ГЛАВА ТРЕТЬЯ^*

ПЕТРОГРАД — КОНСТАНТИНОВО — ПЕТРОГРАД.
1915 ГОД

1.

Утром 9 марта 1915 года Сергей Есенин прибыл в Петроград. План своих дальнейших действий он, похоже, выработал еще в Москве. «…Прямо с вокзала <молодой стихотворец> отправился к Блоку, — думал к Сергею Городецкому, да потерял адрес», — со слов самого Есенина сообщала читателям журнала «Голос жизни» Зинаида Гиппиус (Аренский: 12).

Понятно, почему первым номером в есенинском списке шел Сергей Городецкий, автор прославленной книги стихов «Ярь» (1907), истовый поборник «старославянской мифологии и старорусских верований» (Брюсов: 224), да и вообще всего русского и деревенского. «Необычайная любовь Сергея Городецкого к древней Руси, его привязанность к неведомым медвежьим углам родины и соболезнование обиженным судьбою — роднят автора “Яри” с певцами, вышедшими непосредственно из глубин народных». Так писал о Городецком Владимир Нарбут в 1913 году (Нарбут 1913: 387). «Для меня вершиной достижений являлось слияние народной поэзии с литературой в форме предельного раскрытия символов, которое есть мифотворчество в терминологии Вяч. Иванова». Так сам Городецкий ретроспективно формулировал свою творческую программу 1910-х годов (цит. по: Неизвестные письма: 71).

«…Мне Есенин сказал, что, только прочитав мою “Ярь”, он узнал, что можно так писать стихи, что и он поэт, что наш общий тогда язык и образность — уже литературное искусство», — писал Городецкий в первом варианте своих воспоминаний о Есенине (Городецкий: 138)¹. Еще больше тогдашним устремлениям молодого поэта соответствовал пафос книги стихов Городецкого «Русь» (1910), специально предназначенной для народного чтения².

Но почему вторым номером в есенинском перечне значился Александр Блок, в отличие от Городецкого никогда не промышлявший стилизаторскими, псевдонародными виршами?

Ответить на этот вопрос нетрудно. В данном случае Есенин шел по уже проторенному пути: за восемь лет до него с обращения к Блоку начал свою громкую литературную карьеру крестьянский поэт Николай Клюев. В октябре 1907 года он отправил автору «Нечаянной радости» письмо со стихами и с пожеланием — «если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-нибудь журнал» (Клюев: 111). Блок не только «потрудился» продвинуть клюевские стихи в печать, но и сочувственно процитировал одно из писем своего корреспондента в статье «Литературные итоги 1907 года», снабдив это письмо собственным выводом: «…Так, как написано в этом письме, обстоит дело в России, которую мы видим из окна вагона железной дороги, из-за забора помещичьего сада да с пахучих клеверных полей, которые еще А. А. Фет любил обходить в прохладные вечера, “минуя деревни”» (Блок. Т. 5: 214–215)³.

Фигура Клюева с его крестьянским происхождением, религиозными исканиями и изощренной поэтической манерой идеально вписалась в ландшафт модернистской литературы того времени. Именно тогда в произведениях символистов, в первую очередь, Андрея Белого и Александра Блока, «традиционная тема русской природы и русской деревни отступила на второй план, создав дальний фон темной таинственности и загадочности, откуда предстоит выступить еще не сказавшему своего слова русскому народу» (Гаспаров: 11). «Крестьянство есть христианство, а может быть, и наоборот: христианство есть крестьянство». Эта броская формула признанного наставника младшего поколения модернистов, Дмитрия Сергеевича Мережковского (Клюева не любившего), пусть и полемически приписанная им Достоевскому (Мережковский: 312), таила в себе заряд привлекательности для очень и очень многих.

«Христос среди нас». Такие блоковские настроения отразило его письмо о Клюеве, посланное жене Сергея Городецкого, Анне, 7 декабря 1911 года (ЛН. Т. 92. Кн. 2: 57). В дальнейшем автор «Стихов о Прекрасной Даме» все же стал относиться к Клюеву более настороженно. «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка», — говорил Блок о Клюеве Василию Гиппиусу осенью 1913 года (Гиппиус В.: 82)⁴. Однако оживленный обмен письмами между Клюевым и Блоком продолжился, причем Блок в эпистолярном диалоге с крестьянским поэтом ощущал себя «кающ<имся> дворянин<ом>» (Блок. Т. 5: 214), а Клюев умело чередовал наставления и обличения общего порядка с вполне конкретными, бытовыми просьбами о денежной помощи и об устройстве своих стихов в петербургские журналы и альманахи.

Трудно предположить, что Есенин к началу марта 1915 года ничего не знал о клюевских контактах с Блоком: судьбой Клюева он, без сомнения, интересовался живо и ревниво⁵. Для современников же параллель между вступлением Клюева и Есенина в мир большой литературы через посредничество Блока была весьма отчетливой. Так, Зинаида Гиппиус в статье «Судьба Есениных» язвительно назвала Клюева «заводчиком» крестьянских поэтов — визитеров к Блоку (Гиппиус: 82)⁶. А Георгий Адамович даже «вспомнил» в своей статье о Есенине, что молодого стихотворца, в первый раз явившегося к Блоку, «сопровождал Клюев» (Адамович 1993: 90).

Но это было не так. Есенин пришел один, и Блок принял его не сразу. Зинаиде Гиппиус начинающий поэт «не то с наивностью, не то с хитрецой деревенского мальчишки» позднее рассказывал, как сначала ему доверительно сообщили, что Александр Александрович, «еще спит… “со вчерашнего”» пьянства (Гиппиус: 83): не совсем понятно, чем незнакомый визитер мог с ходу вызвать домашних Блока на подобную откровенность.

Впрочем, Всеволод Рождественский в мемуарной книге «Страницы жизни» привел еще менее соответствовавший действительности монолог Есенина о своей первой встрече с Блоком: «— Блока я знал уже давно, — но только по книгам. Был он для меня словно икона, и еще проездом через Москву я решил: доберусь до Петрограда и обязательно его увижу. Хоть и робок был тогда, а дал себе зарок: идти к нему прямо домой. <…> Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти дальше, — город незнакомый. <…> Остановил я прохожего, спрашиваю: “Где здесь живет Александр Александрович Блок?” — “Не знаю, отвечает, а кто он такой будет?” Ну, я не стал ему объяснять, пошел дальше. Раза два еще спросил — и все неудача. Прохожу мост с конями и вижу — книжная лавка. Вот, думаю, здесь уж наверно знают. И что ж ты думаешь: действительно раздобылся там верным адресом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их с мальчиком на дом посылали. <…> Вот и дверь его квартиры. Стою и руки к звонку не могу поднять. Легко ли подумать, — а вдруг сам Александр Александрович двери откроет. Нет, думаю, так негоже. Сошел вниз, походил и решил наконец — будь что будет. Но на этот раз прошел со двора, по черному ходу. Поднимаюсь к его этажу, а у них дверь открыта, и чад из кухни так и валит. Встречает меня кухарка. “Тебе чего, паренек?” — “Мне бы, — отвечаю, — Александра Александровича повидать”. А сам жду, что она скажет “дома нет”, и придется уходить несолоно хлебавши. Посмотрела она на меня, вытирает руки о передник и говорит: “Ну ладно, пойду скажу. Только ты, милый, выйди на лестницу и там постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты человек неизвестный. Кто тебя знает!” Ушла и дверь на крючок прихлопнула. Стою. Жду. Наконец дверь опять настежь. “Проходи, — говорит, — только ноги вытри!” Вхожу я в кухню, ставлю сундучок, шапку снял, а из комнаты идет ко мне навстречу сам Александр Александрович.
— Здравствуйте! Кто вы такой?
Объясняю, что я такой-то и принес ему стихи.
Блок улыбается:
— А я думал, вы из Боблова. Ко мне иногда заходят земляки. Ну, пойдемте!  —и повел меня с собой» (Рождественский: 277–279).

Обоснованное недоверие здесь вызывает почти каждая деталь. И обрывок фразы Есенина «проездом через Москву» — напомним, что он жил в Москве предшествующие три года! И наивность якобы деревенского парня, уверенного в том, что первый встречный укажет ему дорогу к дому прославленного поэта. И, наконец, комическая сценка, изображающая проникновение Есенина в квартиру Блока через черный ход после диалога с бдительной кухаркой.

