Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. V (Новая серия). Тарту: Тartu Ülikooli Kirjastus, 2005. С. 206–236.

ТОЛСТЫЕ В «СОБАЧЬЕМ СЕРДЦЕ»^*

АЛЕКСАНДР ДАНИЛЕВСКИЙ

М. В. Безродный вскользь уже касался темы «Булгаков и Толстые» применительно к «Театральному роману»¹. Наша цель — показать, как данная тема эксплицируется Булгаковым в другом — более раннем (январь–март 1925 г.) тексте.

Первый (в хронологическом плане) из трех графов Толстых, оставивших след в русской литературе, представлен в «Собачьем сердце» (далее — СС) подчеркнутым нагнетанием цитат из его известного стихотворного текста, еще более заметных в прозаическом окружении и, разумеется, уже подмеченных исследователями². В этой связи напомним, что профессор Преображенский постоянно напевает две музыкальные темы, варьируя их в зависимости от настроения и ситуации: в моменты одушевления (особенно профессионального) — фрагменты хора жрецов из «Аиды» Дж. Верди («К берегам священным Нила…»), тогда как в минуты житейских неурядиц — отрывки из знаменитого романса П. И. Чайковского на слова гр. А. К. Толстого (из поэмы «Дон Жуан») «От Севильи до Гренады…». Эти последние встречаются в тексте повести 14 раз³.

На наличие в повествовательной ткани СС «следа» Л. Н. Толстого указал недавно А. К. Жолковский, выявивший интертекстуальную перекличку булгаковской повести с «Войной и миром»⁴. Отнюдь не подвергая сомнению правильность утверждений авторитетного исследователя, констатируем: значительно более актуальным для автора СС оказался другой толстовский текст — «быль» (авторское жанровое определение) «Филипок». Данное повествование о своего рода «новом Ломоносове» появилось в составе вышедшей в мае 1875 г. (в серии дешевых изданий для народа) толстовской «Новой азбуки» и быстро стало хрестоматийным, чему в немалой степени способствовали его многочисленные и частые переиздания⁵. В виду важности текста «были» для наших дальнейших рассуждений приведем его почти полностью, выделив особо значимые места жирным курсивом:

Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но мать сказала ему: куда ты, Филипок, собрался? — В школу. — Ты еще мал, не ходи, — и мать оставила его дома. Ребята ушли в школу. <…> Остались в избе Филипок да бабушка на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу.

<…> Когда Филипп шел по своей слободе, собаки не трогали его, они его знали. Но когда он вышел к чужим дворам, выскочила Жучка, залаяла, а за Жучкой большая собака Волчок. Филипок бросился бежать, собаки за ним. Филипок стал кричать, споткнулся и упал. Вышел мужик, отогнал собак и сказал: куда ты, постреленок, один бежишь? Филипок ничего не сказал, подобрал полы и пустился бежать во весь дух. Прибежал он к школе. <…> гудят голоса ребят. На Филипка нашел страх: что, как учитель меня прогонит? И стал он думать, что ему делать. Назад идти — опять собака заест, в школу идти — учителя боится. Шла мимо школы баба с ведром и говорит: все учатся, а ты что тут стоишь? Филипок и пошел в школу. <…> Школа вся была полна ребят. Все кричали свое, и учитель <…> ходил посередине.

— Ты что? — закричал он на Филипка. Филипок ухватился за шапку и ничего не говорил. — Да ты кто? — Филипок молчал. — Или ты немой? — Филипок так испугался, что говорить не мог. — Ну так иди домой, коли говорить не хочешь. — А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он <…> и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и спросил у ребят, кто этот мальчик.

— Это Филипок, <…> он давно просится в школу, да мать не пускает его, и он украдкой пришел в школу.

— Ну, садись на лавку <…> Учитель стал показывать Филипку буквы, а Филипок их уже знал и немножко читать умел.

— Ну-ка, сложи свое имя. — Филипок сказал: хве-и-хви, -ле-и-ли, -пеок-пок. — Все засмеялись.

— Молодец, — сказал учитель. <…> Филипок осмелился и сказал: <…> Я бедовый, я сразу все понял. Я страсть какой ловкий! — Учитель засмеялся и сказал: а молитвы ты знаешь? — Филипок сказал: знаю, — и начал говорить Богородицу <т.е. читать молитву Божьей Матери. — А. Д.>; но всякое слово говорил не так. Учитель остановил его и сказал: ты погоди хвалиться, а поучись.

С тех пор Филипок стал ходить с ребятами в школу⁶.

А теперь сравним приведенный текст со следующими отрывками из СС (жирным курсивом выделены явные текстуальные переклички):

Учиться читать совершенно не к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее, ежели вы проживаете в Москве и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей выучитесь грамоте, и притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не умеет сложить из букв слово «колбаса».

Шарик начал учиться <…> Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины — гау-гау… га…строномия. Если темные бутылки с плохой жидкостью… Ве-и — ви, нэ-а — вина… <…> Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры <…>, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на <…> карточку, висящую сбоку <…> двери. Три первые буквы он сложил сразу: пэ-ер-о — «Про…». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что обозначающая.

«Неужто пролетарий? — подумал Шарик с удивлением, — быть этого не может». Он <…> обнюхал шубу и уверенно подумал: «Нет, здесь пролетарием и не пахнет. Ученое слово, а бог его знает, что оно значит» (125–127).

Под «дрянью, неизвестно что обозначающей», здесь подразумевается буква «ф», с которой, напомним, начинается имя толстовского и имя-отчество булгаковского героев (последний, таким образом, представлен как своего рода «повзрослевший Филипок» и даже «Филипп в квадрате»).

Читаем несколько ниже, в «Истории болезни», в которой доктор Борменталь фиксирует мутации, происходящие с только что прооперированным Шариком:

31-го декабря. <…> В 12 часов 12 минут дня пес отчетливо пролаял слово — «А-б-ыр»!!

<…> 1 января 1925 года. <…> Вечером произнес восемь раз подряд слово «Абыр-валг», «Абыр!».

Косыми буквами карандашом:

Профессор расшифровал слово «Абыр-валг». Оно означает «Главрыба» <т.е. этот тоже «говорил не так». — А. Д.> Что-то чудовищ… (160)

И еще ниже — из той же «Истории болезни»:

В моем и Зины присутствии пес (если псом, конечно, можно назвать) обругал профессора Преображенского по матери (161)⁷.

Наконец, с наказом школьного учителя Филипку «ты погоди хвалиться, а поучись» напрямую перекликается требование, обращенное Преображенским к Шарикову:

— Вы стоите на самой низшей ступени развития! — перекричал Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы, в присутствии <…> людей с университетским образованием, позволяете себе, с развязностью совершенно невыносимой, подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости <…> вам надо молчать и слушать, что вам говорят! Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества! (184–185)

Свод очевидных перекличек может быть дополнен регистрацией перекличек неявных — завуалированных и игрового свойства. Так, напомним, время действия булгаковской повести — как и в тексте Толстого — холодная пора года, точнее, промежуток между 20-ми числами декабря 1924 года (см. 158) и мартом 1925-го (см. 208). Соответственно, востребована Булгаковым и деталь гардероба, обусловленная этим периодом и вскользь упомянутая Толстым, но она обыграна автором СС по принципу инверсии (или, иначе, зеркального отражения, что весьма примечательно — см. ниже) и вкупе с нарастающей гиперболизацией исходного мотива. Вспомним: отважившись на «поход за знаниями», Филипок «стал искать шапку. Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу». А в текст СС включен эпизод, повествующий как пьяный Шариков (накануне уже присвоивший «в кабинете Филиппа Филипповича два червонца» — 189) явился на квартиру «папаши» (как фамильярно, но не без некоторых на то оснований он именует Преображенского) уже вместе с двумя собутыльниками, вскоре, однако, со скандалом изгнанными; сразу вслед за тем сообщается:

Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника <здесь и далее в цитатах жирный курсив наш. — A. Д.> в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость <…> (189).

