ЖУКОВСКИЙ — ИСТОРИК «ВЕЛИКОЙ МИНУТЫ»

ТИМУР ГУЗАИРОВ

В. А. Жуковский был свидетелем двух, с его точки зрения, судьбоносных для России событий: Отечественной войны и восшествия на престол Николая I. Эти два факта, по мысли поэта, занимают важное место не только в хронологии земных событий, но и в иерархии божественной истории. О дне 14 декабря 1825 г. Жуковский писал:

Провидение сохранило Россию <…> По воле Промысла этот день был днем очищения <…> Провидение было со стороны нашего отечества и трона [Письмо 1825: 100–101].

История, таким образом, развертывается как на горизонтальной (человеческой), так и на вертикальной (божественной, определяющей земной ход событий) осях. Поэтому истинный историк — это не летописец, фиксирующий какой-либо современный ему факт, и не ученый, «творящий из подробностей целое», а «историк-проповедник», выражающий «Бога в делах человеческих»¹. Именно таким историком Жуковский являет себя в поэтических текстах о событиях 1812–1814 гг., а затем в прозаических исторических описаниях 1825–1850 гг., в центре которых находится уже фигура Николая I.

Для описания событий 1812–1814 гг. Жуковский использовал поэтическую форму, которая подталкивала к созданию точных, емких формул (см., например, тексты 1813 г. «Русскому царю» или «Молитва Русского народа»). Показательна в этой связи популярность военно-патриотической лирики Жуковского, это — знак удачно найденных автором выражений, наиболее верно и полно передающих всеобщее настроение. В свою очередь драматические коллизии междуцарствия и сам день 14 декабря 1825 г. изначально лишали возможности  80 | 81  описания их в традиционном, торжественном ключе. Не случайно, что Жуковский, автор оды на мирное восшествие на престол Павла I, не пишет поэтических текстов, посвященных воцарению Александра I и Николая I. Осмысление происшествий 1825 г. предполагало обращение поэта-историка к прозаической форме, которая позволяла объяснять, детализировать, нюансировать столь сложные перипетии. Вместе с тем, Жуковский нашел и в своей прозе формулы, которые, с одной стороны, удачно вписывались в создававшуюся традицию освещения обстоятельств 14 декабря (хотя это не избавляло статьи от цензурных трудностей)². С другой стороны, эти клише, как мы хотели бы показать, помогли самому поэту сформировать общий взгляд на историю.

В настоящей статье мы рассмотрим поэтику и риторику исторических описаний Жуковским фигуры Николая I с целью выявления существенных, на наш взгляд, особенностей исторической концепции поэта.

Итак, 16 декабря 1825 г. Жуковский в письме к А. Тургеневу, рассказывая о событиях 14 декабря, дал следующую характеристику новому императору:

Одним словом, во все эти решительные минуты <подчеркивания здесь и далее принадлежат нам. — Т. Г.> он явился таким, каков он должен быть: спокойным, хладнокровным и неустрашимым. <…> Он покрылся честию в минуту, почти безнадежную для России. <…> Государь отстоял свой трон; в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твердость, и неустрашимость. Отечество вдруг познакомилось с ним <…> [Письмо 1825: 105].

Как мы увидим из дальнейшего изложения, историческую позицию Жуковского характеризует сознательное стремление разглядеть в толще событий ключевые, с его точки зрения, мгновения и именно их описать, осмыслить. Жуковский — это историк минуты³. Показательно наличие в более поздней прозе поэта выражений, использованных им в 1825 г. при описании события 14 декабря («единственная», «решительная», «минута», «познакомила») и поведения императора («решительный», «твердый», «неустрашимый»). Жуковский выделяет из всех перипетий одного дня те моменты, которые станут  81 | 82  своеобразным лейтмотивом в его исторических рассуждениях разного времени. Именно через призму происшествий конца 1825 г. Жуковский будет смотреть на революционные события в Европе конца 1840-х гг., и это ярко проявилось в стилистике статей 1840-х гг.

В письме к наследнику престола от 16 мая 1848 г. поэт описывал прусские события следующим образом:

Еще надобно здесь прибавить одно: в эту решительную минуту король был как полумертвый, всех сил физических лишенный. <…> С этой минуты король стал пленником бунтовщиков и их представителей — министров; с этой минуты ни одно им сказанное слово — не его. Он не устоял в первом бою, потому что физически и нравственно был уничтожен, и его бессилием энергически воспользовались предатели; он был в обмороке, и его бесчувственного опутали. <…> при всех его дарах ему не дано было того великого дара решительности в роковую минуту, которая хранит и спасает [Жуковский 1885: 551–553].

Сравним в письме от 11 ноября 1848 г.:

Происшествия последнего времени и все его царствование доказали, что он не имеет свойства решиться вдруг, в надлежащую минуту [Жуковский 1885: 564].

Использованные Жуковским речевые клише, с одной стороны, типологически сближают события 1825 г. в Петербурге и события 1848 г. в Берлине (это — роковая, т. е. судьбоносная, минута царствования), а с другой, приводят к скрытому противопоставлению русского императора и прусского короля. Для оценки монархов поэт использует одно мерило: «дар решительности в роковую минуту». Наличие его или отсутствие определяет не только историческую судьбу монарха, но и выявляет характер его власти. Позицию Жуковского по отношению к Фридриху Вильгельму IV можно было бы описать словами Пушкина. За несколько месяцев до начала междуцарствия 1825 г. Пушкин написал:

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей; [Пушкин: 282].  82 | 83 

Пушкинская оценка монарха была для Жуковского (применительно к Николаю Павловичу) невозможна, именно вследствие личного опыта наблюдения за ходом политического кризиса 1825 г. и поведением императора. Николай Павлович, по мнению поэта, предстает эталоном монарха, всегда управляющего ходом истории и проявляющего свои личные достоинства, что становится особенно очевидным на фоне Фридриха Вильгельма.