Окончательно сводит на нет информативную ценность есенинских устных мемуаров сохраненный педантичным Блоком текст короткой записки, которую незадачливый посетитель оставил ему утром: «Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением С. Есенин» (Есенин. Т. 6: 64). После состоявшейся встречи Блок прибавил к этой записке короткий комментарий себе для памяти: «Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915» (Воспоминания. Т. 1: 174).

Эта суховатая, хотя и благожелательная аттестация как нельзя лучше соответствует общему тону, взятому Блоком при первой встрече с Есениным: своим друзьям молодой поэт позднее рассказывал, что Блок принял его с «немногословием и сдержанностью» (Чернявский: 200). Доброжелательно, но и с очевидным желанием дистанцироваться от Есенина Блок написал о молодом поэте журналисту и издателю Михаилу Павловичу Мурашеву:

«Дорогой Михаил Павлович!

Направляю к вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо поймете его.

Ваш А. Блок

P. S. Я отобрал 6 стихотворений и направил с ними к Сергею Митрофановичу. Посмотрите и сделайте все, что возможно» (Воспоминания. Т. 1: 174).

В недалеком будущем Блок и вовсе оборвет наметившуюся было традицию братания с «мужиковствующими». «Сладко журчащий о России, о русском народе г. Блок, оказывается не расположен заводить знакомства с писателями из народа, — с обидой писал А. Ширяевец В. Миролюбову 10 марта 1916 года. — Не принял меня, а до меня не принял Сергея Клычкова. <…> Знакомство мое с г. Блоком кончилось тем, что, после нескольких писем к нему и вызовов по телефону, я, явившись к нему, поторчал в прихожей, и горничная вынесла мне книгу его “Стихов о России”, которую я купил в магазине и с которой я явился к их степенству с просьбой дать автограф. Автограф-то в книге был, но автора видеть не сподобился… Мерси и на том, что увидел горничную знаменитости» (Ширяевец: 29).

Совсем по-другому встретил Есенина Мурашев, а еще до него — Сергей Митрофанович Городецкий, чей адрес юный стихотворец, по-видимому, попросил у Блока сам.

2.

К Городецкому Есенин наведался через день после посещения Блока, 11 марта. «Стихи он принес завязанными в деревенский платок, — умилялся Городецкий в своих мемуарах. — С первых же строк мне стало ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник поэзии. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи. Но не меньше, чем прочесть стихи, он торопился спеть рязанские “прибаски, канавушки и страдания”… Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким озорным голосом, с барашком вьющихся льняных волос» (Городецкий: 138).

Виктор Шкловский в 1940 году предложил недостоверную, но весьма колоритную версию знакомства Есенина с Городецким, мимоходом приплетя к делу Клюева (обозначенного как «друг Есенина»), блоковскую кухню и томсойеровский забор: «Городецкий передвинул возможности поэзии и потом смотрел на занятые области несколько растерянно.

Один друг Есенина был человек, любующийся своей хитростью. Он взял два ведра с краской, две кисти, пришел к даче Городецкого красить забор. Взялись за недорого. Рыжий маляр и подмастерье Есенин.

Покрасили, пошли на кухню, начали читать стихи и доставили Сергею Митрофановичу Городецкому удовольствие себя открыть.

Это был необитаемый остров с мотором, который сам подплыл к Куку: открывай, мол, меня!» (Шкловский: 112).

Надо признать: погрешив против фактов, Шкловский нашел удачную метафору. Очевидно, что, «подплыв» к Городецкому, Есенин заранее подготовился к встрече с мэтром, раз свои произведения он принес автору «Яри» «завязанными в деревенский платок». Однако дальше начинающий стихотворец действовал по ситуации, тональность которой задавал уже Городецкий. «…Среди крестьянских поэтов какой-нибудь скромный И. Белоусов мог еще по инерции потянуться вслед за “суриковцами” и Дрожжиным и пройти по словесности почти незамеченным; притязательные же Клюев и Есенин прежде всего высматривали в модернистской литературе ее представление о поэтах из народа, а потом выступали, старательно вписываясь в ожидаемый образ» (Гаспаров: 8)⁷.

Экзальтированный прием, оказанный старшим поэтом младшему («праздник», «целовались», «Сергунька»), с одной стороны, должен был убедить Есенина в точности попадания в выбранный образ, а с другой, — провоцировал еще усилить в этом образе черты скромного деревенского паренька. К Мурашеву Есенин явился уже «в синей поддевке» и «в русских сапогах», а стихи в нужный момент «вынул из сверточка в газетной бумаге» (Мурашев: 187, 188).

Основной эффект, которого добивался и добился Есенин, стилизуя свой облик под деревенского простака, состоял в ярком контрасте между этим обликом и уверенным профессионализмом его стихов. Месяц спустя Зинаида Гиппиус в журнальном предисловии к поэтической подборке Есенина изобразит его «худощав<ым> девятнадцатилетн<им> пар<нем>, желтоволос<ым> и скромн<ым>», чьи стихи, тем не менее, отличает «мастерство как будто данное: никаких лишних слов нет, а просто есть те, которые есть» (Аренский: 12).

Именно для достижения этого впечатления («мастерство как будто данное») Есенин в Питере постарался «забыть» о своем московском периоде, когда он медленно и мучительно овладевал азами стихотворческой техники. Из Рязани прямо в столицу — такой географический маршрут с есенинской подачи станут вычерчивать авторы статей и мемуаров: «Он приехал из рязанской глуши прямо к Блоку на поклон…» (Адамович 1993: 90); «С целью ознакомиться с нашими художественными течениями и их представителями из Рязанской губернии приехал 19-летний крестьянин-поэт С. Есенин…» (Бухарова); «Он приехал из Рязанской губернии в “Питер”…» (Аренский: 12)…

Интересно сравнить между собой дарственные надписи, которые по итогам первого свидания с Есениным, сделали ему на своих книгах Александр Блок и Сергей Городецкий. Блок написал сухо и просто: «Сергею Александровичу Есенину на добрую память. Александр Блок. 9 марта 1915. Петроград» (ЛН. Т. 92. Кн. 3: 68); а Городецкий — восторженно и вычурно: «Весеннему братику Сергею Есенину с любовью и верой лютой» (цит. по: Летопись. Т. 1: 209).

Столь же причудливой, «народной» стилистической манеры Городецкий, общаясь с Есениным, предпочитал держаться и в дальнейшем. «Сердце мое Сергун!». С такого обращения он начал письмо к Есенину от 14 июня 1915 года (Письма, документы: 200). А 7 августа Городецкий признавался младшему поэту: «Мне все еще нова радость, что ты есть, что ты живешь, вихрастый мой братишка. Так бы я сейчас потягал тебя за вихры кудрявые!» (Письма, документы: 204). Судя по всему, таскание за волосы считалось в кругу Городецкого—Есенина непременным атрибутом встречи двух соскучившихся друг по другу близких приятелей. «Дорогой Сашка! Оттрепал бы я тебя за вихры, да не достанешь», — шутливо сетовал уже сам Есенин в письме к А. Добровольскому от 11 мая 1915 года (Есенин. Т. 6: 69).

Знакомство и дружба с Городецким сильно продвинули Есенина в работе над своим образом и обликом. Похожую роль автор «Яри», с юности лелеявший в себе «страсть к лубочному “русскому” духу» (Иванов: 65), сыграл в судьбе многих крестьянских поэтов. Недаром Анна Ахматова в прозаических набросках к своей итоговой «Поэме без героя» изобразила как «Городецкий, Есенин, Клюев, Клычков пляшут “русскую”» на гофмановском модернистском маскараде 1913 года (Ахматова: 174).

3.

И все же главная причина повышенного спроса модернистской среды на грядущих поэтов из народа была уловлена Есениным не у Городецкого. 15 марта 1915 года он пришел на квартиру к Дмитрию Сергеевичу Мережковскому, Зинаиде Николаевне Гиппиус и Дмитрию Владимировичу Философову. Лейтмотивом первой и последующих встреч Есенина с Мережковскими, по всей видимости, стала тема, отразившаяся в дарственной надписи Философова Есенину на книге «Неугасимая лампада»: «Сергею Александровичу Есенину с верой, что русская лампада никогда не угаснет. Д. Философов. 12 апр. 1915 г.» (цит. по: Летопись. Т. 1: 229). «Верой», «русская», «лампада» — вот ключевые слова этого инскрипта.

В апрельском номере журнала «Голос жизни» за 1915 год, редактором которого числился Философов, была напечатана поэтическая подборка Есенина. Предисловие к подборке написала Гиппиус, укрывшаяся за псевдонимом Роман Аренский.

