НЕКРОЛОГ БУЛГАРИНА ЖУКОВСКОМУ^*

ТАТЬЯНА КУЗОВКИНА

Любой некролог, сообщая о смерти того или иного лица, обязательно называет место в социальной структуре общества, которое он занимал. Оценка заслуг и личных качеств умершего, демонстрируя ценностные ориентиры автора некролога, одновременно показывает, каковы приоритеты общества в целом¹. Уже в первом из некрологов писателям, который нам удалось обнаружить, — прозаическом отрывке внутри стихотворения Борна «На смерть Радищева» (альманах «Свиток муз», 1803 г.) — о жизни А. Н. Радищева рассказывалось как о примере верности просветительским идеалам. Его самоубийство трактовалось как событие общечеловеческого масштаба:

Или познал он ничтожность жизни человеческой? Или отчаялся он, как Брут, в самой добродетели? Положим перст на уста наши и пожалеем об участи человечества².

Текст Борна появился в малотиражном издании, предназначенном для узкого окололитературного круга читателей, и поэтому не вызвал нареканий свыше. Однако когда Н. М. Карамзин в «Вестнике Европы», имевшем большее количество читателей, тоже опубликовал сообщение о смерти Радищева, то замаскировал его под перевод с французского³.

Стремление подчеркнуть важное место писателей и литературы в духовной жизни русского общества с конца XVIII в. неизменно вызывало напряженное отношение со стороны правительства. Особенно очевидным это становится в николаевскую эпоху, когда резко выросли тиражи периодических изданий и расширилась сфера их распространения. В этих условиях правительство остро нуждалось в частном органе, который смог бы стать проводником официальной идеологии в массовое сознание. «Северная пчела» <далее — СП>, редактируемая Ф. В. Булгариным, единственная многотиражная политическая газета, взяла на себя эти функции⁴. Задачам, стоящим перед изданием, служили и некрологи.

Во-первых, имело значение уже само место публикации некролога и его оформление. Когда в СП появлялись сообщения о смерти членов императорской фамилии, то ее страницы обводились черной траурной каймой. Развернутые некрологи видным чиновникам и военным публиковались в разделе «Некрология», занимавшем иногда две полосы газеты. Некрологи мелким чиновникам, актерам и писателям публиковались либо в разделе «Внутренние известия», либо в «Журнальной всякой всячине».

И объем, и поэтика, и композиция некрологов в СП зависели от социального статуса того, кому они посвящались. Это наиболее отчетливо отражалось в сводных списках деятелей, умерших за прошедший год, которые печатались в газете в начале каждого нового года. Например, в поименном «Некрологе 1841 г.» выделены следующие группы:

Владетельные особы и принцы
Государственные люди Генералы
Высшие гражданские сановники
Духовные
Знатные придворные дамы
Ученые и врачи Литераторы <в т.ч. упомянут М. Ю. Лермонтов, не заслуживший отдельного некролога. — Т. К.>
Художники
Женщины писательницы, художницы и ученые
Драматические артисты и артистки
Негоцианты и мануфактуристы (СП. 1842. № 20).

Некрологи признанным героям эпохи, которые многолетней службой достигли высоких чинов, представляли собой описание их постепенного восхождения по карьерной лестнице с перечислением всех наград и нередко украшались вставными назидательными новеллами в патриотическом духе и пышными вступлениями.

Если имя каждого доброго сына отечества и верного слуги царского, истинно русского по делам, достойно воспоминания современников <…> и того, чтобы память об нем передать потомству, тем более да почтит признательное воспоминание наше человека, совершившего путь жизни долголетней, ознаменованной великим трудом и неистощимым усердием на пользу службы государя, отечества и ближних, заслужившего высокое отличие и внимание царей России, —

так начинался некролог адмиралу П. М. Рожнову, особенной добродетелью которого было сочтено то, что в жизни его не было места подвигу:

Такова была добродетельная и религиозная жизнь мирного, кроткого, терпеливого мужа, подобно кораблю, плавающему на океане, то тихом, то бурном, но всегда под ровными парусами, так, что излишнею парусностию никогда не подвергался рангоут его опасности (СП. 1840. № 3).

