ГЛАВА ВТОРАЯ^*

В МОСКВЕ (1912–1915)

1.

О своей московской юности Есенин в позднейших автобиографиях писал скупо и неохотно, предпочитая поскорее перейти к своим первым победам и успехам — в Петрограде. «Я почти ничего не знал о его пребывании … в Москве, и большинство рассказов Есенина сводилось к детским годам, проведенным в родной рязанской деревне», — вспоминал питерский приятель поэта, М. Бабенчиков (Бабенчиков: 239). «Прямо из рязанских сел» — «в Питер» — так Есенин был склонен изображать начало своего стихотворного пути (Деев-Хомяковский: 147).

Между тем, московские годы сыграли едва ли не определяющую роль в его становлении как стихотворца. Явившись в Москву провинциальным подражателем Надсона, Сергей Есенин стремительно и успешно прошел здесь школу последователей Никитина и Дрожжина, попробовал себя в ролях поэта рабочего класса и смиренного толстовца, глубоко усвоил уроки Фета, а в Питер уехал уже обогащенный (кто захочет, скажет — отравленный) влиянием модернизма. Именно во второй половине своего московского периода поэт впервые взялся сознательно лепить собственный облик, на свой лад решая задачу, стоявшую перед всеми модернистами: «…Найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства… Слить жизнь и творчество воедино» (Ходасевич: 7).

Вероятно, сама Москва способствовала стремительной и непоследовательной смене есенинских масок — ее эклектичный, из разных осколков складывающийся и в то же время удивительно цельный образ. О том, как могла восприниматься вторая столица приехавшим из провинции юношей, мы можем судить по ретроспективному описанию Москвы в рассказе И. Бунина «Чистый понедельник»: «…за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… “Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…”». Контрасты во внешнем облике Москвы с контрастными изломами в характерах москвичей почти за век до этого соотнес любимый Есениным Константин Батюшков: «Она являет редкие противуположности в строениях и нравах жителей. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в вечном несогласии, и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем: Москва» (Батюшков: 387)¹.

Красотой «странного» «исполинского» города Есенину доводилось любоваться и раньше, когда в июне 1911 года он приезжал к отцу на каникулы. Теперь ему предстояло ощутить себя полноценным москвичом.

Прибыв в Москву между 11 и 15 июля 1912 года, Есенин первоначально поселился у отца и поступил на работу конторщиком в мясную лавку купца Крылова. Александр Никитич служил в этой лавке приказчиком. Однако спустя короткое время сын покинул отца и устроился работать в контору книгоиздательства «Культура». Отношения между отцом и сыном установились неровные, как это будет в жизни Есенина почти всегда и со всеми. То они конфликтовали так, что дело дошло до «великой распри», по выражению Есенина из письма к спас-клепиковскому другу Грише Панфилову от 16 июня 1913 года (Есенин. Т. 6: 45). То сосуществовали вполне мирно, чаевничали и выручали один другого деньгами. Согласно воспоминаниям Н. Сардановского, первый литературный гонорар Есенин «целиком истратил на подарок своему отцу» (Сардановский: 133).

Времени, чтобы адаптироваться в Москве юноше понадобилось совсем немного. В августе 1912 года он еще слегка растерянно признавался Панфилову: «Я тоже не читаю, не пишу пока, но думаю» (Есенин. Т. 6: 13). Однако уже меньше, чем через месяц Есенин делился с другом замыслом новой стихотворной драмы: «Хочу писать “Пророка”, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу» (Есенин. Т. 6: 15).

Стремление юного поэта непременно встать в позу пророка показывает, что «надсоновщина» по-прежнему казалась Есенину эстетически привлекательной. И в письме к Панфилову, отправленном в феврале или в марте 1913 года, стесненный в средствах Есенин все же радостно сообщает другу о своем свежем приобретении: «Я купил Надсона за 2 р. 25 к., как у Хитрова, только краска коричневая» (Есенин. Т. 6: 33). А написанное примерно тогда же есенинское стихотворение «У могилы» представляет собой очередную вариацию на надсоновские темы и даже его заглавие, скорее всего, восходит к заглавию стихотворения Надсона «Над свежей могилой» (1879). Интересно и симптоматично, что спустя многие годы, рассказывая И. Розанову о своем стремлении к поэтической самостоятельности, Есенин, по всей вероятности, непроизвольно, воспользовался знаменитой формулой Надсона — «муки слова»: «— С детства, — говорил Есенин, — болел я “мукой слова”. Хотелось высказать свое и по-своему» (Розанов: 13).

2.

В ноябре 1912 года Есенин писал Панфилову: «Гриша, в настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового… Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти. А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему» (Есенин. Т. 6: 25).