Другой пример такого восприятия коллизий 1840-х гг. — это статья «О происшествиях 1848 г.». Жуковский, негативно оценивая совершившиеся события в Европе, припоминает другую «единственную минуту» конца 1825 г. — присягу Николая Константину:

<…> но когда надобно было произнести слова: императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чудной минуты выразилось в его мужественном, решительном звуке. <…> Я, со своей стороны, не знаю ни в истории народов, ни в истории души человеческой ни одной более возвышенной минуты. <…> не умирающие дела души принадлежат листам той вечной книги Божией, которая некогда разогнется на последнем суде Его. И на одном из листов этой книги яркими чертами записана та великая минута моего императора, о которой, может быть, ни слова не скажет история. Если же она скажет о ней, то она в то же время должна будет признать, что слово: Божиею милостию имеет свой полный смысл в императорском титуле Николая I-го [О происшествиях: 110–111].

Это описание также имеет претекст: письмо Жуковского к А. Тургеневу от 28 октября 1825 г.:

<…> все, кто был с ним вместе в церкви, присягнули новому императору Константину. Великий Князь вял голосом и не мог произносить явственно слов присяги; но имя Императора произнес решительным и твердым голосом. Эта минута дала ему прекрасное место в истории и в сердце Русских. Эта минута была единственно утешительная в ужасный день нашей потери. Чувство добродетельного, высокого дела есть бальзам на рану сердца. Эта минута — поступок героический — спасла настоящее и пролила утешительный свет на будущее [Письмо к А. Тургеневу: 202].  83 | 84 

Для Жуковского степень значимости этого мгновенья в 1848 г. по сравнению с 1825 г. качественно возросла: теперь это — факт всеобщей и божественной истории. «Утешительная», «героическая» «минута» трансформировалась в «возвышенную», «великую» «минуту», которая окружает царя и его власть божественным ореолом. Жуковский сакрализирует царские поступки начального периода правления и использует их как безусловные аргументы, доказывающие правильность николаевской политики в 1848–1850 гг. (см. статью «Русская и английская политика»). В письме к Константину Николаевичу от 19 октября 1849 г. поэт писал:

Поэзия не заключается в одном стихотворстве: она есть дух жизни Божией <…> и много было на земле поэтов, не написавших ни одного стиха. Например, одна из высочайших минут такого вдохновения выразилась в одном слове: на колена! которым многочисленная толпа бунтующаго народа брошена была на землю перед святынею веры и власти. И отсутствие этой-то поэзии произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится [Жуковский 1878: 370–371].

История, по Жуковскому, — это проявление божественной воли, а истинного исторического деятеля можно уподобить поэту, на которого нисходит божественный глагол. Историческое событие — это поэтический текст, поэтому запечатлеть его может только «пишущий» поэт.

В процитированном отрывке из письма к Константину Николаевичу Жуковский вспомнил поведение и речь Николая перед народом во время холерного бунта 1831 г., описанное им в письме к принцессе Шарлотте:

Но эти мрачные чувства проясняются иногда перед светом особого рода: я должен рассказать вашему высочеству одну сцену, которая по истине редко встречается в истории и которая не будет изложена в газетах так, как следовало <…> он <Николай> обнажил голову, обернулся к церкви и перекрестился. Тогда вся толпа, по невольному движению, падает ниц с молитвенными возгласами. Император уезжает, и народ тихо расходится, наставленный и проникнутый сознанием своего поступка. Минута  84 | 85  единственная! И с этой минуты все пришло в порядок [Холерный бунт: 487–488].

Истинный историк — это всегда поэт, в поступках монарха постигающий минутные проявления Промысла. Жуковский — это «историк-поэт», пишущий текст о Николае, «государе-поэте». О чем должен рассказать этот текст?

В 1827 г. Жуковский написал стихотворение, посвященное Гете:

Творец великих вдохновений!
Я сохраню в душе моей
Очарование мгновений,
Столь счастливых в близи твоей! [Жуковский II: 252]

Эта строфа, по нашему мнению, — ключ к поэтике исторических описаний Жуковского, в центре которых — тема личной памяти о высоких, но неизвестных для других, минутах жизни императора.

Такая манера исторического повествования была подготовлена поэтическим творчеством Жуковского. В послании 1814 г. «Императору Александру» уже присутствуют все главные черты, характерные для прозаических описаний деяний Николая. Сравним:

Что скажет лирою незнаемый певец?
Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец,
Который для Тебя Вселенная сплетает? <…>
Кто славных дел Твоих постигнет красоту?
                                                                        [Жуковский I: 366]

Ответ Жуковского очевиден: именно поэт может постигнуть красоту «славных дел»; и все послание — это тот особый «листок», который он вплетает в общую книгу истории. Поэт в послании становится единственным созерцателем молитвы Александра за русский народ, как позднее Жуковский будет считать себя «единственным» свидетелем истинных поступков Николая и его семьи.

Столь частотная в исторических описаниях 1825–1850 гг. формула, описывающая наличие/отсутствие у монарха дара  85 | 86  решительности в роковую единственную минуту, имплицитно намечена уже в послании 1814 г.:

Се место, где Себя во правде Он явит,
Се то судилище, где миг один решит:
Не быть иль быть Царям; восстать иль пасть вселенной
                                                                        [Жуковский I: 373].

Выражение «единственная минута» Жуковский впервые использует при описании коллизии 1825 г. В дальнейшем схожим образом представлены типологически близкие исторические события 1831 г., 1848–1849 гг., так или иначе связанные с темой подавления бунта. В статье «Русская и английская политика» 1850 г. упоминание венгерского похода сопровождается следующим комментарием:

<…> немного месяцев прошло с той единственной в истории минуты, как русский полководец <…> повел обратно в отечество полки свои [Политика: 39].

Жуковский, находясь в 1840-е гг. в центре европейских событий, рассказывает о них не просто с оглядкой на Россию, но непосредственно через призму — смысловую и стилистическую — «великой минуты» 14 декабря 1825 г.