Даже короткие некрологи видным чиновникам или их женам в разделе «Внутренние известия» отличались полнотой всех характерных для этого жанра риторических формул:

29 апреля в пять часов по полуночи после продолжительной болезни скончалась к сожалению всех знавших ее Мария Петровна Буяльская, урожденная Дроссар, супруга знаменитого оператора и профессора, действительного статского советника доктора Ильи Васильевича Буяльского (СП. 1842. № 17).

Поэтика некролога резко меняется, когда речь заходит о людях творческих профессий. Поскольку их социальный статус был низок, то развернутый некролог им мог появиться только с подобным объяснением:

Ныне, когда в отечестве нашем начинают обращать внимание на отличные таланты, к какому бы сословию они не принадлежали — звание актера сделалось уже неунизительным, и может быть заметнее других, совершенно бесполезных. Теперь мы научились ценить артистов, делающих честь успехам нашего просвещения. Посему я надеюсь, что краткое исчисление сценических заслуг Сабурова не будет сочтено излишним (СП. 1831. № 158), —

писала СП об актере императорского московского театра А. М. Сабурове.

Некрологи людям творческих профессий иногда вовсе не соответствовали уже сложившемуся жанровому канону. Например, следующий текст звучит почти пародийно:

В Москве скончался 8 марта артист императорских театров Д. Т. Козловский. По странному капризу природы покойный не был одарен талантом, а между тем страстно любил сценическое искусство. Главное амплуа его было в ролях благородных отцев, тиранов и второстепенных героев (СП. 1842. № 67).

Некрологи писателям в СП также подчеркивали их низкий социальный статус. Когда Булгарин опубликовал некролог литератору Василию Ивановичу Козлову в почетном разделе «Некрология», то сразу же сообщил, за какие именно заслуги:

Участие, которое он принимал в издании СП, отличные его познания и благородство его души налагают на нас обязанность сообщить о жизни его хотя краткое, но достаточное известие. <…> Он <…> был нам весьма полезен своим усердием, трудолюбием и опытностию — к несчастью недолго.

Однако далее некролог «почтенному и трудолюбивому литератору» постепенно превращался в нравственно-сатирический очерк. СП сообщала, что Василий Иванович был «скромен, учтив и услужлив», «кроткого нрава» и «самого благородного образа мыслей», не был членом литературных обществ, а «окончив труды свои по журналу, отправлялся с визитами к почетным особам» и:

оставив блистательное общество далеко за полночь, он взбирался в скромную свою комнатку, и раннее утро заставало его уже за корректурою или переводом (СП. 1825. № 58).

Отметим, что Булгарин чаще всего помещал в СП некрологи не первостепенным литераторам и подчеркивал это как свою принципиальную позицию:

Одним словом, если В. Г. Анастасевич был не поэтом и не щегольским прозаиком, то он был добрым, трудолюбивым и полезным человеком — и этого очень довольно, даже для того, чтобы приобресть тихий уголок в истории русской литературы (СП. 1845. № 42).

Совершенно нетипичен на этом фоне некролог Пушкину, опубликованный в СП 30 января 1837 г. (№ 24), в тот же день, что и знаменитый некролог В. Ф. Одоевского в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» А. А. Краевского⁵.

Булгарин постарался обезопасить себя от цензурных нападений тем, что поместил некролог в самом конце раздела «Внутренние известия», после сообщения об отпусках и новых назначениях чиновников и пространной статьи о страховых компаниях. Кроме того, под текстом стояла подпись: Л. Якубович, хотя обычно некрологи во «Внутренних известиях» печатались анонимно. Некрологи Пушкину в СП и «Литературных прибавлениях» (ЛП) резко отличались по стилю. Ср. начало:

СП:

Сегодня, 29-го января, в 3-м часу по полудни, литература русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, по кратковременных страданиях телесных, оставил юдольную сию обитель.

ЛП:

Солнце нашей поэзии закатилось!

Однако основные мысли обоих текстов во многом пересекались. Во-первых, утверждалось, что скорбь по поводу утраты Пушкина невозможно выразить словами:

СП:

Пораженные глубочайшею горестию, мы не будем многоречивы при сем извещении.

ЛП:

Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано.

Во-вторых, признавалось, что жизнь Пушкина оборвалась раньше срока:

СП:

<…> много, очень много могло бы еще ожидать от него признательное отечество.