В есенинских стихах, помещенных в «Голосе жизни» уже «явственно звучат религиозные настроения, по временам сливаясь с простодушными народными верованиями, по временам приобретая оттенок чего-то сродного пантеизму» (из отзыва Н. Н. Вентцеля о стихах Есенина; см.: Вентцель). Наивная религиозность, перетекающая в пантеизм, быстро сделалась едва ли не главной отличительной приметой есенинской лирики. О ней — кто одобрительно, кто с укором — писали все истолкователи раннего Есенина: от эмигранта А. Бахраха («Тишь… Кротость… Непритязательность… Примитивная религиозность… Вот основные ноты его первых вещей») (Дни) до зубодробительного советского критика Г. Адонца («…Чисто молитвенная лирика идет рука об руку с Есениным и тогда, когда он вдохновляется картинами природы. Здесь явно преобладание чего-то церковного, монастырского» — Адонц: 11).

Разумеется, вчитывание в природные пейзажи религиозной символики встречалось в русской поэзии и до Есенина. Вспомним хотя бы о стихотворении Вячеслава Иванова 1904 года с говорящим заглавием «Долина — храм». Но только в лирике Есенина этот прием выдвинулся на первый план.

Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.

По меже на переметке
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы, кроткие монашки.

Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.

Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.

С изяществом подобранные, не сразу отмечаемые глазом параллели между природой и храмом (ивы — монашки; болото «курит облаком», как ладаном), соседствуют в этих программных стихах Есенина со скупо использованными диалектизмами («в зеленях», «по меже на переметке» — все три слова есть у В. И. Даля). А также — со строками, словно вынутыми из какого-нибудь блоковского стихотворения: «С тихой тайной для кого-то // Затаил я в сердце мысли». Эпиграмматически отточенную финальную формулу («Я пришел на эту землю, // Чтоб скорей ее покинуть») Анна Ахматова, сама мастерица подобных концовок⁸, припомнит, получив трагическую весть о самоубийстве поэта (см.: Лукницкий: 312).

Любопытно, что в первоначальных версиях этого стихотворения Есенина религиозные сравнения и метафоры били в глаза уже в зачине. Поэт пробовал варианты: «Край родной, тропарь из святцев…». «Край родной! Поля, как святцы, // Рощи в венчиках иконных…». «Край родной! Туман, как ряса…»

Сходные образы с легкостью отыскиваются во многих есенинских стихотворениях 1910-х годов:

Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдет проселочной дорогой,
Молясь на копны и стога
                              («Пойду в скуфье смиренным иноком…»).

Схимник ветер шагом осторожным
Мнет листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу
                              («Осень»).

И может быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях — крылья херувима,
А под пеньком — голодный Спас
                              («Не ветры осыпают пущи…»).

В свой советский период Есенин попытался задним числом откреститься от Мережковского и Гиппиус. В черновике к ненапечатанной заметке «Дама с лорнетом» он при этом сослался на высокий авторитет Блока, якобы говорившего ему еще во время памятного свидания 9 марта: «“Не верь ты этой бабе. Ее и Горький считает умной. Но, по-моему, она низкопробная дура”» (Есенин. Т. 5: 229). «После слов Блока, к которому я приехал, — пишет далее Есенин, — впервые я стал относиться и к Мережковскому и к Гиппиус — подозрительней» (Есенин. Т. 5: 229). Форма, в которую осторожный и сдержанный Блок, согласно Есенину, облекает свою характеристику Зинаиды Гиппиус, представляется столь же невозможной, как и его обращение к Есенину на «ты».

Но даже если Блок и предупреждал Есенина об опасности общения с Мережковскими⁹, эти предупреждения весной 1915 года не возымели никакого действия. Статьей Гиппиус о себе в «Голосе жизни» Есенин тогда явно гордился, специально выделив ее в своем первом письме к Клюеву от 24 апреля 1915 года (Есенин. Т. 6: 66) и в наброске к автобиографии 1916 года (Есенин. Т. 7. Кн. 1: 21). Книгу «Радуница» Есенин преподнес Гиппиус с таким инскриптом: «Доброй, но проборчивой Зинаиде Николаевне Гиппиус с низким поклоном Сергей Есенин. 31 января 1916 г.» (Есенин. Т. 7. Кн. 1: 321).

Мережковский и Гиппиус первоначально оказались «очарованы и покорены есенинской музой», — свидетельствовал в своих мемуарах Рюрик Ивнев (Ивнев: 11). Это очарование, без сомнения, было взаимным.

4.

Имея на руках рекомендательные письма от Городецкого, Мурашева и Мережковских, Есенин предпринял стремительный рейд по редакциям петроградских литературных журналов и газет. Везде он был принят с распростертыми объятиями. Везде он вел себя по уже отработанному сценарию.

Из мемуарной заметки Лазаря Бермана, секретаря «Голоса жизни»: «Среди пришедших был и совсем не похожий на других, очень скромного вида паренек в длинном демисезонном пальто. <…> Паренек так наивно и так непосредственно держал себя, что я был убежден — в нашу редакцию он пришел впервые, сам по себе. Только много позже я узнал, что Есенин перед этим уже побывал у Блока и у Городецкого и что простовато он говорит сознательно» (цит. по: Конопацкая: 187). Из воспоминаний Всеволода Рождественского, в первый раз встретившегося с Есениным в редакции неназванного «толстого журнала»: «…Сосед поторопился рассказать, что в городе он совсем недавно, что ехал на заработки куда-то на Балтийское побережье и вот застрял в Петербурге, решив попытать литературного счастья. И добавил, что зовут его Есениным, а по имени Серега, и что он пишет стихи (“не знаю, как кому, а по мне — хорошие”). Вытащил тут же пачку листков, исписанных мелким, прямым, на редкость отчетливым почерком, где каждая буква стояла несвязно с другой» (Рождественский: 247).

Тут нужно сделать оговорку: многие недостоверные подробности из биографии Есенина петроградского периода лежат не на есенинской совести, а на совести его современников. Сформированный поэтом образ побуждал их к сотворчеству и, соответственно, как снежный ком, обрастал все новыми легендами и анекдотами. Выше мы уже цитировали новеллу Виктора Шкловского о Есенине, Клюеве и куоккальской даче Городецкого. Приведем теперь эпизод из воспоминаний владельца соседней дачи, художника Юрия Анненкова, относящийся к январю–февралю 1916 года: «…За утренним чаем Есенину очень приглянулась моя молоденькая горничная Настя. Он заговорил с ней такой изощренной фольклорной рязанской (а может быть, и вовсе не рязанской, а ремизовской)¹⁰ речью, что, ничего не поняв, Настя, называвшая его, несмотря на косоворотку, “барином”, хихикнув, убежала в кухню» (Анненков: 147). Это «убежала в кухню» провоцирует вспомнить строгую кухарку из мемуаров Рождественского. При том, что в воспоминаниях Анненкова ситуация зеркально перевернута: у Рождественского служанка, напомним, боялась оставлять незнакомого «крестьянина» одного на кухне, чтобы он чего-нибудь не украл¹¹.

26 марта Есенин присутствовал на «поэзо-концерте» Игоря Северянина. «“Что ж понравились футуристы?” — “Нет; стихи есть хо-ро-шие, а только что ж все кобениться”» (Аренский: 12). 28 марта он пришел на вечер современного искусства «Поэты — воинам» в петроградский Зал армии и флота. Здесь Есенин познакомился и сразу же подружился с компанией молодых стихотворцев (Константин Ляндау, Владимир Чернявский, Рюрик Ивнев, Михаил Бабенчиков), в своем творчестве ориентировавшихся на Михаила Кузмина. Хотя самому Кузмину, впервые увидевшему Есенина лишь спустя месяц, 27 апреля 1915 года, крестьянский поэт не слишком пришелся по душе. «Толку из него не выйдет», — такую запись Кузмин внес в свой дневник в день встречи с Есениным (Кузмин: 530).

Эту кисловатую констатацию можно сравнить, например, с восторженным отзывом о Есенине Рюрика Ивнева, в конце марта писавшего Сергею Боброву в Москву: «Здесь появился необычайно талантливый поэт Сергей Александрович Есенин, только что приехавший из деревни юноша 19 лет. Стихи его о деревне, о леших, о ведьмах, седых тучках, сене, лаптях дышат подлинным поэтическим вдохновением, а не книжностью, как у С. Городецкого, А. Толстого и др<угих> поэтов, подходивших к деревне. Он уже произвел впечатление, к счастью, но и на более полезных для него людей, как: редакторов, авторитетных поэтов и т. п.» (цит. по: Кузмин: 779).

