РОЛЬ КНИГИ Г. КЕНИГА В РАЗВЕНЧАНИИ БУЛГАРИНСКОГО МИФА^*

ТАТЬЯНА КУЗОВКИНА

А что скажут иностранцы?
Гоголь

Генрих-Иосиф Кениг (Heinrich Joseph Koenig, 1790–1869) — известный немецкий либеральный мыслитель и литератор, депутат оппозиции в Гессенском ландтаге, автор статей, направленных против католической церкви, исследований о Шекспире, а также исторических романов, в 1837 г. напечатал книгу «Очерки русской литературы» [Koenig]. В предисловии к ней и ряде последующих статей Кениг писал о том, что интерес к русской литературе возник у него под влиянием двух обстоятельств: известий о трагической смерти Пушкина и встреч в 1837 г. в Ганау с Н. А. Мельгуновым¹:

Из смертельной раны русского поэта возникло участие немцев к русской литературе. Разговоры о Пушкине привели меня к вопросам, а Мельгунова к подробным ответам, из которых возникла книга (цит. по: [Reissner: 148]).

на деньги русского правительства, как и многие другие сочинения Греча и Ф. В. Булгарина за границей [Фридлендер: 796].

В отличие от перевода «полуофициального» сочинения Греча, в котором большая часть информации о современных литераторах представляла собой перечисление их чинов и наград, книга Кенига не только рассказывала о творчестве 42 русских писателей, начиная с Дмитрия Ростовского, но и описывала черты их характера и подробности — иногда скандальные — биографии. Так, в «Очерках» пересказывался анекдот о том, как Феофан Прокопович «веселый и разгульный столько же, сколько и умный» встречал Петра I песнью: «се жених грядет в полунощи» (17–18)², упоминалось о том, что Державин умер от несварения желудка (40), а Ломоносов — от пьянства (34), подробно перечислялись шалости Баратынского в Пажеском корпусе (114–115) и т. п. Встречались и курьезные неточности, например, упоминание о том, что Петр I реформировал русский алфавит, исправив в нем кириллические буквы на латинские (25) или пояснение понятия юродивый (в связи с «Борисом Годуновым» Пушкина) через рассказ о русских раскольниках и изображение сцены хлыстовского радения.

Кениг относился к русской литературе благожелательно, но свысока, Россию называл «полуазиатской и полуварварской». Получив известия о смерти Пушкина, — писал он, — западный читатель с удивлением обнаружил, что Россия может «в своем холодном климате производить людей с душою, способною к высокой поэзии» (2). По Кенигу, литература России началась с Петра I, который разбудил русских от 800-летнего сна, поэтому она — «молода и свежа» и может быть интересна «прелестью новизны». «Этою свежею почвою Востока» можно воспользоваться, — полагал автор (2). Литературный процесс в России изображен в «Очерках» как борьба между церковно-славянским и народным языками, которая, благодаря деятельности Ломоносова, Державина, Карамзина, Жуковского и Пушкина, «кончилась вечным миром, доставившим новейшему, живому языку первенство перед старым, ученым» (241).  106 | 107 

Как всякая юная литература, русская, по Кенигу, развивалась благодаря усвоению традиции более развитых литератур соседних стран. Эпическая поэзия была занесена в Россию «из отдаленных стран восточными и южными ветрами» (243); русские народные сказки — путешественниками и художниками из Италии (5); драматическая поэзия заимствована с Запада через Польшу и Киев. Одним из сильных влияний, безусловно, было французское. Но там, где о нем заходит речь, у Кенига появляются иронические интонации. «Французское» ассоциируется у него с «легкомысленным», «неглубоким», «порочным». Так, например, князь Кантемир — русский посланник в Париже — дружил с Монтескье и другими «остроумными и учеными мужьями», «и эта веселая романтическая, утонченно-чувственная жизнь» «истощила его силы» (26).

В положительном отзыве о Пушкине встречаются те же иронически-снисходительные ноты: «Был остроумен, блестящ, без особенной глубины; склад ума его был более французский, чем немецкий». Описание внешности и характера поэта лишено всякой идеализации: «Он был невысокого роста и наружности непривлекательной <…> широкий нос и живые мышиные глаза». Пушкин, по Кенигу, — человек страстей: брак «не спас его от страсти к чувственным наслаждениям», кроме того, он был азартным игроком и проигрывал в карты свои сочинения (113).