Эти не слишком оригинальные, все той же «надсоновщиной» взращенные и подкрашенные горделивые рассуждения, представляют собой, тем не менее, первое, дошедшее до нас свидетельство Есенина о своих религиозных переживаниях, сомнениях и раздумьях. Чувствуется в процитированном фрагменте и воздействие примитивно понятого учения позднего Льва Толстого, адептом которого, судя по письму Есенина к Марии Бальзамовой от 9 февраля 1913 года, он на короткое время стал. В этом есенинском письме мимоходом упоминается его мимолетный приятель Исай Павлов, «по убеждениям сход<ный> с нами (с Панфиловым и мною), последователь и ярый поклонник Толстого» (Есенин. Т. 6: 31).

Об отношении к религии в позднейших автобиографиях Есенина, как правило, сообщаются весьма противоречивые сведения, зависящие от того, кем он хочет предстать перед читателем в данную конкретную минуту: закоренелым безбожником и смутьяном или же благостным тихоней, напитавшимся верой от самой Земли и от своих патриархальных родственников. В первом случае Есенин отрезает: «В бога верил мало. В церковь ходить не любил» (Есенин. Т. 7. Кн. 1: 11). Или разыгрывает простодушного собеседника: «…С боженькой я давно не в ладах. Дед считал меня безбожником, крестился, когда меня видел. Как-то из озорства я отрезал кусочек деревянной иконы, чтобы разжечь самовар, — какой скандал был! Вся семья меня чуть не прокляла» (Березарк: 46).

Во втором случае (это мы уже цитировали) приводятся сомнительные сведения о дедушке-старообрядце и о детских странствиях с бабушкой по всем русским монастырям. «Есенин недаром вырос в раскольничьей семье, недаром с детства копировал образа новгородского письма <! — О. Л., М. С.>, недаром слушал от своего деда-раскольника библейские легенды и каноны святых отцов, — со слов самого поэта делился с читателями в 1918 году доверчивый, не очень сведущий в истории христианства В. Львов-Рогачевский. — <…> Он учился в большом торговом селе Спас, где был древний храм Спаса, и ему казалось, что там, около родного Спаса, и родился маленький Исус» (Львов-Рогачевский: 10).

Скорее всего, в молодом Есенине, как и во многих подростках его возраста и темперамента, органично уживались тяга к вере и восхищение красотой церковной службы со скукой от долгой протяженности этой службы и с мальчишеским озорством. Е. Хитров, есенинский учитель: «Церковные службы и пение» будущий поэт «любил, хотя сам пел плохо» (цит. по: Белоусов. Ч. 1: 27). А. Чернов, есенинский соученик: «Нам вменялось в обязанность читать шестипсалмие в церкви во время всенощной по очереди. Сергей Есенин обычно сам не читал, а нанимал за 2 копейки своего товарища Тиранова» (ЖЕ: 37). И. Розанову в 1920-х годах поэт рассказывал, сознательно или по привычке пережимая и в ту, и в другую сторону: «В детстве были у меня очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульничать» (Розанов: 21).

Возвращаясь к московскому периоду жизни Есенина, процитируем еще одно его письмо к Панфилову, относящееся к марту–апрелю 1913 года: «Гений для меня — человек слова и дела, как Христос. Все остальные, кроме Будды, представляют не что иное, как блудники, попавшие в пучину разврата. Разумеется, я имею симпатию к таковым людям, как, напр<имер>, Белинский, Надсон, Гаршин и Златовратский и др. Но как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов — я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. П<ушкина>, грубость и невежество М. Л<ермонтова>, ложь и хитрость А. К<ольцова>, лицемерие, азарт и карты и притеснение дворовых Н. Н<екрасова>, Гоголь — это настоящий апостол невежества, как и назвал его Б<елинский> в своем знаменитом письме <…> Когда-то ты мне писал о Бодлере и Кропоткине, этих подлецах, о которых мы с тобой поговорим после» (Есенин. Т. 6: 33–34).

В следующем из дошедших до нас писем Есенина к Панфилову (от 23 апреля 1913 года) молодой человек высказался еще радикальнее: «Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство» (Есенин. Т. 6: 35).

Легко усмотреть в приведенных отрывках из есенинских писем к Панфилову неприятие модернизма (Бодлер, провозвестник декадентства — «подлец»!), от собственных крестьянских корней и, наконец, — от христианства. Но, вероятно, правильнее будет понять эти агрессивные строки как обычное для юности усвоение через отрицание. Ведь именно в 1913 году три главные козырные карты биографического мифа раннего Есенина — модернизм, крестьянское происхождение, христианство — впервые и одновременно оказались у него на руках.

О есенинском отношении к христианству мы уже начали говорить в этой главке. О есенинском приобщении к кругу поэтов из народа поговорим в следующей. Теперь же самое время сказать несколько слов об истоках интереса поэта к модернизму.

