Писатель… может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые; в его власти только смешивать разные виды письма, сталкивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно следовало бы знать, что внутренняя «сущность», которую он намерен «передать», есть не что иное, как уже готовый словарь, где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до бесконечности.

Ролан Барт. Смерть автора

…Все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности.

А. С. Пушкин. Об обязанностях человека.
Сочинение Сильвио Пеллико

ПРЕДИСЛОВИЕ

В настоящей книге исследуется поэзия Пушкина в ее отношениях с поэтическим контекстом. Изучение «источников», «влияний» и «заимствований» издавна было излюбленным занятием пушкинистов. Но обычно исследователи подходили к этим явлениям как к фактам генезиса. Я пытаюсь осмыслить связи пушкинской поэзии с «чужим словом» как ее внутренний структурный признак.

Изучение отношений между текстами сейчас чаще всего связывается с постструктуралистским пониманием интертекстуальности, то есть с концепцией «смерти автора» и поглощения субъекта языком. Власть языка над пишущим в интерпретации постструктуралистов (особенно деконструктивистов) оказывается куда более всеобъемлющей, чем власть капитала в интерпретации Маркса; она тем страшнее, что в ней нет никакого смысла и цели, поскольку сам язык — лишь свободная игра означающих, лишенных трансцендентного означаемого. И тем не менее сбросить эту власть, действующую помимо чьих бы то ни было воли, желаний и намерений, невозможно. Культура предстает как кошмарная антиутопия, бытие при бессмысленном и бесконечном тоталитарном режиме…

Понимание интертекстуальности, имплицированное в настоящую книгу, отлично от господствующих ныне представлений. Там, где постструктуралисты видят мрачную (или, напротив, карнавализованную) драму поглощения субъекта языком, автор склонен видеть чудо превращения «структурного» в индивидуальное, «текстуальности» — в тексты. Вопрос о том, есть ли в этих процессах трансцендентное означаемое, он оставляет в стороне — как вопрос теологический и, следовательно, не доступный разрешению ни филологии, ни философии. Соответственно в книге оставлены в стороне и занимающие многих исследователей

(как постструктуралистов, так и традиционалистов) проблемы соотношения в интертекстуальном акте сознательного и бессознательного, преднамеренного и непреднамеренного. В конце концов, что есть подсознательное (или бессознательное), как не разновидность сознания? А непреднамеренное — не особая ли форма реализации намерения?.. Но даже если бы психология могла удовлетворительно ответить на эти вопросы — литературоведение как дисциплина отвечать на них не должно. Исследователь литературы имеет дело с текстами и отношениями между ними; изучение внутренних импульсов, приведших к созданию этих текстов, — не его дело.

Страсть к классификаторству и универсализации, столь присущая многим пишущим об интертекстуальности (особенно жителям германских земель), совершенно чужда автору настоящей книги. Близкое знакомство с рядом новейших работ убедило его в том, что «системы», которые могут быть сколь угодно впечатляющими сами по себе, совершенно непригодны для изучения реальных литературных явлений (если, конечно, не писать книгу для подтверждения «истинности» заранее созданной концепции). Автор должен сознаться в известной старомодности своих предпочтений: его интересовала не теория, а поэзия Пушкина. Наверное, от этого книга проиграла в плане «теоретичности», зато, хочется надеяться, выиграла в других отношениях.

Автор пытался понять действие механизмов интертекстуальности в исторической динамике (вновь вступая в противоречие с постструктурализмом, отрицающим само явление истории). Однако книга менее всего претендует на то, чтобы быть систематическим (и тем более исчерпывающим) историческим исследованием. Автор сосредоточился лишь на тех произведениях, которые казались ему особенно показательными для того или иного этапа эволюции творчества Пушкина. Исследование в основном не выходит за пределы «литературного ряда». Лишь в последних главах рассматривается материал некоторых смежных культурных рядов. Автор полагает, что активизация экстралитературных планов в интертекстуальном модусе отражает логику развития пушкинского творчества.

В «Приложениях» помещены материалы, факультативные по отношению к основному сюжету книги, но имеющие прямое

отношение к ее идеям. Это своеобразные опыты «экстенсификации» метода, применения его к выполнению разных исследовательских задач. В первом приложении предпринята попытка эксплицировать богатство литературных и культурно-исторических ассоциаций, свернутых в нескольких словах пушкинского текста. Во втором приложении автор попытался использовать интертекстуальный подход при изучении текстологических вопросов.

Проблематика работы постоянно сталкивала автора с изучением перекличек, «аллюзий», цитат и других видов интертекстуальных корреспонденции. По ходу исследования часто возникала специфическая трудность: нередко сначала приходилось делать те или иные маленькие «открытия», а затем устанавливать, кем и когда такое открытие уже сделано. Установить это — в силу совершенно неудовлетворительного состояния пушкинской библиографии — не всегда удавалось. Автора несколько успокаивало то, что своей основной задачей он считал не столько выявление новых фактов, сколько их осмысление, включение их в определенную эволюционную перспективу.

Практически все цитаты из Пушкина (кроме специально оговоренных случаев) приводятся по так называемому Большому академическому собранию сочинений Пушкина (М.; Л.: Изд. АН ССР, 1937–1949). Каждый раз ссылаться на том и страницу этого издания автор, однако, счел излишним: в принципе читатель, не имеющий доступа к этому «каноническому» своду, может справляться с любым доступным ему собранием произведений Пушкина. Автор имел в этом отношении авторитетных предшественников: именно так — без загружения повествования имитирующими «академическую фундаментальность» библиографическими ссылками — построена известная монография Б. В. Томашевского, которого трудно обвинить в недостаточной филологической культуре… По тем же соображениям в книге устранены ссылки и на некоторых других часто цитируемых авторов. Для любопытствующих сообщаем, что Г. Р. Державин обычно цитируется в ней по изд.: Сочинения с объяснительными примечаниями Я. Грота. 2-е академическое изд. Т. 1–7 (СПб.: Тип. Императорской Академии наук, 1868–1878), В. А. Жуковский — по изд.: Полн. собр. соч. в 12-ти томах под ред. А. С. Архангельского (СПб.: Изд. А. Ф. Маркса, 1902),

К. Н. Батюшков — по изд.: Сочинения в двух томах. Под ред. В. А. Кошелева и А. Л. Зорина (М.: Художественная литература, 1989). Издание «Арзамас»: Сборник в двух книгах. Под общей ред. В. Э. Вацуро и А. Л. Осповата (М.: Художественная литература, 1994) обозначается в тексте как А., с указанием первой цифрой тома, второй — страницы. Курсивные выделения в цитируемых сочинениях принадлежат автору настоящей книги.

В. И. Коровин, заведующий кафедрой русской литературы Московского государственного педагогического университета (где мне довелось преподавать с 1985 по 1997 г.), сделал все возможное, чтобы создать благоприятные условия для начала работы над этой книгой. Ему — искренняя признательность. В основном книга написана в 1996–1997 гг., когда я получил возможность работать в Корнелльском Университете как Fulbright Scholar. Сотрудникам корнелльской Olin Library я благодарен за редкую доброжелательность и терпение.