Ивневу вторил в своих мемуарах 1966 года еще один участник компании, Константин Ляндау: «…Мне показалось, как будто мое старопетербургское жилище внезапно наполнилось озаренными солнцем колосьями и васильками. <…> Когда Есенин читал свои стихи, то слушающие уже не знали, видят ли они золото его волос или весь он превратился в сияние. Даже его “оканье”, особенно раздражавшее нас, петербуржцев, не могло нарушить волшебство его чтения, такое подлинное, такое непосредственное. Его стихи как бы вырастали из самой земли» (цит. по: Летопись. Т. 1: 219).

Сами же обстоятельства знакомства Есенина с поэтами из кружка Ляндау подробно описаны в воспоминаниях Владимира Чернявского: «Не то в перерыве, не то перед началом чтений я, стоя с молодыми поэтами (Ивневым и Ляндау) у двери в зал, увидел подымающегося по лестнице мальчика, одетого в темно-серый пиджачок поверх голубоватой сатиновой рубашки, с белокурыми, почти совсем коротко остриженными волосами, небольшой прядью завившимися на лбу. Его спутник (кажется, это был Городецкий) остановился около нашей группы и сказал нам, что это деревенский поэт из рязанских краев, недавно приехавший. <…> В течение вечера он так и оставался с нами троими. Несколько друзей присоединились к нам. Мы плохо слушали то, что доносилось с эстрады и интересовались только нашим гостем, стараясь отвечать на его удивительно ласковую улыбку как можно приветливее. <…> Едва дождавшись окончания вечера, мы, компанией из семи-восьми человек, все жившие и дышавшие стихами, отставив кое-кого из привязавшихся скептиков, пошли вместе с Есениным в хорошо известный многим “подвал” на Фонтанке, 23, близ Невского. Там квартировал молодой библиофил и отчасти поэт К. Ю. Ляндау, устроивший себе уютное жилье из бывшей прачечной, с заботливостью эстета завесив его коврами и заполнив своими книгами и антикварией» (Чернявский: 199–200)¹².

Легко заметить, что, избрав определенный стиль поведения со своими новыми друзьями, Есенин продолжал отчасти лукавить: в реальности он, как мы знаем, не был «только что приехавши<им> из деревни юнош<ей>», да и «окал» поэт едва ли не нарочито — в рязанской области не «окают», а «акают» (наблюдение Д. М. Магомедовой).

Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство.

Тем не менее, дружба с поэтами из кружка Ляндау обогатила петроградский образ Есенина чрезвычайно важными для него самого новыми оттенками. С этими поэтами Есенин не только и не столько изображал простоватого деревенского паренька, одаренного невесть откуда взявшимся стихотворческим мастерством, сколько иронически поглядывал на этого паренька как бы со стороны. И все же не выходил из заданного образа полностью. Выразительный эпизод, относящийся уже к концу 1915 года, находим в мемуарах Михаила Бабенчикова: «…Я помню, как удивился, впервые встретив его наряженным в какой-то сверхфантастический костюм. Есенин сам ощущал нарочитую “экзотику” своего вида и, желая скрыть свое смущение от меня, задиристо кинул:
— Что, не похож я на мужика?
Мне было трудно удержаться от смеха, а он хохотал еще пуще меня, с мальчишеским любопытством разглядывая себя в зеркале. С завитыми в кольца кудряшками золотистых волос, в голубой шелковой рубахе с серебряным поясом, в бархатных навыпуск штанах и высоких сафьяновых сапожках, он и впрямь выглядел засахаренным пряничным херувимом» (Бабенчиков: 239).

Именно открытость Есенина позволила его ближайшему приятелю из кружка Ляндау, Владимиру Чернявскому, в своих мемуарах дать проницательный, пусть и ретроспективный, микроанализ поведенческой стратегии поэта. «Мы, пожалуй, преувеличивали его простодушие и недооценивали его пристальный ум, — признает Чернявский. — Конечно, мы замечали: Есенин не мог не чувствовать, что его местные обороты и рязанский словарь помогают ему быть предметом общего внимания, и он научился относиться к этому своему оружию совершенно сознательно» (Чернявский: 201). И он же очень хорошо написал о подлинном, не заемном обаянии Есенина, которое помогало поэту преодолевать все преграды в общении¹³: «В нем светилась какая-то приемлющая внимательность ко всему, он брал тогда все как удачу, он радовался победе и в толстых и в тоненьких журналах, тому, что голос его слышат. Он ходил как в лесу, озирался, улыбался, ни в чем еще не был уверен, но крепко верил в себя» (Чернявский: 203)¹⁴.

Публичный поэтический дебют Есенина в Петрограде состоялся 30 марта. В этот день он читал свои стихи в редакции «Нового журнала для всех». «Гости были разные, из поэтов по преимуществу молодые акмеисты, охотно посещавшие вечера “с чаем”. Читали стихи О. Мандельштам (признанный достаточно, кандидат в метры), Г. Иванов, Г. Адамович, Р. Ивнев, М. Струве и другие <…> Попросили читать Есенина. Он вышел на маленькую домашнюю эстраду в своей русской рубашке и прочел помимо лирики какую-то поэму (кажется, “Марфу Посадницу”). В таком профессиональном и знающем себе цену сообществе он несколько проигрывал. Большинство смотрело на него только как на новинку и любопытное явление. Его слушали, покровительственно улыбаясь, добродушно хлопали его “коровам” и “кудлатым щенкам”, идиллические члены редакции были довольны, но в кучке патентованных поэтов мелькали очень презрительные усмешки» (Чернявский: 203).

5.

«Первые месяцы жизни поэта в Петрограде не были плодотворными: рассеянный образ жизни и небывалый успех на время выбили его из колеи», — писал в своих воспоминаниях о Есенине Михаил Мурашев (Мурашев: 188). Позволим себе не согласиться с мемуаристом: собранные воедино биографические факты показывают, что апрель 1915 года стал для Есенина вполне плодотворным месяцем закрепления достигнутых успехов.

В течение апреля он регулярно посещал Мережковских и вел с ними задушевные беседы, например, об отличительных свойствах характера петроградских жителей: «…Люди в Питере, говорит, — ничего, хорошие, да какие-то “не соленые”» (Аренский: 12). Также поэт познакомился с признанным прозаиком, знатоком русской старины, Алексеем Михайловичем Ремизовым (15 апреля датирован инскрипт Ремизова Есенину на книге «Подорожник»). И только Блок, любовь к которому в то время граничила у Есенина с преклонением и обожествлением¹⁵, от личного общения со своим протеже вежливо уклонился. Но и он в письме к Есенину от 22 апреля нашел нужные слова, чтобы ободрить начинающего поэта:

«Дорогой Сергей Александрович!

Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому, думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
     Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
     Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
     Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души: сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
     Будьте здоровы, жму руку.

Александр Блок» (цит. по: Воспоминания. Т. 1: 174–175).

В начале апреля 1915 года на квартире у Рюрика Ивнева собралась большая компания литераторов-модернистов, чтобы послушать, как Есенин читает свои стихи и поет частушки¹⁶. Поэт пришел туда «в голубой косоворотке, был белокур и чрезвычайно привлекателен, — вспоминал Всеволод Пастухов. — Он читал стихи каким-то нарочито деревенским говорком. Георгий Иванов с обычной своей язвительностью, я бы сказал, очаровательной язвительностью прошептал мне: “И совсем он не из деревни, он кончил учительскую семинарию (или что-то в этом роде)”» (Пастухов: 459).

Нецензурные частушки, которые исполнял Есенин, вызвали куда больший интерес у большинства присутствующих, чем есенинские стихи. «Кузмин сказал: “Стихи были лимонадом, а частушки водкой”» (Пастухов: 460)¹⁷. В тот вечер перед зрителями едва ли не впервые замаячил образ Есенина, который будет прочно ассоциироваться с поэтом в пореволюционные годы.

21 апреля вышла в свет брошюра С. Городецкого «Стихотворение с примечаниями А. С. Пушкину». На ее последней странице был помещен анонс готовящейся книги Сергея Есенина «Радуница».

А 24 апреля, вероятно, с подачи того же Городецкого, Есенин отправил первое письмо Николаю Клюеву. Это письмо стоит привести здесь полностью не только как пролог к многолетним взаимоотношениям двух поэтов, но и как своеобразный есенинский отчет о проделанной им в Петрограде «работе»:

«Дорогой Николай Алексеевич!

Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не написать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. Взяли “Сев<ерные> зап<иски>”, “Рус<ская> мыс<ль>”, “Ежемес<ячный> жур<нал>” и др. А в “Голосе жизни” есть обо мне статья Гиппиус под псевдонимом Роман Аренский, где упоминаетесь и Вы. Я бы хотел с Вами побеседовать о многом, но ведь “через быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок”. Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу “Радуница”. В “Красе” я тоже буду. Мне жаль, что я на этой открытке не могу еще сказать. Жму крепко Вам руку: Рязанская губ., Рязанский у., Кузьминское почт. отд., село Константиново, Есенину Сергею Александровичу» (Есенин. Т. 6: 66).

Клюев откликнулся на это письмо сразу же, как его получил, 2 мая. Невольно дублируя Городецкого, в своем ответе Есенину он решительно увеличил дозу сердечности и «народности» в сравнении с той, что содержалась в есенинском послании. И уже в первых строках Клюев попытался «резко отъединить поэта-крестьянина от его “городских” покровителей»  (Азадовский 2002: 119)¹⁸, от того же Городецкого и Гиппиус:

«Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус и Городецкий не издал твоих песен. Но, конечно, хорошо для тебя напечатать наперво 51 стихотворение.
     Если что имеешь сказать мне, то пиши не медля, хотя меня и не будет в здешних местах, но письмо твое мне передадут. Особенно мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя, не прибавляя их. Чтобы быть наготове и гордо держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, — соблазном. Мне многое почувствовалось в твоих словах — продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое.

Н. Клюев» (Письма, документы: 196)¹⁹.

Есенин моментально взял на вооружение лукавый прием Клюева: притворяясь глубоко равнодушным к мнениям «городских» поэтов о себе, просить подробного отчета об этих мнениях у третьих лиц. Стоило Владимиру Чернявскому, в письме к Есенину от 26 мая 1915 года обмолвиться: «…У Мережковских <…> много о тебе говорили» (Письма, документы: 199)²⁰, как крестьянский поэт уже спешил с поручением: «…Интересно, черт возьми, в разногласии мнений. Это меня не волнует, но хочется знать, на какой стороне Философов и Гиппиус. Ты узнай, Володя» (Есенин. Т. 6: 71). Отчет Чернявского: «…Сказали мне только, что говорили о тебе “как о хорошем мальчике”, будто бы тебя в Питере кто-то портит» (Письма, документы: 204–205).

Письмо Клюева застало Есенина уже в Константинове: удобные для жизни в деревне месяцы он решил провести вне Петрограда, да и стесненные денежные обстоятельства не позволяли надолго задерживаться в столице. 29 апреля поэт выехал в Москву. Он покидал Петроград «с “большими ожиданиями”, зная, что еще вернется и что» здесь «он уже начал побеждать. Это радовало и веселило его, он был благодарен каждому, кто его услышал и признал» (Чернявский: 208).

Начиная с 1 мая и по конец сентября, Есенин жил в родном селе.

«Сергей приезжал домой почти каждое лето, но воспоминания о нем у меня слились воедино, — писала сестра поэта, Александра, в своих мемуарах. — <…> Даже сам приезд его был необычным, и не только для нас, а для всех односельчан. Сергей любил подъехать к дому на лихом извозчике, которые так и назывались “лихачи”, а то и на паре, которая мчится, как вихрь, колеса брички едва касаются земли и оставляют позади себя кучу дорожной пыли. С его приездом в доме сразу нарушался обычный порядок: на полу — раскрытые чемоданы, на окнах появлялись книги, со стола долго не убирался самовар. Даже воздух в избе становился другим — насыщенным папиросным дымом, смешанным с одеколоном» (Есенина: 34, 35).

Кое-какие сведения о есенинской жизни в Константинове в 1915 году можно почерпнуть из его тогдашней переписки с друзьями. В конце мая – начале июня в гости к Есенину приехал еще один молодой поэт из окружения Кузмина, Леонид Каннегисер, будущий убийца председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого. По формуле Марины Цветаевой, в Петрограде Есенин и Каннегисер были «неразрывны<ми>, неразливны<ми> друзья<ми>» (Цветаева: 106). «Помню, как мы влезли… на колокольню, когда ночью горели Раменки, и какой оттуда был прекрасный вид», — ностальгически писал Каннегисер Есенину из Петрограда три месяца спустя (Письма, документы: 206). «Все время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали». Так уже сам Есенин в письме к Чернявскому от 13 июня рассказывал о своем и Каннегисера времяпрепровождении в деревне (Есенин. Т. 6: 71). И далее в этом же письме: «Он мне объяснил о моем пантеизме и собирался статью писать» (Есенин. Т. 6: 71)²¹.

А 22 июля Есенин торжествующе извещал Чернявского: «Порадуйся со мной вместе. Осенью я опять буду в Питере» (Есенин. Т. 6: 73).

Деньги для осенней поездки Есенин добыл, пристроив, через Философова, свои стихи в газету «Биржевые ведомости». Финансовые надежды поэта в этот период были связаны и с петроградским журналом «Северные записки», для которого в летние, константиновские месяцы он в рекордно короткий срок, за 18 ночей, написал повесть «Яр» из крестьянской жизни.

Эту повесть даже самый доброжелательный критик вряд ли назовет большой удачей Есенина²². Крайняя невнятность сюжета и злоупотребление диалектизмами — «Где-то замузыкала ливенка, и ухабистые канавушки поползли по росному лугу» (Есенин. Т. 5: 74) — превращают чтение «Яра» в трудоемкий, почти мучительный процесс. Не спасает положения и то, что в повести легко отыскиваются переклички с лучшими пантеистическими стихами Есенина: «От самовара повеяло смольными шишками, приятный запах расплылся, как ладан, и казалось, в избе только что отошла вечерня» (Есенин. Т. 5: 44). А также следы прилежного ученичества у модернистов, прежде всего, у Андрея Белого: «…Он <…> выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга» (Есенин. Т. 5: 38) — сравним в «Серебряном голубе»: «По вечерам припади ухом к дороге: ты услышишь, как растут травы» (Белый: 159)²³. Чувствуя, что сюжет повести расползается буквально по швам, Есенин попробовал компенсировать этот недостаток множеством вставных, по-цирковому броских реприз: «Приподнявшись, шаркнул ногами и упал головою в помойную лохань» (Есенин. Т. 5: 12); «…Повернувшись на грядке, полетел кубарем в грязь» (Есенин. Т. 5: 17); «Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву» (Есенин: Т. 5: 78) и тому подобное.

В итоге издательница «Северных записок», Софья Чацкина, все же напечатала повесть Есенина, но ожидаемых лавров это автору не принесло.

Отголоски прозаических опытов Есенина слышны в его эпистолярных стилизациях того же времени. В качестве курьезного примера приведем его короткое «незатейливое» письмо Л. Берману от 2 июня 1915 года:

«Дорогой Лазарь Васильич!

Посылал я вам письмо, а вы мне не ответили. За что вы на меня серчаете? Меня забрили в солдаты но, думаю, воротят, я ведь поника²⁴. Далëко не вижу. На комиссию отправ<или>. Пришлите журнал-то. Да пропишите про Димитирия Владимир<овича> <Философова>. Как он-то живет» (Есенин. Т. 6: 70).²⁵

6.

В начале октября 1915 года Есенин вернулся в Петроград и временно поселился у Сергея Городецкого. Сюда к молодому поэту поспешил прийти Клюев, некоторое время уже обретавшийся в столице. «И впился в него. Другого слова я не нахожу для начала их дружбы», — свидетельствовал в своих мемуарах Городецкий (Городецкий: 139). Недоброжелательность этой характеристики следует отнести за счет разногласий Клюева с автором «Яри», о которых речь еще впереди. Пока же Городецкий, Клюев и Есенин действовали слаженно. 10 октября в квартире Городецкого с участием Клюева и Есенина прошло совещательное собрание литературного общества «Страда». Всеми тремя велась также активная подготовка к вечеру группы новокрестьянских писателей «Краса» в Тенишевском училище. О своем потенциальном участии в этой группе Есенин, как мы помним, горделиво упомянул в первом, весеннем письме Клюеву.

Именно в октябре 1915 года в сознании современников начал формироваться почти образцовый миф о двух неразлучных друзьях: старшем — Клюеве, и младшем — Есенине.