Совсем другой тон появляется у автора «Очерков», когда он пишет о немецком влиянии на русскую литературу. Согласно Кенигу, его не избежал даже самый оригинальный русский поэт — Державин, который не знал никакого иностранного языка, кроме немецкого. Его лучшая ода «Бог» написана под влиянием оды «На Бессмертие» Галлера (39). Высокий отзыв об «Истории» Карамзина Кениг сопровождает замечанием, что она «составлена по образцу истории прочих европейских государств», в том числе и немецкого историка Иоанна Миллера (55).

По Кенигу, благодаря тому, что «немецкая литература сменила в России французскую и пустила крепкие корни» (128), наступил новый виток в развитии юной русской литературы.  107 | 108  Литераторы начали изучать немецких эстетиков и «критиков шеллинговой школы», молодое поколение «ищет философского основания этих направлений немецкого духа». Немецкое влияние в поэзии привело к появлению «поэзии содержания» — Веневитинова, Хомякова и Бенедиктова. Когда Кениг писал о Пушкине, что тот, «подобно Гете в Германии», творил не субъективные, а объективно-истинные образы, то делал оговорку: «мы не думаем сравнивать их» (101), а о лирических стихотворениях Веневитинова оставил очень высокий отзыв: «соединили в себе глубокую мысль Гете с юношеским одушевлением Шиллера» (130). В отличие от Пушкина, Веневитинов был, по мнению автора, «проницательный» и «глубокий» мыслитель. Внешность и характер героев этой эпохи русской литературы описаны в самых идеальных тонах:

Веневитинов был прекрасный, стройный юноша. Его высокий лоб, прекрасные, выразительные черты лица <…> имели нечто внушающее и привлекательное <…> (132). Хомяков — храбрый воин: был постоянно <…> под огнем и саблями турок (135). Ум этого замечательного человека способен к необыкновенно высокому и широкому развитию. Его удивительная память есть сокровищница несчетного множества сведений по всем наукам (139).

<…> нет ничего легкомысленного, французского, никаких болезненных стремлений ума (143–144).

По мнению автора, немецкую философскую и литературную традицию привносят в русскую культуру писатели–аристократы. Аристократизм, по Кенигу, определяется «не случайным рождением, а образованием и талантами», «тонкостью вкуса» и «приличием в тоне», которые писатели переносят «из своего общественного положения на свои сочинения» (210). В полемике с этим направлением сформировалось «плебейское» направление русской литературы, возглавляемое  108 | 109  Н. А. Полевым, которое породило журнальный триумвират Греча–Булгарина–Сенковского. Эти литераторы работают за деньги, и литература превращается в фабрику.

На фоне в целом благожелательного отношения Кенига к русской литературе отзыв о журнальном триумвирате резко выделяется по тону. Творчество трех названных авторов подчеркнуто выведено за рамки настоящей литературы: «таких людей должно почитать за нечто меньшее, чем писатель, и большее чем просто журналист». Эти литераторы «приобрели благосклонность публики единственно своим счастием или ловким шарлатанством» (222–223). Монополия журнального триумвирата привела к тому, что русские журналы стали кладбищем русской литературы, — пишет Кениг.

Резкость тона объясняется тем, что, по мнению автора, Греч, Сенковский и Булгарин одобряют все, «касающееся низших сил природы человеческой», и насмехаются над тем, что относится к «духовным, высшим ее потребностям». Например, для Сенковского нет ничего священного, он «<…> всю немецкую философию клеймит позорным именем моровой болезни и не может довольно насмеяться над Шеллингом и Гегелем» (232–233).

Подобный отзыв о журнальном триумвирате и, в частности, о Булгарине входил в резкое противоречие с тем, что до сих пор писалось об этом литераторе на немецком языке. В 1830-е гг. в Германии существовало представление о Булгарине как о «едва ли не единственном достойном внимания представителе русской прозы» [Данилевский: 126]. В 1828 г. на немецком языке вышло его четырехтомное собрание сочинений, переведенное Евсеем (Августом) Ольдекопом (первое собрание сочинений русского автора на иностранном языке!), а в 1830 г. — через год после русской публикации — роман «Иван Выжигин». Всего, по наблюдениям А. Ботниковой, между 1828 и 1834 гг. появилось пять изданий Булгарина по-немецки [Bulgarin]. Умело организованная за границей реклама использовалась и для достижения успеха у русских читателей. Апелляция к точке зрения иностранцев была одной из главных  109 | 110  составляющих булгаринской саморекламы, в организации которой участвовал и Греч. Так, например, еще в 1827 г., перед выходом первого собрания сочинений Булгарина в России, Греч писал, что его произведения переводились в Германии, Франции и Англии, а в обозрениях русской литературы в “Westminster Review” и “Revue Britannique” Булгарина называют ведущим русским писателем [Северная пчела <далее — СП>. 1827. № 50. 26 апреля].