Еще ниже узнаем:

<…> Полиграф отбыл на рассвете, в кепке, шарфе и пальто, захватив с собой бутылку рябиновой из буфета, перчатки доктора Борменталя и все свои документы (197–198).

Дальше — больше: устроившийся на службу и вернувшийся домой на автомобиле,

Полиграф вошел с необычайным достоинством, в полном молчании снял кепку, пальто <…> и оказался в новом виде. На нем была кожаная куртка с чужого плеча <…> (198).

В этой же связи рискнем наметить и еще две параллели, в игровой форме также выявляющие, на наш взгляд, генетическую связь образа Преображенского с «былью» Толстого. По ходу повествования сам профессор сообщает Борменталю: «Мне шестьдесят лет <…>» (195). Если мы вспомним, что Филипп Филиппович произнес эти слова в самом начале 1925-го года, а «Филипок» вышел из печати в конце 1875-го (создавался же и того ранее), то при вычитании получим цифру, приблизительно соответствующую возрасту толстовского «нового Ломоносова».

В другом месте измученный выходками Шарикова Преображенский заявляет тому же Борменталю:

— Это кошмар, честное слово. <…> Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет! (175)

Возникает вопрос: почему названа именно эта цифра, а не какая-либо иная? Только ли в связи с упоминанием перед тем «двух недель», равных 14 дням? Отнюдь: та же операция вычитания даст нам дату, весьма близкую к 7 (20) ноября 1910 г., когда умер Толстой. Повторимся: взятые изолированно, эти параллели представляются весьма рискованными, вкупе же с иными, более очевидными, они образуют уже некую систему.

Факты булгаковской биографии и истории создания СС убеждают, что указанные текстуальные переклички неслучайны — повесть была ориентирована автором на толстовскую «быль» намеренно. В этой связи прежде всего определим место, которое занимал Лев Толстой в творческом сознании Булгакова. Как справедливо констатировал Я. С. Лурье, «Толстой, наряду с Пушкиным, Гоголем и Салтыковым-Щедриным, принадлежал к числу любимейших писателей Булгакова»⁸. В подтверждение своих слов Лурье ссылается на самого Булгакова, напоминавшего в 1925 г. собратьям по перу «о тех обязательствах, которые налагает на русских писателей “явление Льва Толстого”»⁹ и на его же заявление «в письме Правительству 1929 года о своем следовании традициям “Войны и мира”»¹⁰. Не лишним будет напомнить и о том, что свою работу над инсценировкой толстовской эпопеи Булгаков начал еще осенью 1921 г., а продолжалась она (с перерывами) 11 лет¹¹ и что, соответственно, все эти годы Толстой находился в центре творческого сознания автора СС.

Об особом — весьма неординарном — отношении Булгакова к Толстому узнаем из мемуаров М. П. Смирновой, за которой писатель ухаживал весной 1931 (или 1932) г.:

Михаил Афанасьевич говорил о том, что Толстой не пользовался уважением в своей семье, что Софья Андреевна постоянно пилила его за то, что не понимает, что семья большая, детей надо учить, а он тратит много денег на свои благотворительные дела, на постройку школ, на издание дешевых народных книг. Дети были почти все на стороне матери <…> Иногда они в открытую подсмеивались над отцом, над его аскетизмом, над его плебейской видом. Михаил Афанасьевич говорил: «Вот как бывает в жизни: человек гениальный, пользующийся уважением и в своей стране и за ее пределами, часто не бывает понят в своей семье, не имеет от родных и близких ни поддержки, ни участия. Вы только подумайте, как ему должно быть тяжело и одиноко. Мне его бесконечно жаль!».

Эту мысль об одиночестве Толстого Михаил Афанасьевич развивал не раз в разговоре со мной. Меня, помню, поразила тогда эта жалость к Толстому. Мы привыкли восхищаться Толстым, а что его можно и нужно жалеть — это было ново!¹²

Подчеркнем, что именно выраженное в приведенных словах отношение Булгакова к личностной драме Толстого В. Сахаров напрямую связал с возникновением замыслов «московских» повестей:

Речь неожиданная, похожая на парадокс. Но в словах Булгакова есть правда, резкая, неприятная, но, увы, реальная. Вспомним булгаковские произведения и увидим, что мысль о семейном счастье как основе всякой нормальной человеческой жизни всегда занимала писателя.

Его гениальные, но всегда несчастные профессора — Персиков («Роковые яйца»), Преображенский («Собачье сердце») <…> — одиноки и уязвимы, жизнь их неполна и потому неподлинна¹³.

Нам представляется, что жизнь профессора Преображенского, напротив, чрезвычайно интересна и насыщенна, и именно по той причине, что он одинок (видимо, холост) и, следовательно, никто и ничто не отвлекает его от любимого дела. О комфортабельности его жизни и говорить не приходится. Когда же, в свою очередь, в квартире Преображенского обосновывается позиционирующий себя как его сын (см., напр., 169, ср. 167) Шариков, жизнь профессора разлаживается¹⁴ и начинает в главных своих чертах напоминать те самые коллизии, которые, по мнению Булгакова (пересказанному Маргаритой Смирновой), отравляли существование Толстого.

Наконец, особому интересу Булгакова к Толстому в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что автор СС был однофамильцем последнего секретаря «яснополянского мудреца» — В. Ф. Булгакова (Михаил Афанасьевич был весьма приметлив к такого рода совпадениям¹⁵).

Далее напомним, что СС было написано Булгаковым в квартире в доме № 9 по Обухову (Чистому) переулку¹⁶, т.е. в непосредственной близости от квартиры его «дяди, известного моск<овского> врача Н. М. Покровского (прототип проф<ессора> Преображенского из пов<ести> “Собачье сердце”)», помещавшейся в бывшем доходном доме «на углу Пречистенки и Обухова пер. <…>»¹⁷, в каковом (доме), напомним также, и разворачиваются изображенные в СС события¹⁸.

Но ведь улица Пречистенка, а равно и весь район Хамовников, в состав которого она входит¹⁹ — это места, самым непосредственным образом связанные с жизнью и творчеством Л. Н. Толстого и с памятью о нем. Напомним: в доме № 11 «с 1920 <…> размещается Музей Л. Н. Толстого)»²⁰, совсем неподалеку, в Хамовниках же (ул. Льва Толстого, 21), находится и его филиал — «Музей-усадьба Л. Н. Толстого»²¹. С другой стороны, из воспоминаний Н. П. Ракицкого следует, что во время работы над СС Булгаков часто бывал в Толстовском музее:

Поселились Булгаковы в Чистом переулке на Пречистенке. В то время мы жили (я и жена моя Софья Захаровна Федорченко) на Пречистенке, 11 в здании Толстовского музея. Это было время наших частых встреч. Мы часто получали приглашения от Михаила Афанасьевича на вечера, где он читал свои произведения <…> Иногда собирались у нас²².

В свете всего вышесказанного представляется весьма знаменательным, что имя великого графа (вкупе с иронией по поводу его широко известного вегетарианства) возникает в размышлениях Шарика уже на второй странице СС:

Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. <…> Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким <собакам> он жизнь спас! <…> бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царствие ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания (120).

Итак, Филипп Филиппович Преображенский представлен Булгаковым как преображенный — уже выросший, сделавший карьеру и успевший состариться — толстовский Филипок, волею судьбы вынужденный существовать в условиях коммунистического социально-политического эксперимента (тогда как пес Шарик — как собственно Филипок, «только» «перелицованный»).

Но одновременно в образе Преображенского улавливается связь с личностью и судьбой непосредственно самого автора «Филипка». На это указывает уже переадресованное Булгаковым Шарику величание профессора «пречистенским мудрецом»²³. Оно очевидно образовано с оглядкой на нещадно эксплуатируемое публицистикой и беллетристикой нач. ХХ в. именование Толстого «яснополянским мудрецом» и по аналогии с ним. Вспомним в этой связи хотя бы сцену в «Хулио Хуренито» (1922) И. Эренбурга (тексте, хорошо знакомом Булгакову и чрезвычайно для него важном²⁴), в которой упомянутый риторический штамп подвергается осмеянию:

Алексей Спиридонович <Тишин>: «Братья! Пророчества исполнились! На Мессию, на жертвенного агнца <речь идет о революционной России весны 1917 г. — А. Д.> обращены взоры всего мира. Если бы дожил до этого часа яснополянский мудрец!»²⁵.

