«ЯСНЫЙ ВЕЧЕР ЖИЗНИ»:
Из комментариев к критическим текстам
В. А. Жуковского в «Вестнике Европы»^*

МИХАИЛ ВЕЛИЖЕВ

В первом номере «Вестника Европы» за 1808 г. в «Письме из уезда к Издателю» Жуковский, ставший в это время единоличным издателем «Вестника», писал об одном из аспектов новой политики журнала:

<…> и я и всякий истинно русский были бы, конечно, рады, когда бы какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, записать и напечатать в «Вестнике» некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева, которого теперь надобно искать не на Красном крыльце, а, верно, в каком-нибудь уединении, где в недре семейства, довольный самим собою, наслаждается он ясным вечером жизни, работает в саду, рассказывает детям о прежних своих подвигах, учит их добру и привязанности к земле русской и часто, может быть, покоясь один под древним прародительским дубом, разговаривает с самим собою о том и о другом… Но, виноват! Я отклонился от материи; люблю помечтать; на старости лет бываю иногда ребенком¹.

I.

Выражение «ясный вечер жизни» было выделено Жуковским курсивом. В соответствии с распространенной в то время практикой цитации, автор таким образом помечал включение чужого слова в собственный текст. Как представляется, можно довольно точно установить генеалогию данной метафоры. Образ спокойной старости восходил к начальным строкам известной басни Ж. Лафонтена «Филемон и Бавкида» (“Philémon et Baucis”, двенадцатая книга, басня XXV-я):

Ni l’or, ni la grandeur ne nous rendent heureux;
Ces deux Divinités n’accordent à nos vœux
Que des biens peu certains, qu’un plaisir peu tranquille:
Des soucis dévorants c’est l’éternel asile;
Véritables Vautours, que le fils de Japet
Représente enchaïné sur son triste sommet.
L’humble toit est exempt d’un tribut si funeste
Le Sage y vit en paix, et méprise le reste;
Content de ces douceurs, errant parmi les bois,
Il regarde à ses pieds les favoris des Rois;
Il lit au front de ceux qu’un vain luxe environne
Que la Fortune vend ce qu’on croit qu’elle donne.
Approche-t-il du but, quitte-t-il ce séjour,
Rien ne trouble sa fin, c’est le soir d’un beau jour².

Оборот “le soir d’un beau jour” нередко использовался как русскими, так и французскими писателями, подчас с прямым указанием на авторство Лафонтена³. Так, Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» подобным же образом охарактеризовал старость немецкого писателя Х. Ф. Вейсе:

Наконец я с ним простился. «Путешествуйте щастливо, сказал он, и наслаждайтесь всем, что может принести удовольствие чистому сердцу! Однакож я постараюсь еще увидеться с вами в Лейпциге». — А вы наслаждайтесь ясным вечером своей жизни! сказал я, вспомнив ла-Фонтенов стих: Sa fin (т. е. конец мудрого) est le soir d’un beau jour — и пошел от него, будучи совершенно доволен в своем сердце⁴.

Еще один пример уподобления старости ясному вечеру жизни находим в статье близкого друга Жуковского А. И. Тургенева «О возрастах человеческих»:

Наконец почтенная глава его украшается сединами; дети радуют его, и
“Sa fin est le soir d’un beau jour.
                                        La Fontaine”⁵.

В русской поэзии начала XIX в. встречались и другие случаи употребления этой метафоры⁶, и она легко опознавалась читателями как цитата из басни Лафонтена «Филемон и Бавкида». Наиболее известный перевод выражения “le soir d’un beau jour” принадлежал Карамзину и несколько отличался от французского оригинала⁷. Именно карамзинский вариант и воспроизвел в «Письме из уезда к Издателю» Жуковский.

II.