Обращение к поэтике исторического мгновенья мы встречаем также в педагогических письмах поэта к великим князьям. Вот строки из письма к Константину Николаевичу от 29 декабря 1840 г.:

Сравнение, мною употребленное в письме моем, напомнило вам о Геркулесовом выборе <…> В этой аллегории выражается та решительная минута, в которую человек, готовый вступить на поприще деятельности <…> должен вдруг обозреть и все свои знания и все свои силы и, разглядывая вдали ту цель, к которой ему на земле предназначено стремиться, должен избрать ту дорогу, которая вернее приведет его к сей предназначенной цели. <…> помните, что вам надобно будет иметь силы Геркулесовы в минуту решительного выбора. Итак готовьтесь заранее, дабы не найти себя слабым и безоружным в ту минуту, когда потребуется выступить в трудную битву, которой развязка должна быть — или  86 | 87  заслуженная слава, или заслуженное посрамление [Жуковский 1878: 347–348].

То сокровенное, что поэт явно намеревался донести до великого князя (см. начало изъяснения аллегории), свелось к уже хорошо известному старому: «минута Константина» под пером Жуковского превратилась в «минуту Николая».

Однако когда осенью 1826 г. поэт отправил в Петербург на утверждение государю «План обучения» для наследника Александра Николаевича, он приложил к нему письмо, где писал:

Вы познакомили с собою Россию: вы доказали нам, что можете благу общему жертвовать собою <…> с этой минуты видим деятельность, имеем право надеяться времен прекрасных, порядка, законов, просвещения [План: 253].

«Первая минута» не представлялась Жуковскому тогда исключительной, «единственной» в истории николаевского царствования, она служила лишь залогом «других минут», разных, но также неповторимых, в которые монарх (и его преемник) проявит себя в иных ипостасях.

* * *

Двухлетний период с 1826 по 1828 гг. — время интенсивной подготовки Жуковского к своей должности наставника наследника престола. В мае 1826 г. поэт уехал для поправки здоровья за границу, где пробыл до октября 1827 г. С января 1827 г. он начал работать над «Запиской о Н. Тургеневе», осужденном по делу 14 декабря. По возвращении в Россию Жуковский в декабре 1827 г. передал Николаю Павловичу свою искусно составленную апологию, а также письма гр. Г. Разумовской и самого декабриста. Письмо Г. Разумовской к Николаю I поэт сопроводил своим личным письмом к государю:

Минута, в которую открывается невинность или в которую хоть часть вины снимается с осужденного, есть минута лучшая царей <здесь и далее выделено нами. — Т. Г.>; ибо в такую минуту и узнается и радует всемогущество, которого истинное имя есть милосердие [Письмо 1827: 520].  87 | 88 

На первый план, таким образом, выходит не «героическая», а «другая истинно великая минута» — монаршая милость. Трагические события 14 декабря, с точки зрения Жуковского, дали возможность Николаю проявить две черты идеального монарха: твердость и милосердие.

Параллельно с заступничеством за декабриста Н. Тургенева Жуковский ведет занятия с наследником престола. Для классного журнала «Собиратель» поэт составил сочинение о Марке Аврелии. Источником этого текста, вероятно, послужила книга французского писателя А. Тома «Похвальное слово Марку Аврелию», которая, по свидетельству исследователя А. С. Янушкевича, «имеется в библиотеке Жуковского с интересными пометами» [Янушкевич: 485]. К сожалению, ученый не публикует и не обращается к рассмотрению этих маргиналий, поэтому и мы сейчас не располагаем ими, что делает наш последующий анализ уязвимым.

В 1813 г., когда Мария Федоровна настойчиво не отпускала великого князя Николая Павловича в армию, он вместе со своим учителем Аделунгом изучал «Похвальное слово Марку Аврелию» А. Тома⁴. Великий князь составил сочинение на тему о римском императоре, где охарактеризовал текст французского писателя как

<…> образчик возвышенного красноречия <который> принес мне величайшее наслаждение, раскрыв предо мною все добродетели великого человека и показав мне в то же время, сколько блага может сотворить добродетельный государь, с твердым характером. <…> скажу <…> что я писал его <сочинение> с величайшим сочувствием к личности государя, вполне достойного удивления и подражания [Николай: 79, 81].

Итак, Марк Аврелий являлся тем образцом идеального государя, на который изначально ориентировался Николай I. Из всего объемистого текста Тома великий князь выделил эпизод восшествия на престол Марка Аврелия, который у Тома сопровождается описанием первоначального намерения римского императора отречься от предлагаемой должности и рассуждениями об императорском сане. Напомним, что свои мемуары  88 | 89  Николай I посвятил именно рассказу о своем воцарении и размышлениям о царской должности.

В основе сочинений Тома, юного Николая Павловича и Жуковского лежит речь воспитателя Марка Аврелия Аполлония, произнесенная в момент, когда траурная процессия с останками императора въезжала в Рим. Как мы полагаем, поэт в «своей» речи не только очерчивает для будущего императора Александра Николаевича образ идеального правителя, но и косвенно побуждает Николая I к тому, чтобы он до конца придерживался такой модели поведения. В этой связи обращают на себя внимания, вероятно, совсем не случайно появившиеся строки Аполлония-Жуковского:

Возблагодарим же богов за то, что не с самого начала жизни своей был он назначен царствовать. Более сердец было развращено саном верховным; Рожденный быть простым гражданином, он сделался великим. Родясь наследником престола, быть может, остался бы он в толпе людей необыкновенных [Марк Аврелий 2].

В чем же состоит величие Марка Аврелия? На этот вопрос Жуковский не дает прямого ответа. Обратимся к сочинению Тома, к общему источнику как для поэта, так и, оказывается, для Николая Павловича (о чем поэт мог не знать), и процитируем (в переводе Фонвизина) то место, где раскрывается понятие монаршей добродетели:

Надлежит от времени до времени воспоминать земле таковые злодеяния, дабы государи по безмерности своего мщения научились страшиться безмерности своея власти. Днесь возвещу вам, как Марк Аврелий поступал. Принесли к нему главу хищника престола, погибшего от рук своих сопреступников. Он отвратил свои очи и повелел сии плачевные остатки предать земле с честию. Восприяв над мятежниками власть, простил им преступление; он спас живот всех тех, кои хотели похитить от него империю. Но сего недовольно: он стал их покровителем. Сенат отмстить хотел государя своего, но он у сената просил помилования своим неприятелям. <…> Были ему представлены бумаги мятежников; он, не читав их, предал их огню. «Не хощу, — рек он, — быть принужденным ненавидеть». Все к ногам его повергается;  89 | 90  <…> он сохраняет или обновляет тишину и повсюду удивляет философиею, достойною престола [Марк Аврелий: 226–227].