Ю. Н. Тынянов утверждал: «В художественном произведении нет неговорящих имен»²⁶. В этом плане отнюдь не случайна фамилия человека из ближайшего окружения «пречистенского мудреца» — его горничной Зины, при случае также ассистирующей профессору при операциях, — Бунина (см. 203), т.к. она отсылает к личности единственного из «больших» писателей-реалистов нач. ХХ в., дошедшего в своем увлечении толстовством до проживания в толстовской коммуне²⁷.

Следует также вспомнить момент, когда в ходе производимой над Шариком операции восхищенный профессионализмом Преображенского Борменталь «смутно подумал»: «Не имеет равных в Европе, ей-богу…» (157)²⁸. Суждение Борменталя — очевидная перифразировка ленинского высказывания о Толстом из I-й (1924) редакции очерка Максима Горького «В. И. Ленин»:

— Какая глыба, а? Какой матерый человечище… Вот это, батенька, художник… И — знаете, что еще изумительно в нем? Его мужицкий голос, мужицкая мысль, настоящий мужик в нем. До этого графа подлинного мужика в литературе не было.

Потом, глядя на меня азиатскими глазками, <Ленин> спросил:

— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

Сам себе ответил:

— Некого²⁹.

Кстати, в связи с ленинскими словами о прокрестьянской социально-политической ориентации самого Толстого и его творений напомним, что ученый-естественник Преображенский, вышедший хоть и не из крестьянской семьи (он попович, сын кафедрального протоиерея, — см. 192), но проживающий в «государстве рабочих и крестьян», тем не менее «не любит пролетариата» (140); а, в свою очередь, его отношение к «эксплуататорам»-помещикам характерным образом выразилось в адресованном Борменталю поучении:

<…> холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими (141)³⁰.

Вспомним, наконец, об области научных интересов Преображенского. Выполняемые им чудодейственные операции по омоложению человеческого организма, обеспечивающие ему самому достаток и комфорт, — на периферии его деятельности; что его на самом деле занимает, так это евгеника, наука о совершенствовании человеческой природы³¹. Что это, как не метафорическое переосмысление проповеди нравственно-религиозного совершенствования, с необычайной силой и страстью развернутой Толстым в сер. 1880-х гг., после пережитого им глубочайшего мировоззренческого кризиса — и в канун своего шестидесятилетия?³²

Отнюдь не случайным в этом же плане представляется и последовательно проведенное в тексте СС проецирование Преображенского на создателя «гомункула» Фауста³³, а опосредованно через него — и на самого великого Гете, тогда как неустанно прославляющий дарование Филиппа Филипповича, отстаивающий его (дарования) европейский и даже мировой масштаб и ведущий (под видом эпикриза) запись его высказываний Иван Арнольдович Борменталь (внимание на квазинемецкую — явно сконструированную — фамилию персонажа!) проецируется, соответственно, на Эккермана (неслучайно и то, что трижды в тексте в общении друг с другом они переходят на немецкий язык³⁴). Тем самым в смысловом и прототипическом полях СС исподволь утверждается отечественный аналог немецкой пары — Л. Толстой и В. Ф. Булгаков.

«Толстовское» в Преображенском эксплицировано и совсем уж необычным — игровым в своей основе — способом. Как мы уже указывали, текст СС отмечен чрезмерным нагнетанием в нем (14 случаев!) чужого — поэтического — слова А. К. Толстого. Прагматика данного приема становится понятной с учетом одной из констант отечественного культурного сознания, а именно: тесной сопряженности, а порой и взаимозаменимости в нем сначала двух, а затем и всех трех графов Толстых, выступивших в русской литературе. Как правило, упоминание одного из них влекло за собой воспоминание о втором³⁵, а со временем — и о третьем (вспомним хотя бы название мемуаров И. А. Бунина об А. Н. Толстом — «Третий Толстой», 1949)³⁶. Как известно, именно эту особенность национального культурного сознания и восприятия Булгаков не раз использовал в игровом плане позднее — в качестве примера напомним созданный им в сентябре 1929 г. автобиографический текст «Тайному другу» (из которого затем вышел «Театральный роман»³⁷):

— Графу Толстому подражаете, — заметил черт и похлопал пальцем по тетради.

— Какому именно Толстому, — осведомился я, раздраженный загадочностью вопросов Рудольфа, — Льву Николаевичу, Алексею Константиновичу или, быть может, еще более знаменитому Петру Андреевичу, заманившему царевича Алексея в ловушку?

— Однако! — молвил Рудольф и прибавил: — Да вы не сердитесь³⁸.

Понятно, что в данном случае писательское самолюбие булгаковского рассказчика оскорблено обвинением в подражательстве неназванному — nomina sunt odiosa! — но подразумеваемому здесь «третьему Толстому», «трудовому графу» (по выражению самого Булгакова³⁹) Алексею Николаевичу, — подразумеваемому именно в силу релевантности для данной ситуации указанного нами ассоциативного хода.

Но на активизацию этого же ассоциативного механизма в сознании своих читателей Булгаков рассчитывал уже и в 1925 г., при работе над СС. Согласно его замыслу, искушенный читатель-современник должен был распознать в псевдосыне Филиппа Филипповича Преображенского — Полиграфе Полиграфовиче Шарикове — прототипические черты «третьего графа Толстого» (вдобавок ко всему прочему как бы унаследовавшего имя первого из своих великих предшественников и отчество второго)⁴⁰. В данной связи необходимо напомнить об эволюции отношения М. А. Булгакова к А. Н. Толстому в канун написания СС. «По устным свидетельствам современников <…>, Булгаков был очень заинтересован в то время личностью А. Толстого <…>»⁴¹, даже выступил инициатором вечера, устроенного в честь его приезда в Москву в мае 1923 г., незадолго до окончательного возвращения писателя в Россию⁴². Понятно, что Толстой импонировал ему и как эстетически близкий мастер слова, щедро одаренный стилист, рассказчик, и как человек сходной политической ориентации⁴³. Однако первая же встреча с Толстым разочаровала — 25 мая 1923 г. Булгаков записал в дневнике: «Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет»⁴⁴. Тональность следующей записи (от 2 сентября того же года) совершенно иная: «Сегодня <…> ездил на дачу к Алексею Толстому… Он сегодня был очень мил… все искупает его действительно большой талант… Мысли его о литературе правильны и метки, порой великолепны»⁴⁵.

А через год с небольшим автор дневника с чьих-то слов записывает рассказ о том, как граф заявил: «Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор Потап Дерьмов». «Грязный, бесчестный шут!»⁴⁶ — негодует в ответ на это Булгаков 23 декабря 1924 г., т.е. в самый канун начала работы над СС. С этого момента отношение Булгакова к А. Н. Толстому становится устойчиво враждебным, и именно эта враждебность и стимулировала пристрастное переосмысление писателем черт личности и судьбы А. Н. Толстого и соответствующую подачу их в повести. Так, например, нетрудно распознать в разнузданном поведении Шарикова в квартире Преображенского отображение тех проявлений распущенности, наглости и пьянства А. Н. Толстого, что неприятно поразили Булгакова в день его знакомства с «трудовым графом».

Труднее усмотреть в СС пародийную перекличку с создававшейся в одно время с ним повестью Толстого «Голубые города»⁴⁷, — с затрагиваемыми там проблемами омоложения человеческого организма и рационального расходования людских ресурсов при социализме⁴⁸.