ЛП:

Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!..

Но самым важным было то, что творчество поэта оценивалось как национальное достояние:

СП:

Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности

ЛП:

Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!..

Некрологи Пушкину вместо иерархии чинов утверждали иерархию таланта и демонстрировали, насколько велика роль литературы в общественной жизни⁶. Оппозиционность этого утверждения сразу же почувствовали творцы официальной идеологии. А. В. Никитенко отмечал, что Уваров был недоволен пышной похвалой, напечатанной в «Литературных прибавлениях», а председатель цензурного комитета дал Никитенко предписание «не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру». За слова «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности» в некрологе Л. Я. Якубовича Греч как один из издателей СП получил строгий выговор от Бенкендорфа⁷.

В 1852 г. эта же ситуация возникла с некрологами Гоголю. «Письмо из Петербурга» И. С. Тургенева, запрещенное петербургской цензурой, было напечатано в «Московских ведомостях» и стало причиной ареста и ссылки молодого писателя. Тургеневский некролог Гоголю напоминал некрологи Пушкину и эмоциональным тоном, и композицией, и тем, что называл умершего писателя великим, а его смерть — общенародным горем. Кроме того, Тургенев отмечал, что Гоголь, подобно своим предшественникам (среди которых читатель в первую очередь должен был вспомнить Пушкина), ушел из жизни слишком рано, не воплотив задуманные творения:

Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер… Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. <…> Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право — горькое право, данное нам смертью, — назвать великим; человек, который своим именем означит эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордились, как одною из слав наших! Он умер, пораженный в самом цвете лет <…> подобно благороднейшим из его предшественников… (Московские ведомости. 1852. № 32. 13 марта).

Некролог Гоголю появился и в «Москвитянине». В ответ на него Булгарин, давний литературный оппонент Гоголя, возмущенный его растущей посмертной славой, опубликовал в СП большую статью, в которой уверял читателей, что Гоголь недостоин ни того, что его называют великим писателем, ни тем более черной траурной каймы вокруг страниц, на которых напечатан некролог:

Статья в «Москвитянине» напечатана на четырех страницах, окаймленных траурным борднером! Ни по смерти Державина, ни по смерти Карамзина, Дмитриева, Грибоедова и всех вообще светил русской словесности, русские журналы не печатались с черной каймою! (СП. 1852. № 87).

В этом списке светил русской словесности Булгарин подчеркнуто не называет Пушкина и тем самым косвенно напоминает, что некролог Одоевского тоже был обведен траурной каймой. Далее Булгарин повторял те же критические выпады в адрес Гоголя, которые печатал в СП, начиная с 1836 г.

Посмертная слава Гоголя и шум вокруг его имени не нравились не только Булгарину. Московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому было выражено высочайшее неудовольствие за то, что он присутствовал на похоронах Гоголя, после чего Закревский в свою очередь начал обращать внимание попечителя московского округа на все статьи о писателе и приказал печатать их «с особенным разбором и строгостью»⁸. А цензор А. Крылов не допустил до публикации очередную ругательную статью Булгарина, который нападал на защитников гоголевской славы⁹ с характерной ссылкой на «особое приказание не возбуждать полемики по сему предмету»¹⁰.

Именно в этот период — 26 апреля 1852 г. — в СП появился булгаринский некролог В. А. Жуковскому. Хотя он и был выделен в отдельный текст, а не представлял собой очередное сообщение в разделе «Внутренние известия», но помещался не в «Некрологии», а в «Журнальной всякой всячине», называвшейся в это время «Пчелка». На фоне традиции некрологов писателям в СП некролог Жуковскому выглядит очень значительным и по объему, и по общему панегирическому тону. Объясняется это, конечно, высоким социальным статусом Жуковского, но также и тем, что после запрещения писать о Гоголе Булгарин нашел здесь новый способ продолжить борьбу с его посмертной славой.

Уже первая фраза: «Жуковского не стало!..» напоминала начало некролога Гоголю и помогала читателям понять, чье имя далее подчеркнуто не упоминается в ряду великих русских писателей:

Вот по ком русская литература должна облечься в траур! Вот о ком мы можем сказать смело, без малейшего преувеличения, что его имя останется на вечные времена начертано золотыми буквами рядом с именами Ломоносова, Державина, Крылова, Пушкина, Грибоедова!