Итак, милость является главной чертой просвещенного монарха. Показательно, что в 1827–1828 гг., одновременно с подготовкой сочинения о Марке Аврелии, Жуковский активно хлопочет перед царем о деле осужденного Н. Тургенева и пишет записку о декабристах:

Государь! произнесите амнистию! Обрадуйте ваше сердце, Россию и Европу! Я переношусь мысленно к первой минуте вашего царствования, к этой удивительной минуте, которой нет примера ни в какой истории <…> Иногда <…> думаю с восхищением о том действии, какое произвела бы сия амнистия <…> То была бы другая истинно великая минута вашего царствования, столь уже богатого славою. В первую минуту вы явились нам мужественным царем — мы были изумлены вашим твердым характером. В сию другую вы явитесь ангелом милости — все сердца полетят с благодарностью и любовью <…> (цит. по: [Дубровин: 73–74]).

По сути, поэт составил программу поведения для императора, апеллируя к представлению об истории как памяти о «единственных минутах». В этом сценарии минута царской милости, как и «героическая», оказывается ключевой, ибо должна явить для подданных другую ипостась императора. По этой причине объявление амнистии, по мнению Жуковского, должно было стать обязательным вторым шагом царя.

Эти идеи еще более ясно будут проговорены в письме к императору из Златоуста от 8 июня 1837 г. с просьбой об облегчении участи декабристов. Жуковский подчеркивает, что именно государева милость, «минута лучшая царей», придает сакральный характер монаршей власти, и это ставит «минуту милости» неизмеримо выше «героического» мгновения:

Заговор <…> задушен был в самую первую минуту героизмом царя, и эта минута нас познакомила с нашим государем. <…> Теперь Россия вас знает и по первой героической минуте вашего царствования и по многим другим, еще более героическим; Россия знает, какую силу духа можете вы раскрыть в те минуты, когда надобно поплатиться собою; <…> Всепрощение в сию минуту  90 | 91  будет самым произвольным действием самодержавия, ему одному приличным и тем именно, по коему оно приобретает характер божественности. <…> Другой подобной минуты не будет (цит. по: [Дубровин: 101–103]).

К концу 1840-х гг. Жуковский окончательно убедился, что «вторая минута» безнадежно опаздывает, и мотив милости как «другой истинно великой минуты» из его описаний царствования Николая исчез.

* * *

1 января 1828 г. — в день официального начала обучения наследника престола — поэт преподнес своему воспитаннику написанную неизвестным нам художником картину с изображением Александра Невского в отроческом возрасте. Свой подарок Жуковский сопроводил письмом, в котором разъяснил назначение и главные идеи картины⁵. Судя по этому описанию, художник представил отрока 12 лет, будущего князя Александра Невского, на рассвете на лоне природы в момент его молитвы.

Письмо Жуковского вместе с картиной является наглядной иллюстрацией программы воспитания наследника, в которой очерчены главные свойства просвещенного монарха. Поэт так определил свою цель:

<…> желая сделать что-нибудь такое, что могло бы всегда напоминать вам, как искренно желаю вам счастия и какого счастия вам желаю, я велел написать эту картину.

В письме Жуковского обращает на себя внимание, с одной стороны, особая частота употребления эпитета «добрый» и связанных с ним словосочетаний (например, «добрая минута вашей жизни»); а с другой стороны, отсутствие в письме поэта традиционных военно-героических характеристик, присущих образу Александра Невского:

Александр Невский жил для блага современников, Александр Невский жив и для блага потомков, ибо мы, его потомки, и по прошествии нескольких веков, с благодарностью подходим к его гробу. Пример добрых дел есть лучшее, что мы можем даровать  91 | 92  тем, кто живет вместе с нами; память добрых дел есть лучшее, что может оставить тем, кто будет жить после нас [Сб. РИО 1: 167–168].

Таким образом, по мнению поэта, на высокое место в истории ставит правителя только «память добрых дел», например, выкуп Александром Невским русских пленников в Орде.

В октябре 1831 г. цесаревич написал собственное сочинение об Александре Невском. Концептуально иным, чем у Жуковского, стало понимание цесаревичем образа великого князя, который наделен традиционными героическими чертами и христианскими добродетелями — смирением и самопожертвованием:

Александр исполнил то, что в эту минуту обещал себе и Богу: он сделался образцом Государей и Героев. Свое княжение в Новгороде ознаменовал он блистательными победами. Но История еще более удивляется его истинно Христианскому смирению. <…> Александр <…> забывал свое достоинство и смиренно испрашивал помилования подданным у надменных Татарских Ханов. Россия, в знак благодарности за его самопожертвование для блага общаго, причислила его к лику Святых [Сб. РИО 2: 493–494].

На стилистику и идейный план сочинения наследника о Невском могли повлиять мемуары Николая Павловича. Согласно архивным данным, уже в 1830 г. император составил для своей семьи записку об известных событиях 1825 г. Николай Павлович тем самым уже определил для себя общую линию и тональность будущих записок. В 1831 г. государь написал первую и вторую тетради своих мемуаров, которые, по свидетельству самого Александра Николаевича, читались в семейном кругу. Главные качества, которые подчеркивал в себе Николай I в записках — самопожертвование и героизм (см. [Записки Николая]), именно эти черты будут потом акцентироваться во многих описаниях его воцарения, в том числе и у Жуковского.