Кениг наносил решительный удар по созданной литературной репутации Булгарина. «Сочинения Булгарина пользуются незаслуженным счастием быть известными через переводы», — писал он, внося при этом важное уточнение:

Многочисленные переводы произведений Булгарина и Греча на иностранные языки — дело рук бедных французов и немцев, которые состоят у них на службе.

Кениг писал, что у Булгарина — живой ум, «но нет вовсе поэтического чувства, фантазии души». Более 30-ти томов сочинений Булгарина в России, — подводил он итог, —

<…> служат к распространению дурного вкуса, безнравственности и низости в чувствованиях, плоскости и пошлости в суждениях, и передают русским, еще не понимающим себя, ложные мнения об них самих (226–227).  110 | 111 

Булгарин и Греч сразу начали продуманную и мощную кампанию против книги Кенига. Наступление велось одновременно на нескольких фронтах: в русской и немецкой периодической печати, в официальных записках Л. В. Дубельту, в публичных лекциях Греча о русской литературе и даже в жалобах Булгарина на цензуру, не запретившую продажу «Очерков» в России. Стратегия была во всех случаях одинаковая: не вдаваясь в подробности, книгу называли «пасквилем» на русскую литературу. И Кенига, и Мельгунова объявляли нечестными и неблагородными людьми. Мельгунова обвиняли в антипатриотизме и представляли орудием враждебной Булгарину и Гречу литературной партии. Мельгунов, по Булгарину и Гречу, намеренно оскорбил Булгарина на чужой территории, а после выхода книги стал прятаться от ответственности. При этом звучали и политические обвинения в близости Мельгунова и Кенига к движению «Молодая Германия».

Мельгунов, московский учитель, <…> отправился за границу и там, при помощи одного писателя либеральной шайки, которая мутит и тревожит Германию (Генриха Кенига), сочинил и напечатал  111 | 112  пасквиль <…> правда смешана с ложью; дерзость прикрыта либеральными взглядами <…>. Особенно всю месть и злобу свою г. Мельгунов излил на Булгарина. <…> Он обижен и оклеветан в них как человек, назван подлецом, изменником, шпионом, приговоренным к смертной казни. Мы несколько раз вызывали Мельгунова в журналах объявить, точно ли он участник в сочинении сей книги; он молчит [Булгарин 1998: 441–442].

Нельзя спорить с тем, что и восхваление поэзии Веневитинова, Хомякова и Бенедиктова, и называние Шевырева самым крупным русским критиком, и неупоминание В. Г. Белинского говорит о том, что характеристика современной литературной ситуации в России, данная Кенигом, близка взглядам московских «любомудров». В унисон с программной статьей Шевырева «Словесность и торговля» звучала и оценка деятельности Греча, Булгарина и Сенковского. Кениг так же, как и Шевырев, связывал превращение литературы «в торговлю» с моральным обликом писателей «плебейского» направления, а не с тем, что, по словам Гоголя, полемизировавшего с Шевыревым, «литература должна была обратиться в торговлю, потому что читатели и потребность чтения увеличилась» [Гоголь VIII: 168]. Близка шевыревской была и оценка творчества Н. В. Гоголя, в таланте которого Кениг ценил выше всего комическую сторону.

Однако однозначно говорить о том, что Кениг механически излагает информацию, заимствованную из бесед с Мельгуновым,  112 | 113  тоже нельзя. Вероятно, еще до встречи с ним Кениг общался с русскими литераторами круга «Московского наблюдателя». В этом журнале публиковались не только переводы его статей, но и заказанные редакцией обозрения немецкой литературы, в одном из которых воспроизводилась подпись Кенига по-русски [Московский наблюдатель. 1836. Ч. 7. С. 465–501]. В «Очерках» Кениг говорил о московских литераторах с точки зрения человека, прекрасно знакомого и с домашней обстановкой в доме Одоевского, и даже с московскими шутами: «Кто посещал московское общество годов пятнадцать тому назад, тот помнит, конечно, оригинального и умного публичного шута — Ивана Савельича, который и доныне еще здравствует» (138). Кроме того, составить представление о творчестве многих русских писателей — особенно Булгарина — Кениг мог сам по переводам.

