ГЛАВА ШЕСТАЯ^*

СЧАСТЛИВЫЙ ЕСЕНИН

1.

Если прав А. Н. Толстой, определивший счастье как «ощущение свободного движения вперед и своего роста», — то 1917 и 1918 годы были самыми счастливыми в жизни Есенина. Тогда он находил знаки «движения» и «роста» даже в начертаниях букв. Так, не указывает ли эмблематическое толкование буквы «Я» в «Ключах Марии» на бурный подъем «Я» самого поэта? «Это буква рисует человека, опустившего руки на пуп <…> шагающим по земле,  — утверждает Есенин. — Линии, идущие от середины туловища буквы, есть не что иное, как занесенная для шага правая нога и подпирающая корпус левая.

Через этот мудро занесенный шаг <…> мы видим, что человек окончательно себя не нашел. Он мудро благословил себя, с скарбом открытых ему сущностей, на вечную дорогу, которая означает движение, движение и только движение вперед» (Есенин. Т. 5: 200).

С 1917 года, когда поэт перестал играть по чужим правилам и дал себе полную волю, его стали воспринимать совершенно иначе. Устремленность «вперед» и метафорическая пластичность ощущались тогда во всем есенинском — в его облике, жестах, поступках, образе жизни и, конечно, стихах. Вихрем удерживалось в Есенине счастливое единство личности. «…Была в нем большая перемена, — вспоминает В. Чернявский. — Он казался мужественнее, выпрямленнее, взолнованно-серьезнее. <…> Никто не рассматривал его в лорнет, он сам перестал смотреть людям в глаза с пытливостью и осторожностью. Хлесткий сквозняк революции» освободил «в нем новые энергии» (Воспоминания. Т. 1: 216–217). Именно энергии тогда изумлялись в Есенине — «нечеловеческому темпераменту» (П. Орешин — Воспоминания. Т. 1: 267), талантливости, «рвущейся наружу», оставляющей «впечатление чего-то яркого, праздничного, полного неисчерпаемых сил» (С. Спасский — Материалы: 194).

Секрет нового есенинского обаяния¹ точно подметил В. Ходасевич: «Он был очень ритмичен». Это проявлялось прежде всего в «веселости, легкой, бойкой, но не шумной и не резкой» (Ходасевич: 139), в «легкой походке» как выражении свойственного только ему одному телесно-духовного ритма («весь он был легкий, светлый, быстрый и всегда себе на уме» — Розанов И.: 445). Если прежде впечатление от Есенина складывалось в застывший стилизованный образ, то теперь поэт покорял изменчивым ладом личности. Он мог быть тихим, кротким, и тогда «естественная способность очаровывать своей мягкостью привлекала к нему всех и как бы разглаживала его путь», а мог вдруг предстать захватывающе «стремительным и взволнованным», «словно захлебывающимся от воодушевления» (С. Спасский — Материалы: 195).

Как и раньше, Есенин очаровывал окружающих своей красотой (П. Орешин: «Поглядел я на него: хорош!» — Воспоминания. Т. 1: 264) — но уже по-другому: словно лубочная картинка превратилась в импрессионистический портрет. Знаменитые есенинские волосы взвихрились — в полном согласии с его собственными метафорами: «кинешь с плеч свою вихрастую голову…». Мемуаристы послушно подхватили метафору: «Желтые кудри стряхивались на лицо»², «желтые волосы цвета спелой ржи, как будто кипевшие на точенной красивой голове»³. Голубые глаза тоже стали иными: они засияли каким-то особенным блеском. Позже Есенин элегически оглянется на себя, двадцатитрехлетнего: «Буйство глаз и половодье чувств». И опять поэтическая строка подтверждается свидетельствами мемуаристов: «голубые глаза, блестевшие необычной улыбкой»⁴; «глаза сосредоточенные, сверкающие»⁵; «надо было видеть, как иногда загорались эти глаза. <…> Это была красота живая, красота выражения»⁶.

В революционные годы изменилась и есенинская манера одеваться: теперь он свободно играл с ожиданиями публики, удивлял контрастами. Нередко поэт являлся в уже привычном «пасторальном» костюме, с вариациями: белая вышитая русская рубашка, широкие штаны, синяя поддевка нараспашку с барашковым воротничком или кафтан, сшитый из тонкого сукна, поясок с кистями⁷. Но иногда вдруг надевал узкий пиджак⁸ «с иголочки»⁹, с претензией на франтовство, подвязывал красивый галстук, щеголял модными ботинками с серыми гетрами¹⁰. Так есенинский маскарад стал более увлекательным и непредсказуемым — с утрированными переодеваниями, символизировавшими то ли союз, то ли борьбу города и деревни.

2.

В начале 1918 года Блок записал в своем дневнике слова Есенина: «(Интеллигент) — как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут… и выпустят (жест наверх…)». Заметим, более всего Блока заинтересовала в этом высказывании не идея, а стиль: «…Вообще — напев А. Белого — при чтении стихов и в жестах, и в разговоре…» (Блок: 257). Ценное свидетельство. Действительно, именно тогда, на рубеже 1917–1918 годов, прежние учителя — Клюев и Блок — временно отступили для Есенина в тень, а на первый план вышел Андрей Белый. Согласно позднейшим есенинским признаниям, это воздействие было одновременно «формальным» («Белый дал мне много в смысле формы…»¹¹) и «личным» («Громадное личное влияние имел на меня <…> Андрей Белый»¹²): на поиски новой формы вдохновляли не столько произведения, сколько интонация, жест, спонтанное словотворчество мэтра¹³.

