей картине [СС–8: 4; 127]. «Фаина опускается в кресле и бледнеет [Четвертая картина. СС–8: 4; 139]. Мотив «змеи», звучащий и в песне Фаины («Эй, берегись! Я вся — змея!» — [СС–8: 4; 127]) также имеет соответствие  12 | 13  в тексте «Тьмы». Чувствуя, что девушка может его предать, террорист думает: «Взять эту гибкую змеиную шею и сдавить; крикнуть она, конечно, не успеет. И не жалко: правда, теперь, когда рукою он удерживает ее на месте, она ворочает головой совершенно по-змеиному» [275].

Очень важно, что и в повести Андреева, и в драме Блока акцентируется внеличное начало конфликта между героями: и Люба, и Фаина воплощают до сих пор незнакомое героям начало народной души. Ср.: «И строго, с зловещей убедительностью, за которой чувствовались миллионы раздавленных жизней, и моря горьких слез, и огненный непрерывный бунт возмущенной справедливости — она спросила» [287]. «Она принесла нам часть народной души. <…> Эти миллионы окутаны ночью; еще молчат их дремлющие силы, но они уже презирают и ненавидят нас. <…> В моей душе разверзается пропасть, когда я слушаю песни Фаины. Эти песни, точно костры, — дотла выжигают пустынную, дряблую, интеллигентскую душу» [Четвертая картина. СС–8: 4; 134].

И в повести Андреева, и в драме Блока народное начало отождествляется с бунтующими раскольниками. Герой «Тьмы» говорит: «— Отец — доктор, военный врач. Дед был мужик. Мы из старообрядцев» [281]. Решение порвать со своей прежней жизнью для героя сопровождается ощущением, что он открывает в себе глубинные раскольничьи истоки: «Словно с каждой выпитой рюмкой он возвращался к какому-то первоначалу своему — к деду, к прадеду, к тем стихийным первобытным бунтарям, для которых бунт был религией, а религия — бунтом. Как линючая краска под горячей водой — смывалась и блекла книжная чуждая мудрость, а на место ее вставало свое собственное, дикое и темное, как голос самой черной земли. И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью полей веяло от этой последней темной мудрости его; в ней слышался смятенный крик колоколов, в ней виделось кровавое зарево пожаров, и звон железных кандалов, и исступленная молитва, и сатанинский хохот тысяч исполинских глоток — и черный купол неба над непокрытой головою» [298]. Фаина, как это неоднократно подчеркивается  13 | 14  в тексте драмы, тоже происходит из раскольников и вспоминает о том, «как горели деды» [СС–8: 4; 144].

Совпадают и размышления героев «Тьмы» и «Песни Судьбы» о возникшем у них чувстве свободы. Герой Андреева: «И все свободнее ему становилось — и наконец ясно стало, что он такой же, как и был, и совершенно свободен и может идти куда хочет» [292]. Герман: «Вы не понимаете меня! Вы думаете, что я — раб? Нет, я свободный! Я не знаю только, куда идти, но все пути свободны!» [СС–8: 4; 147].

И у героя «Тьмы», и у Германа мотив «темноты» появляется в момент, когда они пытаются понять, что их ждет в будущем: «Кончено так кончено. В темноту так в темноту. А что дальше? Не знаю, темно» [292], — говорит герой «Тьмы». «Ты — навстречу — неизбежная? Судьба? Какие темные очи. Какие холодные губы. Только не спрашивай ни о чем… Темно… Холодно… Не могу вспомнить…», — бредит Герман в последней картине драмы [СС–8: 4; 165].

Обе героини сразу же угадывают в герое своего долго ожидаемого «суженого». «Я давно тебя ждала» [287], — говорит Люба. «Долго ждала тебя, все очи проглядела, вся зарей распылалась, вся песнями изошла, вся синими туманами убралась, как невеста фатой» [СС–8: 4; 144], — говорит Фаина в Пятой картине драмы. При этом и в повести, и в драме угадывание суженого происходит перед зеркалом: «Как увидела тебя сегодня в зеркале, так сразу и метнулося: вот он, мой суженый, вот он, мой миленький. И не знаю я, кто ты, брат ли мой, или жених, а весь родной, весь близкий, весь желанненький…» [291]. Фаина гадает на жениха перед зеркалом и видит в нем лицо Германа: «Давай погадаем, как, бывало, гадала на Святках, — не увижу ли в зеркале жениха? <…> Не обмани, зеркало: кого увижу, тот и будет жених <…> Жених мой, приди ко мне, суженый, погляди на меня!» [СС–8: 4; 139, 144].