Кто и когда всерьез приохотил его к чтению символистов и последователей символизма? Этот вопрос остается и, по-видимому, навсегда останется открытым. Сам поэт в одной из автобиографий своим просветителем назвал некоего Клеменова: «Он ознакомил меня с новой литературой и объяснил, почему нужно кое в чем бояться классиков» (Есенин. Т. 7. Кн. 1: 15). Ничего о загадочном Клеменове, кроме того, что он единственный раз и мимоходом упоминается в есенинском письме к Панфилову, мы толком не знаем². Зато доподлинно известно, что основополагающую для крестьянского извода русского модернизма книгу стихов Николая Клюева «Сосен перезвон» Есенин в 1913 году получил в подарок от своей возлюбленной Анны Романовны Изрядновой. Известно также, что он, приходя в гости к Изрядновой, вел с ней и с ее родственниками продолжительные разговоры «о Блоке, Бальмонте и других современных поэтах» (из мемуаров Надежды Изрядновой; цит. по: Летопись. Т. 1: 178).

Есенинское знакомство с Анной Изрядновой состоялось в марте 1913 года. После того, как закрылось издательство «Культура», юноша устроился в типографию Товарищества И. Д. Сытина, сначала в экспедицию, потом подчитчиком. Изряднова в это время работала у Сытина корректором. «…По внешнему виду на деревенского парня <он> похож не был, — вспоминала Анна Романовна свое первое впечатление от Есенина. — На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив» (Воспоминания. Т. 1: 144). А вот — куда менее романтический словесный портрет самой Изрядновой, извлеченный из полицейского отчета: «Лет 20, среднего роста, телосложения обыкновенного, темная шатенка, лицо круглое, брови темные, нос короткий, слегка вздернутый» (цит. по: Баранов: 143). В первой половине 1914 года Есенин вступил с Изрядновой в гражданский брак. 21 декабря этого же года у них родился сын Юрий.

3.

Хотя, работая в сытинской типографии, Есенин уже вовсю интересовался модернистами и, в частности, рассказывал Н. Сардановскому о том, «как изящно оформлял свои рукописи модный в то время поэт Бальмонт» (СЕ в стихах и в жизни: 53),³ сфера его основных поэтических интересов все еще лежала в иной области.

Впрочем, от Надсона Есенин к лету 1913 года уже сделал несколько осторожных шагов в сторону родного крестьянского сословия. Мы имеем в виду стихотворцев-самоучек, подвизавшихся в московском Суриковском литературно-музыкальном кружке.

Этот поэтический кружок был официально утвержден весной 1905 года. В названии кружка зафиксирована преемственная связь с группой поэтов-самоучек, объединившихся в 1872 году вокруг И. З. Сурикова (см.: Шруба: 237). Своего помещения суриковцы не имели. Собирались они на частных квартирах, или в трактирах и ресторанах — не тогда ли Есенин пристрастился к заведениям подобного рода? Устраивали литературные вечера, концерты, а также регулярные панихиды на могиле поэта-крестьянина Ивана Захаровича Сурикова на Пятницком кладбище. Вели активную издательскую деятельность. В состав Суриковского кружка в разное время входили И. А. Белоусов, Г. Д. Деев-Хомяковский, С. Д. Дрожжин, Н. Д. Телешов, Ф. С. Шкулев и другие. Председателем Совета кружка в есенинскую пору был С. Н. Кошкаров, присяжный поверенный, иногда печатавшийся под звучным псевдонимом «Сергей Заревой». В письме к Н. П. Дружинину (ноябрь 1910 года) он достаточно объективно оценивал уровень образованности и даровитости большинства суриковцев: «Когда я слушал их разговоры, я прямо был поражен их невежеством! Мне показалось, что я приехал не в Москву, а в какое-то глухое село и попал в компанию волостных писарей или псаломщиков или немного лучше этих лиц!» (цит. по: Золотницкий: 762).

Желая освежить затхлую атмосферу кружка, Кошкаров активно привлекал к участию в нем начинающих поэтов, отдавая особое предпочтение провинциалам. Одним из кашкаровских протеже закономерно стал Сергей Есенин, который, согласно воспоминаниям Деева-Хомяковского, на короткое время даже поселился у главы суриковцев. В своих мемуарах В. Горшков позднее писал, что Кошкаров сразу же «расхвалил мальчишку, предсказал тому несомненную славу» (цит. по: Летопись. Т. 1: 167)⁴.

На первых порах Есенин держался в кружке несколько скованно. «Ничто, почти ничто не отличало его от поэтов-самоучек, певцов-горемык» (Клейнборт: 169). Юноша подчеркнуто внимательно прислушивался к советам старших: Кошкарова, Деева-Хомяковского и особенно Ивана Алексеевича Белоусова, с которым его познакомили в первой половине сентября 1913 года. «…Скромный белокурый мальчик, и до того робкий, что боится даже присесть на край стула — стоит, молча, потупившись, мнет в руках картузок». Таким запомнился Есенин Белоусову (цит. по: Белоусов. Ч. 1: 29)⁵. «Слыхала ли ты про поэта Белоусова — друг Дрожжина, я с ним знаком, и он находит, что у меня талант, и талант истинный». Так сообщал о своей встрече с Белоусовым сам Есенин в письме к Марии Бальзамовой (Есенин. Т. 6: 49).