В свою очередь, главная сюжетная коллизия СС (превращение доброго, наделенного даром слова пса в монструозного «оборотня наоборот» Шарикова, фантастически быстро усвоившего большевистскую «философию жизни», последующее его уничтожение — «зеркальная рифма ситуаций»!⁴⁹ — и возрождение из небытия симпатичного и преданного Шарика) в завуалированной форме отражает историю перехода Толстого на позиции национал-большевизма, его возвращение из эмиграции (читай: из загробного мира), его (проглянувшее и в «Голубых городах») разочарование постреволюционной действительностью и тогда же выказанное им намерение под любым предлогом вновь выбраться из России⁵⁰. Отражает она (коллизия) и презрительно-брезгливое отношение ко всему этому Булгакова, а равно и некоторых его современников-единомышленников, проживавших по обе стороны советской границы⁵¹.

И совсем уж завуалировано освещена в СС издавна занимавшая умы современников проблема происхождения А. Н. Толстого, каковую обозленный на него Булгаков обойти своим вниманием тоже никак не мог. Как известно, мать Толстого, Александра Леонтьевна (урожд. Тургенева) ушла, беременная им, от мужа, самарского помещика Николая Александровича Толстого, к Алексею Аполлоновичу Бострому, ставшему отчимом будущего писателя и воспитавшему его⁵². Когда же по прошествии времени А. Толстой появился в литературных кругах Петербурга, его старшие братья стали громогласно утверждать, «что он не Толстой, что он сын Бострема <sic!>»⁵³. Заявления ближайших родственников писателя вызвали в определенных литературных и окололитературных кругах сомнение относительно прав «третьего Толстого» на ношение славных — «писательских» — фамилии и титула, породили убеждение о его злоупотреблении ими в корыстных целях⁵⁴. Понятно, что возвращение Толстого из эмиграции и занятая им конъюнктурная творческая позиция вызвали в известной части общества новый вал хулы на него и неизбежно привели к возобновлению пересудов на тему его незаконнорожденности⁵⁵. Таким образом, Булгаков в СС и отражал этот процесс и косвенно споспешествовал ему.

Тема сомнительного происхождения разработана здесь широко и разнообразно: как эксплицитно, так и имплицитно, и в двух вариантах — «высоком» и «низком» (первый связан — все по тому же принципу зеркальности — с образом бастарда Шарика, противоположный, — с образом «гомункула» Полиграфа Шарикова).

В сюжетной линии Шарика тема сомнительного происхождения представлена его размышлениями (в зачине и в финале повести) относительно тайны собственного происхождения. Дворняга Шарик дважды — в первый раз в виде предположения, во второй — уже с уверенностью — высказывает сомнение насчет порядочности своей бабки, однако ее гипотетическое грехопадение (с благородным ньюфаундлендом) оценивается им в высшей мере положительно, как благо, поскольку оно, якобы, обернулось улучшением его породы и экстерьера, каковым обстоятельствам, по его мнению, он и обязан своим нынешним благополучием⁵⁶.

Имплицитно та же тема актуализируется выявлением несоответствия прозвища, данного псу барышней Васнецовой (будущей избранницей Шарикова⁵⁷) и Преображенским, — его собственному восприятию себя и самооценке (см.: «“Шарик” она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове» — 121–122; ср.: «— Фить-фить, — посвистал господин и добавил строжайшим голосом: — бери! Шарик, Шарик!

Опять “Шарик”! Окрестили! Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш поступок…» — 123).

Применительно к сюжетной линии Шарикова тема сомнительного происхождения разработана в аспекте незаконнорожденности. Незаконнорожденность Шарикова заявлена в написанной Швондером газетной заметке-пасквиле с непосредственным упоминанием самого этого понятия⁵⁸. В восприятии «передового» коммуниста Швондера это отвергнутое Октябрем слово несет исключительно негативные коннотации, однако именно его он демагогически использует для дискредитации (как прелюбодея) создавшего Шарикова профессора Преображенского, а равно и всего стоящего за ним жизненного и культурного уклада. Имплицитно в случае с Шариковым тема незаконнорожденности разработана посредством проецирования героя на монструозных «ублюдков» в «Идиоте»⁵⁹ и «Братьях Карамазовых» Достоевского (писателя, кстати сказать, к числу особо любимых Булгаковым не принадлежащего).

Проекция Шарикова на Смердякова выявлена и истолкована Р. Я. Клейманом⁶⁰, среди всего прочего писавшим:

Характерна сходная болезненная реакция обоих на свое низменное, «трущобно-подзаборное» происхождение. Вслушаемся, какие истинно трагические нотки звучат в их признаниях; Смердяков: «…я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали <…> но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с» <…>; Шариков: «Да что вы все… Что вы мне жить не даете?!.. Исполосовали ножичком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал… Да что вы все попрекаете — помойка, помойка… если бы я у вас помер под ножом!» <…> Но этот бунт против собственного рождения, заставляющий вспомнить Ипполита, Кириллова, самоубийцу «Приговора», другой своей гранью оборачивается бунтом против собственного отца — физического в «Карамазовых», духовного в «Собачьем сердце». Ибо Филипп Филиппович, как это ни шокирует его самого, действительно в большой мере «папаша» — родитель Шарикова. Правда, мотив отцеубийства, один из центральных в «Братьях Карамазовых», в «Собачьем сердце» звучит более редуцированно, реализуясь лишь угрозами, письменным доносом и финальным покушением, направленным непосредственно на Борменталя и оказавшимся роковым для самого Шарикова. Но в сюжетной линии обоих персонажей, в их личностной судьбе бунт против родителя — кризисная точка, после которой для Смердякова остается возможным только самоубийство, для Шарикова — только возвращение к состоянию животной гармонии⁶¹.

Разработка темы сомнительного происхождения применительно к «восходящей» сюжетной линии Шарика иносказательно выражает отношение Булгакова к А. Н. Толстому-писателю — к его дарованию и его творческим возможностям. Разработка той же темы применительно к «нисходящей» линии Шарикова столь же опосредованно отражает булгаковскую оценку собственно личности Толстого, Толстого-человека.

Активно заявленная автором СС соотнесенность Шарика с толстовским Филипком, этим «новым Ломоносовым»⁶², выражает булгаковское восхищение природной даровитостью «третьего Толстого». В свою очередь, история взаимоотношений Шарика с «пречистенским мудрецом», место, занимаемое им подле него, перенесенная им по воле «Филиппа в квадрате» болезненная метаморфоза и особенно его возвращение в исходное «состояние животной гармонии» указывают на то, что перспектива полной реализации литературного дара «третьего Толстого» связывалась Булгаковым с развитием традиций первых двух Толстых⁶³, прежде всего — изобразительной традиции автора «Войны и мира», «Анны Карениной» и «Новой азбуки» (но не нравственно-религиозной традиции «В чем моя вера?» и «Крейцеровой сонаты»!).

В свою очередь, в экспликации той же темы применительно к линии Шарикова нашла отражение конкретная литературная ситуация сер. 1920-х годов, когда оформилось намерение идеологов пролетарской литературы вытеснить образ Л. Толстого на периферию массового читательского сознания, заменив его выдвинутым из своей среды «новым — пролетарским — Толстым» (после появления в 1926 г. романа «Разгром» таковым был признан А. Фадеев). Переданная кем-то Булгакову в конце 1924 г. самоаттестация А. Толстого как «рабочего корреспондента» Потапа Дерьмова была расценена автором СС как циничная заявка Толстого на открытую партийными функционерами от литературы вакансию (и, тем самым, на дальнейшую узурпацию славной фамилии) и соответствующим образом отражена в СС — в разработке мотива незаконнорожденности Полиграфа Полиграфовича и сопутствующего ему «бунта против (духовного) родителя».

В свете всего вышесказанного весьма примечательными представляются, с одной стороны, активная и подчеркнутая эксплуатация в СС зеркального отражения (как элемента образной структуры и как конструктивного принципа организации текста в целом), а с другой — включение в повествование отсылки к горьковскому очерку «В. И. Ленин». Они призваны актуализировать в сознании чутких и осведомленных читателей ленинское определение позднего — послекризисного — Льва Толстого как «зеркала русской революции», — актуализировать для того, чтобы тут же его оспорить всем строем своего повествования. По М. Булгакову, «зеркалом русской революции» следует признать творчество и саму личность «третьего Толстого», в то время как сама русская революция являет собой «кривое» отражение (но все же отражение!) идей Л. Толстого того периода, когда он, после достижения «вершин творческого совершенства» в «Анне Карениной», принес «в жертву морали свой дар художественного воображения» (В. В. Набоков)⁶⁴.