Встречи Есенина и Андрея Белого стали особенно частыми осенью 1918 года — в помещении Пролеткульта на Возвиженке, бывшем Морозовском особняке. «Вот они сидят друг против друга, — вспоминает С. Спасский по впечатлениям той пролеткультовской осени, — два поэта разных школ, люди различных биографий и мировоззрений, но оба умеющие говорить и чувствовавшие себя как дома в завихрениях мыслей и образов. <…> Подчеркивая слова широкими легкими жестами, Белый говорит о процессе творчества, столь знакомом ему и все-таки непонятном <…> И Есенин подхватывает эти слова с почтительным и удовлетворенным видом» (Материалы: 197–198). «Оба умеющие говорить»… — эту оценку вряд ли можно принять без оговорок. В отличие от своего собеседника, Есенин не был признанным оратором. Напротив, чаще речь его казалась отрывистой и сбивчивой. «Говорить Есенин не умел, — вспоминал Скиталец, — мысли свои выражал запутанно и очень горячился. <…> Вообще же, проявил поэтическое отвращение к логике и большое пристрастие к парадоксам и гиперболам» (РЗЕ. Т. 1: 168). Но в том-то и дело, что именно в революционные годы есенинская речевая «бессвязность» обернулась «гениальным» косноязычием¹⁴, а инстинктивное «отвращение к логике» — торжеством поэтической стихии: «завихрением мыслей и образов», извержением «парадоксов и гипербол». Этим Есенин был не в последнюю очередь обязан той «эвритмической» школе, что он прошел у Белого: младший поэт учился у старшего не писать, а «танцевать» — «бурлить и пениться», «клубиться обличьями»¹⁵, «уноситься в пространство на крыльях тысячи слов»¹⁶.

Об особенностях андрей-беловского «тройного, четверного» словесного танца мы можем судить хотя бы по мемуарному очерку М. Цветаевой «Пленный дух». Вот как она передает монолог Белого, внезапно выросший из его разговора с поэтами-«ничевоками» (в 1920–1921 гг.): «Ничего: чего: черно. Ч — о, ч — чернота — о — пустота: zero. Круг пустоты и черноты. Заметьте, что ч — само черно: ч: ночь, черт, чара. Ничевоки… а ки — ваша множественность, заселенность этой черной дыры мелочью: чью, мелкой черной мелочью: меленькой, меленькой, меленькой… Ничевоки, это блохи в опустелом доме, из которого хозяева выехали не лето. А хозяева (подымая палец и медленно его устремляя в землю и следя за ним и заставляя всех следить) — выехали! Выбыли! Пустая дача: ча, и в ней ничего, и еще ки, ничего, разродившееся… ки… Дача! Не та бревенчатая дача в Сокольниках, а дача — дар, чей-то дар, и вот, русская литература была чьим-то таким даром, дачей, но… (палец к губам, таинственно) хо-зя-е-ва вы-е-ха-ли. И не осталось — ничего. Одно ничего осталось, поселилось. Но это еще не вся беда, совсем не беда, когда одно ничего, оно — ничего само-ничего, беда, когда — ки… Ки, ведь это, кхи… При-шел сме-шок. При-тан-це-вал на тонких ножках сме-шок, кхи-шок. Кхи… И от всего осталось… кхи. От всего осталось не ничего, а кхи, хи… На черных ножках — блошки… И как они колются! Язвят! Как они неуязвимы… как вы неуязвимы, господа, в своем ничего-ше-стве! По краю черной дыры, проваленной дыры, где погребена русская литература (таинственно)… и еще что-то… на спичечных ножках — ничегошки. А детки ваши будут — ничегошеньки. <…> По краю, не срываясь, хи-хи-хи… Не платя — хи-хи… Сти-хи?..» (Цветаева: IV, 236–237)¹⁷.

Цветаевская «транскрипция» показывает, за счет чего Белый добивался неотразимого воздействия на слушателей: словесная, смысловая игра усиливалась ритмической игрой — дирижерской жестикуляцией, сменой речевого темпа, интонационными «па», голосовыми акцентами (В. Шершеневич: «Белый мог говорить о чем угодно. И всегда вдохновенно. Он говорил разными шрифтами. В его тонировке масса подчерков» — Мой век: 450). Есенин не подражал «пифийским»¹⁸ монологам Белого, но заряжался от них; вдохновляясь беловским «напевом», импровизировал свой. Есенинская речь тогда поистине расцвела. Он все чаще стал играть на паузе, останавливаясь, артистически запинаясь, перед тем как сделать парадоксальный ход, произнести нечто неожиданное. Эффект нередко усиливался «крылатым» движением рук. Такую интонационную отбивку — перед «взлетом» — как раз и зафиксировал Блок в своем дневнике: «а его возьмут… и выпустят (жест наверх)». Еще раз процитируем записанную Г. Устиновым фразу из выступления Есенина на митинге: «Революция… это ворон… ворон, которого мы выпускаем из своей головы… на разведку… Будущее больше…». Паузой в этом высказывании каждый раз предваряется резкий и внезапный метафорический скачок от одной «далековатой идеи» к другой. Вместе с тем и сами эти паузы воспринимаются как метафоры — будто в промежутке между словами мысль, стремясь к прозрению, перепрыгивает через логические связки.

Подобно Белому, Есенин форсирует слово в устном быту — и на уровне смысла, и на уровне звука. «…Он был очень большой и настойчивый говорун, — вспоминает П. Орешин, — и говор у него в ту пору был витиеватый, иносказательный, больше образами, чем логическими доводами, легко порхающий с предмета на предмет, занимательный, неподражаемый говор» (Воспоминания. Т. 1: 266). Завораживали и «музыка его речи», и «напряженность мысли»¹⁹, направленной не на разрешение вопросов бытия, а на поиск «динамического образа».