«Работа в типографии и близость с “суриковцами”, многие из которых были настроены революционно, обострили внимание Е<сенина> к общественным вопросам. В числе 50 рабочих он подписал в марте 1913 <года> письмо к члену 4-й Гос<ударственной> думы Р. В. Малиновскому “пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого р-на г. Москвы”, в к<ото>ром заявлялось о солидарности моск<овских> рабочих с фракцией большевиков в их борьбе против ликвидаторов. В результате этой акции Е<сенин> оказался под негласным надзором полиции» (Азадовский 1992: 241). В августе или в сентябре 1913 года у Есенина даже был произведен обыск, но ничего предосудительного полиции обнаружить не удалось.

4.

20—22 сентября 1913 года Есенин наконец-то сделал то, ради чего родители отправляли его в Москву: продолжил свое образование. Он подал документы в городской народный университет имени А. Л. Шанявского. Университет этот был открыт в 1908 году и состоял из двух отделений. Есенина зачислили слушателем первого курса историко-философского цикла академического отделения. «Широкая программа преподавания, лучшие профессорские силы — все это привлекало сюда жаждущих знания со всех концов России», — вспоминал университетский приятель поэта Д. Семеновский (Семеновский: 151). «…Преподавание велось на сравнительно высоком уровне <…> В этом университете часто бывали поэтические вечера, чего нельзя было себе и представить в Московском университете,» — вторил Семеновскому И. Березарк (Березарк: 43)⁶.

О том, как Есенин, студент университета Шанявского, с увлечением принялся заполнять пробелы в своих знаниях, рассказывал Б. Сорокин: «В большой аудитории садимся рядом, и слушаем лекцию профессора Айхенвальда о поэтах пушкинской плеяды. Он почти полностью цитирует высказывание Белинского о Баратынском. Склонив голову, Есенин записывает отдельные места лекции. Я сижу рядом с ним и вижу, как его рука с карандашом бежит по листу тетради. “Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит Баратынскому”. Он кладет карандаш и, сжав губы, внимательно слушает. После лекции идет на первый этаж. Остановившись на лестнице, Есенин говорит: “Надо еще раз почитать Баратынского”» (Сорокин). Лекции вместе с Есениным иногда посещала Анна Изряднова, которая позднее сетовала в своих воспоминаниях: «Все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думая, как жить» (Изряднова: 144).

Согласно мемуарам Я. Трепалина, в это время поэт пребывал в радужном настроении: «В своих письмах» из Москвы «Сергей писал, что имеет интересную работу в типографии Сытина, с увлечением занимается в Народном университете Шанявского, добился успехов в опубликовании стихов и что у него заманчивые перспективы» (Трепалин: 231). Однако в письме Есенина к Панфилову, отправленном в сентябре 1913 года, господствует совершенно иное настроение: «Живется мне тоже здесь незавидно. Думаю во что бы то ни стало удрать в Питер. Москва — это бездушный город, и все, кто рвется к солнцу и свету, большей частью бегут из нее» (Есенин. Т. 6: 50). Чем объяснить зазор между очевидным подъемом в есенинской жизни и мрачным тоном его письма? Почему Есениным овладело страстное желание бежать вон из Москвы?

Сам он был склонен оправдывать свой порыв убогостью московской литературной жизни. Продолжим цитировать есенинское письмо к Панфилову: «Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. Положительно ни одного. Есть, но которые только годны на помойку, вроде “Вокруг света”, “Огонек”. Люди здесь большей частью волки из корысти» (Есенин. Т. 6: 50). Сходно Есенин высказался в письме к Марии Бальзамовой, которое датируется тем же сентябрем: «Сейчас в Москве из литераторов никого нет» (Есенин. Т. 6: 49).

Но ведь внутренне Есенин не мог не осознавать, что набросанная им мрачная картина имеет мало отношения к действительности. Московская литературная жизнь в 1913 году, что называется, била ключом. Достаточно будет напомнить, что из поэтов-модернистов постсимволистского, то есть, приблизительно есенинского поколения в Москве в это время пребывали и вели активную литературную жизнь Николай Асеев, Сергей Бобров, Надежда Львова, Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Борис Садовской, во многом близкая юному Есенину по устремлениям Любовь Столица, Александр Тиняков, Марина Цветаева, Вадим Шершеневич… А главное — в Москве жил и работал едва ли не самый авторитетный поэт-символист 1900-х годов Валерий Яковлевич Брюсов, к которому принято было ходить на поклон и испрашивать благословения.