И у Андреева, и у Блока в связи с темой добровольного самоотречения возникает тема Христа. Герой «Тьмы» размышляет: «Раздай имение неимущим. Но ведь это имение и это Христос, в которого я не верю. Или еще: кто душу свою положит — не жизнь, а душу — вот как я хочу. Но разве сам  14 | 15  Христос грешил с грешниками, прелюбодействовал, пьянствовал? Нет. Он только прощал их, любил даже. Ну, и я ее люблю, прощаю, жалею, — зачем же самому? Да, но ведь она в церковь не ходит. И я тоже. Это не Христос, это другое, это страшнее» [293]. Финал «Тьмы», когда террориста предают⁸ и он молча, не оказывая сопротивления, ждет ареста и будущей казни, не только поддерживает евангельские коннотации, но и позволяет увидеть связь с ними названия повести: «Но теперь ваше время и власть тьмы» (Лк 22: 53). О параллели Герман — Христос уже неоднократно говорилось в литературе о Блоке, в частности, в работах З. Г. Минц, Т. М. Родиной, И. С. Приходько⁹.

Приведенными параллелями связь повести Андреева и драмы Блока отнюдь не исчерпывается. В черновом автографе и первой публикации пьесы в альманахе «Шиповник» текстуальных перекличек с «Тьмой» было гораздо больше. Так, в сцене в уборной Фаина спрашивала у Германа: «Так ты немец?», что почти буквально повторяет вопрос Любы: «Ты не немец?» [268]. Еще один вопрос Любы: «Вы не писатель?» перекликается с вопросом Фаины: «Ты, может быть, тоже писатель?».

До сих пор мы оставались в пределах сопоставительного анализа двух текстов, не касаясь внетекстовых фактов, свидетельствующих о воздействии повести Андреева на Блока. Представляется существенным, что Блок ознакомился с текстом «Тьмы» еще до ее публикации. 26 сентября 1907 г. состоялось чтение повести на «Среде» Андреева. По воспоминаниям мемуаристов, у Андреева болел зуб, и прочитать повесть попросили Блока¹⁰. Таким образом, первое знакомство с повестью совпало с интенсивной работой над пьесой осенью 1907 г. В статье «Литературные итоги 1907 года» Блок, откликаясь на выход третьего выпуска альманаха «Шиповник», упомянул о «Тьме», сравнивая ее с пьесой «Жизнь Человека» «“Жизнь Человека” Андреева (в первом альманахе) — произведение замечательное: грудь автора прикрыта щитом, лицо его — гордое лицо человека; автор рассказа “Тьма” (в третьем альманахе) открыл свою грудь для горькой и отравленной  15 | 16  стрелы противоречий, он не защищен уже ни искусством, ни гордым сознанием, которое заставило победить человека “незнаемого, нечувствуемого никем”»¹¹.

Реминисценции из «Тьмы» обнаруживаются не только в «Песне Судьбы», но и в стихотворениях и статьях Блока. Так, явные отсылки к тексту Андреева обнаруживаются в стихотворении «Унижение» (1911), действие которого происходит в одной из комнат публичного дома. Так, не вполне мотивированное внутренней логикой стихотворения упоминание о казни в первой строфе стихотворения может быть объяснено именно «Андреевским» подтекстом:

В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый, зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком) [ПСС–20: 3; 19].

Повторяется отмеченная уже в драме «змеиная» тема в описании героини («Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный, / Шлейф твой с кресел ползет на ковер»). Строки, завершающие стихотворение («Так вонзай же, мой ангел вчерашний, / В сердце острый французский каблук»), перекликаются с упоминанием о том, что Люба постукивала по паркету «высокими французскими каблуками» [269]. Наконец, с текстом повести в стихотворении перекликается дважды упоминаемый звон шпор за дверью комнаты:

Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми…
<…>
Он не весел, твой свист замогильный…
Чу! опять — бормотание шпор…

Ср.: «Вдруг в коридоре зазвучали голоса, шаги; зазвенели шпоры, мягко и деликатно, как это бывает только у молоденьких офицеров, и все это приближалось — и остановилось у их двери. <…>

Еще раз стук в дверь, смех, ругательство, щелканье шпор, и все отодвинулось от двери и погасло где-то в конце коридора» [280–281].  16 | 17 