Для остранения смысла поэт углубляется в корнесловие — ищет не столько этимологическую «внутреннюю форму», сколько поэтическую «внутреннюю рифму» слова. А. Мариенгоф утверждал, что «Есенин всегда любил слово нутром выворачивать наружу, к первоначальному его смыслу». Однако в одном с мемуаристом вряд ли можно согласиться: не всегда было в Есенине это «прислушивание к нутру всякого слова» (Мой век: 311), а только с 1917 года, с тех пор, как он познакомился с Белым. В статье о беловском «Котике Летаеве», опубликованной весной 1918 года, Есенин пишет: «Речь наша есть тот песок, в котором затерялась маленькая жемчужина — “отворись”» (Есенин. Т. 5: 180); с этим заклинанием, подслушанным у своего старшего собеседника, он и подходит к живому, звучащему слову. «Магический» диалог поэтов, их совместные погружения в тайны корнесловия отражаются в их теоретических работах. В своей «Глоссолалии» Белый вещает: «”Це” — зачатки растений: лучи, росты, струи; поздней “ц” распалось на “t” и на “s”; “t” суть ткани земные лучей: или — росты (растения); протяжение, распространение ветвей в звуках “st” или “str”; звуколучие растительных блесков стреляет: ра-ст-ит-(ельно)-ст-(ь); “ельно” <…> это влага растений; растительность — повторение блесков; цветы суть огни; воспоминания о лопастях лучевых — в лепестках; так “str” в нашей зелени (ветви и листья) суть: стр-уи лучей, стр-асти светочей, их стр-емления: Stahlen и Strecken; и астры (цветы) повторяют нам “astre” или “светоч”: стр-елой лепестка» (Глоссолалия: 52)²⁰. А Есенин как будто откликается Белому в своих «Ключах Марии»: «Само слово пас-тух (=пас-дух, ибо в русском языке часто д переходит в т, так же как е в о, есень — осень, и а в я, аблонь — яблонь) говорит о каком-то мистически-помазанном значении над ним» (Есенин. Т. 5: 189). Автор «Ключей Марии» и в дальнейшем нередко будет прибегать к метафорическому, образному истолкованию слов — по созвучию; это станет одним из его излюбленных речевых приемов: «Россия! Какое хорошее слово… И “роса”, и “сила”, и “синее” что-то» (Вл. Пяст — Воспоминания. Т. 2: 106); «Даже одно такое слово, как “сплетня”, — сплошной образ: что-то гнусное, петлястое, лживое, плетущееся на хилых ногах из дому в дом…» (Вержбицкий: 97).

В имажинистский период Есенин превратил поиск «образных корней и стволов в слове» в веселую игру, своего рода поэтическую разминку. «Бывало, только продерешь со сна веки, — вспоминает Мариенгоф, — а Есенин кричит:

Смысл подчеркивался звуковым жестом. Есенин говорил, «развивая до крайних пределов свою интонацию» (П. Орешин — Воспоминания. Т. 1: 267). Он часто прибегал к растягиванию слов, произнесению их нараспев: «Говорил он очень характерно, подчеркивая слова замедлением их произношения» (В. Кириллов — Воспоминания. Т. 1: 272). Этот «шрифт» в есенинской «тонировке» производил двойной эффект: на артистический, ораторский прием (как у Белого: «хо-зя-е-ва вы-е-ха-ли») накладывается простонародный говор: «на-ка-за-ни-е» (Воспоминания. Т. 1: 265), «пла-а-акать хочется» (Мой век: 232), «над-д-д-оело» (Воспоминания. Т. 2: 296).

О Белом писали, что он и в обыденном разговоре не выключал «в себе творческого мотора» (Степун-1998: 167). Порой Есенин готов был посмеяться над этой его особенностью. «Вот смотри — Белый, — лукаво втолковывал он Мариенгофу. — И волос уже седой, и лысина величиной с Вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит» (Мой век: 307). Но, как это часто бывает, Есенин, маскируясь, насмехался над тем, к чему он сам стремился — к «непрерывно созидающему состоянию»²². Ведь чтобы оправдать свою формулу «пророк Есенин Сергей», автор «Инонии» должен был прежде всего научиться всегда «ходить вдохновенным», не выключать «творческого мотора» и в быту. И это ему удавалось: в революционную эпоху даже будни его были заряжены стихотворным пафосом — разговорное слово переходило в поэтическое, жест продолжался в стихе. «Переполнится мыслью все тело мое», — писал Белый (Глоссолалия: 10), и современники подвтерждали, что это была не только метафора: «Длинные волосы на его голове развевались как пламя. Казалось, что вот-вот он весь вспыхнет — и все кризисы и мировые катастрофы разразятся немедленно и обломки похоронят нас навеки» (Алянский: 53). Вот и Есенин развил в себе удивительную «способность говорить без слов». В «его разговоре участвовало все: и легкий кивок головы, и выразительнейшие жесты длинноватых рук, и порывистое сдвигание бровей, и прищуривание синих глаз…» (П. Орешин — Воспоминания. Т. 1: 267). И он с такой «пластикой», «всем телом» отыгрывал свои «космические» идеи, что казалось — он прямо перевоплощался в мужицкого «пророка».

Этим и поражало публику авторское чтение «Инонии». «Надо было слышать его в те годы, — вспоминает В. Полонский, — с обезумевшим взглядом, с разметавшимся золотом волос, широко взмахивая руками, в беспамятстве восторга декламировал он свою замечательную “Инонию” <…> Он искал точку, за которую ухватиться: “Я сегодня рукой упругой // Готов повернуть весь мир”» (Полонский-1926: 154–155). Есенинская декламация поэмы внушала слушателям сравнения с воздействием электрического разряда: «Рука выбрасывается вперед, рассекая воздух короткими ударами. <…> Отрывистый взмах головы, весь корпус наклоняется вбок и вдруг выпрямляется, как на пружине. <…> Глаза сосредоточенные, сверкающие. “…Пророк Есенин Сергей”. Кажется, погрохатывает гроза, разбрасывая острые молнии. И все это происходит на маленьком шатком диванчике, с которого он не встает, создавая впечатление величия и грозной торжественности только незначительными перемещениями своего упругого, будто наэлектризованного тела. И окружающие подчиняются безраздельно не только силе стиха, но и силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда» (С. Спасский — Материалы: 196).

В «скифскую» эпоху Есенин, выступая со своими стихами, обрел ту власть, ту способность к «безраздельному подчинению» слушателей, которую он уже не потеряет — до конца дней. При чтении стихов поэт добивался максимального напряжения аудитории — удивлял неожиданными интонационными переходами, играл контрастами, то оскорбляя публику, то умиляя ее до слез. Вот Есенин читает поэму «Товарищ» П. Орешину, «взмахивая руками и поднимаясь на цыпочки», и голос гремит «по всей квартире». Слушатель ждет, что, приступив к следующей поэме, «Преображению», автор вновь «разразится полным голосом и закинет правую руку на свою золотую макушку», но не тут-то было: свои знаменитую строку «Господи, отелись!» тот произносит «почти шепотом» (Воспоминания. Т. 1: 264–265). Тем мощнее эффект.