Процитировав в конце некролога:

Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были,

Булгарин подводил итог:

Были Державин, Карамзин, Пушкин, Грибоедов…. Жуковский…. были и живут… в славе России!

Антигоголевские мотивы в некрологе Жуковскому возникли не случайно. В рецензиях и статьях 1840-х гг. Булгарин неоднократно противопоставлял Жуковского, «певца всего честного, благородного, высокого и нежного» (СП. 1848. № 268), Гоголю и всей натуральной школе. Он называл «истинно прекрасными и изящными» «поэзию и образцовые переводы с немецкого прозою» Жуковского, противопоставляя им новую литературу «из крови и грязи», «вместилище жизнеописаний каторжников и кафедру подлого коммунизма» (СП. 1848. № 190). Восторженно отзываясь о переводе «Одиссеи» и критикуя «новое творение русского Гомера» — комедию «Женитьба», Булгарин писал:

когда я стал читать новые стихотворения Жуковского после всего расхваленного нашими журналами, мне точно показалось, будто я вышел из какого-то душного погреба на свет Божий! (СП. 1848. № 268).

Однако скрытая полемика с Гоголем и гоголевским направлением не заставила Булгарина изменить уже утвердившимся в СП канонам написания некролога. Включая Жуковского, «благонамеренного литератора в полном значении слова», в один ряд с теми чиновниками, которым СП посвящала развернутые некрологи, Булгарин рассматривает этапы его творческой эволюции как шаги по карьерной лестнице:

В 1812 г., когда опасность угрожала не царству русскому, но русской славе, вступил в Московское ополчение, и служил до перехода русских войск за границу, как новый Тиртей, воспламеняя храбрых к боям, и прославляя доблестных вождей. За эту честную службу Жуковский награжден орденом Св. Анны второй степени.

Как следующая ступень в биографии, увенчанная высочайшей наградой и счастливым поворотом судьбы, выделено двухлетнее пребывание в Дерпте, где Жуковский оставил «незабвенную память» и после которого

в 1816 г. <…> получил от щедрот Императора Александра I-го по 4 000 рублей пожизненного пенсиона, а в 1817 г. был принят к Высочайшему двору

для преподавания российской словесности государыне императрице, а потом назначен наставником наследника престола. На этом Булгарин и оканчивает описание карьеры Жуковского, завершая ее идиллической картинкой с обязательным для некрологов СП называнием достигнутого умершим чина:

В чине тайного советника В. А. Жуковский вышел в отставку и поселился с женою и детьми на берегах Рейна, в Дюссельдорфе и Бадене, где и кончил свою смиренную жизнь.

Почему пребывание в Дерпте столь способствовало успешной карьере Жуковского, не ясно. Причины, по которым он попал в Дерпт, как показывает сам Булгарин, были чисто биографического порядка. После окончания службы в армии поэт

удалился в Тульскую губернию, где созревали две пышныя розы, бывшие долгое время украшением своего пола, племянницы Жуковского

и после того, как одна из них вышла замуж и уехала в Дерпт, «все семейство Протасовых <…> а с ними и В. А. Жуковский переселились в Дерпт», где поэт вел исключительно частную жизнь:

В этом ученом уголке Жуковский посвятил себя изучению немецкой словесности, которую вполне постигнул, проводя приятно время в своем драгоценном семействе, и в обществе поэтов Вейрауха, Петерсона и некоторых других любителей литературы.

Таким образом, у читателя булгаринского текста должно было сложиться впечатление, что само пребывание в благословенном ученом уголке (где, как это было хорошо известно читателям СП, долгое время живет и откуда пишет сам Фаддей Венедиктович!) уже есть деяние, достойное награды императора.