6 октября они вместе посетили переводчика и коллекционера Ф. Ф. Фидлера, о чем он оставил запись в своем дневнике: «Оба восхищались моим музеем и показались мне достаточно осведомленными в области литературы. Увидев гипсовую голову Ницше, Есенин воскликнул: “Ницше!” <…> Видимо, Клюев очень любит Есенина: склонив его голову к себе на плечо, он ласково поглаживал его по волосам» (цит. по: Азадовский 2002: 121). 7 октября Есенин и Клюев навестили художника и стихотворца, давнего знакомца Клюева по гумилевскому «Цеху поэтов», Владимира Юнгера. 21 октября они были в гостях у Александра Блока, записавшего в дневник: «Н. А. Клюев — в 4 часа с Есениным (до 9-ти). Хорошо» (Воспоминания. Т. 1: 175)²⁶. Этим же вечером Клюев и Есенин выступили с чтением своих стихов в редакции «Ежемесячного журнала». Из дневника писателя Б. А. Лазаревского: «Великорусский Шевченко этот Николай Клюев, и наружность как у Шевченка в молодости. Начал он читать негромко, под сурдинку басом. И очаровал <…>. Затем выступал его товарищ, Сергей Есенин. Мальчишка 19-летний, как херувим блаженности и завитой, и тоже удивил меня. В четверть часа эти два человека научили меня русский народ уважать и, главное, понимать то, что я не понимал прежде, — музыку слова народного и муку русского народа — малоземельного, водкой столетия отравляемого. И вот точка. И вот мысль этого народа и его талантливые дети Есенин и Клюев» (цит. по: Азадовский 2002: 121, 123)²⁷.

Тем не менее, Есенин, верный своему обычаю, и в этот период стремился не ограничивать себя единственной, пусть и «на ура» воспринимаемой, ролью²⁸. «Сейчас, с приезда, живу у Городецкого и одолеваем ухаживаньем Клюева», — иронически докладывал Есенин в письме к московской поэтессе Любови Столице от 22 октября 1915 года (Есенин. Т. 6: 75). Это как-то не очень вяжется с мифом о дружбе херувима блаженного с великорусским Шевченко.

Уже и в первый свой приезд в Петроград Есенин довольно часто бывал в доме у прозаика Иеронима Ясинского на Черной речке, где регулярно собирался пестрый кружок «Вечера К. К. Случевского»²⁹. Среди членов этого кружка были: поэты С. Городецкий и А. Кондратьев, публицисты-народники М. Протопопов и А. Фаресов, писательница Н. Тэффи, известный критик А. Измайлов… Гостеприимная квартира Ясинского весной 1915 года послужила для молодого поэта своеобразным полигоном, учебной площадкой, где отрабатывалась его манера чтения, и где отбраковывались и исправлялись неудачные строки его стихов. «…Поэту давали всевозможные советы, тренировали, некоторые строфы просили повторить, — вспоминала дочь Ясинского, Зоя. — На Черной речке Есенин как бы имел последнюю репетицию перед публичным выступлением» (Ясинская: 256).

Появившись здесь с Клюевым в октябре, Есенин, как кажется, сознательно отыграл контраст между своей внешностью и подчеркнуто затрапезным, провинциальным обликом старшего поэта. Приходя к Ясинскому, Есенин «одевался по-европейски и никакой поддевки не носил, — вспоминала Ясинская. — Костюм, по-видимому, купленный в магазине готового платья, сидел хорошо на ладной фигуре, под костюмом — мягкая рубашка с отложным воротничком. Носил он барашковую шапку и черное пальто. Так одевались тогда в Питере хорошо зарабатывающие молодые рабочие. Есенин имел городской вид и отнюдь не производил впечатления провинциала, который “может потеряться в большом городе”» (Ясинская: 254).

По иронии судьбы, знаменитый «народный» костюм Есенина был если не придуман, то в деталях обсужден как раз в доме у Ясинских. Незадолго до вечера «Красы» в Тенишевском училище, «возник сложный вопрос — как одеть Есенина. Клюев заявил, что будет выступать в своем обычном “одеянии”³⁰. Для Есенина принесли взятый напрокат фрак³¹. Однако он совершенно не подходил ему. Тогда С. М. Городецкому пришла мысль нарядить Есенина в шелковую голубую рубашку, которая очень шла ему. Костюм дополняли плисовые шаровары и остроносые сапожки из цветной кожи, даже, кажется, на каблучках» (Ясинская: 257)³².

В модернистском гардеробе 1910-х годов экзотический «народный» костюм Есенина по праву соседствует с маскарадной черной маской Андрея Белого, алым хитоном Лидии Зиновьевой-Аннибал, желтой кофтой Владимира Маяковского… Удивительно, но факт: Александр Тиняков, в пору своего заболевания тяжкой формой юдофобии, обвинил в маскарадном есенинском переодевании некие зловещие еврейские силы: Есенин писал «стишки среднего достоинства, но с огоньком и — по всей видимости — из него мог бы выработаться порядочный и почтенный человек, — рассуждал Тиняков в антисемитской газете “Земщина”. — Но сейчас же его облепили “литераторы с прожидью”, нарядили в длинную, якобы “русскую” рубаху, обули в “сафьяновые сапожки” и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошел наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращенной интеллигенции нашей» (цит. по: Летопись. Т. 1: 352).

За четыре года до Тинякова печально известный В. Буренин темпераментно обличал в «прожиди» двух крестников поэтического дебюта Есенина в Петрограде: «Г<осподина> Блока спешит восхвалить и поддержать г. Городецкий, достойный его соперник по бездарности и безмыслию своих виршей. Посмотрите же, как он это делает. Он ставит эпиграфом, определяющим сущность “поэзии” г. Блока, следующие два совершенно шутовские его стиха:

Вперед с невинными взорами
Мое детское сердце идет.

Представьте себе эту картину: г. Блок выступает с томом своих юных вдохновений, а впереди идет его детское сердце, у которого оказываются “невинные взоры”. Конечно, только для отпрысков Израильского племени, какими несомненно должны считаться и сам г. Блок и его критик г. Городецкий, такая картина может показаться поэтической до самой “необычайной чрезвычайности” (выражение одного из “еще неведомых избранников” по части распространения жидовских глупостей в газете братьев Гессенов и Милюкова. Если еврейские отпрыски Блок и Городецкий могут вообразить сердце с глазами и, вероятно, также с носом, ртом и ушами, идущим впереди носителя этого удивительного сердца, то почему бы не усилить еще более нелепость картины, почему не нарисовать уже целую процессию других органов г. Блока, идущих впереди его? Ведь рядом с сердцем могут также основательно идти печенка, селезенка, желудок г. Блока. Ведь и эти органы можно также наделить “невинными взорами”, сладостно улыбающимися устами, еврейскими носами, трепетно и жадно нюхающими, откуда дует ветер всяких модернистских нелепостей и т. д.» (Буренин: 4).

Однако Тиняков в своей статейке о Есенине имел в виду отнюдь не Городецкого и Блока³³, а, скорее всего, — С. Чацкину и Я. Сакера, печатавших Есенина в своем журнале «Северные записки» и, вообще, всячески покровительствовавших молодому дарованию.

Как ни странно, процитированный пассаж из тиняковской заметки отчасти перекликается со следующим фрагментом из не слишком правдивых мемуаров советского поэта Всеволода Рождественского, обвинившего в придумывании для Есенина псевдонародного костюма семейство Мережковских: «Для Зинаиды Гиппиус <…> появление Есенина оказалось долгожданной находкой. В ее представлении он, так же как и поэт Н. Клюев, должен был занять место провозвестника и пророка, “от лица народа” призванного разрешить все сложные проблемы вконец запутавшейся в своих религиозно-философских исканиях интеллигенции. Чтобы больше подчеркнуть связь с “почвой”, “нутром”, “черноземом”, Есенина облекли в какую-то маскарадную плисовую поддевку (шитую, впрочем, у первоклассного портного) и завили ему белокурые волосы почти так же, как у Леля в опере “Снегурочка”» (Рождественский: 252).

Опровергнуть Рождественского легко: достаточно будет напомнить о том, что как раз Зинаида Гиппиус с нескрываемой иронией отнеслась к маскарадным переодеваниям Есенина. По воспоминаниям самого поэта, увидев его однажды в валенках в салоне, Гиппиус насмешливо спросила: «Что это на вас за гетры?» (Есенин. Т. 5: 229).