И опять поэт декламирует поэму о «сыне рабочего» — только теперь уже с эстрады — в битком набитом кафе «Табакерка». «На эстраде стоял стройный, в светлом костюме молодой человек, показавшийся нам юношей, — вспоминает Л. Никулин. — Русые волосы падали на чистый, белый лоб, глаза мечтательно глядели ввысь, точно над ним был не сводчатый потолок, а купол безоблачного неба. С какой-то рассеянной, грустной улыбкой он читал, как бы рассказывая…» (Воспоминания. Т. 1: 305). В такие минуты он «произносил слова очень просто, не нараспев, как читали тогда многие. <…> Негромкий голос, покой во всем облике, темперамент убран, почти полное отсутствие жеста» (С. Спасский — Материалы: 194–195). И вдруг — перевоплощение: «блеснули глаза, вскинулась ввысь рука, и трагически, стенящим зовом прозвучало: “Исус, Исус, ты слышишь?“ С каждым стихом все громче становится голос: поэт уже не читает стихи, а выкрикивает — то «звонко, восторженно», то «с ужасом», «рванув воротник сорочки». Но обрывается крик — поэт держит паузу, в зале «мертвая тишина». Уже совсем другим тоном, «торжественно и проникновенно», произносит он финал поэмы, прежде чем его голосом начнет вещать сама стихия: «как долгий отдаленный раскат грома, все усиливающийся, радостно-грозный:

Рр-эс-пу-у-ублика!» (Воспоминания. Т. 1: 307).

В революционные годы Есенин, подобно Андрею Белому, обменял «корни на крылья»²³. Метафора «взлета» связала в тогдашней есенинской жизни быт и поэзию: «порхающая походка»²⁴ и взмахи рук²⁵ идеально гармонировали с космическими образами его поэм и «взлетом» его славы. В этом был залог творческой удачи: богоборчество и мессианизм вершинной есенинской поэмы, «Инонии», могли казаться «фальшивыми и ненастоящими» (Д. Святополк-Мирский — РЗ о Есенине. Т. 2: 64), но, вопреки всему, в ней чувствовался и истинный пафос, выраженный авторской интонацией, жестом, самим обликом поэта. «Наша вера в силе», — провозгласил Есенин в финале поэмы: читай — в отрыве и броске. Пусть поэт не слишком верил в «иную страну» (Инонию), зато верил в иное состояние — полета, неважно куда. Гипербола громоздится на гиперболу, как Осса на Пелион, метафора «земля — небо» монотонно раскачивается, пока не закружится голова и не захватит дух. Итоговое неразличение верха и низа — секрет «талантливости» «Инонии», «соблазнительных красот», которые признавали за ней даже те современники, которые с негодованием отворачивались от ее кощунственных деклараций²⁶.

Итак, Есенин выбрал «крылья». А над «корнями» — посмеялся. Язвя своего былого наставника Н. Клюева в стихотворном послании «Теперь любовь моя не та…»²⁷, Есенин приберег самый острый выпад для последней строфы:

Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая.
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.

«А я смог», — вот на что Есенин намекнул Клюеву. И так, набрав высоту, попрощался с тем, кто остался на земле — привязанным к «корням».

3.

Но есть в том же стихотворении Клюеву строки, которые рикошетом бьют по Есенину:

Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил.

Спрашивается: а о самом авторе этих строк можно ли сказать, что он построил «в сердце дом»? Были ли в жизни поэта хоть попытки совместить понятия «сердце» и «дом»? Было ли стремление к житейскому счастью, была ли любовь? Если искать ответы на эти вопросы в есенинской биографии, то приходится остановиться только на событиях 1917 и 1918 годов — не раньше и не позже.

«Я с холодком», — нередко замечал Есенин. «Следом за “холодком” снова и снова шло уверение, что он будто бы не способен любить “по-настоящему”», — свидетельствует Н. Вольпин (ЕГЖ: 126–127). Действительно, в том, что касается личной жизни поэта, мемуаристы проявляют редкостное единогласие: «Есенин никого не любил, и все любили Есенина» (А. Мариенгоф — Мой век: 323); «О женщинах Есенин отзывался большею частью несколько пренебрежительно» (И. Розанов-1990: 451); «женщины производили на Есенина действие отталкивающее…» (С. Борисов — Материалы: 143); «любовь у него всегда была на третьем плане» (В. Шершеневич — Мой век: 579); «этот сектор был у него из маловажных» (Городецкий: 44). И все же многие допытывались: было ли что-то в лучшие годы поэта вопреки этому «холодку» — ну хотя бы малая толика, хотя бы подобие любви?

Посмотрим, что отвечал Есенин на настойчивые и ревнивые расспросы Н. Вольпин о былых возлюбленных²⁸:

     «— Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу. <…>
     А тогда… Я вдруг сразу спросила:
    — Кашину? Ее? <…>
     — Ну, что вы! Нет! — небрежно бросил Есенин. “Слишком небрежно”, — отметила я про себя. Но не выдала недоверия.
     В другой раз я сказала:
     — Знаю, кого вы любили: жену! Зинаиду Райх!
     Последовало рьяное отрицание.
     Но к тому времени я уже научилась не слишком доверчиво принимать рассказы Сергея о самом себе. <…> Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царскосельского? Назвал ли он? Не припомню), на “черной лестнице“ с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются… Потом паренек признается, что отчаянно проголодался. И царевна “сбегала на кухню”, раздобыла горшочек сметаны (“а вторую-то ложку попросить побоялась”)? И вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!
     Выдумка? Если и выдумка, в сознании поэта она давно обратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в те годы Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила идиллию память о дальнейшей судьбе всего дома Романовых. Я слушаю и верю. Еще не умею просто сказать: “А не привираешь, мальчик?” Напротив, я тут же примериваюсь: не царевна ли та твоя давняя подлинная любовь? Но уж тогда свершившееся в Свердловске не могло бы не перекрыть кровавой тенью твой горшочек сметаны» (ЕГЖ: 127–128).