Можно подвергнуть сомнению и позднее заявление Кенига о том, что он не хотел изучать русский язык: этому противоречат и тонкий и подробный разбор поэтического языка Державина, Ломоносова, Батюшкова, и размышления о том, как трудно немецкому читателю понять по переводу прелесть комедии Грибоедова «Горе от ума». В «Очерках» никак не оговорено помещение двух стихотворений — Хомякова и Бенедиктова — по-немецки. Причем о стихотворении Бенедиктова сказано, что оно не вошло в его собрание сочинений и публикуется по рукописи (145). Возможно, перевод этих стихотворений тоже осуществлялся при участии Кенига. Известно, что в 1839 г. он вместе с Мельгуновым переводил «Записки сумасшедшего» Гоголя [Кирпичников: 183].

На данном этапе работы мы не можем однозначно ответить на многие вопросы, возникающие вокруг сюжета о книге Кенига, однако уверенно можно сказать, что почти все свидетельства о ней как современников, так и более поздних исследователей, испытали влияние выступлений Булгарина и Греча. Книгу Кенига, основной пафос которой сводился к тому, чтобы показать, насколько благотворно было немецкое влияние на русскую литературу, воспринимали, прежде всего, как критическое выступление против Булгарина в защиту Пушкина.  113 | 114  Именно поэтому не комментировались ни иронические оттенки в высказываниях о Пушкине, ни явно преувеличенные похвалы в адрес Хомякова, Веневитинова и особенно Бенедиктова.

Одним из результатов мощной кампании Булгарина и Греча против «Очерков» стало то, что русский перевод книги появился только через 25 лет после немецкого издания⁵.

В Германии сразу после выхода книги Кенига началась бурная полемика. Она проходила на фоне недавних событий 1835 г., когда в результате доносов В. Менцеля (Wolfgang Menzel, 1798–1873) были репрессированы писатели, близкие к «Молодой Германии», и немецкий Союзный сейм запретил их сочинения. Накануне приезда в Германию в 1840 г. наследника российского престола великого князя Александра Николаевича вышли две брошюры Греча, направленные против «Очерков» [Gretsch], и несколько статей, подписанных “Iwanow”, автором которых, вероятно, был тоже он [Кирпичников: 178]. В этих текстах повторялись те же выпады, что и в статьях Булгарина в СП и в его записках в III отделение. Греч писал, что ни один немецкий журнал не принял от него критической статьи по поводу книги, написанной в духе младогерманцев. Мельгунов, — писал он, — намеренно издал книгу на чужой территории, чтобы скрыться от ответственности за оскорбления, нанесенные Булгарину и Гречу. Характерно, что в ходе полемики в немецкой периодической печати Булгарина активно защищал Менцель. Кениг отвечал на все выпады в свой адрес и в журнальных статьях, и в отдельной брошюре, где брошюры Греча назвал доносом, а Булгарина объявил своим личным врагом [Koenig 1840]. В защиту Кенига выступал и известный немецкий литератор К. А. Фарнхаген фон Энзе [Reissner: 156–158].

В России ни Греч, ни Булгарин не вступали в открытую полемику с книгой Кенига, чтобы не делать ей лишней рекламы: они активно жаловались на нее в III отделение и пытались добиться цензурного запрещения продажи книги в России. Булгарин говорил об «Очерках» мимоходом, упоминая о немецких авторах, защищавших его от нападений Кенига. Так, например,  114 | 115 СП благодарила издателей выходящей в Берлине газеты «Магазин иностранной литературы» за то, что они вступились за

<…> нашего литератора Ф. В. Булгарина, обнесенного каким-то господином Кенигом, издателем литературного пасквиля под названием «Литературные очерки России». <…> Издатели «Магазина» опровергают слова г-на Кенига и говорят, что ему стыдно самому не зная по-русски повторять клеветы своего русского суфлера г-на Мельгунова [СП. 1838. № 35].

<…> некоторые из русских литераторов, которым правда глаза колола, находили эту книгу несправедливою и пристрастною.

существует искреннее, бескорыстное негодование не на человека частного, <…> но на писателя, которого сочинения <…> содействовали бы распространению дурного вкуса, <…> дали б иностранцам ложное понятие о наших нравах, образе жизни, характере [Мельгунов: 14].

