 |
 |
 |
 |
|
«ПЕРЕШАГНИ, ПЕРЕСКОЧИ…» Р. ЛЕЙБОВ
Вот короткое стихотворение Ходасевича, вошедшее в «Тяжелую лиру» (1922) и вызвавшее снисходительно-доброжелательный отзыв в общем недоброжелательного к поэту Тынянова:
Перелети, пере- что хочешь — Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи… Сам затерял — теперь ищи… Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи. 1. Розанов. «Неожиданно короткая… записка». Тыняновское наблюдение, конечно, имплицировано самим текстом Ходасевича, демонстративно переносящим в лирику розановский прием точного деепричастного приурочивания дневниковой записи к бытовой ситуации («Опавшие листья»). Однако следует заметить, что облаченный в стиховую форму «фрагмент» в духе Розанова резко меняет функцию: отрывок из эпизодического внутреннего монолога внутри мозаичного сборника становится самостоятельным лирическим высказыванием. С этой точки зрения «Перешагни, перескочи…» (далее — ПП) представляется едва ли не уникальным в русской поэтической традиции — на столь малом объеме (7 стихов) осуществляется радикальное переосмысление текста: то, что казалось прямым высказыванием, оказывается внутренней речью, критически оцениваемой в двух последних стихах как некое демонстративно непонимаемое субъектом речи бытовое «бормотание». Такая смена регистра повествования в лирической миниатюре характерна для классической краткой эпиграммы, отпечаток этого жанра (комический поворот) мы обнаруживаем и в ПП, но, конечно, смысл текста не сводится к эпиграмматическому комизму. 2. «Домашние рифмы». Рифмы ПП действительно домашни в том смысле, что они прямо отсылают к двум каноническим — интимно близким всем русским читателям — лирическим текстам XIX века. Императивный зачин первого строфоида проецирует ПП на классическое императивное стихотворение со сквозной мужской рифмой на «-чи» — «Silentium!» (ср. более позднее тютчевское «Не рассуждай, не хлопочи», а также еще один тютчевский императив — с префиксом, который затем будет подхвачен Ходасевичем: «Переживи, переживи!» ). «Звезда… в ночи» также шлет читателя к безмолвным светилам Тютчева. Метафорические «ключи» Тютчева превращаются в бытовые, почти розановские «ключи» Ходасевича. Такая омонимическая игра с претекстом семантически трансформирует «бытовую» отсылку заключительного стиха, заставляя увидеть в «ключах» метафору (см. далее). Третий стих, вводящий рифму на «-щи», активизирует в культурной памяти читателя известную поправку Жуковского к «Стихам, сочиненным ночью во время бессонницы» («темный твой язык учу» вместо «смысла я в тебе ищу»). Заменил ли Жуковский пушкинский стих ради рифменной точности, или он руководствовался (как, кажется, полагал Ю. М. Лотман) не дошедшим до нас в автографе авторским вариантом — не так важно, существенно, что для Ходасевича — глубокого знатока Пушкина — коллизия, связанная с рифмовкой неприкрытых мужских рифм с чередованием «ч»/«щ», несомненно, активизировала воспоминание о пушкинском тексте, посвященном интерпретации бессвязного бормотания маятника часов. Поэтому рифма «хочешь-бормочешь», прямо отсылающая к «Стихам, сочиненным ночью…», естественно встраивается в структуру текста. При этом если неточность аутентичной пушкинской рифмы «хочу/ищу» реальна, Ходасевич предлагает читателю игру с двумя цепочками рифм (на «-чи» и на «-щи», тонкость игры состоит в подразумеваемой потенциальной славянской форме существительного «ночь/нощь») — несведенное в претекстах, оказывается гармонизированным в заключительном стихе ПП. Отметим, что фоника ПП инкорпорирует тютчевский текст не только на рифменном уровне: повтор, представленный в тютчевском «взрывая, возмутишь… звезды» отзывается в повторах согласного «з» в ПП. «Silentium!» — стихи о безнадежности текста, индивидуального высказывания лирического субъекта (и адресата — объекта императива), обреченного на непонимание. Гармония внутреннего мира здесь противостоит внешнему хаосу. «Стихи, сочиненные ночью…» — высказывание о попытке и необходимости понимания субъектом не-текста, шума времени, поиска смысла в хаосе. Лирический субъект Тютчева находится в позиции непонимаемого, лирический субъект Пушкина — в позиции пытающегося понять. Ходасевич строит свой напряженный и нетривиальный лирический сюжет на переключении регистров повествования: перед нами несобственно-прямая внутренняя речь первого строфоида (не маркированная с помощью обычных графических средств — кавычек или курсивов), которая затем демонстративно рефлексируется в последних двух стихах. Речь субъекта, представленная в первом строфоиде, лишенная понятной логики (это касается и первых четырех стихов, рисующих картину скованности, несвободы и содержащих призыв радикально и мучительно покончить с нею, и — особенно — пятого стиха, присоединение которого к предыдущим немотивированно с точки зрения первых четырех, но прямо мотивирует переход к коде), неожиданно реинтерпретируется в финале. Лирический субъект ПП учит свой темный язык, пытаясь (внешне: отчаиваясь) найти смысл в собственном бессвязном бытовом бормотании. 3. «Внезапное вторжение… в классную комнату». Метафора «вторжения в классную комнату», возможно, восходит к известному месту из Фрейда, где подавленная часть личности, выдворенная из аудитории, хулиганит в коридоре и колотится в двери, выкрикивая ерунду и мешая ученому профессору читать лекцию. Сопоставление Розанова и Фрейда, несомненно, входило в арсенал топосов начала 20-х гг. прошлого века. Интереснее другое: независимо от интерпретации критика, перед нами едва ли не первый русский лирический текст, прямо отсылающий к фрейдовской концепции «оговорки» и делающий эту концепцию и темой, и основным поэтическим приемом лирического текста. В этой перспективе, конечно, существенна отчетливая символизация деталей, внешне выглядящих как снижающие и прозаические, вводимых последним стихом ПП: пенсне (открывающее зрение, реалия при этом точна автобиографически и насыщена культурно) и ключи (открывающие выход в иное пространство) выступают как символы обретения потерянной (теперь ищи) свободы, позволяющей вырваться из замкнутого круга повторений (библейским камнем из пращи или звездой, сорвавшейся в ночи, подобно пушкинской беззаконной комете, которая скрыто противопоставлена здесь размеренному движению тютчевских звездных кругов). В связи с этим укажем также на принципиальную двусмысленность зачина 6-го стиха «Бог знает, что». Он означает одновременно — и «неизвестно что», и «(только) Бог знает, что». Интерпретация авторского бормотания при последнем чтении передоверяется инстанции, не подлежащей сомнению. P.S. Хотел бы я тебе представить залог достойнее тебя, но спешка диктует дневниковость этих довольно бессвязных заметок, выросших из аудиторного занятия по курсу «Интерпретация текста», не снабженных ни столь любимыми нами ссылками, ни не менее чтимыми примечаниями и едва ли не демонстративно представляющих в нашем сборнике архаический жанр почти имманнентного анализа текста, неожиданно вторгающегося в классную комнату истории литературы. Бог знает, что себе бормочешь, напрягая придаточные. Кириллица, или Небо в алмазах: Сборник к 40-летию Кирилла Рогова. Содержание Дата публикации на Ruthenia 8.11.2006. |