Историю о царевне и горшочке сметаны стоит запомнить как указание на тенденцию: поэт всегда был склонен к мифологизации «личного», к замещению правды чувств «правдой мечты». Как будто угадав, что имя Анастасии Романовой спустя много лет попадет в оборот массовой культуры, рассказчик вдохновенно мистифицирует слушательницу. Несколькими штрихами обозначена мизансцена в духе немого кино: сказочные сюжетные контрасты (дворец и «черная лестница», царевна и крестьянский поэт) плюс трогательная деталь крупным планом (горшочек сметаны и одна ложка на двоих). Важно и другое: «правда мечты» у Есенина почти никогда не гонится за дон-жуановской славой. Если поэт иной раз и размахнется Хлестаковым, нафантазировав что-то вроде тридцати тысяч курьеров, то тут же и опомнится. Один из таких разговоров приводит Мариенгоф:

О легких победах Есенин гораздо чаще говорил без всякого хвастовства — скорее с отвращением: «Обкрадывают меня, сволочи…»; «после них я так себя пусто чувствую, гадко…» (С. Борисов — Материалы: 143). Зато как сильна была в нем тоска по невинности, по «утраченной свежести» — и это сказалось в «выдумке» о дворцовой «черной лестнице». Ведь удивительно в есенинском рассказе не то, что царевне «от силы пятнадцать лет», а то, что и себя он представляет не старше — пасторальным подростком, любовь которого так похожа на детскую игру.

Но что остается за вычетом вымышленной любви? Прежде всего отношения, завязавшиеся в 1917–1918 годах, — с З. Райх и Л. Кашиной. И как бы Есенин ни отрицал сердечную близость с ними, та же Вольпин не слишком склонна ему верить. Интересно, что и Г. Бениславская, думая о своем месте в есенинской жизни, сопоставляла себя именно с этими женщинами: «Я могла быть после Л<идии> К<ашиной>, З<инаиды> Н<иколаевны>…» (Материалы: 108). И все же — кого Есенин любил больше других женщин или, если угодно, к кому был менее всего равнодушен? Все версии сходятся на одном: в той мере, в какой поэт вообще мог испытывать чувство к женщине, он испытывал его к своей жене — Зинаиде Райх. Вот и соперницы были вынуждены признать ее первенство — с досадой и горечью. «Зинаида Райх (почти достоверно)!» — так Вольпин подвела итог своим «ревнивым догадкам» (ЕГЖ: 127, 129). Не сомневалась в ответе и Г. Бениславская: «Я знала, что так, как З<инаиду> Н<иколаевну>, он никого никогда не будет любить» (Материалы: 81). Даже те, кто относился к ней неприязненно, все же склонялись к этому выводу, пусть с сомнениями и оговорками²⁹, или, как А. Мариенгоф, играя сильными парадоксами: «Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх.

Вот ее, эту женщину, с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее — единственную — и любил» (Мой век: 247)³⁰.

С чем связано особое отношение Есенина к Райх? Не с этим ли «белым и круглым» лицом? Прежде всего стоит отбросить крайние (обычно женские) суждения о внешности Райх. Вряд ли «она была <…> классической безупречной красоты», как вспоминает дочь от ее брака с Есениным — Татьяна (Воспоминания. Т. 1: 265). Еще меньше доверия описанию с противоположным знаком — продиктованному ревностью: «Была З<инаида> Н<иколаевна>, но она, ей-Богу, внешне не лучше “жабы”. <…> Не ожидала; что угодно, но не такая. И в нее так влюбиться, что не видит революции?! Надо же!» (из дневника Бениславской — Материалы: 105)³¹. Чаще всего ее находили привлекательной; мужчины были почти единодушны: «красивая, спокойная» (В. Чернявский — Воспоминания. Т. 1: 216), «молодая интересная женщина» (П. Кузько — Воспоминания. Т. 1: 277), «обаятельная женщина» (Ройзман: 159). Характерно, что даже в злых карикатурах Мариенгофа чувствуется невольное восхищение: «Не любя Зинаиду Райх (что необходимо принять во внимание), я обычно говорил о ней:
     — Это дебелая еврейская дама.
     Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку. Вадим Шершеневич в одной из своих рецензий после очередной мейерхольдовской премьеры нагло скаламбурил: “Ах, как мне надоело смотреть на райхитичные ноги”» (Мой век: 110). Гротескные сравнения Мариенгофа лишь подчеркивают особую притягательность Зинаиды Райх: уподобляя части ее лица и тела ресторанным блюдам («чувственные губы» как бы на тарелке лица, зад как бы на «громадном» подносе) и тут же перескакивая на «морскую» метафору (завораживающее покачивание тела на «кривоватых ногах»), мемуарист словно обороняется циничным анализом от наваждения женских чар. Чем оскорбительнее мариенгофовские выражения, тем яснее они воспринимаются как гиперболы sex appeal: так шарж превращается в миф.

Может быть, притяжение Есенина к Райх объясняется силой ее личности? Действительно, она была женщиной — что называется — «с характером». Ведь не только же благодаря стечению обстоятельств Райх позже вышла замуж за другого знаменитого человека — Вс. Мейерхольда и сама стала знаменитой актрисой! Обсуждая это чудесное превращение брошенной есенинской жены в любимую жену Мейерхольда и приму его театра, Мариенгоф язвительно заметит: «Райх актрисой не была — ни плохой, ни хорошей. Ее прошлое — советские канцелярии. В Петрограде — канцелярия, в Москве — канцелярия, у себя на родине в Орле — военная канцелярия. И опять — московская. А в канун романа с Мейерхольдом она уже заведовала каким-то внушительным отделом в каком-то всесоюзном департаменте.
     И не без гордости передвигалась по городу на паре гнедых» (Мой век: 109).