Просим всепокорнейше подвергнуть сие дело исследованию: спросить у Мельгунова, действительно ли он, обойдя цензуру своего Отечества, которою ограждается личная честь граждан, продиктовал этот пасквиль Кенигу. Если он отречется от сего, то заставить его напечатать о том объявление <…>, если признает себя соучастником, то подвергнуть его законной ответственности и суду как лжеца и клеветника [Булгарин 1998: 442].

На меня печатают пасквили за границею, наполняют эти пасквили самыми якобинскими идеями и оскорблениями противу правительства и лица Государя, и этот пасквиль, т. е. книга Кенига о русской литературе, допущена в продажу в России <…>, тогда как Мельгунов, суфлер Кенига — невредим! [Там же: 451]

написанным не с должным уважением к сему высшему цензурному ведомству и поэтому определило возвратить оное (цит. по: [Булгарин 1998: 444]).

Довольно лжей и клевет разсеяно об нас по свету: пусть же хоть раз появится правда. Почти во всех иностранных энциклопедических и биографических лексиконах напечатаны наши биографии неполные или искаженные, а московские наши приятели не устыдились даже напечатать на нас, за границею, самый гнусный пасквиль [Булгарин 1838: 2].

В тексте «Летней прогулки», составленном по мозаичному принципу из путеводителей по городам и замкам Финляндии и Швеции с добавлением очерка шведской литературы, статистических данных и исторических экскурсов, поражает настойчивое повторение сцен, изображающих читательское признание творчества Булгарина. «Меня принимали в Швеции и в Финляндии, как родного» (II, 213)⁷, — заявлял автор и рассказывал, что встречал аристократических дам — поклонниц своего таланта — и в книжной лавке в Стокгольме, и на пароходе. Узнав по портретам, они сами его окликали, вступали в беседу. Некоторые из них прекрасно знали русский язык, так как долго жили в Петербурге, другие были знакомы с его творчеством по переводам. Комплименты «на счет авторства» Булгарин слышал и от библиотекаря публичной библиотеки в Стокгольме (II, 112), и от встреченного на почтовой станции купца, пригласившего «откушать с ним хлеба-соли» (II, 299–300). Но об истинно всенародном признании свидетельствовала чувствительная, в духе подражателей Карамзина, сцена в трактире на мызе Эстерби, недалеко от Упсалы:

Можете судить о деликатности шведов по их поступку со мною. Вошед в трактир, увидел я на нескольких столах книги. Хозяева их нарочно удалились. Я заглянул в книги и увидел переводы некоторых моих сочинений! Можно ли быть нежнее и благороднее!  117 | 118  Я, право, совершенно потерялся и бежал в лес! <…> Как сладки слезы от избытка чувствований! (II, 305–306)

который, по внушению чужеземца, из одной корысти, посягнул всенародно на честь литератора, отца семейства, обвинив в самых гнусных, по счастью небывалых поступках, не выслушав прежде оправдания! <…> Гете хохотал вместе со мною, читая в книге Кенига мое изображение, в котором я представлен каким-то нравственным чудовищем, зверем Апокалипсиса!

Борьба Булгарина и Греча с книгой Кенига была широко известна в литературных кругах. Противники Булгарина обрадовались тому, что появился текст, наносящий удар по мифу о значительности булгаринского творчества, настойчиво формировавшемуся с середины 1820-х гг. в России и за границей. В. Ф. Одоевский просил Я. М. Неверова лично поблагодарить Кенига «<…> за русскую литературу, о которой до сих пор знали в Европе только по “Выжигину” с компаниею» [Сакулин: 416]. В «Современнике» была опубликована анонимная рецензия, которая, как бы предвидя критику «Очерков» Булгариным и Гречем, давала ответ на возможные выпады с их стороны. Мы не знаем, кто был автором этой рецензии, может быть, П. А. Вяземский, который собирался переводить «Очерки». «Книга не бранная, не лживая, — писал автор “Современника”, — а благонамеренная, беспристрастная, написанная <…> с добросовестностью». Неоднократно подчеркивалось,  118 | 119  что ее автор — «вне сферы русского журналитета и монополии мнений» [Современник: 313–314].

Шевырев, полемизируя с Булгариным и отвечая на его саморекламу в «Летней прогулке», в дорожных очерках о Германии писал, что «великий успех» имела как раз книга Кенига и во всех немецких городах, через которые ему случалось проезжать, ее знают и «отзываются о ней с единогласной похвалой» [Шевырев: 110–111].