Иными словами: СС, помимо всего прочего, еще и металитературный текст.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Безродный М. Об одном приеме художественного имяупотребления (nomina sunt odiosa) // Культурно-исторический диалог: Традиция и текст. Межвуз. сб. / Под ред. А. Б. Муратова и С. Б. Адоньевой. СПб., 1993. С. 138–140.

² См., напр.: Гудкова В. Комментарии: Повести Михаила Булгакова // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 701.

³ См.: Булгаков М. Собачье сердце: Чудовищная история // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 129, 130, 132, 133, 134, 141, 163, 183, 191, 192, 193, 194, 197, 201. В дальнейшем все цитаты из текста повести и ссылки на него даются по этому изданию непосредственно в тексте с обозначением страницы в круглых скобках.

⁴ См.: Жолковский А. К. Пять интертекстуальных этюдов с мемуарным предисловием // Russian Literature. North-Holland, 2003. LIV–I/II/III. P. 432–433. Подразумевается сцена, в которой восхитивший пса Шарика своей смелостью Преображенский дает отпор претензиям на его жилплощадь со стороны ввалившихся к нему Швондера со товарищи («“Как оплевал! Ну и парень! — восхищенно подумал пес <…>” Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

— Это какой-то позор! — несмело вымолвил тот»). По поводу нее исследователь заявляет: «Меня всегда интриговало это место — в нем мерещилось что-то знакомое. Вообще говоря, типичный Булгаков. Но, как я, наконец, сообразил, на толстовской подкладке. Вот ее источник, не утверждаю, но допускаю, что автором осознанный <…>» (Ibid. Р. 432). Далее приведен отрывок из «Войны и мира», передающий восприятие крестьянской девочкой Малашей полемики между Кутузовым и Бенигсеном на военном совете в Филях, снабжено же все это следующим комментарием А. К. Жолковского: «Булгаков дожимает “примитивную” точку зрения наблюдателя, спуская ее от крестьянской девочки Малаши еще ниже, к Шарику, — с оглядкой, надо думать, на Холстомера и левинскую собаку Милку. Но он еще и меняет направленность: Шарик вовлеченнее и агрессивнее Малаши, а восторг по поводу апелляции профессора к начальству — установка чисто булгаковская и никак не толстовская. Толстой начальство разоблачает, а Булгаков почитает» (Ibid. P. 433).

⁵ Как сообщает комментатор этого произведения в 22-томном «Собрании сочинений» Л. Н. Толстого, «В декабре 1875 г. уже было отпечатано второе издание “Новой азбуки” — тиражом, по тем временам чрезвычайно большим (48 тыс. экз.). Всего при жизни Толстого она переиздавалась двадцать восемь раз» (Опульская Л. Д. Комментарии // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1982. Т. 10. С. 522). По сообщению того же автора, «“Новая азбука” была одобрена и рекомендована для школ Ученым комитетом Министерства народного просвещения (на основании отзыва, подготовленного поэтом А. Н. Майковым)» (Там же. С. 521). Кроме того см. перепечатки «Филипка» в посмертных переизданиях «Новой азбуки»: Толстой Л. Филипок (Быль) // Толстой Л. Новая азбука. М.: Т-во И. Д. Сытина, 1911. С. 95–97. — То же. 1912. С. 95–97; То же. 1913. С. 95–97. См.  также, напр.: Толстой Л. Н. Филипок и другие рассказы, были и басни. <М.:> Посредник, <1911>.

⁶ Толстой Л. Н. Филипок (Быль) // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1982. Т. 10. С. 11–12.

Судя по воспоминаниям (см.: Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1990. С. 139) и по работе А. Кончаковского (см.: Кончаковский А. Библиотека Михаила Булгакова: Реконструкция. Киев, 1997. С. 83; см. также приводимое здесь же — С. 22 — устное воспоминание Т. Н. Кисельгоф, первой жены писателя), в личной библиотеке М. А. Булгакова уже с нач. 1920-х гг. имелось изд.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 20 т. / Под ред. и с прим. П. И. Бирюкова. М.: Изд. И. Д. Сытина, 1912–1913. «Филипок», однако, в него не вошел. С др. стороны, из воспоминаний И. В. Листовничей (см.: Кончаковский А. Указ. соч. С. 14–15) следует, что произведения Толстого были представлены в семейной библиотеке Булгаковых в Киеве. Вполне возможно, что знакомство будущего писателя с текстом «были» произошло уже в его юные годы; что же касается отношения Булгакова-подростка к прочитанному, то судить о нем можно хотя бы по след. свидетельству его старшей сестры Надежды Афанасьевны: «Читатель он был страстный с младенческих же лет. Читал много, и при его совершенно исключительной памяти он многое помнил из прочитанного и все впитывал в себя. Это становилось его жизненным опытом — то, что он читал <…>» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 47).

⁷ О карнавальной природе этого и др. кощунств в СС см.: Клейман Р. Я. Мениппейные традиции и реминисценции Достоевского в повести М. Булгакова «Собачье сердце» // Достоевский: Мат. и исслед. Л., 1991. Т. 9. С. 224–225 и др.

⁸ Лурье Я. Комментарии: Война и мир // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 4. С. 606.

⁹ Подразумевается ситуация, известная по воспоминаниям Э. Миндлина, — на заседании литературного кружка «Зеленая лампа» у писательницы Л. В. Кирьяковой Булгаков заявил: «Даже самого скромного русского литератора обязывает уже одно то, что в России было “явление Льва Толстого русским читателям…” С места кто-то крикнул: “Явление Христа народу!…”

“Булгаков ответил, что для него явление Толстого в русской литературе значит то же, что для верующего христианина евангельский рассказ о явлении Христа народу.

— После Толстого нельзя жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого”»; «“Однако и у Льва Николаевича Толстого бывали огрехи в его работе, — прозвучал вдруг голос Серафимовича, — Михаил Афанасьевич напрасно считает, что у Льва Толстого нет ни одной непогрешимой строки!” “Ни одной! — убежденно, страстно сказал Булгаков. — Совершенно убежден, что каждая строка Льва Николаевича — настоящее чудо. И пройдет еще пятьдесят лет, сто, пятьсот, а все равно Толстого люди будут воспринимать как чудо!”» (Цит. по: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 220–221; 305).

¹⁰ Лурье Я. Указ. соч. С. 606.

¹¹ См. об этом: Там же.

¹² Цит. по: Смирнова М. Встреча с мастером (О Михаиле Булгакове) // Сахаров В. Михаил Булгаков: Писатель и власть. По секретным архивам ЦК КПСС и КГБ. М., 2000. С. 405–406.

¹³ Сахаров В. Указ. соч. С. 10–11.

¹⁴ Можно взглянуть на эту же ситуацию и под несколько иным углом зрения — ср.: «Появление Шарикова привносит в изысканно утонченный профессорский быт (чучело совы — символ мудрости, лампа под зеленым абажуром, книги в застекленных шкафах) черты самого грубого “трущобного” натурализма (ловля блох, запах кошек, проблема пользования писсуаром и проч.)» (Клейман Р. Я. Указ. соч. С. 224).

¹⁵ Достаточно в этой связи вспомнить хотя бы след. свидетельство второй жены писателя — Л. Е. Белозерской-Булгаковой: «Н. Ушакова, иллюстрируя книгу <А. В. Чаянова “Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником Х, иллюстрированная фитопатологом У”. — А. Д.>, была поражена, что герой, от имени которого ведется рассказ, носит фамилию Булгаков. Не меньше был поражен этим совпадением и Михаил Афанасьевич» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. С. 182).

Во всяком случае, в жизни Михаила Булгакова имелись случаи, когда прежде незнакомые с ним люди при встрече принимали его за В. Ф. Булгакова. Так, напр., находим в мемуарах М. П. Смирновой: «От своего отца я могла слышать о Булгакове, как об одном из приближенных Толстого, да и дальнейший разговор <с М. А. Булгаковым> убедил меня, что он, очевидно, работает в архивах Толстого либо пишет его биографию.