Классное сочинение Александра Николаевича предстает перед нами как арена столкновения точек зрения: его наставника и отца. Отец — император Николай I — влияет на сына гораздо глубже, следствием чего является однозначное восприятие  92 | 93  цесаревичем Александра Невского в традиционном военно-героическо-христианском ключе. Напротив, влияние Жуковского на его ученика оказывается внешним, ограниченным, проявившимся лишь на уровне заимствования сюжета; наследник, переписывая на своем языке письмо Жуковского 1828 г., не воспринимает его концепции просвещенного государя, в основе которой лежит представление о «памяти добрых дел». Исключительно «героическая минута» в глазах наследника и императора придает все необходимые высокие обертоны правлению и облику государя⁶.

Спор об исторической ценности «героической» и «доброй» минут (т. е. мгновений, когда император — человек прекрасной души) Жуковский продолжил в сочинении «Пожар Зимнего дворца». Статью можно условно разделить на две части: первую, в которой автор осмысляет русскую историю, и вторую, где дает свою хронику события 1837 г. В первой, историософской, части поэт характеризует живших во дворце монархов, выделяя для каждого главный момент их царствования. Таким событием, в описании Жуковского, для Екатерины стало начертание Наказа, для Павла — русско-французская война, для Александра — победа в Отечественной войне и поведение царя во время наводнения 1824 г.

Автор подчеркнул, что Александр «в эту роковую минуту <наводнения. — Т. Г.> <…> принадлежал к лучшим из всех украшавших землю созданий» [Пожар 1902: 65]. Сравнение двух редакций сочинения⁷, однако, указывает на колебание Жуковского в аргументации своей позиции:

И в народе, одаренном памятию сердца, живо предание о сих прекрасных днях Александра, быть может, лучших в жизни [Его не по блестящим делам царя, а по тайным человеческим чувствам, и если История, провозглашающая только главное мира сего, скажет о них не громко то есть другое, высшее судилище, пред которым и тайные страдания души также имеют свое великолепие и свою знаменитость] [Пожар 2: 12; здесь и далее фрагмент, заключенный в квадратные скобки, был зачеркнут автором].  93 | 94 

Во второй редакции автор исключил выделенный фрагмент. В печатной редакции 1883 г. текст был восстановлен, и в таком виде статья воспроизводилась при последующих перепечатках. Публикаторы, конечно, исходили из принципиальной важности данного пассажа для концепции Жуковского: душевные порывы монарха перед лицом неизбежной катастрофы, несмотря даже на отсутствие героического ореола и величественных поступков, дают ему право на место в истории. По глубокому убеждению поэта, деяния национального масштаба и частные чувства монарха в равной мере имеют ценность для Верховного историка, т. е. Бога. Указывает ли в таком случае внесение соответствующей правки на резкое изменение мнения Жуковского, произошедшее между первым и вторым вариантами статьи? Ответ на этот вопрос мы дадим ниже.

В статье «Пожар Зимнего дворца» Жуковский коснулся и царствования Николая. Самым великим мгновением к 1837 г. для поэта оставалось поведение императора во время восшествия на престол. Этот отрывок также вызвал у автора сложности. Рассмотрим правку поэта в первом варианте:

Из дверей Зимнего Дворца Император Николай Павлович вышел на площадь кипящую народом в [ту минуту когда возмущение против Него вооружилось; Он вышел один прямо ему навстречу и эта одна, первая минута Его Царствования] <первую и самую решительную минуту своего царствования и эта минута> как долгие годы познакомила Россию с новым ея Императором и Европу с <достойным> преемником Александра [Пожар 1: 11; здесь и далее в ломаных скобках — авторские вставки].

В отредактированном варианте поэт удалил исторические подробности 14 декабря, хотя они и возвеличивали образ монарха. Как свидетель бунта, он хотел бы передать реалии того дня, но как идеолог он опасался обращения к таким историческим деталям и предпочитал остаться на риторическом уровне. Характерно в этой связи использование ставшего знаковым сочетания — «первая решительная минута».

Далее поэт в краткой форме делится своими воспоминаниями о дне 14 декабря, который он провел во дворце:  94 | 95 

[Нам памятно, какое зрелище в день сей представило[сь] <собрание> чин[ам]<ов> Империи [собравшимся] <соединившихся> в залах Дворцовых для молитвы <за> воцаряющагося Государя, памятны и мертвая тишина тогда оцепенявшая [сего] <сие> блестящаго многолюдства, и мрачность лиц столь разительных при блеске одежд торжественных и шопот [вестей] тревожил и тяжкая безызвестность о Государе, который с утра до приближения ночи простоял в виду бунтовщиков на ружейный выстрел от их фронта и общее движение всех, когда узнали <…> что Государь возвратился, что бунт уничтожен и на конец всего памятнее та минута, в которую Он к нам вышел, рука об руку с Императрицею, Он, с каким-то ни [кем] <когда дотоле — на полях > невиданным на лице Его напечатлением самобытн[ым]<аго> вдруг пре/i — обр[аж/щ — ением] <Царского — на полях > величества, Она с глубокою преданностию <в волю — на полях > [к] Промысл[у] <а> с [величеством] смиренно[й]<ю> возвышенност[и]<ью> <над судьбою> и с удивительною выра[зительностью]<жением> всего, что в этот день перешло через ея душу, и между ими Наследник тогда еще младенец, ясный и беззаботный как надежда] [Пожар 1].

После внесения исправлений в первый вариант Жуковский зачеркивает весь рассказ, содержащий реальные подробности события, но спустя несколько дней, во втором варианте он восстановил этот отрывок полностью. Поэт воспроизвел карандашом данное описание не без внутренней борьбы, на что указывает то обстоятельство, что фрагмент помещен на полях, т. е. за рамкой основного текста.

Поставим теперь вопрос: есть ли связь между вставкой «николаевского» эпизода во втором варианте и исключением высокой «александровской» оценки?

Рассмотрим эти два места из сочинения «Пожар Зимнего дворца» с привлечением дополнительных источников — письма поэта к цесаревичу от 16 мая 1848 г. и его статьи «О происшествиях 1848 г.».