В. Г. Белинский воспринял книгу Кенига как полемический выпад в свой адрес со стороны московских литераторов. Уязвленный тем, что его имя в «Очерках» ни разу не упоминалось, он хотел написать свою историю русской литературы для немцев и послать в Германию к К. С. Аксакову, чтобы тот перевел и напечатал. «То-то раззадорю наш народ. Уж дам же я знать суфлеру Кенига!», — писал он И. И. Панаеву в августе 1838 г. [Белинский: 261]. Но затем он, вероятно, понял, что, встав на сторону критиков Кенига, он тем самым присоединился бы к Булгарину и Гречу. Белинский не стал этого делать, не написал истории, а в антибулгаринских статьях 1840-х гг. не раз отсылал читателя к тому факту, что о пошлости булгаринских творений пишут за границей, и, кроме того, ни в одной статье не упомянул о Мельгунове как суфлере Кенига. В 1843 г. «Отечественные записки» писали, что «Очерки»,

несмотря на некоторые промахи, несмотря на отчаянную и русскую и немецкую полемику издателей СП, имеют достоинство неотъемлемое: они сообщают систематическое и большею частию верное понятие о нашей литературе [№ 10. Отд. VII. С. 53].

Чтобы отвечать Булгарину, надобно бы уверенным быть, что нас прочтут столько же человек, сколько читают его, — иначе напрасно  119 | 120  и даже смешно терять слова; он всегда одолеет нас, потому что имеет к тому средства. <…> но если большая часть слушателей разделяет мысли и чувствования пошлеца, то опять смешно говорить перед ними тоном, которого они не разумеют [Грот, Плетнев: 85–86].

С особенной силой антибулгаринские мотивы звучат в произведениях Гоголя конца 1830-х – начала 1840-х гг. В это время критические выпады в его адрес со стороны Булгарина усилились. Слава Гоголя росла, и каждый положительный отзыв о его произведениях вызывал негативные отклики СП. Когда немецкий журнал “Freihafen” сравнил творчество Гоголя по значению с творчеством Пушкина, Булгарин писал:

Бедная русская литература! Ее не лицом показывают ученой Германии! [СП. 1838. № 232. 14 октября]

В конце «Мертвых душ» в размышлениях о том, как будет воспринята его поэма и ее главный герой, вновь появляются намеки на Булгарина, анализируются причины появления людей подобных ему и отношение к ним окружающих. Гоголь пишет, что наступил век приобретений: «Приобретение — вина всего; из-за него произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых», однако с человеком-приобретателем, даже если он подлец, «водят хлеб-соль» и «проводят приятно  120 | 121  время». Это происходит потому, что он прячет свое истинное лицо за разговорами о добродетели:

Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиогномию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два–три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели.

Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это всё наше, — хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе? Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?» [Гоголь VI: 241–243].

Хотя у Гоголя ни в переписке, ни в сочинениях «Очерки» ни разу не упомянуты, целый ряд фактов свидетельствует о том, что и о самой книге, и об ее авторе, и о полемике, разгоревшейся вокруг нее, он знал. В 1838–39 гг. Гоголь тесно  121 | 122  общался с главным корреспондентом Мельгунова — Шевыревым. В свой приезд в Москву в 1839 г. он жил у Погодина, куда часто заходил и сам Мельгунов. Но подробнее всего об «Очерках» Гоголь мог услышать от И. М. Виельгорского, с которым много говорил как раз в 1839 г. Незадолго до этого к больному Виельгорскому, когда тот на пути в Рим останавливался в Эмсе, из Ганау приезжал Кениг. В это время он готовил к печати очередную полемическую статью в защиту «Очерков». Барон Е. Ф. Розен, присутствовавший при встрече Кенига и Виельгорского, вспоминал, что приехавший говорил «только о книге его и о русской литературе». По-видимому, Кениг говорил очень резкие вещи, вызвавшие удивленную реплику Розена: «Ужели г-н Кениг все напечатает?» (цит. по: [Лямина, Самовер: 362–363]).

Гоголь в некоторой степени был такой же литературный враг Булгарина, как и Кениг — его слава мешала формированию мифа о Булгарине, как о ведущем русском писателе. Поэтому действия Булгарина против книги Кенига, и особенно упреки в антипатриотизме, которые посыпались в адрес Мельгунова, не могли не заинтересовать Гоголя. Он еще раз мог убедиться, насколько сильны позиции Булгарина в формировании общественного мнения и те стереотипы литературной полемики, которые им и его окружением навязывались.