Однако Есенин к Брюсову не пошел, вероятно, потому, что о такой возможности просто не знал. Он мучительно искал и не находил своего места на совсем иных участках пестрой литературной карты Москвы. Две главные причины неудач Есенина, как водится, отчасти противоположны.

Первая причина: молодой поэт все еще плохо разбирался в тонкостях московской журнальной и групповой политики. Выразительный факт: журнал «Огонек», упомянутый в есенинском письме к Панфилову как московский, на самом деле выпускался в Петербурге. Даже «из шанявцев-литераторов Есенин, по его словам, никого не знал» (Семеновский: 152). И в дальнейшем в Москве ему приходилось довольствоваться обществом начинающего стихотворца Семеновского, с которым Есенин познакомился в феврале 1915 года, плюс еще менее известного литератора Николая Колоколова: «Мои приятели <Есенин и Колоколов> относились друг к другу критически, они придирчиво выискивали один у другого неудачные строки, неточные слова, чужие интонации. Оба горячились, наскакивали друг на друга, как два молодых петуха, готовые подраться!» (Семеновский: 154)⁷. Когда в июле 1914 года Есенин ненадолго поехал отдыхать в Крым, он и думать не мог остановиться в гостеприимном доме Максимилиана Волошина в Коктебеле, как это делали многие другие есенинские сверстники-модернисты⁸.

Вторая причина литературных неудач Есенина в Москве: к осени 1913 года он попал в положение слишком торопливого ученика, успевшего начать несколько черновиков, но ни одного из них не превратившего в законченный текст. Есенин взялся играть сразу несколько поэтических ролей, но ни одну из них не превратил в целостный образ. В оставшиеся московские годы он будет выбирать между этими ролями и, выбрав, наконец, одну, — отправится покорять Петербург. Чтобы там все сразу сделать начисто.

К роли пролетарского поэта-трибуна Есенина подталкивала, прежде всего, работа у Сытина. 23 сентября 1913 года он, по-видимому, принял участие в забастовке рабочих типографии. В конце октября Московское охранное отделение завело на Есенина журнал наружного наблюдения № 573. В этом журнале он проходил под кличкой «Набор». Ученической попыткой освоить образность агитационной пролетарской поэзии стало стихотворение Есенина «Кузнец», опубликованное в большевистской газете «Путь правды» от 15 мая 1914 года:

Куй, кузнец, рази ударом,
Пусть с лица струится пот.
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод!
Закали свои порывы,
Преврати порывы в сталь
И лети мечтой игривой
Ты в заоблачную даль.
Там вдали, за черной тучей,
За порогом хмурых дней,
Реет солнца блеск могучий
Над равнинами полей.
Тонут пастбища и нивы
В голубом сиянье дня,
И над пашнею счастливо
Созревают зеленя.

Здесь обращает на себя внимание не только неуместное, как будто из батюшковской или пушкинской эротической поэзии позаимствованное словосочетание «мечтой игривой», но и сельский идиллический пейзаж, к которому стремится эта игривая мечта. Роль поэта-крестьянина, ненавистника города, певца сельских радостей и сельских невзгод, с особым усердием отыгрывается Есениным в 1913–1915 годах. «Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов», — 24 сентября 1913 года писал Есенин Григорию Панфилову (Есенин. Т. 6: 53). Дмитрий Семеновский приводит в своих мемуарах такую есенинскую фразу: «— Я теперь окончательно решил, что буду писать только о деревенской Руси» (Семеновский: 153). Не о «России», заметим, а именно о «Руси».

До поры до времени решение писать «только о деревенской Руси» тесно увязывалось в сознании Есенина с деятельностью Суриковского кружка. Поэтому он рьяно взялся за устройство кружковых организационных дел. «Казалось нам, что из Есенина выйдет не только хороший поэт, но и хороший общественник. В годы 1913–1914 он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе» (Деев-Хомяковский: 148). В январе-феврале 1915 года Есенин на общественных началах даже сделался секретарем журнала Суриковского кружка «Друг народа».

В его стихах этого времени влияние суриковцев обернулось не столько «скорбной и унылой муз<ой> И. С. Никитина, И. З. Сурикова, С. Д. Дрожжина» (Азадовский 1992: 241), сколько, наоборот, залихватски веселой музой безвестных авторов частушек и бодрых народных песен⁹. По неопытности, излишне злоупотребляя частотой, пользовался юный Есенин «народными», диалектными словечками (потом это уйдет):

За ухабины степные
Мчусь я лентой пустырей.
Эй вы, соколы родные,
Выносите поскорей!

Низкорослая слободка
В повечерешнем дыму.
Заждалась меня красотка
В чародейном терему.

Светит в темень позолотой
Размалевана дуга.
Ой вы, санки-самолеты,
Пуховитые снега!
                          («Ямщик», 1914?)