Но, желая уличить Райх-актрису «канцелярским» прошлым, мемуарист только лишний раз подтвердит ее человеческую незаурядность. Ведь, в самом деле, какой вывод напрашивается после ознакомления с этим «curriculum vitae»? Прежде всего следующий: за что бы Райх ни бралась, она всегда преуспевала и добивалась успеха. То, что в канцеляриях она достаточно быстро дорастает от скромного секретаря до заведующего «внушительным отделом», — закономерно. Во всем, даже в хлопотах по дому, она проявляла лидерский дух. Так, будучи замужем за Есениным, она «хозяйственна и энергична» (Т. Есенина — Воспоминания. Т. 2: 266), вследствие чего в их домашнем «укладе начала чувствоваться домовитость» (М. Свирская — РЗ о Есенине. Т. 1: 148). За Мейерхольдом Райх уже развернулась в полную силу: «…Зинаида Николаевна возглавила хозяйство многолюдного дома, налаживала режим. Квартира, лишенная поначалу самого необходимого, стала быстро приобретать жилой вид» (Т. Есенина — Воспоминания. Т. 2: 268). С той же энергичной ухваткой и предприимчивостью она действовала затем и на театральном поприще. Неудивительно, что вскоре недавняя секретарша и домашняя хозяйка перестала довольствоваться «ролью» марионетки в руках великого мужа, получив право на голос и творческий поиск; взять хотя бы неоднократные уважительные ссылки на ее мнение и опыт в выступлениях Мейерхольда: «Нужно приветствовать тот почин, который сделала Зинаида Райх»; «Самый серьезный вопрос задает Зинаида Николаевна Райх»; «Актеры мало интересуются такими вещами, как тишина в зрительном зале (извиняюсь перед Зинаидой Николаевной <…> потому что она как раз этим любуется в “Даме с камелиями”)» (Мейерхольд: 83, 90, 339).

Оставим в стороне вопрос о талантливости Райх, но, во всяком случае, ее путь свидетельствует о недюжинной жизненной силе. И все же обаянием и сильным характером есенинской привязанности к Райх не объяснить. Ни женскими чарами, ни женской хваткой нельзя было надолго удержать поэта: влечение и «плен» уж слишком скоро сменялись отталкиванием и отвращением. Весьма характерна в этом смысле глумливая частушка Есенина, обращенная к Мейерхольду:

— Ох, и песней хлестану,
Аж засвищет задница.
Коль возьмешь мою жену,
Буду низко кланяться.

Пей, закусывай изволь!
Вот Перцовка под леща!
Мейерхольд, ах, Мейерхольд,
Выручай товарища.

Уж коль в суку ты влюблен,
В загс да и в кроваточку.
Мой за то тебе поклон
Будет низкий — в пяточку.

В этих сомнительного поэтического достоинства куплетах проявляется не только нарочитое хулиганство поэта, но и инстинктивный жест. Реакцией на притягательность Райх (как и в мариенгофовских мемуарах) становится грубая гастрономическая метафора («закусывай»), на ее сильный характер — откровенная брань («сука»).

Другое для Есенина было дорого в Райх: только с ней он жил по-настоящему семейной жизнью, только с ней имел дом. «Однажды с Есениным мы ехали на извозчике по Литейному проспекту, — пишет Н. Никитин. — Увидев большой серый дом в стиле модерн на углу Симеоновской (теперь ул. Белинского), он с грустью сказал:
     — Я здесь жил когда-то… Вот эти окна! Жил с женой в начале революции. Тогда у меня была семья. Был самовар, как у тебя. Потом жена ушла…» (Никитин: 112). По дому и женщине, которая в его сознании была неразрывно связана с домом, он тосковал в последние годы.

Дом у Есенина был лишь в революционные годы. Вопреки бушующему в нем и вокруг него вихрю он верил тогда в возможность личной гармонии. Поэту казалось, что, разрешив все противоречия, он сможет и «с земли улететь», и «в сердце дом построить». Из своей внутренней бури он выводил семейное счастье, как в своей поэме — из «мирового кипения» райский град Инонию.

А между тем эта малая, домашняя Инония была обречена. Мариенгоф позже искал причину разрыва Есенина с Райх в житейском соре — в обмане, ревности и обиде: «Зинаида сказала Есенину, что он у нее первый. И соврала. Этого Есенин никогда не мог простить ей. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по мысли.
     — Зачем соврала, гадина?!
     И судорога сводила лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки» (Мой век: 247). Думается, все же причина в другом: как ни тянуло Есенина к семейному очагу, еще сильнее несло его прочь от семьи. Этот роковой конфликт (снова — «корней» и «крыльев») предопределил отношения поэта с Зинаидой Райх — и в итоге привел к разводу.

С первых дней их совместной жизни события разворачивались слишком стремительно — пока еще в духе авантюрного романа или комедии положений. Все в то лето 1917 года совершалось вдруг. Так, уже само предложение Есенина застало Райх врасплох: «ей казалось, что если она выйдет замуж, то выйдет за Алексея» Ганина. Что с Сергеем ее связывают чисто дружеские отношения» (М. Свирская — РЗ о Есенине: 147). Характерно, что сцена решительного объяснения между Есениным и Райх в сознании мемуаристов ассоциируется с дорогой, движением, путешествиями: им запомнилось, будто решение принято на скорости, на ходу — то ли на пароходе («Для нее было до некоторой степени неожиданностью, когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нее не может, что они должны обвенчаться» — М. Свирская; РЗо Есенине: 147), то ли в поезде («Уже на обратном пути [с севера], в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом:
     — Я хочу на вас жениться.
     Ответ: “Дайте мне подумать” — его немного рассердил. Решено было венчаться немедленно» — Т. Есенина; Воспоминания. Т. 2: 265). Впрочем, реальные события выглядят не менее увлекательными, чем домыслы: обряд совершается хоть и не на Соловках («На Соловках набрели на часовенку, в которой шла служба, и там их обвенчали» — М. Свирская; РЗ о Есенине: 147), но тоже в неожиданном месте, в глуши (30 июля 1917 г. в церкви Кирика и Иулитты Вологодского уезда). А поездка на Соловки становится чем-то вроде свадебного путешествия.

