Один за другим уходят блистательные ученые, которые со времен хрущевской оттепели закладывали основы новой гуманитарной науки в России, а в последующие десятилетия подняли ее на небывалую высоту. Только за последние месяцы мы потеряли выдающегося лингвиста С. А. Старостина, академика М. Л. Гаспарова — античника, переводчика и стиховеда, и вот теперь — академика Владимира Николаевича Топорова.

Притом, что в советское время возможности печататься были ограниченными, перу Топорова (перу — в буквальном смысле, он не стал осваивать компьютер) принадлежит около полутора тысяч работ во множестве областей мировой культуры: филологии, лингвистики, поэтики, мифологии, истории цивилизации, истории литературы. Привилегированными же областями его исследований оставались реконструкция индоевропейского мифа и ритуала, славянские и балтийские древности, а в области русской литературы — менее известные ее страницы, поэзия Серебряного века и то, что он назвал «петербургским текстом». В одиночку он осваивал проекты, требовавшие штата целого института — таков его Этимологический словарь прусского языка, из которого успело выйти 4 тома, да и для двухтомной Мифологической энциклопедии, над которой все мы с увлечением работали в 70-е годы, им, вместе с Вяч. Вс. Ивановым, написан целый корпус ключевых статей.

Скажем больше: Топоров не только глубоко проникал в сущность мифологического мышления, но, исследуя древние мифологии, сам творил, подобно Леви-Строссу, «мифологию мифологии», интуитивно организуя мифологический материал таким образом, что тот начинал выявлять скрытые глубинные смыслы; в какой-то мере он один за свою жизнь проделал нечто подобное тому, на что у древних народов уходили столетия или даже тысячелетия. Из примеров его пронизанных мифотворчеством (в подлинном, а не метафорическом значении слова) и потому невероятно притягательных интерпретаций, при этом строго доказательных и не выходящих из границ науки, приведем его концепцию индоевропейского, — по названию Топорова, «основного мифа», структурно соединенного со всеми остальными: это миф о громовержце, поражающем своего противника — змея или дракона — у подножия мирового дерева (которое соединяет наш, земной мир, с нижним, подземным, и с верхним, небесным). А свои реконструкции мифов о творении мира как разъятии и последующем соединении божественного тела Топоров проецировал на поэтическое творчество, начиная с древних ритуальных текстов и до нового времени: так поэт заново творит мир, оперируя словом. (Позволю себе заметить: не проглядывает ли даже за неожиданным, казалось бы, для такого человека азартом футбольного болельщика тень сознания исконного значения этой игры, в своих истоках восходящей к ритуальному архаическому состязанию — к борьбе за «победу над солнцем»-мячом? И не своего ли рода азартом оживлялся титанический труд Топорова? — будучи однажды соавторами большой статьи, мы иногда посылали друг другу письма, со все новыми и новыми дополнениями, по нескольку раз в день.) А разве в своих замечательных исследованиях «петербургского текста» Топоров не стал в какой-то мере и его сотворцом, встав в один ряд с создававшими его писателями? В Петербург Топоров поистине был влюблен, знал его потаенную историю, как никто, — например, в последний, кажется, свой приезд в этот город он мне показал несколько мест на любимых им Островах, которых, может быть, не знает больше никто на свете. К слову, он употреблял только старые названия петербургских улиц, и готов был скорее блуждать вместе с шофером такси, их не ведающим, нежели назвать имя неподлинное; — «еще одно издевательство», — заметил он, когда самый Амбулаторный переулок, где он жил в Москве, был переименован в улицу Самеда Вургуна.

Уникальному месту, которое Топоров занимал в науке, соответствовал его образ жизни. «Некоронованный академик», он, вплоть до перестроечных лет, отказывался защитить докторскую диссертацию (а через год после присвоения ему этого звания был избран и академиком), даже на научных конференциях избегал публичных выступлений, почти не бывал заграницей, — он с симпатией рассказывал о патриархальных нравах ценимых им московских профессоров XIX века. Избегая публичности, он высоко ценил коллегиальность; «не поддавайтесь тяге к отъединенности», — писал он мне много лет назад в одном из писем. Он был воплощением учтивости, такта и благожелательности, к сожалению, даже в интеллигентной среде, уходящих в прошлое, но с ними сочеталась непоколебимая верность убеждениям. Он радовался появлению нового поколения талантливых ученых, а в те же годы перестройки он, на фоне всеобщего скепсиса, рано сумел увидеть ее потенции, и, пусть в дальней перспективе, на будущее смотрел оптимистически.

Но пустота, после него оставшаяся, останется невосполнимой навсегда.

М. Мейлах