Запланированный вечер «Красы» состоялся 25 октября. «Закоперщиком-конферансье вышел Сергей Городецкий, одетый под стрюцкого в клетчатые штаны. За ним — курносый, дьякообразный Алексей Ремизов в длиннополом сюртуке. А дальше — Клюев в сермяге, из-под которой топорщилась посконная рубаха с полуфунтовым медным крестом со старинной цепью на груди. И под конец — златокудрый Лель — Есенин в белой шелковой рубашке и белых штанах, заправленных в смазные сапоги. Трехаршинная ливенка оттягивала ему плечи». Такое шаржированное изображение участников вечера оставил в своих мемуарах крестьянский поэт и прозаик Пимен Карпов (Карпов: 325).

«Это был первый публичный успех Есенина, не считая предшествовавших закрытых чтений в литературных собраниях», — подчеркивал в своих мемуарах Городецкий (Городецкий: 140). Все же говорить о стопроцентном успехе не приходится. Зрителей, обладавших художественным и литературным вкусом, не могла не насторожить «довольно приторная» «погоня за народным стилем», устроенная организаторами «этого нарочито “славянского” вечера» (Чернявский: 212). Так, Борис Садовской в «Биржевых ведомостях» неодобрительно упомянул о «парикмахерски завиты<х> кудр<ях>» Есенина, дающих «фальшивое впечатление пастушка с лукутинской табакерки. Этого мнимого “народничества” лучше избегать» (цит. по: Летопись. Т. 1: 280). Еще более резок был автор издевательского «Вдохновенного отчета» о вечере «Красы», помещенного некоторое время спустя в «Журнале журналов». О выступлении Есенина, пародируя Алексея Константиновича Толстого, он писал так:

Плохостишьем незабвенен
(Где такого и нашли!)
Заливается Есенин
Ой-дид-ладо, ой-люли!
                              (Цит. по: Летопись. Т. 1: 283)

Но и полного провала, сопровождаемого криками из публики: «Деньги на бочку!», как о том поведал в своих воспоминаниях завистливый Пимен Карпов (Карпов: 326)³⁴, тоже не было. Есенин, читавший стихи и аккомпанировавший себе на балалайке, имел успех. «Хрупкий, девятнадцатилетний крестьянский юноша, с вольно вьющимися золотыми кудрями, в белой рубашке, высоких сапогах, сразу, уже одним милым доверчиво-добрым, детски-чистым своим обликом властно приковал к себе все взгляды» (цит. по: Летопись. Т. 1: 282). Наверняка адептка молодого крестьянского поэта, Зинаида Бухарова, в своем газетном отчете несколько преувеличила степень магнетического воздействия внешности Есенина на зрителей. Однако «преувеличила» в данном случае не означает «солгала». «В его поэзии чувствуется влияние Городецкого, Брюсова, Блока. Иногда промелькнет даже Поль Верлен, загримированный кудрявым пастушонком Лелем». Так, не без иронии, но в целом вполне доброжелательно описывал свое впечатление от Есенина корреспондент «Нового времени» (цит. по: Летопись. Т. 1: 279). «…Публика, привыкшая в то время к разным экстравагантным выходкам поэтов, скоро освоилась, поняв, что это “реклама” в современном духе и надо слушать не балалайку, а стихи поэтов», — писала в своих мемуарах Зоя Ясинская (Ясинская: 257).

Вероятно, мы не ошибемся, если предположим, что общее впечатление от выступления Клюева и Есенина на вечере «Красы» приблизительно совпадало с суждением, которое значительно позднее высказал об этих двух поэтах Максимилиан Волошин: «Деланно-залихватское треньканье на балалайке, игра на гармошке и подлинно русские захватывающие голоса» (Волошин: 770).

Все же отсутствие обещанного триумфа сыграло негативную роль в наметившемся охлаждении к Городецкому со стороны славолюбивого Есенина. Масла в огонь наверняка подлил ревнивый Клюев. Характерно, что группа «Краса» после вечера в Тенишевском училище уже не возобновляла своей деятельности.

7.

Впрочем, о полном разрыве между Городецким, с одной стороны, и Клюевым с Есениным, с другой, речи пока не было. Осенью 1915 года Городецкий познакомил крестьянских поэтов с полковником Д. М. Ломаном, «уполномоченным Ее Величества по полевому Царскосельскому военно-санитарному поезду № 143 Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны». Это было очень кстати для Есенина, все время жившего под страхом призыва в армию и отправки на фронт. В октябре Городецкий отправил Ломану письмо с просьбой содействовать зачислению молодого поэта в поезд для прохождения воинской службы.

Тогда же произошло знакомство Есенина с поэтом, которому на долгие годы было суждено стать его главным соперником в борьбе за популярность в читательской среде. «В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками и крестиками, — вспоминал Владимир Маяковский. — Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:

— Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:

— Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной… посконной…

<…> Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

— Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться» (Маяковский: 93–94).

Сходный портрет Есенина набросал в своих воспоминаниях Горький, познакомившийся с молодым поэтом той же осенью: «Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напоминал слащавенькие открытки Самокиш-Садковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом» (Горький: 5)³⁵.

В конце октября Есенин закончил составление своей первой книги стихов «Радуница». 16 ноября он по совету Клюева отдал эту книгу в издательство М. Аверьянова. Еще через два дня, 19 ноября, Клюев и Есенин приняли участие в первом вечере литературно-общественного объединения «Страда», наследующего «Красе». Председателем объединения был избран Ясинский, товарищем председателя — Городецкий.

Вскоре после проведения этого вечера исподволь копившееся раздражение Есенина и Клюева против Городецкого прорывается наружу. Придравшись к пустячному поводу — Городецкий был категорически против принятия в «Страду» посредственного стихотворца Дмитрия Цензора — административная верхушка объединения резко рвет с ним контакты. При личной встрече Городецкого с Есениным дело доходит чуть ли не до драки (см.: Летопись. Т. 1: 290). «К сожалению, мужики мало похожи на кремень, народ не очень прочный, лютый до денег, из-за чего на все стороны улыбки посылают. Я говорю о наших гостях-мужиках Клюеве и Есенине», — с горечью резюмировал ситуацию Городецкий в письме к Александру Ширяевцу (Ширяевец: 28)³⁶. Спустя совсем короткое время литератор Л. Клейнборт спросил у Есенина: «Зачем вы это с Городецким?». «— С Городецким? — удивился он. — Ах да! Ну, это ничего; люди и не то делают, да проходит» (цит. по: Кузнецов: 262–263).

После разрыва с Городецким пропаганда творчества Есенина и Клюева сделалась едва ли не основной задачей «Страды». А Клюев, воспользовавшись моментом, забрал над Есениным еще большую власть. «Он совсем подчинил нашего Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами», — 1 декабря жаловался Владимир Чернявский в письме к Василию Гиппиусу (цит. по: Есенин. Т. 6: 363).

10 декабря 1915 года в зале товарищества гражданских инженеров в Петрограде прошел первый закрытый вечер «Страды», целиком посвященный поэзии Клюева и Есенина.

25 декабря Клюев привез Есенина в Царское Село и познакомил там с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой. «С. Есенин был у них в Царском Селе, сидел на кончике стула, робко читал стихи и говорил “мерси-ти”», — со слов Ахматовой записал Павел Лукницкий в 1925 году (Лукницкий: 277).

В словаре Козьмина о том отрезке биографии Есенина, который описан в этой главе нашей книги, сказано так: «19 лет попал в СПБ, где познакомился с Блоком, Городецким, Клюевым. Принят поэтами он был очень радушно. С 1915 г. начал печататься во всех лучших журналах того времени, а осенью 1915 г. появилась его первая книга “Радуница”» (Козьмин: 122).

¹ Курсив в цитате Городецкого. — О. Л., М. С. Из второго варианта, опубликованного в 1965 году, цитируемый фрагмент был Городецким исключен. Приведенная реплика Есенина напрашивается на сопоставление с дарственной надписью, которую в 1913 году сделал Городецкому на футуристическом сборнике «Садок судей, II» Велимир Хлебников: «Первому, воскликнувшему “Мы ведь можем, можем, можем!” одно лето носивший за пазухой “Ярь”…» (цит. по: Тименчик: 639).

² В модернистской среде принятой более чем сдержанно. «Не думал, я, что так легко и небрежно и поверхностно ты отнесешься к великой задаче внушить народу несколько легких намеков. Ведь я-то верил в тебя не на шутку, и не таким народным певцом рисовала мне тебя моя влюбленная мечта», — писал Городецкому Вячеслав Иванов (ЛН. Т. 92. Кн. 3: 352).

³ Фрагмент еще одного письма Клюева Блок вставил в свою статью «Стихия и культура» (1908).