Женитьба Есенина исполнена приключенческого духа: молодые, внезапно «“окрутившиеся” на лоне северного пейзажа» (В. Чернявский — Воспоминания. Т. 1: 218), оказываются далеко от дома, без денег — и вот в Орел, к родителям Райх, летит телеграмма: «Выхожу замуж, вышли сто. Зинаида» (К. Есенин — Воспоминания. Т. 2: 278). На букет невесте денег все равно не хватает, но выход найден: Есенин тут же, на лужайке перед церковью, рвет букет полевых цветов (Т. Есенина — Воспоминания. Т. 2: 265). Молодым надо показаться в Орле родителям жены — и эта поездка не обходится без веселых приключений с комедийными qui pro quo: «В конце лета приехали трое в Орел <…>, — вспоминает отец Райх. — Зинаида с мужем и какой-то белобрысый паренек. Муж — высокий, темноволосый, солидный, серьезный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. <…> Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвел. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоем идет в отведенную комнату. Только тогда и сообразил, что муж-то — белобрысенький. А второй — это его приятель, мне еще его устраивать надо» (К. Есенин — Воспоминания. Т. 2: 278).

После возвращения в Петроград приключения сменяются тихой семейной идиллией — на фоне революции: Есенина, «тогда еще не избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: “У меня есть жена”». При этом в семейной повадке Есенина есть нечто демонстративное: он с удовольствием играет в «“избяного хозяина” и главу своего очага», распоряжается с нажимом («Почему самовар не готов?»; «Ну, Зинаида, что ты его не кормишь?»; «Ну, налей ему еще!» — В. Чернявский; Воспоминания. Т. 1: 218). «Я, брат, жену люблю», — еще с гордостью заявляет он П. Орешину (Воспоминания. Т. 1: 268). Однако покой и уют оказываются иллюзорными.

«Первые ссоры были навеяны поэзией, — передает Т. Есенина рассказы матери. — Однажды они выбросили в темное окно обручальные кольца (Блок — “Я бросил в ночь заветное кольцо”) и тут же помчались их искать (разумеется, мать рассказывала это с добавлением: “Какие же мы были дураки!”. Но по мере того, как они ближе узнавали друг друга, они испытывали порой настоящие потрясения» (Воспоминания. Т. 2: 266). Уже вскоре странное, противоречивое чувство к Райх разбудило «другого» Есенина — мрачного, подозрительного, с тяжелым нравом. Со временем все больше давала о себе знать есенинская «темная кровь»: так и не развившаяся любовь подчас переходила в ненависть. Об одной из жестоких домашних сцен Райх позже расскажет дочери: «…Он поднялся ей навстречу. Чужое лицо — такого она еще не видела. На нее посыпались ужасные, оскорбительные слова — она не знала, что он способен их произносить. Она упала на пол — не в обморок, просто упала и разрыдалась. Он не подошел. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, крикнул: “Подарки от любовников принимаешь?!” Швырнул коробочку на стол. Она доплелась до стола, опустилась на стул и впала в оцепенение — не могла ни говорить, ни двигаться.

Они помирились в тот же вечер. Но они перешагнули какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллию было уже невозможно» (Т. Есенина — ЕВЖ. Т. 1: 157–158).

Впервые именно с Райх Есенин открыл в себе «зверя». «Я двух женщин бил, — говорил он несколько лет спустя Г. Бениславской, — Зинаиду и Изадору³², и не мог иначе, для меня любовь — это страшное мучение, это так мучительно. Я тогда ничего не помню…» (Материалы: 82). Что за чувство поэт называет «мучительной» любовью? Голую ревность, приступы неудовлетворенного собственнического самодурства — и при этом яростное раздражение от чрезмерной близости чужого, в сущности, человека. Все это Есенину еще предстоит с годами узнать в себе, а пока, на Литейной, темная сторона его натуры еще только едва угадывалась в первых «изломах и вспышках»³³.

Ритм семейной драмы — расставаний, чередующихся с попытками возобновления отношений, — прослеживается по плану (увы, так и не написанных) воспоминаний, набросанному Райх. Легко догадаться, что скрывается за скупой строкой: «Москва — письмо, Москва с С[ергеем]» (Красовский: 152): московской весной 1918 года супруги впервые расстались, и Райх уехала в Орел (там у нее и родилась дочь Татьяна). «Москва с Сергеем» означает конец прежних отношений («С переездом в Москву кончились лучшие месяцы их жизни» — Т. Есенина; Воспоминания. Т. 2: 266), о чем, по-видимому, могло бы поведать упомянутое письмо. На продолжение драмы в письмах указывает запись № 15: «Зима в Орле, письмо к С[ергею]», а следующие — на ее кульминацию и исход: «Встреча в 1919 г., “друг”» (то есть уже только друг, больше не супруг); «Осень 1920 г[ода], зима 1920 года (частые встречи). Параллели не скрещиваются» (Красновский: 152).

Инициатором разрыва станет, конечно, сам Есенин. Он будет скрываться от Райх, оскорблять ее явным пренебрежением и в конечном счете обратится к Мариенгофу с «дружеской» просьбой: «Нежно обняв за плечи и купая свой голубой глаз в моих зрачках, Есенин спросил:
     — Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?
     — Чего болтаешь?
     — А вот чего… Не могу я с Зинаидой жить… Вот тебе слово, не могу… Говорил ей — понимать не хочет… Не уйдет, и все… ни за что не уйдет… Вбила себе в голову: “Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…” Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина.
     — Что ты, Сережа… Как можно!
     — Друг ты мне или не друг?.. Вот… А из петли меня вынуть не хочешь… Петля мне ее любовь…» (Мой век: 334–335). Гораздо милее станет ему Райх после ее второго замужества — тогда-то он и предастся «правде мечты». В «Письме к женщине» (1924) поэт ясно даст понять, что не он бросил жену, а она его:

(Вы говорили:
Нам пора расстаться…),

(Любимая!
Меня вы не любили).

Есенину понадобится миф об утраченном семейном счастье, чтобы было о чем сожалеть, на что оглядываться в пронзительных элегиях.