Указанное письмо к наследнику содержит повторение мысли, высказанной в «александровском» эпизоде статьи «Пожар Зимнего дворца» (повторение показывает, как важно было Жуковскому  95 | 96  донести эти мысли до царственных адресатов и до читателей):

Но для подобных ему действователей на сцене мира есть другой историк примиряющий и неподкупный, историк души человеческой, для которого нет народов и царств, для которого существует только одна душа бессмертная, который судит не дела, столь много зависящие от внешнего, а волю, служащую тайным источником дел. Этот историк есть всезнающий Бог [Жуковский 1885: 552].

Подводя предварительные итоги революционным событиям в Европе, Жуковский в статье «О происшествиях 1848 г.» снова обратился к рассказу о придворных перипетиях конца 1825 г. — о кончине Александра и о присяге Николая Константину. Именно эти эпизоды, по мнению Сербиновича, который цензурировал том прозы, есть «самые трогательные». Как мы хотим подчеркнуть, они развивают героический сценарий николаевского царствования.

Вместе с тем, Жуковский, пытаясь смягчить критику в адрес прусского короля, подчеркнет «чист[ую], высок[ую], любящ[ую] душу Фридриха Вильгельма». Такой взгляд мог вызвать непонимание. Сербинович отметил:

Третья часть на стр. 217–223, оправдывающая действия Прусского Короля [пред Берлинским мятежом и во время самого мятежа,] должна быть признана [несвоевременною] подлежащею исключению [Сербинович].

На наш взгляд, такой отзыв цензора обусловлен не только политическими обстоятельствами. Жуковский затронул некоторые фундаментальные понятия о монархе, что и привело цензора к решению исключить эту часть.

В правке «александровского» отрывка в статье о пожаре, по нашему мнению, идет поиск ответа на вопрос: может ли в рамках официальной идеологии быть принята точка зрения, согласно которой монарх имеет право войти в историю не только великими поступками, но и своими душевными человеческими порывами? В 1838 г., в момент подготовки к публикации для широкого круга читателей «Пожара Зимнего  96 | 97  дворца», Жуковский пришел к отрицательному ответу: официальная риторика разрабатывала исключительно героический образ монарха (см. тексты, освещавшие открытие Александровской колонны в 1834 г.). Такая позиция поэта оказалась дальновидной, что и подтвердили поздние замечания Сербиновича по поводу оправдания действий прусского короля, которых (заметим) сам автор не одобрял.

Как мы полагаем, в окончательной редакции «Пожара» существует взаимосвязь между правкой «александровского» и «николаевского» фрагментов. Жуковский осуществляет тактический ход: он готов был пожертвовать одной из главных своих идей и сполна отработать героический сценарий Николая. В первое время после пожара автор видел свою задачу не в развитии, а в укреплении существующих идеологем, а также веры народа в силу императорской семьи, поэтому свою концепцию монарха предполагал в статье упростить, сделать односторонней и построить свое повествование согласно канону.

Таким образом, в текстах Жуковского второй половины 1830-х гг. «героическая минута» жизни монарха, вытеснив иные «минуты» другой природы, действительно стала «единственной» и «неповторимой».

Перед лицом трагических европейских событий 1848 г. поэт считал своей обязанностью возвысить образ российского государя, последнего и самого верного охранителя самодержавных принципов. Именно тогда он обращается к описанию тех мгновений, которые раскрывают человеческие стороны личности царя. Теперь «человеческая минута» — вместо «минуты милости», но наравне с «единственной решительной минутой» — должна была, по замыслу Жуковского, одухотворить образ императора Николая в глазах подданных и Европы.

В статье «Русская и английская политика» 1850 г., где сравниваются два типа правления, Жуковский описал поведение Николая во время смерти его брата Михаила:

То, чему я был свидетелем <…> не увидит история. <…> Я стал там у входа на лестницу, чтобы увидеть государя, и как повернулось в груди моей сердце, когда я увидел его, бледного, со впалыми  97 | 98  щеками, идущего тихо, усталым шагом. Я увидел не торжествователя, полного чувством новой славы <успешная венгерская кампания. — Т. Г.>, а бедного мученика, в котором скорбь по умирающему брату умертвила всякое другое чувство. <…> Вечером этого дня я видел государя в минуту его отъезда <…> он в эту минуту показался мне как будто осиротелым. Что чувствовало его бедное сердце в уединении этого ночного мрака <…> Жаль, что ни один из наших упорных порицателей не видел в это время нашего государя; он получил бы верное понятие не только о его нравственном характере, но в то же время и о необходимом характере его политики, в которой чисто-человеческое и святое нравственное не подавлено расчетами так называемой государственной пользы <…> [Политика: 42–43].

Истинная история государства, по Жуковскому, — это не славные страницы политических достижений и побед, а те незаметные для большинства, кроме поэта (и Бога), мгновенья, в которые проявляется душа его правителя. Поэтому главной задачей для монарха, с точки зрения Жуковского, и является развитие в себе человеческих чувств.

16 февраля 1847 г. Жуковский, подробно описав Александру Николаевичу смерть дочери Рейтерна, подчеркнет:

<…> мне хотелось на минуту перевести вас из царского дворца под кровлю смиренного инвалида, от житейских величий к святилищу смерти, от многообъемлющих дел государственных к тесным [по-видимому] делам души человеческой <…> с тех пор как мир стоит, еще ни одна душа человеческая не уничтожилась; <…> что была она в минуты испытаний житейских и в полную откровения минуту смерти, то и есть ея история истинная, написанная рукою Вечного бытописателя [Жуковский 1885: 521–522; 525].

Характерно, что в конце 1840-х гг. Жуковский твердо убежден, что познать душевную красоту наследник может только через приобщение к великим мгновеньям жизни частного, неизвестного, простого человека. Задача развития души должна вывести цесаревича из стен Зимнего дворца, где нельзя увидеть истинных проявлений человеческих чувств. Такая оценка Жуковского во многом была подготовлена его тревожными  98 | 99  наблюдениями над влиянием придворной атмосферы на великого князя в годы его обучения. Поэтому же в статье «Русская и английская политика» 1850 г., как и в элегии 1819 г. «На кончину Ея Величества Королевы Виртембергской» поэт, описывая горе царствующих особ, стремится подчеркнуть в них душевную глубину и искренность переживаний частного человека⁸.