Много лет спустя мне попала в руки книга секретаря Толстого Валентина Булгакова “Л. Н. Толстой в последний год его жизни” (изд. 1957 г.).

Вот только тогда я поняла свою ошибку. Ошиблась в том, что спутала Михаила Булгакова с секретарем Толстого.

Во время знакомства с Михаилом Афанасьевичем я была уверена, что это кто-то из окружения Толстого. К тому же и разговор вскоре после знакомства (в первый же день) зашел о Толстом» (Смирнова М. Указ. соч. С. 404).

¹⁶ См. в воспоминаниях Л. Белозерской-Булгаковой: «В 1925 году в нашем первом совместном доме (в Чистом переулке) написана повесть “Собачье сердце”, посвященная мне» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. С. 172–173).

¹⁷ Стародуб К. В., Александров Н. А. Булгаков Михаил… // Москва: Энциклопедия. М., 1997. С. 146. О Н. М. Покровском как прототипе Преображенского см. также, напр.: Соколов Б. «Собачье сердце» // Соколов Б. Булгаков: Энциклопедия. М., 2003. С. 466–467.

¹⁸ В этой связи см. в самом начале СС — в сцене, изображающей, как Преображенский заманивает Шарика к себе: «— Фить-фить-фить, сюда!

В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.

<…> Сюда? С удово… Э, нет! Позвольте. Нет! Тут швейцар» (124).

¹⁹ В этой связи см. в СС: «В домкоме он <Борменталь> поругался с председателем Швондером до того, что тот сел писать заявление в народный суд Хамовнического района <…>» (197).

²⁰ Давыдова И. Л. Пречистенка улица // Москва: Энциклопедия. С. 661–662.

²¹ См. об этом, напр.: <Б. п.> Хамовники // Москва: Энциклопедия. С. 867.

²² Цит. по: Ракицкий Н. Встречи с М. А. Булгаковым // Сахаров В. Михаил Булгаков: Писатель и власть. С. 379–380. Ср. у Белозерской-Булгаковой: «Наш дом угловой по М. Левшинскому<, 4>; другой своей стороной он выходит на Пречистенку <…> В подвале толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с мужем Николаем Петровичем Ракицким. Это в пяти минутах от нашего дома, и мы иногда заходим к ним на чашку чая» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. С. 121–122).

А вот что говорит об особой толстовской ауре в Хамовниках в нач. 1920-х гг. М. О. Чудакова: «20 ноября <1920 г.> открылся Дом Толстого в Хамовниках. Толстой вообще будто еще присутствовал в жизни. Его внучки жили здесь же, неподалеку, они были частью литературной Москвы: жена Сергея Есенина (с 1925 года) Софья Андреевна — она жила на Пречистенке (и, кажется, ее лечил дядя Булгакова Н. М. Покровский <еще раз напомним: прототип Преображенского! — А. Д.>), куда через несколько лет переедет и Булгаков, Анна Ильинична — она станет в 1925 году женой П. С. Попова и подружится с Булгаковым. <…> Это присутствие Толстого в Москве как бы удостоверялось одной деталью тогдашнего облика города: прогуливаясь близ Новодевичьего монастыря <также, напомним от себя, расположенного по соседству с Пречистенкой. — А. Д.>, по аллеям и дорожкам сквера, “который москвичи называют Девичье поле, <…> можно было вдруг, довольно неожиданно для себя встретить как бы прогуливающегося, как и вы, человека, старца с разметавшимися волосами и длинной бородой, просто и скромно заложившего за пояс свои каменные руки, так как и сам он был из камня. Любой прохожий сразу же узнавал в нем <…> Толстого (скульптор С. Д. Меркурьев, 1911 г.). Ощущение от этой встречи даже у человека, знавшего об этом эффекте, всегда было особенным”» (Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 162).

²³ См.: «Глаза его теперь не менее двух раз в день заливались слезами по адресу пречистенского мудреца» (147).

²⁴ По свидетельству М. О. Чудаковой, «Еще в 1923 году пародийная отсылка к роману <Эренбурга> встретится в фельетоне Булгакова “Как разбился Бузыгин”: “Подпись: пред. Месткома Хулио-Хуренито. Секретарь — Кузя” (Гудок. 22 ноября)» (Чудакова М. «И книги, книги…» (М. А. Булгаков) // «Они питали мою музу…»: Книги в жизни и творчестве писателей. М., 1986. С. 246). «Хулио Хуренито» сохранил актуальность для творческого сознания Булгакова и позже — та же М. О. Чудакова, напр., настаивает на полемичности первой сцены «Мастера и Маргариты» по отношению к позиции героя-рассказчика романа Эренбурга (см.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 387–388).

²⁵ Цит. по: Эренбург И. Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников // Эренбург И. Собр. соч.: В 8 т. М., 1990. Т. 1. С. 373.

²⁶ Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 269.

²⁷ Дополнительную смысловую нагрузку данного имяупотребления отчасти проявляет след. суждение М. О. Чудаковой: «<…> если В. Катаеву Бунин казался началом новой прозы — и в этом качестве стал его учителем, — то для Булгакова Бунин был, возможно, завершением русской классической прозы, и он ощущал себя не учеником старшего современника, а наследником завершившегося периода» — Чудакова М. «И книги, книги…» (М. А. Булгаков). С. 226.

²⁸ Ср. в др. месте: «— Филипп Филиппович, вы — величина мирового значения <…>» (192).

²⁹ Цит. по: Горький Максим. Книга о русских людях. М., 2000. С. 414.

³⁰ К выводу о соотнесенности образа Преображенского с Л. Толстым можно прийти и окольным путем, — вспомнив еще одного носителя такого же имени и отчества у Булгакова — Филиппа Филипповича Тулумбасова, «заведующего внутренним порядком» в театре, изображенном в «Записках покойника» («Театральный роман» — 1936–39; прототипом его послужил Ф. Н. Михальский, заведующий МХАТ — см. об этом, напр.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 474). Данная ему там характеристика полностью приложима к Толстому-писателю и, весьма вероятно, выстроена с оглядкой на СС: «Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий совершенным знанием людей. Поняв это, я почувствовал волнение и холодок под сердцем. Да, передо мною был величайший сердцеведец. Он знал людей до самой их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные желания, ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было скрыто в них, но также и доброе. А главное, он знал их права. <…> Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой величайшей» (Булгаков М. А. Записки покойника (Театральный роман) // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 4. С. 473).

³¹ См. повинное признание Филиппа Филипповича Борменталю: «Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался! Неужели вы думаете, что я из-за денег произвожу их? Ведь я же все-таки ученый… <…> Я хотел проделать маленький опыт, после того как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона. И вместо этого что ж получилось, боже ты мой! Этих гормонов в гипофизе, о господи… Доктор, передо мной тупая безнадежность, я, клянусь, потерялся…» (194).

³² Напомним: к 1888-му — юбилейному для него — году Толстым уже созданы такие репрезентативные для его посткризисного периода произведения как философско-религиозные трактаты «В чем моя вера?» (1882–84) и «Так что же нам делать?» (1882–86), повесть «Смерть Ивана Ильича» (1887–89), близится к завершению работа над пов. «Крейцерова соната» (1887–89) и уже год как начат роман «Воскресение» (1889–99).

³³ См., напр., восклицание доктора Борменталя все в той же «Истории болезни»: «Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, вы — творец!!» (164). Ср.: 187.

³⁴ См.: 182, 189, 196. Одновременно очевидна «снижающая» проекция этой же пары на дуэт Шерлока Холмса и доктора (врача!) Ватсона, — при этом особенно актуальным претекстом следует считать «Собаку Баскервилей» (а отчасти и новеллы, повествующие о преступных опытах профессора Мориарти). Знаменательным в этом же плане представляется и внешне случайное упоминание английских топонимов в след. диалоге Преображенского и доктора Борменталя: «— Ну, хорошо. Без ложной скромности. Я тоже полагаю, что в этом <анатомии и физиологии человеческого мозга> я не самый последний человек в Москве.