Собственно о творчестве Жуковского Булгарин отозвался более чем кратко и повторил то, что не раз было написано:

Жуковский пересадил романтическую поэзию, которою славятся Англия, Германия и Испания на русскую почву и первый показал образцы романтической поэзии во всех ее формах и размерах,

добавляя, что «надобно быть самому великим писателем, чтоб удачно переводить творения великих писателей». Творчество умершего поэта он характеризовал выражениями типа: «все сочинения Жуковского изящны и чисты как алмаз» или «женщины в сочинениях Жуковского — ангелы». Булгарин напоминал, какое сильное впечатление произвели во всех сословиях патриотические стихи 1807 и 1812 гг., говорил, «что ничего нет и быть не может народнее», чем баллада «Светлана», и что «Жуковский выразил чувство всех русских в народном нашем гимне».

Повторив дважды, что в некрологе нет места для разбора всех пиитических произведений, автор делал вывод, что среди сочинений Жуковского

одни лучше других, но дурных нет, и все они имеют неотъемлемое достоинство или по языку или по вымыслу или по прелестным стихам.

Диссонанс в общем панегирическом тоне некролога неожиданно возникает в характеристике Жуковского-человека. Булгарин подчеркивает, что «нежный, чувствительный и благородный» Жуковский до смерти был «дитя душею», «никому не хотел вредить умышленно», но он верил «приближенным к себе лицам», и это «вводило его иногда в заблуждения на счет людей и дел», он даже мог «по чужим внушениям, сделать кому-нибудь неприятность». Булгарин намекает на некие таинственные обстоятельства и даже дает понять, что прощает Жуковского за что-то:

но <…> над его гробом не раздастся ни одной на него жалобы, и в ком только, как говорится, сердце на месте, тот вздохнет по нем, и прольет слезу о потере великого русского писателя и доброго человека!

Значение этого намека усиливает упоминание о сильных друзьях Жуковского, «которые уважали его просьбы и предстательство за других».

Для того чтобы пояснить этот отрывок, необходимо в общих чертах изложить историю взаимоотношений Жуковского и Булгарина.

Историю эту можно разделить на несколько периодов:

1) В начале своей литературной карьеры Булгарин, безусловно, относился к Жуковскому с пиететом. В «Сыне Отечества» 1821 г. он защищал переводы Жуковского от критики А. А. Бестужева-Марлинского, в отзыве о трехтомном собрании сочинений Жуковского в «Литературных листках» сравнивал его с Гете, называл «первоклассным поэтом» и заключал: «большая часть его произведений признаны классическими в своем роде». В свою очередь, одно из писем Жуковского к Булгарину этого времени, за шутливым тоном которого скрывается ирония и в адрес Булгарина, и в свой собственный адрес, могло создать впечатление приятельских отношений двух литераторов. Жуковский сетует, что не застал Булгарина дома:

Ты высок духом, за то и живешь высоко; и доступ к тебе, как ко всему великому и высокому, трудный. — Я победил все трудности, вскарабкался на высоту и не нашел никого на этой высоте. Прискорбно это мне, хотя для меня (столь часто лазившего по пустякам на высоту Парнаса) и не ново. Жаль, что не удалось сказать тебе слово. Долго не увидимся, —

и благодарит за подаренную табакерку¹¹.

2) Отношения портятся в 1824 г. после известного эпизода с эпиграммой А. А. Бестужева «Из савана оделся он в ливрею», авторство которой Жуковский, по воспоминаниям Н. И. Греча, приписывал Булгарину. Определенную роль в этой истории сыграл и А. Ф. Воейков, в исполнении которого Жуковский услышал эпиграмму в первый раз¹².

3) Резкое обострение отношений начинается после 1825 г. Булгарин в борьбе за подписчиков своих изданий начинает атаку на литературных конкурентов, в числе которых оказывается и Жуковский. В записках и доносах в III отделение и письмах к Бенкендорфу Булгарин называет Жуковского своим врагом номер один и делает его главою огромной оппозиционной партии, которая собирается издавать в Москве газету «Утренний листок». Один из булгаринских доносов Бенкендорф показал Дашкову, который оставил на нем свои замечания. Упоминание имени Жуковского показалось ему кощунственным:

Ему ли, сей чистой, возвышенной душе, коей вверена надежда России, быть орудием даже слепым гнусных козней и умыслов!..¹³

Но Булгарин продолжал представлять себя как храброго бойца за правду, которого в течение десяти лет «преследует сонм злоупотребителей», которому «вредят везде как могут», однако хотя и «семейство слезно просит перестать писать», и друзья советуют то же, «боясь гибели» Булгарина, он отвечает:

Перемениться не могу — ибо пишу и говорю то только, что почитаю правдою, а правда глаза колет!