С 1918 года и до конца жизни он так и остался бездомным. «Я Есенина видел много раз, — писал В. Шкловский, — и всегда он был не у себя дома» (О Есенине: 601). «Он мог нестись, как метеор, сквозь квартиры, улицы, общественные места. — вспоминал С. Спасский. — И всегда за ним следовал хвост людей, увлеченных его движением» (Спасский — Материалы: 195). Обратного пути у Есенина уже не было.

¹ С. Спасский вспоминал: «Мы знали о появлении Есенина в Петрограде прежде, чем столкнулись с его стихами. <…> Это, вероятно, объясняется неоспоримым обаянием его личности. При первом взгляде на него побеждала его открытая талантливость» (Материалы: 194).

² П. Орешин — Воспоминания. Т. 1: 264.

³ Н. Полетаев — Воспоминания. Т. 1: 294.

⁴ Н. Полетаев — Воспоминания. Т. 1: 294.

⁵ С. Спасский — Материалы: 196.

⁶ И. Розанов-1990: 445.

⁷ См.: В. Чернявский — Воспоминания. Т. 1: 218; С. Спасский — Материалы: 197; И. Грузинов — Воспоминания. Т. 1: 351; Павлович: 263.

⁸ См.: С. Спасский — Материалы: 194.

⁹ Н. Полетаев — Воспоминания. Т. 1: 296

¹⁰ В. Кириллов — Воспоминания. Т. 1: 270.

¹¹ Заметка «О себе» (1925) — Есенин. Т. 7 (1): 19.

¹² Запись И. Розанова — И. Розанов-1926: 16.

¹³ «...Андрей Белый оказал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной» — Запись И. Розанова (Есенин. Т. 7 (1): 344).

¹⁴ Вл. Пяст по поводу одного из выступлений Есенина: «…вся речь была бессвязна, как принято выражаться, гениально-косноязчна» (Воспоминания. Т. 2: 93). При чтении этого фрагмента, разумеется, вспоминается не только Белый, но и Велимир Хлебников. О его взаимоотношениях с Есениным и имажинистами у нас еще будет случай поговорить.

¹⁵  «В <…> годы московской жизни Андрей Белый с одинаковой почти страстностью бурлил и пенился на гребнях всех ее волн»; «Смотришь на него и видишь, что весь он словно клубится какими-то обличьями» (Степун-1998: 159, 166).

¹⁶ З. Гиппиус — Воспоминания об Андрее Белом: 82.

¹⁷ Ср. с высказыванием Есенина о ничевоках: «Меня спрашивают о ничевоках. Что я могу сказать? <…> Ничего и есть ничего» (Ройзман: 66).

¹⁸ В. Шершеневич: «Андрей Белый замечательно говорил. Его можно было слушать часами, даже не все понимая из того, что он говорил. <…> Если он сказал сам про себя, кокетничая: “Пишу, как сапожник!”, то он мог еще точнее сказать “Говорю, как пифия”» (Мой век: 450).

¹⁹ Л. Повицкий — Воспоминания. Т. 2: 236.

²⁰ «Логика все чаще форсируется ее [мысли] фонетикой, — пишет о Белом Ф. Степун. — человек провозглашается челом века, истина — одновременно и естиной (по Платону), и стиной (по Марксу)» (Степун-1998: 166).

²¹ Ср. впрочем в мемуарах М. Бабенчикова, относящихся к дореволюционному периоду: «— Весенний! Есенин! Невольно как-то вырвалось у меня при взгляде на его сияющее улыбчивое лицо.
     И он тотчас же на лету подхватил мою шутку.
     —Весенний! Есенин! Ловко ты это придумал» (Бабенчиков: 239). Характерно, что языковую игру предлагает здесь не Есенин, а мемуарист.

²² В. Чернявский — Воспоминания. Т. 1: 220.

²³ См. характеристику А. Белого, данную Ф. Степуном: «Он был существом, обменявшим корни на крылья» (Степун-1998: 165).

²⁴ «Он будто не шел, а порхал» (Вен. Левин — РЗ о Есенине. Т. 1: 214).

²⁵ См. уже процитированный в 5 главе отрывок из воспоминаний С. Виноградской: «…сам Есенин, похожий на белую нежную птицу, словно вырастал, когда характерным движением рук описывал их» (Виноградская: 15).

²⁶ «Поэма очень талантлива. Но для наслаждения ее достоинствами надобно в нее погрузиться, обладая чем-то вроде прочного водолазного наряда. Только запасшись таким нарядом, читатель духовно безнаказанно сможет разглядеть соблазнительные красоты “Инонии”» (Ходасевич: 138).

²⁷ Датировка этого стихотворения остается спорной. Согласно комментаторам академического собрания, оно было написано в конце 1918 г. (Есенин. Т. 1: 560–561); согласно С. Субботину, в 1919 г. (В мире Есенина: 518).

²⁸ Разговор состоялся в 1920 году.

²⁹ «Не знаю, любил ли когда-нибудь Есенин Райх. Вероятно, любил, хотя он это всегда отрицал и обращался с ней недружелюбно» (В. Шершеневич — Мой век: 578).

³⁰ Нередко и сам Есенин говорил о своей любви к Райх — как в начале их совместной жизни (в разговоре с П. Орешиным: «Я, брат, жену люблю» — Воспоминания. Т. 1: 268), так и перед самой смертью (в разговоре с А. Тарасовым-Родионовым: «Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаиду Райх и Дункан» — Материалы: 245).

³¹ Напрашивающееся, хотя и неожиданное, на первый взгляд, сравнение: Ахматова о Л. Д. Блок (в передаче Л. К. Чуковской): «Самое главное в этой женщине была спина — широченная, сутулая. И бас. И толстые, большие руки и ноги» (Чуковская: 184–185).

³² То есть Исидору Дункан.

³³ «Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность <…> [семейных] устоев, — их все-таки нельзя было считать угрожающими» (В. Чернявский — Воспоминания. Т. 1: 218).

^* Лекманов О., Свердлов М. Жизнь Сергея Есенина.

Дата публикации на Ruthenia 29.08.2006.