— А я полагаю, что вы — первый, и не только в Москве, а и в Лондоне и в Оксфорде! — яростно перебил его Борменталь» (193), а равно и употребление Преображенским применительно к Борменталю характерного для Холмса (в обращениях опять-таки к своему партнеру-медику — см., напр., в рассказе 1893 г. «Горбун») и потому приметного словечка: «— Иван Арнольдович, это элементарно, что вы, на самом деле, спрашиваете?» (195).

³⁵ Во всяком случае, именно такая ассоциативная связь характерна для сознания людей из ближайшего булгаковского окружения: так, перечисляя авторов, чьи произведения имелись в библиотеке писателя в период его работы над СС, Л. Белозерская-Булгакова представляет следующий характерный для нашего случая перечень: «Кабинет — царство Михаила Афанасьевича. <…> у стены, книжные полки <…> И книги: собрания русских классиков — <…> обожаемый Гоголь, Лев Толстой, Алексей Константинович Толстой, Достоевский <…>» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. С. 139); ср. в воспоминаниях И. В. Листовничей об отце М. А. Булгакова: «…Афанасий Иванович оставил небольшую, но хорошо подобранную библиотеку. Кроме русских классиков, были книги зарубежных авторов: Шекспир, <…> Достоевский, Л. Н. Толстой, А. К. Толстой… <…>» (Цит. по: Кончаковский А. Библиотека Михаила Булгакова: Реконструкция. С. 14–15).

³⁶ См., напр., в зачине этих воспоминаний: «“Третий Толстой” — так нередко называют в Москве недавно умершего там автора романов <…>, многих комедий, повестей и рассказов, известного под именем графа Алексея Николаевича Толстого: называют так потому, что были в руской литературе еще два Толстых — граф Алексей Константинович Толстой, поэт и автор романа <…> “Князь Серебряный”, и граф Лев Николаевич Толстой» (Цит. по: Бунин И. Окаянные дни: Неизвестный Бунин. М., 1991. С. 283). Ср. в ноябрьском 1910 г. письме Максима Горького слушателям Высшей социал-демократической школы для рабочих в Болонье: «Обратите <…> внимание на нового Толстого, Алексея — писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1949–55. Т. 29. С. 142). Ср. также в высказываниях, хронологически близких к процессу работы Булгакова над СС, — в ст. Ю. Н. Тынянова 1924 г. «Литературное сегодня»: «Как-то незаметно вышло, что А. Н. Толстой оказался в литературе представителем сразу двух Толстых. Сам он — третий, и то обстоятельство, что он написал марсианский роман <«Аэлита»>, доказывает, что принуждены как-то искать выхода и классики» (Цит. по: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 155); — в стихотворной эпиграмме эмигрантского поэта-сатирика Лоло (Л. Г. Мунштейна): «Толстой — не первый, не второй, / А третий, словом, современник <…>» (Lolo. Братья-писатели // Сегодня. Рига, 1927. 20 февр. № 41. С. 4); — в опубликованном в «Сегодня» же весной 1931 г. мемуарном очерке П. М. Пильского «Пасквиль»: «<…> и помню тогда же <на рубеже 1910-х – 1920-х гг.> у меня мелькнула лукавая мысль: “А не смешивают ли тебя все еще с твоими однофамильцами?”» (Цит. по: Пильский П. Литературные края <Мемуары> // Балтийский архив: Русская культура в Прибалтике. V. Рига, <1999>. С. 381). См., наконец, в написанных в 1970-е годы строчках воспоминаний бывшей жены писателя Н. Крандиевской-Толстой, изображающих сцену нач. ХХ в.: «Поэт <…> Андрусон, секретарь “Журнала для всех”, встретил меня <вероятно, зимой 1906 г. — А. Д.> в кабинете редакции словами:

— Жаль, что опоздали. Знаете, кто сидел у меня сейчас? Молодой поэт Алексей Толстой. Хотел вас познакомить с ним.

— Алексей Толстой? — переспросила я.

— Да, представьте себе, живой граф Алексей Толстой, только что не Константинович.

<…> Он протянул листок со стихами <А. Н. Толстого>. <…> Мне стихи не очень понравились. Я сказала, что с такой фамилией можно бы и получше.

— Действительно, неудобная фамилия для поэта, — согласился Андрусон, — ко многому обязывет» (Крандиевская-Толстая Н. Воспоминания. <Л.,> 1977. С. 69–70).

³⁷ В этой связи см.: Чудакова М. О. Комментарии: Тайному другу // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 4. С. 681.

³⁸ Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 4. С. 566. Ср. в самом «Театральном романе»: «— Толстому подражаете, — сказал Рудольфи.

Я рассердился.

— Кому именно из Толстых? — спросил я. — Их было много… Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаевичу?

— Вы где учились?» — Булгаков М. А. Записки покойника (Театральный роман) // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 4. С. 414. В этой связи вновь отсылаем к работе: Безродный М. Об одном приеме художественного имяупотребления (nomina sunt odiosa) // Культурно-исторический диалог: Традиция и текст. СПб., 1993. С. 138–140.

³⁹ В письме Булгакова от 31 авг. 1923 г. Ю. Л. Слезкину: «Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно» (Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 417). См. также в комментариях В. В. Гудковой к этому письму: «Трудовой граф — это “перевернутая” Булгаковым характеристика А. Н. Толстого, данная в письме Ю. Слезкина (“сиятельный пролетарий”)» (Там же. С. 690).

⁴⁰ В этом плане весьма показательным представляется высказанное Полиграфом Полиграфовичем «согласие» принять «наследственную» фамилию (см. 172).

⁴¹ Чудакова М. А. М. А. Булгаков — читатель // Книга: Исслед. и мат. Сб. М., 1980. Вып. 40. С. 165–166.

⁴² См. об этом: Там же. С. 166. Здесь же читаем: «Как известно, А. Толстой послужил впоследствии прототипом Измаила Александровича в “Театральном романе”, где в описании вечеринки отразились черты тех дружеских приемов, которые устраивались московскими литераторами в честь А. Толстого именно в 1923 г.» (Там же).

⁴³ Оба разделяли идеи «сменовеховства», только Толстой примыкал к левому его крылу (см. об этом: Агурский М. Идеология национал-большевизма. Paris, <1980>. С. 89), М. Булгаков же имел «устойчивую репутацию правого сменовеховца» (Там же. С. 217).

⁴⁴ Цит. по: Шнеерсон М. Три портрета пролетарского графа // Новый журнал. Нью-Йорк, 2001. № 222. С. 208.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ Там же.

⁴⁷ Повесть была закончена уже к началу апреля 1925 г. и в мае того же года напечатана в журнале «Красная новь», однако работа над ней началась еще летом 1924 г. (см. об этом: Крестинский Ю. А. Комментарии // Толстой А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 812), и, таким образом, Булгаков вполне мог в подробностях узнать о ней от самого автора — хотя бы во время своего посещения дачи Толстого 2 сентября 1924 г. (см. выше).

⁴⁸ В главке «Через сто лет» толстовский главный герой заявляет: «Четырнадцатого апреля 2024 года мне стукнуло сто двадцать шесть лет… Подождите скалиться, товарищи, я говорю серьезно… <…> Полстолетия тому назад, когда я уже умирал глубоким стариком, правительство включило меня в “список молодости”. Попасть туда можно было только за чрезвычайные услуги, оказанные народу. Мне было сделано “полное омоложение” по новейшей системе: меня заморозили в камере, наполненной азотом, и подвергли действию сильных магнитных токов, изменяющих самое молекулярное строение тела. Затем вся внутренняя секреция была освежена пересадкой обезьяньих желез» (Толстой А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 50–51). А вот — пародийная перелицовка этих слов в СС: «— Богом клянусь! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках, — я знаю, что это моя последняя страсть… Ведь это такой негодяй! <…> Ведь он так дьявольски молод! <…> Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. <…>

— Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны, — объявил он и посмотрел строго.