Таким образом, взгляд поэта на «человеческие мгновенья» царской души оставался сложным и противоречивым. С конца 1840-х гг. Жуковский стремится сознательно акцентировать, по-видимому, ориентируясь на внешнего читателя, «чисто человеческое и святое нравственное» в императоре и его семье (напомним, что статью «Русская и английская политика» поэт предполагал опубликовать). Вместе с тем, как показывает его письмо наследнику от 16 февраля 1847 г., у него существовали сомнения относительно возможности действительно пережить «человеческие минуты» в стенах царского дворца.

Жуковский представляет царствование Николая как историю «минут». Первая — это «единственная минута» восшествия императора на престол, именно к ней типологически восходят все памятные поступки или слова Николая в описаниях Жуковского, что отразилось и на употреблении им соответствующих клише. Эта «минута» дала поэту выгодную призму для сравнения русского императора с другими правителями в конце 1840-х гг., для оценки русской политики в целом. Вместе с тем, Жуковский не дает столь высокой характеристики, как «единственная минута», ни одному поступку или слову Николая 1848–1850-х гг. или событию другого периода, типологически не восходящему к обозначенному мгновенью, т. е. к теме подавления бунта. Это можно объяснить тем, что русский монарх так и не исполнил предлагавшейся поэтом программы «второй минуты» — дарования амнистии декабристам. Апелляция исключительно к «первой минуте» как к единственному доказательству достойного характера правления Николая в конце 1840-х гг. одновременно звучит и тайным, немым укором императору со стороны Жуковского —  99 | 100  именно за то, что «другая истинно великая минута царствования» так и не наступила. Разрешение этого внутреннего конфликта Жуковский находит или — точнее — хотел найти для себя (или для других) в изображении минуты проявления государем человеческих чувств, однако оценка поэтом сферы душевной жизни царя постоянно колеблется.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См. подробнее статью Жуковского «История и историческая живопись». Интересно, что Сербинович, отправляя данный текст на усмотрение духовной цензуры, подчеркнул мысль поэта, что истинный историк, «соединяет судьбу настоящего с намерениями промысла, он изъясняет тайную власть неизменяемого Бога посреди изменяющегося потока событий <…> его образы <…> становятся эмблемами невидимого божественного мира <…>» [Сербинович]. Тема постижения воли Провидения, т. е. явленного в событии исторического замысла Бога, является ключевой для историософских построений Жуковского, пишет ли он о современных событиях или дает широкую панораму истории Древней Руси.

² Вяземский в 1856 г. хотел опубликовать текст Жуковского, тем более, что его использовал в 1848 г. Корф для составления книги «Восшествие на престол императора Николая I-го». Однако после рассмотрения в цензурном комитете решено было оставить публикацию на усмотрение Александра II, который, по-видимому, наложил вето (см. подробнее [Вяземский]).

³ Ср. строки из письма к цесаревичу 15 сентября 1840 г. из Дюссельдорфа: «Нынче день выезда благословенной невесты вашего императорского высочества в Петербург. <…> Сожалею, что обстоятельства лишили меня счастия видеть эту минуту и быть ее историком для России» [Письма к наследнику: 416]. Подчеркнем осознание Жуковским себя как историка частной жизни двора. (О важности для поэта рассказов о личных качествах императорской семьи — см. ниже) Поэт с самого начала правления Николая Павловича нацелен на собирание мгновений, в которых наиболее ясно и убедительно проявились высокая ипостась и предназначенность императорской семьи. Ср. из письма к А. Тургеневу о происшествии 14 декабря: «Теперь надобно тебе сказать  100 | 101  слово и о молодой императрице. <…> Но в ту минуту, в которую послышался первый выстрел, она упала на колени и подняла руки к небу с выражением молитвы и покорности, и тогда только полились слезы. Какая незабвенная минута для Карамзина, который это видел, и как бы я дорого дал, чтобы быть ее свидетелем» [Письмо 1825: 105].

⁴ Вопросу о том, когда действительно началось приготовление Николая Павловича к «царской должности», посвящена статья Л. Н. Киселевой «Мифы и легенды “царской педагогики ”: случай Николая I» (Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. IX. В печати).

⁵ Из записей Александра Николаевича: «1 генваря 1828 г. Начал Новый год беседой с г. Павским. Г. Жуковский подарил мне картину, представляющую отрочество Александра Невского. Желал бы следовать его примеру, тогда исполнилось бы сказанное мне г. Павским. 9 генваря, понедельник. <…> Г. Жуковский дал мне первый урок, мы в нем прошли вкратце, что мы учили. Он меня спрашивал, для чего нас Бог сотворил, в какой возраст я теперь взошел, для чего я должен учиться и т. д.» (цит. по: [Учить добродетели: 159–160]). Идейный разбор этого сочинения (см. ниже) состоялся лишь в октябре 1831 г., что было обусловлено следующими обстоятельствами. В августе умер Константин Павлович, таким образом, Александр Николаевич получил титул цесаревича и стал официальным наследником престола. С 1831 г., согласно «Плану обучения», начинался второй период, в течение которого будущий монарх должен был уже учиться осознавать свои обязанности перед Богом, отечеством, народом.

⁶ Характерно, что именно в это время с особой остротой проявился кризис во взаимоотношениях Жуковского и Николая I (см.: [Самовер]), а также наставника и цесаревича. Поэт записал в своем журнале: «Будем писать для великого князя. Мои сношения с ним, в течение времени, от обстоятельств, которые должны нас обогатить, вместо того, чтобы утвердиться и обратиться в привычку, сделались чем-то весьма слабым: мы бываем вместе, но той связи душ, которая должна существовать между нами, нет. Я часто думаю и с большим огорчением (которое наконец обратилось в какое-то постоянное чувство уныния, лишавшее меня всякой бодрости), что между мной и Вами нет той связи, которая бы существовать долженствовала. <…> я живу вместе с Вами, но не для Вас; смотрю за ходом Вашего учения <…> но на собственную деятельность Вашу <…> почти не имею влияния.  101 | 102   <…> ни чувством, ни мыслию мы не делимся» [Наше наследие: 42].