5.

Но даже и самые непритязательные стихотворения Сергея Есенина 1914–1915 годов уже ощутимо окрашены влиянием символизма: например, «чародейные терема» попали в его стихи не столько из словаря народных сказок и песен, сколько из словаря «Стихов о Прекрасной Даме» Александра Блока («Кто поджигал на заре терема, // Что воздвигала Царевна Сама?» — из «Вступления» к блоковскому циклу)¹⁰. Следы прилежного усвоения символистской концепции двоемирия и символистского тяготения к многозначной и обобщенной образности можно обнаружить в, казалось бы, самых неожиданных фрагментах стихов Есенина этого времени. Например, в финале его перевода из Тараса Шевченко:

И в небе темно-голубом
Сам Бог витает над селом
                             («Село», 1914).

Или в агитационных стихах, навеянных начавшейся в августе 1914 года Первой мировой войной:

Грянул гром. Чашка неба расколота.
Разорвалися тучи тесные.
На подвесках из легкого золота
Закачались лампадки небесные.
Отворили ангелы окно высокое,
Видят — умирает тучка безглавая,
А с запада, как лента широкая,
Подымается заря кровавая.
Догадалися слуги Божии,
Что недаром земля просыпается,
Видно, мол, немцы негожие
Войной на мужика подымаются
                                     («Богатырский посвист», 1914).

Особенно отчетливо влияние Блока и, в частности, его лунных «Стихов о Прекрасной Даме»¹¹, сказалось в экспериментальном есенинском «Сонете». Этот сонет Есенин опубликовал лишь однажды (вероятно, сознавая степень его подражательности) — в 6–7 (февральском) номере казанского журнала «Жизнь» за 1915 год:

Я плакал на заре, когда померкли дали,
Когда стелила ночь росистую постель,
И с шепотом волны рыданья замирали,
И где-то вдалеке им вторила свирель.
Сказала мне волна: «Напрасно мы тоскуем», —
И, сбросив свой покров, зарылась в берега,
А бледный серп луны холодным поцелуем
С улыбкой застудил мне слезы в жемчуга.
И я принес тебе, царевне ясноокой,
Кораллы слез моих печали одинокой
И нежную вуаль из пенности волны.
Но сердце хмельное любви моей не радо…
Отдай же мне за все, чего тебе не надо,
Отдай мне поцелуй за поцелуй луны.

Не только поэтика символизма, но и символистская концепция жизнестроительства уже оказывает существенное воздействие на молодого Есенина. Едва ли не впервые, — он всерьез задумывается о своем внешнем облике, как об облике поэта деревенской Руси. Анне Изрядновой, как мы помним, Есенин приглянулся в коричневом костюме и зеленом галстуке. Н. Ливкин портретирует его «в синей косоворотке» (Ливкин: 164). Характерный эпизод — Есенин изображает сельского парня в городском костюме — запомнился Д. Семеновскому: «Он дурачился, делал вид, что хочет кончиком галстука утереть нос, сочинял озорные частушки» (Семеновский: 158)¹². И вот уже в мемуарах Е. Шарова Есенин предстает «в подержанн<ой> деревенск<ой> поддевк<е>» (ЖЕ: 49), а у одного из посетителей поэтического вечера в университете имени Шанявского остался в памяти такой есенинский образ: «…Мальчик с золотой копной волос, одетый в розовую крестьянскую рубашку, вышитую крестиком. Я хорошо запомнил и его костюм, и его внешний облик» (Березарк: 43).

О том, что все эти переодевания не были случайными, но входили в продуманную есенинскую стратегию поиска своего образа, неопровержимо свидетельствуют строки из письма Есенина к Марии Бальзамовой от 29 октября 1914 года. Это юношеское письмо выглядит, тем не менее, как непосредственный прозаический набросок к предсмертному есенинскому «Черному человеку». Прямо называя здесь своим жизненным руководителем поэта-символиста Федора Сологуба, Есенин с удивительной откровенностью, хотя и несколько рисуясь, обнажает перед Бальзамовой едва ли не основное свойство собственной личности: отсутствие подлинного нравственного стержня, позволяющее примерять на себя любые маски в стремлении во что бы то ни стало полнее и эффектнее выявить разнообразные грани своего таланта. С указания на эту есенинскую черту многие годы спустя начал воспоминания о поэте хорошо его знавший Сергей Городецкий: «Есенин подчинил всю свою жизнь писанию стихов. Для него не было никаких ценностей в жизни, кроме его стихов» (Городецкий: 137).

«Мое я — это позор личности, — пишет Есенин Бальзамовой. — Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, и все за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека — у меня <…>

Хулу над миром я поставлю
И соблазняя — соблазню.

Не нужно, впрочем, забывать, что и к этому признанию следует отнестись с определенной осторожностью, как к очередному есенинскому актерскому монологу.