— Ах, профессор, неужели обезьяны?

— Да, — непреклонно ответил Филипп Филиппович.

<…> потом появилась какая-то лысая <…> голова и обняла Филиппа Филипповича. <…> Потом взволнованный голос тявкнул над головой:

— Я известный общественный деятель, профессор! Что же теперь делать?

— Господа! — возмущенно кричал Филипп Филиппович, — нельзя же так! Нужно сдерживать себя! Сколько ей лет?

— Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон…» (134). В свете вышесказанного важно отметить, что прототипом «общественного деятеля» здесь послужил «заслуженный» большевик-дипломат Х. Г. Раковский, «бывший глава Совнаркома Украины, сменивший Красина на посту полпреда в Лондоне в начале 1924 г.» (Соколов Б. Булгаков: Энциклопедия. С. 468).

⁴⁹ Клейман Р. Я. Мениппейные традиции и реминисценции Достоевского в повести М. Булгакова «Собачье сердце». С. 224.

⁵⁰ См. об этом, напр., след.: «А. Толстой неоднократно пытался получить командировку в Париж в качестве редактора “Парижского Вестника” — ему было отказано, так как “советская власть не имеет еще достаточных оснований верить в глубину его раскаяния”» (Наблюдатель <А. Филиппов>. Сменовеховцы в сов<етской> России // Русское время. Париж, 1925. 11 декабря. № 216. С. 2).

⁵¹ О ставших притчей во языцех конъюнктурности, оппортунизме и оборотничестве вернувшегося из эмиграции Толстого см., напр., в эпиграмме Лоло (Л. Г. Мунштейна): «Толстой — не первый, не второй, / А третий, словом, современник, / Печальной повести герой, / Сменивший вехи, вольный пленник. / Он быстро шествует вперед, / И напивается до змия, / И пьесы стал писать такие, / Что даже красных жуть берет. / Из-за червонца!.. Правый Боже! / Толстого я не узнаю: / Он мог почетней и дороже / Продать фамилию свою» (Lolo. Братья-писатели // Сегодня. Рига, 1927. 20 февр. № 41. С. 4); ср. в опубликованном в 1931 г. в рижской газ. «Сегодня» очерке П. М. Пильского (кстати, большого поклонника и пропагандиста булгаковского таланта) «Пасквиль»: «Есть что-то печальное в истории падения Алексея Толстого. <…> Сознательно насилуя свой талант, он пригибает его, становится оборотнем, не брезгает литературным наветом, не сторонится даже пасквиля» (Цит. по: Пильский П. Литературные края <Мемуары> // Балтийский архив: Русская культура в Прибалтике. V. Рига, <1999>. С. 380); наконец, см. отголоски этих мнений в рассказе А. И. Солженицына «Абрикосовое варенье» (1994) и в уже упоминаемой нами ст. М. Шнеерсон «Три портрета пролетарского графа» (Нов. журнал. 2001. № 222. С. 205–214). Ср., однако, с мнением М. Агурского: «Толстого многие считают оппортунистом, но даже поверхностный анализ его творчества показывает, что его политический оппортунизм выливался все же только в одно русло — национал-большевизма, хотя это отнюдь не было единственной возможностью выжить в Советской России. Похоже на то, что Толстой в гораздо меньшей степени приспосабливался к большевизму, чем многие другие писатели. <…> концепция коммунизма как русской национальной судьбы довлела в мышлении Толстого» (Агурский М. Идеология национал-большевизма. С. 89).

⁵² См. об этом, напр.: Толстой А. Краткая автобиография // Толстой А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 1. С. 51.

⁵³ Крымов В. Портреты необычных людей. Париж, 1971. С. 200. Далее мемуарист, однако, продолжал: «<…> но еще много позже, уже в эмиграции, когда А<лексей> Н<иколаевич> стал знаменитым, они <его братья> готовы были изменить свое мнение и называли его братом. По целому ряду данных, у меня полная уверенность, что он сын графа Толстого, хотя родился уже в имении Бострема, куда уехала его мать, покинувши мужа. В этом имении он вырос и, описывая “Детство Никиты”, описал свое. Мы много раз встречались с ним в Петербурге, в Берлине, в Париже» (Там же. С. 200–201).

⁵⁴ См., напр., отголоски этого мнения в воспоминаниях Бунина: «Был ли он действительно графом Толстым? <…> Сам он за все годы нашего с ним приятельства и при той откровенности, которую он так часто проявлял по отношению ко мне, тоже никогда, ни единым звуком не обмолвился о графе Николае Толстом... За всем тем касаюсь я его родословной только по той причине, что, до своего возвращения в Россию, он постоянно козырял своим титулом, спекулировал им и в литературе и в жизни» (Цит. по: Бунин И. Окаянные дни. М., 1991. С. 285).

⁵⁵ См. хотя бы экспромт эмигранта Н. Агнивцева на отъезд писателя в Москву: «В судьбе смятенной своей / Он и Толстой и Алексей, / И графством тоже наделен, / Да жаль: не Константинович он! / При чем его папаша тут? / Его ж по матери зовут!» — Columbia University. The Rare Book and Manuscript Library (New York). Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture. Shpolyansky Coll. Box 2. Примечательно, что сам Агнивцев вскоре вслед за Толстым вернулся в СССР.

⁵⁶ См.: «Я — красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, — размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях, — очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то, я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович — человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника» (147). Ср. в «Эпилоге»: «Так свезло мне, так свезло, — думал он, задремывая, — просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке» (208).

⁵⁷ В этой связи см. 120–121, ср.: 200–202. Использование здесь «говорящей» — живописной — фамилии (вспомним известных братьев-художников Виктора и Аполинария Михайловичей Васнецовых) явно неслучайно: оно отсылает к личности поэтессы Натальи Васильевны Крандиевской-Толстой (урожд. Крандиевской) — второй жене (в 1915–35 гг.) А. Н. Толстого, начавшей свою творческую жизнь (в 1907 г.) с занятий «живописью под руководством Л. С. Бакста и М. В. Добужинского в школе Е. Н. Званцевой» (Коркина Е. Б. Крандиевская-Толстая… // Русские писатели 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1994. Т. 3. С. 128).

⁵⁸ См.: «Филипп Филиппович <…> погрузился в развернутый лист газеты. <…> Он читал заметку:

“Никаких сомнений нет в том, что это его незаконорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красными лучами! Шв…р”» (167).

⁵⁹ Процитированная выше заметка-инсинуация Швондера очевидно перекликается — в том числе своим обличительным настроем и особой развязностью тона — с газетной статьей Келлера, имеющей целью опорочить князя Мышкина и заставить его поступиться частью якобы узурпированного им наследства Павлищева в пользу келлеровского приятеля Бурдовского, якобы павлищевского сына, «прижитого» вне брака (см.: Достоевский Ф. М. Идиот: Роман в четырех частях // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 217 и след.).

⁶⁰ См.: Клейман Р. Я. Указ. соч. С. 227–229.

⁶¹ Там же. С. 229.

⁶² В этой связи отнюдь не случайным представляется непосредственное упоминание профессором Преображенским, в прошлом — «московским студентом» (192), имени основателя Московского университета, — см. 194.

⁶³ В этой связи см. любопытное свидетельство-воспоминание пасынка А. Н. Толстого, сына Н. В. Крандиевской-Толстой от первого брака, относящееся к рубежу 1910-х – 1920-х годов: «Я читал тогда с увлечением <…> книгу А. К. Толстого “Князь Серебряный”. Отчим не любил своего однофамильца. Чтобы не развивать у меня дурного литературного вкуса, <…> у меня отобрали “Князя Серебряного” и куда-то запрятали» (Крандиевский Ф. Ф. Рассказ об одном путешествии // Звезда. 1981. № 1. С. 160).

⁶⁴ Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: первые романы // Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 36.

^* Спешим высказать признательность за помощь в сборе материалов для настоящей статьи И. Белобровцевой (Таллинн), Д. Азиатцеву (С.-Петербург) и Р. Янгирову (Москва).

Дата публикации на Ruthenia 12.07.06