Сила Богатырев, таким образом, именовался мудрецом, в тишине и покое доживающим свою праведную и разумно проведенную жизнь. Внешне все выглядело весьма уважительно: одна литературная маска (Стародум, от лица которого произносилась реплика) выносила вполне благожелательное суждение о другой (Богатыреве). Богатырев же в сознании читателей, особенно московских и петербургских, был неразрывно связан с его «изобретателем» — Ф. В. Ростопчиным. Если вспомнить биографию Ростопчина, то описание уединенной жизни Богатырева обретает новый смысл.

Мы имеем в виду не столько давнюю опалу Ростопчина еще времен павловского царствования, сколько обстоятельства минувшего, 1807-го года. Тильзитский мир с французами поделил этот год надвое, резко изменив соотношение политических и идеологических сил в стране. Ростопчин, опубликовавший в мае того же года «Мысли вслух на Красном крыльце», стал заметной фигурой в стане радикальных противников не только мира с Наполеоном, но и вообще влияния французской культуры на русские умы.

Договор с ненавистным французским императором заставил «славенофилов» на время уйти с политической сцены. Отношения с властью у представителей этого направления заметно ухудшились: А. С. Шишков был обвинен в распространении антифранцузских стихов⁸, Г. Р. Державин лишился доверия Александра I⁹ и, недовольный происходящим при дворе, писал эпиграммы на новых приближенных русского монарха¹⁰. В схожей ситуации оказался и Ростопчин.

Между тем, тот же Державин уже находился в «сельском уединении»: в августе 1807 г. в «Вестнике Европы» было опубликовано его стихотворение «Евгению. Жизнь Званская». Хронологически описываемые в тексте события приходились на весну 1807 г. Однако представленные на суд публики после Тильзитского мира, стихи прочитывались как реакция Державина на новую опалу. Поэт предпочитал уединенную жизнь в деревне придворному обществу и наслаждался «горацианской» идиллией на лоне русской природы¹¹.

На Шишкова в «Письме из уезда к Издателю» намекал сам Жуковский. Фраза «когда бы какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, записать и напечатать в “Вестнике” некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева» отсылала читателей ко второму — майскому — изданию «Мыслей вслух на Красном Крыльце» (1807). Впервые «Мысли вслух» появились тремя месяцами ранее и были с исправлениями опубликованы Шишковым без ведома Ростопчина. Раздосадованный Ростопчин вскоре перепечатал свой текст, дополнив его соответствующими пояснениями — в приложении «Письмо Силы Андреевича Богатырева к одному приятелю в Москве» автор так описывал первую публикацию:

многие честные люди по милости своей не оставляют, а как подслушали, что у меня в голове бродило, то это, право, диковинка <…> Подслушивать охотников много и слушать-таки есть, а слушаться мало¹².

«Мысли вслух» были напечатаны почти небывалым по тем временам тиражом¹³ и после Тильзита стали еще популярнее. В этом контексте роль подслушивающего монологи Богатырева должна была прочно ассоциироваться с Шишковым как издателем «Мыслей вслух» и одним из идеологов партии «славенофилов».

Кроме того, намек на Шишкова выглядел логично и в контексте последних публикаций «Вестника Европы». В 24-м номере «Вестника» за 1807 г. появился ответ Шишкова еще одной литературной маске — Луке Говорову. Под этими именем и фамилией скрывался прежний издатель «Вестника» — М. Т. Каченовский. В апрельском номере журнала (1807 г.) он напечатал «Письмо города N.N. в столицу» (за подписью: Лука Говоров; С. 283–306), где, разбирая сочинения уже покойного на тот момент П. И. Макарова, защищал и прямо цитировал Шишкова. В «Письме» Говорова адвокатом Шишкова выступал пожилой асессор, прежде долго учившийся в Киевской академии. По убедительному утверждению Г. В. Зыковой, Каченовский «намеренно придал персонажу черты собственного литературного образа <…> и даже некоторые свои анкетные данные (“асессор” — наблюдение К. Ю. Рогова)»¹⁴. В ответной статье Шишков соглашался с критикой Каченовским Макарова и порицал увлечение молодых дворян вредной, с его точки зрения, французской литературой.