⁴ Отметим любопытное совпадение: в 1922 году Осип Мандельштам в одной из своих заметок обозвал «хитрым мужичонкой» Григория Распутина, набравшего силу на волне ожиданий народной религиозной правды (Мандельштам. Т. 2: 242).

⁵ Косвенное указание на немалый есенинский интерес к Клюеву содержит его московское письмо к еще одному стихотворцу из народа, Александру Ширяевцу, от 21 января 1915 года: здесь цитируется и перефразируется послание Ширяевца «Николаю Клюеву» (Есенин. Т. 6: 61). Еще и поэтому вряд ли стоит доверять следующему суждению, записанному за Есениным И. Н. Розановым: в Петрограде «меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание — Николая Клюева» (Розанов: 22). Несколько забегая вперед, упомянем и о том, что не Клюев первым написал Есенину, а Есенин Клюеву.

⁶ Уже после Клюева, но еще до Есенина в (эпистолярный) контакт с Блоком вступил крестьянский поэт и прозаик Пимен Карпов, тактика поведения которого была весьма сходна с клюевской.

⁷ Ср., впрочем, с «облагораживающим» Есенина суждением-воспоминанием Зинаиды Бухаровой: «Отдельные кружки поэтов приглашали юношу нарасхват; он спокойно и сдержанно слушал стихи модернистов, чутко выделяя лучшее в них, но не увлекаясь никакими футуристическими зигзагами» (Бухарова).

⁸ Об эпиграмматических концовках Ахматовой см.: Жирмунский: 93.

⁹ О сложных взаимоотношениях Блока с Мережковскими в эту пору см.: Минц: 597–609. В 1916 году Блок, если верить Василию Каменскому, с раздражением рассказывал, что встреченный им у Мережковских Есенин «разговаривал… театральными словами» (Каменский: 175).

¹⁰ О писателе Алексее Михайловиче Ремизове и его знакомстве с Есениным см. далее в этой главе.

¹¹ Сходные мотивы (унизительное недопонимание между людьми одного класса), вероятно, восходящие к Достоевскому, часто встречаются в мемуарах о Есенине. Ср., напр., у того же Рождественского: «Вошел редакционный сторож с огромным подносом и привычно обнес сотрудников стаканами чаю и легкой закуской. Есенин протянул было руку к соблазнительному бутерброду с ветчиной, но сторож ловким ныряющим движением отвел поднос в сторону» (Рождественский: 247).

¹² Безусловно, дополнительный стимул интереса этой компании к молодому стихотворцу заключался в том, что большинство ее участников были гомосексуалистами. При том, что сам «Есенин любил только женщин», как свидетельствовал авторитетный знаток этого вопроса Георгий Адамович (Проект «Акмеизм»: 162).

¹³ Ср. также в относящихся к куда более раннему периоду мемуарах И. Копытина: «Даже старшего учителя Евгения Михайловича Хитрова» Есенин «расположил к себе так, что тот ему во многом потворствовал, например, чаще других отпускал из общежития в город» (ЖЕ: 35).

¹⁴ См. также портрет Есенина этой поры в мемуарах Георгия Адамовича: «Есенин держался скромно и застенчиво, был он похож на лубочного “пригожего паренька”, легко смеялся и косил при этом узкие, заячьи глаза» (Адамович 1993: 90).

¹⁵ Свидетельство Георгия Адамовича: «Как-то мы шли по Невскому. Есенин сказал: “Если Блок сказал бы: “Сережа, пойди ляг мне под ноги, ножкам моим жестко”, — я, не задумываясь, лег бы ему под ноги”» (Проект «Акмеизм»: 146).

¹⁶ Чтобы пополнить запас частушек (с помощью Городецкого он даже собирался издать их отдельной книгой) предусмотрительный Есенин еще в середине марта отправил неожиданно кроткое и даже ласковое письмо Бальзамовой: «Мария Парменьевна! Извините, что я обращаюсь к Вам с странной просьбой. Голубушка, будьте добры написать мне побольше частушек. Только самых новых. Пожалуйста. Сообщите, можете ли Вы это сделать. Поскорей только» (Есенин. Т. 6: 65).

¹⁷ Слухи об этом вечере (который именовали чуть ли не «афинским») и о есенинских частушках широко разошлись в артистических кругах Петрограда. Один из отзвуков находим в позднейшей рецензии Георгия Адамовича на стихи В. Князева: «Одно время это был даже модный столичный “аттракцион”: приходите, — кокетливо звали хозяйки литературных салонов, — приходите, будет Есенин, будет петь частушки. Пел он большей частью такое, что дамы краснели, бледнели, ахали — и, наконец, не выдержав, бежали» (цит. по: Адамович: 248). См. также тенденциозное описание этого вечера в: Чернявский: 203–205.

¹⁸ Годом ранее Клюев стращал Александра Ширяевца: «Я предостерегаю тебя, Александр, в том, что тебе грозит опасность, если ты вывернешься наизнанку перед Городецким. Боже тебя упаси исповедоваться перед ними, ибо им ничего не нужно, как только высосать из тебя все живое, новое, всю кровь, а потом, как паук муху, бросить одну сухую шкурку» (цит. по: Ширяевец: 20).

¹⁹ Курсив в письме Н. Клюева. — О. Л., М. С.

²⁰ Курсив в письме В. Чернявского. — О. Л., М. С.

²¹ Курсив в письме С. Есенина. — О. Л., М. С.

²² Ср., разве что: Прокушев: 169–172.

²³ Ср. также в блоковском стихотворении «Я ухо приложил к земле…».

²⁴ Поника — «поникший, склоненный долу» (Словарь В. И. Даля). Прим. наше — О. Л., М. С.

²⁵Ср. также в письме Есенина к А. Добровольскому от 11 мая 1915 года: «На днях меня побили здорово. Голову чуть не прошибли. Сочинил я, знаешь, на старосту прибаску охальную, да один ночью шел и гузынил ее. Сгребли меня сотские и ну волочить» (Есенин. Т. 6: 69).

²⁶ По-видимому, как раз эта дневниковая запись ввела в заблуждение Георгия Адамовича.

²⁷ Курсив Б. Лазаревского. — О. Л., М. С.

²⁸ В кружке Константина Ляндау Есенину советовали, «отпустив подлиннее свои льняные кудри, носить поэтическую бархатную куртку под Байрона» (Чернявский: 212). По-видимому, эта роль была отвергнута Есениным, как уже отыгранная ранними символистами.

²⁹ К сожалению, Ясинский лишь мельком упоминает о Есенине в своих мемуарах: Ясинский: 319, 320.

³⁰ Клюев ходил «в очень длинной, почти до колен, бумазейной широкой кофте, темной старушечьей расцветки с беленькими крапинками-цветочками и подпоясывался шелковым пояском с кистями» (Ясинская: 253).

³¹ К подобным переодеваниям Есенину доводилось прибегать и раньше. Ср. в недавно опубликованном письме поэта к отцу (август, 1914 года, Ялта) сведения о едва ли не первом публичном чтении стихов перед широкой публикой: «Недавно я выступал здесь на одном вечере. Читал свои стихи. Заработал 35 рублей. Только брал напрокат сюртук, брюки и ботинки, заплатил 7 рублей» (цит. по: Есенина (Наседкина): 68).

³² М. Петрова-Водкина добавляет еще один элемент костюмирования, а именно — «большую синюю папаху» (Петрова-Водкина: 160), больше ни в каких мемуарах не упоминаемую.

³³ Печально, но приходится сообщить, что Блоком (и Ремизовым) заметка Тинякова была прочитана с сочувствием.

³⁴ В мемуарах Есенина обхаявший, а в 1916 году подаривший ему свою книгу «Пламень» с такой дарственной надписью: «Светлому поэту милостию Божией Сергею Александровичу Есенину с горячей любовью» (цит. по: Летопись. Т. 1: 318).

³⁵ Этот мимоходный мемуарный портрет по понятным причинам весьма сильно повлиял на тональность многих советских мемуаров о Есенине.

³⁶ До самой гибели Есенина отзвуки этой ссоры слышались в суждениях Городецкого о стихах младшего поэта. Так, в 1923 году он тенденциозно усмотрел в есенинском стихотворении «Нощь и поле, и крик петухов…» «рабство перед религией и урядником» (Городецкий 1923: 7). Ср. также: Городецкий 1917.

^* Лекманов О., Свердлов М. Жизнь Сергея Есенина.

Дата публикации на Ruthenia 16.02.2006.