Заметим, что Булгарин наделяет себя чертами героя своей собственной повести «Бедный Макар или кто за правду горой, тот истый герой», которую он считал своим программным произведением. В написанной собственноручно по требованию III отделения «Записке о Булгарине» 1826 г. он выдвинул эту повесть как главное свидетельство своей благонамеренности¹⁴.

Если в записках и доносах Булгарин высказывался о Жуковском однозначно отрицательно, то в текстах, представляемых вниманию публики, он это отношение скрывал. Мы не обнаружили ни одного негативного высказывания о творчестве Жуковского в СП за 1825–1832 гг., как, впрочем, и ни одного подробного разбора его сочинений. Характерно, что положительной была и краткая рецензия на «Баллады и повести В. А. Жуковского» 1831 г., появившаяся в самый напряженный момент их отношений:

Книга сия принадлежит к числу тех, которые освобождают журналиста от многоглагольствия при извещении публики о выходе их в свет. Кто в России не знает Жуковского! Кто не читает и не перечитывает его прекрасных баллад! В сем собрании помещены 15 пиес (в том числе прекрасный близкий перевод Биргеровой Леноры), кои не были напечатаны в последнем собрании стихотворений автора. Прекрасный подарок публике нашей на новый год! (СП. 1831. № 287).

В рецензии на альманах «Альциона», изданный бароном Розеном, читаем:

Указав на стихотворения «Воскресное утро в деревне» В. А. Жуковского, «Пир во время чумы» Пушкина <…> мы смело можем предсказать любителям поэзии русской обильный запас чтения приятного и разнообразного (СП. 1831. № 287).

Враждебные по отношению к Жуковскому высказывания подаются лишь в виде намека. Так, в опубликованных в нескольких номерах СП за 1831 г. «Письмах из Петербурга в Москву. К В. А. У.» (инициалы Ушакова) многократно повторяется, что в журналах невозможно найти объективной оценки произведений, потому что литераторы хвалят лишь авторов своей партии. И далее следует очевидный и ядовитый намек на Жуковского:

Несколько человек с дарованием, или заменяя увядшее дарование своим положением в свете, начальствуют над толпами литературной черни, которые подобно мародерам воинства Атиллы, овладевая храмом муз, рубят здравый смысл! (СП. 1831. № 294–303).

Булгарин, который был автором этой статьи, оживлял в памяти понимающих читателей недавнюю историю. В 1830 г. в альманахе «Денница» была опубликована статья И. В. Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года», в которой автор резко критиковал роман «Иван Выжигин». Булгарин не раз отвечал на эти высказывания в свой адрес, подчеркивал несостоятельность критики Киреевского и указывал на то, что публика, обладающая «здравым смыслом», раскупила его роман (СП. 1831. № 284), а критика Киреевского написана под влиянием Жуковского. Покровительство Киреевскому и родство с ним были и в доносах Булгарина основным аргументом, подтверждавшим неблагонадежность Жуковского.

Письма и доносы Булгарина в III Отделение приходились как раз на то время, когда положение Жуковского, хлопотавшего за декабристов и написавшего записку о Н. И. Тургеневе, при дворе было сложным. Характерный эпизод приводит Николай Барсуков. Когда Жуковский поручился за благонамеренность И. В. Киреевского, Николай I спросил: «А за тебя кто поручится?», но через несколько дней обнял его в знак примирения¹⁵.

И письмо Жуковского Николаю от 30 марта 1830 г., и дневниковая запись последовавшего разговора с императором¹⁶ показывают, что Василий Андреевич, который не читал булгаринских доносов, прекрасно понимал роль Булгарина в сложившейся ситуации, и ему было известно, какие именно обвинения тот выдвигал против него. Как пишет Жуковский, Булгарин всем разглашал, что посажен на гауптвахту «по проискам» Жуковского, что Жуковский угрожает ему именем императора, что Киреевский прислал Жуковскому письмо либерального содержания, известное правительству.