Свою статью Шишков закончил так: «если бы случилось нам с господином асессором быть вместе и почаще сотрудничать, то может быть осталось бы весьма немного такого, в чем бы мы не согласились»¹⁵. Автор «Рассуждения о старом и новом слоге» открыто приглашал «Вестник Европы» к дальнейшему сотрудничеству на почве борьбы с «карамзинским» направлением в литературе. Жуковский был вынужден дистанцироваться от шишковского предложения.

Ростопчин, Державин и Шишков до Тильзитского мира, при всей несхожести их суждений по конкретным вопросам, составляли литературное ядро «прорусской» партии¹⁶, и все они оказались в опале сразу после заключения мира с Наполеоном. Жуковского этот факт мог волновать лишь потому, что с января 1808 г. эта группа могла обрести серьезного журнального союзника — антипода «Вестника Европы», новое издание С. Н. Глинки «Русский Вестник».

Глинка, прежде печатавшийся в «патриотических» журналах («Друг просвещения» и «Вестник Европы» первой половины 1807 г.), наконец решился на самостоятельное издание. И момент для начала своей деятельности на этом поприще он выбрал удивительно расчетливо. Он постарался занять утраченную «Вестником Европы» позицию, апеллируя к гражданским чувствам подписчиков, а не к их литературным пристрастиям. В октябре и ноябре 1807 г. в «Московских ведомостях» Глинка объявил о желании издавать журнал «для русских»¹⁷, где бы печатались только отечественные авторы¹⁸. Во второй половине 1807 г. такая тактика гарантировала успех у недовольной Тильзитским миром части публики. Ростопчин, как мы это знаем из «Записок» самого Глинки, активно поддержал новое издание¹⁹. В его планы меньше всего входила уединенная старость.

Позиции двух «славенофилов» не были идентичными, однако «Русский вестник» благодаря политике его издателя вначале воспринимался как логичное продолжение «патриотической» деятельности Силы Богатырева. Ростопчин и Глинка, таким образом, олицетворяли собой патриотическое направление в словесности и журналистике, с характерной установкой на деление текстов по «национальному признаку». Еще до выхода первого номера «Русского вестника» Глинка репрезентировал себя в обществе как последователя Ростопчина²⁰.

И Глинка, и Жуковский в первой половине 1807 г. являлись постоянными авторами «Вестника Европы» М. Т. Каченовского, издания с четко выраженной официозной антифранцузской линией. В этом отношении русский «Вестник» оказывался прямым наследником «Вестника» европейского. Издание Глинки занимало идеологическую нишу, пустовавшую со времени заключения Тильзитского мира и в пост-тильзитских условиях гарантирующую быстрый успех.

Жуковский, несомненно, был хорошо осведомлен о планах Глинки. Он наверняка читал объявления в «Московских ведомостях», а также мог знать о встречах Глинки и Ростопчина в московском доме А. С. Небольсиной в конце 1807 г.²¹ Кроме того, «Русский вестник» должен был издаваться в типографии П. П. Бекетова, двоюродного брата И. И. Дмитриева, к которому, в свою очередь, был близок Жуковский. У его «Вестника Европы» появлялся активный конкурент, успех которого был с легкостью прогнозируем. Программе Глинки надо было противопоставить свою журнальную позицию.

Оценку Жуковским «национального» принципа в формировании периодического издания: «Конечно, приятно было бы в русском журнале находить одно русское, собственное, не занятое; но можно ли этого требовать?»; целью журналиста должно быть «удовольствие» публики, «занятие благородное и не пустое» — именно поэтому: когда «своего» нет, то можно печатать и «чужое»²² — можно рассматривать как прямой ответ на осенние декларации Глинки. Кроме того, Жуковский возражал издателю «Русского вестника» с помощью прямой цитаты из Карамзина:

Жуковский: «Самый обширный ум должен ограничить себя некоторым только числом предметов, а первое достоинство журнала — разнообразие; как же хотеть, чтобы журналист умел говорить обо всем и с одинаковою приятностью?»²³.