Портрет молодого московского поэта будет непростительно обеднен, если мы не обозначим те его черты, которые кажутся нам наиболее органичными, неизменно притягивавшими к Есенину сочувственников и союзников. В полной мере эти черты проявились в первом опубликованном есенинском стихотворении «Береза». Оно было напечатано в январском номере московского детского журнала «Мирок» за 1914 год под псевдонимом «Аристон»¹⁴:

Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.

На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.

И стоит береза
В сонной тишине
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.

Э. Б. Мекшем было проницательно подмечено, что это стихотворение восходит к «Печальной березе…» (1842) Афанасия Фета (Мекш: 7), которого Есенин, по его собственному признанию, узнал и полюбил раньше всех других поэтов (Розанов: 16):

Печальная береза
У моего окна,
И прихотью мороза
Разубрана она¹⁵.

В «фетовском» ключе было написано еще несколько стихотворений раннего Есенина, из числа самых лучших, позднее вошедших в учебники и хрестоматии:

Еду. Тихо. Слышны звоны
Под копытом на снегу,
Только серые вороны
Расшумелись на лугу
                           («Пороша», 1914).

Скрылась за рекою
Белая луна,
Звонко побежала
Резвая волна
                           («Пасхальный благовест», 1914).

У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо:
«С добрым утром!»
                           («С добрым утром!», 1914).

Ни социальных проблем, ни диалектизмов, ни многозначительных христианских символов не содержали эти стихотворения. В них просто и изящно, предельно экономными средствами, изображались среднерусские пейзажи и ландшафты. В последующие годы, вплоть до самых поздних, в кризисные периоды Есенин будет неизменно возвращаться к своей «фетовской» манере и писать пять, шесть, восемь запоминающихся, стройных стихотворений-описаний. В таких стихотворениях недоброжелательный по отношению к Есенину Тынянов усматривал выравнивание «лирик<и> по линии простой, исконной эмоции» (Тынянов: 171).

6.

В 1914–1915 годах произошло несколько событий, словно нарочно призванных ослабить связь Есенина с Москвой, Спас-Клепиками и Константиновым.

25 февраля 1914 года от туберкулеза умер Григорий Панфилов, которого в отчаянном письме к Бальзамовой от 10 декабря 1913 года Есенин, знавший о болезни друга, называет «светоч<ем>» своей жизни¹⁶ (Есенин. Т. 6: 55). Уже после смерти сына отец Панфилова со скрытым упреком писал Есенину: «Я прихожу в 6 часов вечера, первым его вопросом было: “А что, папа, от Сережи письма нет?” Я отвечаю — нет. “Жаль, говорит, что я от него ответа не дождусь. А журнал-то прислал?” Я сказал — нет. “Скверно — повсюду неудача”» (цит. по: Письма. Документы: 193).

В декабре 1914 года юноша «бросает работу и отдается весь стихам, пишет целыми днями» (Изряднова: 145 — речь идет о работе Есенина корректором в типографии торгового дома «Д. Чернышев и Н. Кобельков». От Сытина поэт ушел еще в середине мая 1914 года). В январе-феврале 1915 года Есенин, находясь в должности секретаря журнала Суриковского кружка «Друг народа», «с жаром готовил» его первый выпуск (Деев-Хомяковский: 149). Однако стремление Есенина и второго редактора журнала Семена Фомина отсечь от «Друга народа» графоманов и осторожно повернуть журнал в русло исканий новой литературы, как и следовало ожидать, не нашло ни малейшего понимания у старейшин Суриковского кружка. На одном из его заседаний вспыхнул горячий спор, в ходе которого Кошкаров позволил себе личные выпады в адрес Фомина. В результате 8 февраля 1915 года Есенин заявил о своем выходе из числа действительных членов Суриковского кружка.

Ровно через месяц, 8 марта, он оставляет гражданскую жену с малолетним сыном, бросает, так и не окончив, университет Шанявского и выезжает из Москвы в Петроград. Роль крестьянского самородка, интуитивно заговорившего на языке младосимволистов, уже твердо предпочтена Есениным всем остальным, полусыгранным в Москве ролям.

В биографическом словаре Б. Козьмина весь московский период поэта уместился в несколько коротких и неточных строк: «17 лет Е. уехал в М. и поступил в ун-т им. Шанявского, где пробыл всего 1½ года и снова уехал в деревню» (Козьмин: 122).

¹ Курсив Батюшкова — О. Л., М. С.

² Если не брать в расчет сведений, в 1920-х гг. сообщенных Есениным Давиду Бурлюку. Здесь о «новой поэзии» ничего не говорится, но зато рассказано, как Клеменов учил молодого стихотворца «любить деревню, избы, коров; писать об эпосе земли и вечной поэме весеннего труда в полях» (цит. по: Вдовин 1975: 238–239). Поистине, прозорливый наставник был (если был) Клеменов!