Когда в 1862 г. вышел русский перевод книги Кенига, то оказалось, что булгаринский сюжет уже никому не интересен⁸. Вплоть до 1990-х гг. о Булгарине вспоминали как о маргинальной фигуре литературного процесса периода Пушкина и Гоголя, сотруднике III отделения. Освобождение истории русской литературы от идеологических запретов и штампов вновь привлекло к нему внимание исследователей. Но основной пафос нынешних работ о Булгарине, как правило, сводится к реабилитации его личности и к попытке переоценить значение его творчества. При этом рассуждения исследователей во многом строятся на тех же аргументах, которые выдвигал сам Булгарин в процессе саморекламы: читательский спрос на его сочинения объявляется доказательством их художественной  122 | 123  ценности, а полемика с ним современников интерпретируется как сопротивление писателей-аристократов очевидной победе демократического направления в литературе. Как нам представляется, «феномен» Булгарина (термин В. Э. Вацуро) продуктивно рассматривать, учитывая его подход к построению собственной литературной репутации, а также созданные и используемые им механизмы управления общественным мнением. История рецепции книги Кенига в России с наглядной очевидностью демонстрирует и степень влияния Булгарина на текущий литературный процесс, и то, насколько точным было гоголевское художественное осмысление самой логики его возникновения.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Н. А. Мельгунов — московский литератор-«любомудр», один из основателей «Московского вестника», сотрудник «Отечественных записок», переводчик Л. Тика и В. Вакенродера.

² Здесь и далее «Очерки» цитируем по русскому переводу 1862 г. [Кениг], указывая страницу в скобках.

³ Речь идет об издании: Булгарин 1821. Комментарии к одам Горация составил польский филолог Ю. Ежовский. Булгарин перевел их с польского языка и издал под своим именем, упомянув Ежовского в предисловии таким образом, что читатель оставался в полной уверенности, что автором комментариев был сам Булгарин.

⁴ Современники писали также о переводе «Очерков» на французский язык, который, по нашим сведениям, не был издан. Мельгунов упоминал о том, что он готовится, и что переводчик — Сиркур [Мельгунов: 8–9], однако в воспоминаниях Я. М. Неверова в качестве переводчика упомянут Пьяже [Неверов: 346]. Я. К. Грот в письме к П. А. Плетневу пишет, что у того должна быть французская брошюра — сокращенный перевод книги Кенига, однако в комментарии к переписке сам же отмечает, что в Румянцевской библиотеке эту книгу не обнаружил [Грот, Плетнев: 63]. Н. Барсуков упоминает о переводах «Очерков» на французский и датский языки [Барсуков: 163].

⁵ История перевода «Очерков» в 1862 г. и изучение того, как они были восприняты в литературном контексте того времени, еще ждет своего исследования. Возможно, перевод был сделан  123 | 124  Н. Ф. Павловым. Инициалы Н. П., которыми подписаны «Очерки», — один из его псевдонимов. В 1835–37 гг. Павлов активно сотрудничал в «Московском наблюдателе», в 1837 г. жил у Мельгунова, в 1839 г. поддерживал «Отечественные записки» Краевского, при которых распространялась «История одной книги». В 1860 г. после возвращения из пермской ссылки Павлов издавал еженедельную газету «Наше время», в которой сотрудничал Мельгунов. Материальное положение Павлова в это время было очень трудным: 1863 г. выпуск «Нового времени» прекратился. Но не только финансовые обстоятельства могли подвигнуть Павлова к переводу «Очерков». Его литературная позиция в 1860-е гг. консервативна: он критикует «Грозу» Островского и «Накануне» Тургенева. И именно поэтому для него должно было быть актуальным восстановление в литературном контексте одной из ключевых книг конца 1830-х гг. Однако Павлов переводил, в основном, с французского. И если Н. П. — это действительно он, то, возможно, в основе русского перевода лежал сокращенный французский текст книги Кенига.

⁶ Главы из «Летней прогулки» печатались в следующих номерах СП за 1838 г.: 184, 185, 186, 202, 203, 204.

⁷ Здесь и далее текст «Летней прогулки» цитируем в тексте статьи по изданию: [Булгарин 1839], обозначая том римскими цифрами, страницу — арабскими.

⁸ Характерно, что саму книгу Кенига исследователи редко вспоминали, почти не упоминая о ее переводе на русский язык.

ЛИТЕРАТУРА

I

Барсуков: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1892. Кн. 5.