Карамзин: «Сочинять журнал одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии, которого один талант (не исключая даже и Вольтерова) никогда не имел. Но разнообразие приятно хорошим выбором…»²⁴.

Характерно, что свое издательское кредо Жуковский формулировал через отсылку к известнейшему тексту Карамзина — «Письмам русского путешественника», символизирующему собой интеллектуальное единство русской и европейской культур. Полемическая заостренность Глинки казалась Жуковскому несвоевременной, так как русская литература была еще молода: «мы еще не Крезы в литературе», — писал Жуковский в «Письме из уезда к Издателю»²⁵. Следовало, подобно Карамзину, приобщать русскую публику к благам европейской цивилизации, но при этом не забывать и об отечественных материалах. Вопреки конъюнктуре, Жуковский последовательно отстаивал свои издательские принципы. В течение первой половины 1808 г. в журнале почти не публиковались большие политические статьи, не появлялись и материалы по русской истории²⁶. В остальном, Жуковский соблюдал принцип разнообразия: в «Вестнике Европы» печатали как русских, так и иностранных авторов²⁷.

В «Письме из уезда к Издателю» Жуковский, не называя имен (за исключением Силы Богатырева), открыто ни от чего не отказываясь и поэтому, как и Карамзин, не ввязываясь в журнальную полемику, четко определил свою позицию в отношении возможного конкурента. Ростопчин, Глинка, Шишков и вообще все сторонники «славенофильской» партии должны были, по мысли Жуковского, не издавать журнал, а безмятежно почивать на лаврах в своих сельских имениях. Именно в этом и состоял смысл столь детализированных «мечтаний» Стародума²⁸.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Жуковский В. А. Письмо из уезда к Издателю // Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 161–162; курсив автора.

² La Fontaine J. Oeuvres complètes. I. Fables, contes et nouvelles. Paris, 1991. P. 503. Перевод:

Ни золото, ни знатность не делают нас счастливыми; два эти божества даруют нашим желаниям лишь ненадежные блага, лишь беспокойную радость: вечное убежище пожирающих тревог; настоящих хищников, терзающих сына Япета, прикованного к его скорбной скале. Скромная же кровля свободна от столь зловещей дани, мудрец живет здесь в спокойствии и презирает все прочее; довольный сей благостью, бродящий средь дерев, он видит у своих ног любимцев королей; он читает на челе тех, кого окружает тщетная роскошь, что Судьба продает то, что, как полагают, она дарует. Приближается ли он к концу, покинет ли он сие пристанище, ничто не тревожит его старость, это вечер прекрасного дня.

Сюжет был взят Лафонтеном из третьей книги «Метаморфоз» Овидия (ст. 620–724), процитированный отрывок принадлежал самому Лафонтену. Курсив наш. — М. В.

³ Напр., Мармонтель в своем ответе на речь Лагарпа, произнесенную при вступлении во Французскую Академию, так описывал герцога де Сент-Эньяна:

Naissance, dignités, richesses, emploix glorieux à remplir, tous ces biens que l’ambition recherche avec tant de fatigue, accumulés sans peine sur un siècle de vie, & cette vie honorablement couronnée par une saine & tranquille vieillesse: tel a été le partage de M. le Duc de Saint-Aignan; & soit qu’on pense à l’inaltérable sérénité de son âme, soit que l’on considere la pureté, le calme, la douce égalité du cours de ses longues années, c’est bien de lui que l’on peut dire ce que la Fontaine a dit du Sage: sa fin est le soir d’un beau jour