⁷ В январе 1838 г. поэт отдал текст в цензуру. 31 января 1838 г. от министра двора князя Волконского пришел ответ, запрещавший публикацию. Это сочинение не было включено и в последнее прижизненное собрание сочинений Жуковского. Впервые «Пожар Зимнего дворца» был издан в 1883 г. к столетию со дня рождения поэта отдельной брошюрой. В примечании Я. Грот отметил: «Эта записка найдена мною, в двух экземплярах, между бумагами П. А. Плетнева, с своеручными поправками Жуковского и с такою же подписью полного его имени» [Пожар 1883: 16]. Первый экземпляр, содержащий 15 л., является, согласно архивному описанию, первоначальной редакцией статьи и датируется январем 1838 г. Второй представляет собой окончательную редакцию текста, датируемую также январем 1838 г. В описании бумаг Жуковского, сделанном Бычковым, числился один экземпляр, несмотря на то, что оба документа хранятся в Публичной библиотеке: ОР РНБ. Архив Жуковского В. А. Ф. 286. Оп. 2. № 43, № 44.

⁸ Отметим склонность Жуковского к «коллекционированию» и осмыслению последних минут жизни, в которые проявляется величие души (не обязательно монарха). См. описание смерти Карамзина: «Но и он сам уже был на краю гроба, когда ему сказали, что и Государыня Елисавета Алексеевна скончалась. Я желал бы, но не умею, описать его в эту минуту; желал бы найти выражение для наименования того набожного, покорного (уже потухающего) взгляда, который он, не сказав ни слова, поднял к небу, как будто провожая туда милую душу, и того движения руки, которым он как будто передавал ее Всевышнему» [Смерть Карамзина: 50]. См. также рассказ о смерти Пушкина: «Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. <…> какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить “Что видишь, друг?” И что бы он отвечал мне, если бы на минуту мог воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих» [Смерть Пушкина: 83].  102 | 103 

ЛИТЕРАТУРА

Вяземский: Вяземский П. А. Записка о рассмотрении сочинений В. А. Жуковского в <цензурном> комитете // ОР РНБ. Ф. 236. Данилевский Г. П. № 184.

Дубровин: Дубровин Н. В. А. Жуковский и его отношение к декабристам // Русская старина. 1902. № 4.

Жуковский 1878: <Письма> к Великому Князю Константину Николаевичу // Сочинения В. А. Жуковского / Под ред. П. А. Ефремова. СПб., 1878. Т. 6.

Жуковский I–II: Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 1999– 2000. Т. 1–2.

Записки Николая: Записки Николая (Тетради 2-я, 3-я, 4-я) // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994.

Марк Аврелий: Слово похвальное Марку Аврелию, сочиненное г. Томасом // Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2.

Марк Аврелий 2: Марк Аврелий. Подготовительные материалы к «Собирателю» // ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 1. № 125.

Наше наследие: Жуковский В. А. Из дневников 1827–1840 гг. // Наше наследие. 1994. № 32.

Николай: Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: В 2 т. М., 2000. Т. 1.

О происшествиях: Жуковский В. А. Письмо к графу Ш-ку о происшествиях 1848 г. // Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10.

Письма к наследнику: Жуковский В. А. Письма к государю наследнику цесаревичу // Сочинения В. А. Жуковского. СПб., 1885. Т. 6.

Письмо 1825: Жуковский В. А. Письма к А. И. Тургеневу // Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т. СПб., 1902. Т. 12.

Письмо 1827: Письмо гр. Г. Разумовской // Русский архив. 1895. № 8.

Письмо к А. Тургеневу: Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу // Русский архив. 1895. № 9.

План: Подробный план обучения государя великого князя Наследника Цесаревича 1826 / Сост. В. А. Жуковский 1826 г. // Русская старина. 1880. Т. 27.  103 | 104 

Пожар 1: Жуковский В. А. Пожар Зимнего дворца // ОР РНБ. Архив Жуковского В. А. Ф. 286. Оп. 2. № 43.

Пожар 2: Жуковский В. А. Пожар Зимнего дворца // ОР РНБ. Архив Жуковского В. А. Ф. 286. Оп. 2. № 44.

Пожар 1883: Жуковский В. А. Пожар Зимнего дворца. СПб., 1883.

Пожар 1902: Жуковский В. А. Пожар Зимнего дворца // Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т. СПб., 1902. Т. 11.

Политика: Жуковский В. А. Русская и английская политика // Там же.

Пушкин: Пушкин А. С. Полн. cобр. cоч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 2.

Самовер: Самовер Н. В. «Не могу покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу…»: Диалог В. А. Жуковского с Николаем I в 1830 году // Лица: Биографический альманах М., 1995. Вып. 6.

Сб. РИО 1: Письмо В. А. Жуковского к Наследнику Цесаревичу, 1828 г., с поднесением картины, изображающей Св. Благовернаго Вел. Кн. Александра Невскаго в отроческом возрасте // Сборник Русского Исторического Общества. СПб., 1881. № 30.

Сб. РИО 2: Александр Невский: Классное сочинение Наследника Цесаревича 1831 г. // Там же.

Сербинович: Замечания цензора Сербиновича К. С. на сборник статей, писем и воспоминаний Жуковского В. А. // РО РГИА. Ф. 1673. Оп. 1. № 289.

Смерть Карамзина: Письмо Карамзина к гр. Каподистрия // Полн. собр. соч. В. А. Жуковского: В 12 т. СПб., 1902. Т. 10.

Смерть Пушкина: Последние минуты Пушкина // Жуковский В. Проза поэта. М., 2001.

Учить добродетели: Учить добродетели, или Как поэт В. А. Жуковский был наставником наследника престола — будущего императора Александра II. М., 1996.

Холерный бунт: Жуковский В. А. О холерном возмущении на Сенной площади // Собр. соч. В. Жуковского: В 6 т. СПб., 1878. Т. 5.

Янушкевич: Янушкевич А. С. Круг чтения В. А. Жуковского 1820–1830-х годов как отражение его общественной позиции // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1.