С Булгариным у меня нет и не может быть ничего общего, — писал поэт императору, — думаю, что Булгарин (который до сих пор при всех наших встречах показывал мне великую преданность) ненавидит меня с тех пор, как я очень искренно сказал ему в лицо, что не одобряю того торгового духа и той непристойности, какую он ввел в литературу, и что я не мог дочитать его Выжигина. <…> этим людям для удовлетворения их злобы никакие способы не страшны¹⁷.

Мы видим, что Жуковский воспринимал Булгарина не просто как личного врага, а как символ пагубных веяний в обществе и литературе. Конкретная ситуация в России, с одной стороны, и чтение французских историков романтической школы, с другой, ставили в центр размышлений Жуковского проблему нравственной свободы личности, с которой неразрывно связывались идеи прогресса. Сам тип личности Булгарина и его отношение к литературе были для Жуковского примером несвободы, зависимости от обстоятельств, отсутствия нравственного стержня. Нам представляется убедительным предположение Н. Б. Реморовой, что в басне Жуковского «Звезда и комета» слышится отклик на конкретные обстоятельства жизни Жуковского и его отношения с Булгариным¹⁸:

«Посторонись! дорогу дай!»
(Звезде бродящая комета закричала)
«Ты неподвижно здесь сияла,
А я с моим хвостом все небо облетала!
Мой путь издалека! Спешу в далекий край!
Пусти, ленивая! Лететь мне не мешай!»
Звезда, не давши ей ответа,
Осталася в своих лучах среди небес, —
А светом не своим блестящая комета
Промчалась вдаль, а там и след ея исчез.
На скучное болтанье
Насмешника глупца какой ответ?.. —
Молчанье!
Пускай он, хвастая, кричит,
Не отвечайте — замолчит!¹⁹

В некрологе Жуковскому Булгарин не развенчивал славы поэта, как он это делал в статье о некрологе Гоголю, а пытался свести разговор о поэте на свой уровень. Заслугу Жуковского перед русской литературой он видел, прежде всего, в том, что он исполнил свое призвание как поэт, как просвещенный знаток русского языка и как благонамеренный литератор в полном значении слова.

Еще в 1826 г. Булгарин категорично заявил, что «истинный литератор» — тот, кто

владеет языком, начитан, знает Россию и ее потребности и способен распространить, изложить, украсить всякую заданную тему²⁰.

Жуковский, по Булгарину, «владел совершенно» могучим русским языком и

действовал им на пользу и славу русской словесности от юности до самой кончины, с равным жаром, с равною любовью к отечественной славе, и всегда с блистательными успехами.

Сам Булгарин неоднократно подчеркивал, что знает русский язык в совершенстве, освоил его по лучшим грамматикам Н. Греча и, критикуя других литераторов, постоянно указывал на их погрешности в языке и стиле²¹. Называя благонамеренность и знание русского языка необходимыми качествами литературного светила первой величины, Булгарин косвенно напоминал читателям о своих литературных заслугах, пытаясь тем самым оставить в вечности и свое имя.

Совершенно иной некролог Жуковскому был опубликован в «Московских ведомостях» (1852. № 53, 1 мая) и явно принадлежал к традиции, начатой Борном и продолженной Одоевским и Тургеневым. Смерть Жуковского расценивалась в нем как общенародное горе:

Никто не мог равнодушно принять весть о кончине Василия Андреевича Жуковского. Его имя знакомо каждому русскому, его поэтическое слово воспитало много поколений, в нем жили драгоценнейшие предания нашей литературы, в нем связывалось старое с новым.

Автор некролога утверждал, что деятельность Жуковского имела огромное воспитательное значение:

Ему суждено было внести в юное образование нашего отечества многое, до него неизвестное. Чудесная музыка его слова отозвалась глубоко в сердцах и благотворно подействовала на юные силы,

в нем с истинным духом русского человека прекрасно соглашалось все человеческое, что во всех народностях умела слышать его чуткая душа <…> Жуковский показал собою, как может русский человек сочетать с коренными началами своего бытия дары общего образования.

При этом автор некролога — приверженец «русской идеи» и поборник чистого русского слова — подчеркивал, что Жуковский:

своей жизнью и деятельностью <…> доказал, что русская народность не может утратить свою чистоту от общения с другими народами.