Белинский: Белинский В. Г. Письмо И. И. Панаеву из Москвы 10 августа 1838 г. // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: Т. 1–13. М., 1956. Т. 11.

Булгарин 1821: Булгарин Ф. В. Избранные оды Горация, с комментариями. СПб., 1821.

Булгарин 1838: Булгарин Ф. В. К портрету Николая Ивановича Греча. СПб., 1838.  124 | 125 

Булгарин 1839: Булгарин Ф. В. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции в 1838 г. СПб., 1839.

Булгарин 1998: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подг. А. И. Рейтблат. М., 1998.

Гоголь: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: Т. 1–14. [М.; Л.,] 1951. Т. 6; 1952. Т. 8.

Греч: Греч Н. И. Чтения о русском языке: В 2 ч. СПб., 1840. Ч. 2.

Грот, Плетнев: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым: В 3 т. СПб., 1896. Т. 1.

Кениг: Очерки русской литературы. Перевод сочинения Кенига “Literarische Bilder aus Russland”. СПб., 1862.

Мельгунов: Мельгунов Н. А. История одной книги. СПб., 1839.

Неверов: Неверов Я. М. Воспоминания // Русское общество 30-х годов: Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 346.

Павлов: Письма Н. Ф. Павлова к А. А. Краевскому // Русский архив. 1897. № 3.

Современник: Современник, литературный журнал А. С. Пушкина, изданный по смерти его в пользу его семейства кн. П. А. Вяземским, В. А. Жуковским, А. А. Краевским, кн. В. Ф. Одоевским и П. А. Плетневым. 1837. Т. 8.

Шевырев: Шевырев С. П. Дорожные эскизы на пути из Франкфурта в Берлин // Отечественные записки. 1839. Т. 3.

Bulgarin:

— Thaddäus Bulgarins sämmtliche Werke. Aus dem Russischen übersetzt von A. Oldekop, Leipzig: Cnogloch, 1828. 4 B-de.

—    Gemälde des Türkenkriges im Jahre 1828. Aus dem Russischen übersetzt von A. Oldekop. St. Petersburg, 1828.

—    Iwan Wuischigin. Moralisch-satirischer Roman. Aus dem Russischen übersetzt von A. Oldekop. St. Petersburg; Leipzig, 1830. 4 B-de.

—    Iwan Wischygin oder der russische Gil Blas. Aus dem Russischen übersetzt von A. Kaiser. Leipzig, 1830. 3 B-de.

—    Peter Iwanowitsch. Russisches Charakterbild als Fortsetzung des Iwan Wischygin. Übertragen von F. Nork. Leipzig, 1834. 3 B-de.

Koenig: Koenig H. Literarische Bilder aus Ruβland. Stuttgart u. Tübingen, 1837.  125 | 126 

Koenig 1840: N. Gretsch und die russische Literatur in Deutschland. Hanau, 1840.

Otto: Lehrbuch der russischen Literatur von Dr. Friedrich Otto. Leipzig und Riga, 1837.

Wolfsohn: Wolfsohn G. Wilhelm. Die Schönwissenschaftliche Literaturder Russen. Leipzig, 1843.

II

Алексеев: Алексеев М. П. Пушкин на Западе // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии 3. М.; Л., 1937. С. 104–151.

Ботникова: Ботникова А. Б. Книга Г. Кенига «Литературные картины России» // Сборник материалов 2-й научной сессии вузов центрально-черноземной зоны: Литературоведение. Воронеж. 1967. С. 115–136.

Данилевский: Данилевский Р. Ю. «Молодая Германия» и русская литература. Л., 1969.

Кирпичников: Кирпичников А. И. Очерки по истории новой русской литературы: В 2 т. М., 1903. Т. 1.

Киселева: Киселева Л. Н. «Очерки Швеции» Жуковского и карамзинская традиция // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение IV. Новая серия. Тарту, 2001.

Кузовкина: Кузовкина Т. Д. Функция булгаринского подтекста в произведениях Гоголя 1842 г. // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение IV. Новая серия. Тарту, 2001.

Лямина, Самовер: Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830-х гг. М., 1999.

Сакулин: Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. М., 1913. Т. 1. Ч. 2.

Фридлендер: Фридлендер Г. М. Примечания к статье В. Г. Белинского «На сон грядущий» // Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: Т. 1–13. М., 1954. Т. 5.

Reissner: Reissner E. Der Streit um die “Literarischen Bilder aus Russland” // Deutschland und die russische Literatur 1800–1848. Berlin, 1970. S. 146–162.