³ Ср. с есенинскими сведениями для Розанова: «Из поэтов я рано узнал Пушкина и Фета. Со стихами Бальмонта познакомился гораздо позже, и Бальмонт не произвел на меня особенного впечатления» (Розанов: 16). Возникает вопрос: если Бальмонт «не произвел» впечатления, зачем было тогда вообще упоминать его имя в беседе с Розановым? Ср. в рецензии Владимира Нарбута 1912 года на книгу стихов Павла Радимова, стихотворца, так же, как молодой Есенин, увлеченного изображением деревенской жизни: «Подражает П. Радимов и Фету, и И. Бунину, но больше всего, как и многие начинающие поэты в наше время, К. Д. Бальмонту» (Нарбут: 338).

⁴ О деятельности Суриковского кружка (с упоминанием об участии в нем Есенина) см. также апологетическую заметку 1918 года: Лягин: 3.

⁵ Очень трудно (если вообще возможно) в данном случае провести границу между подлинной робостью начинающего поэта перед маститым и умелым ответом начинающего поэта на ожидания маститого. Все же процитируем (не ручаясь за его подлинность), монолог маститого Федора Сологуба, воспроизведенный в мемуарах Георгия Иванова, изображающих петербургский период Есенина: «— Смазливый такой, голубоглазый, смиренный <…> Потеет от почтительности, сидит на кончике стула — каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: “Ах, Федор Кузьмич!.. Ох, Федор Кузьмич!..” И все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает: ублажу старого хрена — пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь, — я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко… прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнажил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало» (Иванов: 178).

⁶ Подробнее об этом учебном заведении см.: Университет.

⁷ В это же время в Петербурге группа рафинированных молодых стихотворцев («Цех поэтов» — А. Ахматова, О. Мандельштам, Г. Иванов, М. Зенкевич и др.) регулярно собиралась и обсуждала стихи друг друга под патронажем Н. Гумилева и С. Городецкого. Василий Гиппиус: «Весь круг читал каждый раз, читали по очереди, после каждого чтения — стихи обсуждались, как по существу, так и в частностях. Эту способность экспромтной критики цеховики развили в себе в высшей степени — особенно Гумилев» (Гиппиус В. 1989: 82–83). Подробнее см., напр.,: Лекманов 2000.

⁸ Нужно признать, что и литературная Москва довольно долго оставалась вполне равнодушной к Есенину. Так, в июне 1915 года, в разгар петроградских успехов поэта, в почтовом ящике московского журнальчика «Красный смех» за подписью «Фук и Дид» была напечатана глумливая микрорецензия на присланное Есениным стихотворение о войне: «“Ты гори, моя зарница! // Не страшен мне вражий стан. // Зацелует баловница, // Как куплю ей сарафан”. Сия аллегория должна, очевидно, изображать домашний очаг, ставший “вражьим станом” и требующий для умиротворения сарафан? Действительно, военный мотив!» (Красный смех: 7).

⁹ Ср. в выступлении Сергея Городецкого на вечере памяти Есенина 21 февраля 1926 года: «Суриковские кружковцы по следам своего учителя пели нудную, полудеревенскую песенку; когда пришел к ним Есенин, он открыл им новый мир, потому что он принес синтез старой деревенской красоты с новой задорной, озорной частушкой» (Городецкий 1926: 43).

¹⁰ Ср. также в знаменитой блоковской «России» (1908): «Какому хочешь чародею // Отдай разбойную красу!»

¹¹ Подробнее о лунной символике этих стихов см.: Магомедова: 16–24.

¹² Если поверить В. Катаеву, то к сходному балаганному приему Есенин прибегнул уже в 1925 году, в квартире у Николая Асеева: «Его глаза стали светиться опасной, слишком яркой синевой. На щечках вспыхнул девичий румянец. Зубы стиснулись. Он томно вздохнул, потянул носом, и капризно сказал:

— Беда хочется вытереть нос, да забыл дома носовой платок.

<…> Его голубые глаза остановились на белоснежной скатерти, и я понял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. К сожалению, оно произошло» (Катаев: 119).

¹³ Есенин неточно цитировал строки из стихотворения Сологуба «Когда я в бурном море плавал…» (1902).

¹⁴ «Аристон» — музыкальный ящик. Подробнее об этом псевдониме см.: Кошечкин.

¹⁵ Переклички есенинской «Белой березы…» с еще одним стихотворением Фета, хрестоматийной «Чудной картиной…», были отмечены М. Л. Гаспаровым (Гаспаров 1993: 229).

¹⁶ Едва ли не последняя невольная дань Есенина «надсоновщине»: «светоч» — одно из самых употребительных существительных в словаре «гражданской лирики» этого поэта.

^* Лекманов О., Свердлов М. Жизнь Сергея Есенина.

Дата публикации на Ruthenia 16.02.2006.