В чистоте Жуковский-поэт оставил русское слово, не исказив его,

уловляя мысль и чувство столь разнообразных народностей <…>. Напротив, немногие из наших писателей соблюли чистоту родного слова в такой степени как Жуковский.

В создании портрета поэта мотив чистоты становился ведущим:

Как слово, так и жизнь и весь образ мыслей покойного отличались чистотою, всеми признанною.

Это, как считает автор, доказала и деятельность поэта как наставника наследника престола, и его кончина «по обряду православной церкви».

Оценка творчества Жуковского, данная в некрологе, позволяет реконструировать взгляды его автора и предположить, что им был Ф. И. Буслаев (его материалы в это время довольно часто публиковались в «Московских ведомостях»).

Подчеркивая значение творчества Жуковского как национального достояния, некролог «Московских ведомостей» напоминал о той традиции отношения к литературе, которая была оппозиционной с точки зрения власти. Булгарин же, создавая в некрологе образ Жуковского — благонамеренного литератора-чиновника, в очередной раз пропагандировал официальные ценности. Некролог Жуковскому дал Булгарину возможность продолжить полемику против гоголевского направления в литературе и борьбу с посмертной славой Гоголя.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Наши размышления над особенностями поэтики и функционирования некролога как жанра сложились во время работы докторантского семинара Р. Г. Лейбова в 2002/2003 учебном году. Мы благодарны коллегам по семинару за творческую атмосферу, которая им способствовала.

² Борн И. М. На смерть Радищева // Поэты-радищевцы. Л., 1979. С. 189.

³ Это доказывал Ю. М. Лотман в статье, которая так и осталась неопубликованной. См.: Лотман Ю. М. Не-мемуары // Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб., 2003. С. 37.

⁴ См., напр., об идеологизированной интерпретации СП петербургских пожаров в нашей статье: «Люди горели в удивительном порядке» (к формированию официального языка николаевской эпохи) // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. VII. История и историософия в литературном преломлении. Тарту, 2002. С. 182–206.

⁵ То, что автором этого некролога был именно В. Ф. Одоевский, блестяще доказано в статье Р. Б. Заборовой «Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине» (см.: Пушкин: Исслед. и мат. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 320–328).

⁶ По мнению Ю. М. Лотмана, светская литература в послепетровскую эпоху заняла место, равное по значимости «церковной письменности и — шире — религиозной культуре» (Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII – начала XIX века // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 4: XVIII – начало XIX века. С. 91).

⁷ Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 195–196.

⁸ Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909. С. 204.

⁹ См. подробнее о булгаринских статьях о Гоголе 1852–1855 гг. в нашей статье: «Румяный критик мой…» (К истории взаимоотношений Гоголя и Булгарина) // Русская филология. 6. Тарту, 1995. С. 35–46.

¹⁰ ОР РГБ. Фонд 231. Погодин. П. 21. Ед. хр. 52.

¹¹ Письма В. А. Жуковского к разным лицам // Русская старина. 1902. Т. 110. № 4. С. 188.

¹² См. об этом подробнее: Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX в. Л., 1975. С. 779.

¹³ Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подг. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 289, 294.

¹⁴ Там же. С. 75.

¹⁵ Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1891. Кн. 4. С. 10–11. См. подробный и обстоятельный анализ отношений Жуковского с императором в это время в статье: Лямина Е., Самовер Н. Поэт на балу. Три маскарадных стихотворения 1830 года // Лотмановский сборник. 3. М., 2004. С. 165–167.

¹⁶ Опубликована в ст.: Самовер Н. В. «Не могу покорить себя ни булгариным, ни даже Бенкендорфу…»: Диалог В. А. Жуковского с Николаем I в 1830 году // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1995. Вып. 6.

¹⁷ Письма к императору Николаю Павловичу // Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. / Под ред. А. С. Архангельского. СПб., 1902. Т. 10. С. 21.

¹⁸ Реморова Н. Б. Басня в творчестве Жуковского // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 111–112.

¹⁹ Жуковский В. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 76.

²⁰ Видок Фиглярин. С. 47.

²¹ См. об этом подробнее нашу статью: Об отношении Ф. В. Булгарина к русскому языку // Русская филология. 7. Тарту, 1996. С 120–127.

© Татьяна Кузовкина, 2004.