Выявленный в сообщении «андреевский» пласт в пьесе «Песня Судьбы» не отменяет ее прочтения через гностический сюжет о пленной Душе мира. Напротив, перед нами — еще один план «соответствий», дающий возможность множественной перекодировки смысла драмы путем соотнесения ее текста с разными источниками. О том, что сюжет повести Андреева также потенциально несет в себе не только эмпирический, но и универсальный символический смысл, свидетельствуют не только отмеченный выше евангельский подтекст, но и явно присутствующие в «Тьме» мотивы «вечного возвращения», и древнего «воспоминания» (анамнесиса), чрезвычайно важные и для «Песни Судьбы». Ср.: «И вдруг с необыкновенной ясностью, почти осязательностью, ему представилось, что все это уже было <…> будто он жил уже когда-то, — но не в том доме, а в месте, очень похожем на это, и как-то действовал, и даже был очень важным в этом смысле лицом, вокруг которого что-то происходило. <…> И затем не раз в течение этой необыкновенной ночи он ловил себя на том, что, глядя на какую-нибудь вещь или лицо, старательно припоминал их, вызывал из глубокой тьмы прошедшего или даже совсем не бывшего» [281–282]. Воспоминание Германа о Куликовской битве в Пятой картине начинается словами: «Все, что было, все, что будет, — обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины» [СС–8: 4; 148].

Проведенное сопоставление свидетельствует о том, что тема «Блок и Леонид Андреев» не исчерпана. Выявление «андреевского» пласта в творчестве Блока — насущная проблема комментария к его поэзии, прозе и драматургии.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Ср.: «К этому времени (1910 г.) я решительно уже считал “Песню Судьбы” дурацкой пьесой» (Блок А. А. Дневник // Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 188. Далее все ссылки на это издание — СС–8, с указанием тома и страницы).

² См.: Беззубов В. И. Александр Блок и Леонид Андреев // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 226–320: Его же. Леонид Андреев и традиции русского реализма. Таллин, 1984. С. 156–250.  17 | 18 

³ Художественный текст и культура: Тезисы докладов Всеросс. науч. конф. Владимир, 1993. См. также: Приходько И. С. Мифопоэтика Блока. Владимир, 1994. С. 52–53.

⁴ Приходько И. С. Мифопоэтика Блока. С. 52.

⁵ См., напр.: Айхенвальд Ю. Литературные заметки // Русская мысль. 1908. № 1; Амфитеатров А. Талант во тьме // Амфитеатров А. Против течения. СПб., 1908; Воровский В. В ночь после битвы // Воровский В. Литературная критика. М., 1971; Антон Крайний <З. Н. Гиппиус> Репа // Весы. 1908. № 2 и др.

⁶ Ср.: «Взвизгнув дико, Люба с силою ударила его по бритой щеке. Воротничок покатился по полу, и сам он пошатнулся, но устоял на ногах. И, страшно бледный, почти синий, но все так же молча, с тем же видом высокомерия и горделивого недоумения, остановился на Любе своими тяжелыми, неподвижными глазами. Она дышала часто и смотрела на него с ужасом» [277–278]. «Герман вскакивает на эстраду. Взвившийся бич сухим плеском бьет его по лицу, оставляя на щеке красную полосу. Каким-то случайным движением Герман падает на колени и смотрит на Фаину. В зале стало тихо. Вызывающая улыбка на лице Фаины пропадает. Рука с бичом упала. Взор ее далек и бесконечно печален» [СС–8: 4, 129–130].

⁷ Андреев Л. Собр. соч.: В 6 т. М., 1990. Т. 2. С. 267. Далее все ссылки на это издание повести даются в тексте с указанием страницы.

⁸ О Любе говорится: «На него, с тех пор, как пришла полиция, она ни разу не взглянула, предавая его наивно и откровенно; и он видел это, и улыбался странной усмешкой…» [306].

⁹ См.: Минц З. Г. Блок и Гоголь // Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 67–68; Родина Т. М. Блок и русский театр начала ХХ века. М., 1972. С. 186; Приходько И. С. Мифопоэтика А. Блока. С. 40–41.

¹⁰ См. также письмо Блока к матери 28 сентября 1907 г.: «У Андреева болел зуб, потому новый рассказ его читал вслух я. <…> Новый рассказ Андреева большой, написан на тему “стыдно быть хорошим”, не из лучших для Андреева. Есть великолепные места» [СС–8: 8; 210]. Ср. также воспоминания Сергеева-Ценского об отзыве Блока после чтения: «В этой вещи вы превзошли самого себя… “Тьма” является самым гениальным из ваших произведений».

¹¹ Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2003. С. 119. Далее — ПСС–20, с указанием тома и страницы.