(Réponse de M. Marmontel, Chancelier de l’Académie Françoise, au Discours de M. de la Harpe // Discours prononcés dans l’Académie Françoise, le Jeudi XX Juin. M.DCC.LXXVI. à la réception de M. De La Harpe. Paris, M.DCC.LXXVI [1776]. P. 21–22). Перевод:

Рождение, чины, богатства, славные подвиги, все сии блага, коих честолюбие с таким трудом домогается, накоплены без труда почти за столетие жизни, и сия почтенная жизнь увенчана лишенной тревог, тихой старостью: такова участь герцога Сент-Эньяна; и размышляя о неизменном спокойствии его души и взирая на ее чистоту, умиротворенность, на приятную ровность хода его долгих лет, именно о нем можно сказать то, что Лафонтен сказал о Мудреце: его старость есть вечер прекрасного дня.

Еще один характерный пример популярности метафоры, введенной Лафонтеном, находим в «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями» Ж. де Сталь (“De la littérature considérée dans ses rapports avec les institutions sociales”, 1800). Говоря о чувствительности латинских поэтов, Сталь в качестве доказательства своего тезиса процитировала «Метаморфозы» Овидия — рассказ о Филемоне и Бавкиде. Затем она обратилась к «Энеиде» Вергилия и привела небольшой фрагмент из восьмой книги (ст. 572–583), где повествовалось о прощании отца с сыном, готовым уйти на войну. Фрагмент заканчивался так: “<…> toi mon enfant, toi la seule volupté du soir de ma vie, qu’il me soit permis de mourir, de peur qu’un messager cruel ne déchire mon cœur <…>”. Здесь же был указан и латинский оригинал: “Dum te, care puer, mea sera et sola voluptas, Complexu teneo: gravior ne nuntius aures vulneret” (Madame de Staël. De la litterature consideree dans ses rapports avec les institutions socials. Geneve; Paris, 1959. T. 1. P. 116–117). Сталь заменила «позднюю и единственную радость» на «единственную радость вечера моей жизни» и сделала это, вероятно, под влиянием именно «Филемона и Бавкиды» Лафонтена. Остается сказать, что само выражение «вечер жизни» восходит к двадцать второй главе «Поэтики» Аристотеля:

Quelquefois même on ajoute la chose à laquelle se fait le rapport, & qu’on met à la place de celle qui est proprе. Par exemple, la coupe est à Bacchus ce que le bouclier est à Mars, on dira donc en parlant d’une coupe, que c’est le bouclier de Bacchus. Ou encore, le soir est au jour, ce que la vieillesse est à la vie, on dira donc en parlant du soir, que c’est la vieillesse du jour, & en parlant de la vieillesse, que c’est le soir, ou selon l’expression d’Empedocle, que c’est le couchant de la vie

(La Poétique d’Aristote, contenant les Règles les plus exactes pour juger du Poème Héroïque, & des Pièces de Théâtre, la Tragédie & la Comédie. Traduites en françois, avec des Remarques Critiques sur tout l’Ouvrage. Par Mr. Dacier. Amsterdam, M.DC.XCII [1692]. P. 360; см. также этот параграф «Поэтики» в парижском издании перевода Дасье (1692) на страницах 340–341). Перевод:

Иногда даже принято прибавлять предмет, с которым делается сравнение, и ставить его на место настоящей вещи. Например, чаша для Вакха есть то же, что щит для Марса, говоря о чаше, скажут поэтому, что это щит Вакха. Или еще, вечер для дня есть то же, что старость для жизни, говоря о вечере, скажут поэтому, что это старость дня, и говоря о старости, что это вечер, или по выражению Эмпедокла, закат жизни.

⁴ Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1987. С. 68; письмо от 17 июля 1789 г.

⁵ Тургенев А. О возрастах человеческих // Иппокрена, или Утехи Любословия на 1799 год. 1799. Ч. 4. С. 241–243.

⁶ И. И. Дмитриев, упустив этот стих в своем «вольном» переводе «Филемона и Бавкиды» («…Смерть в ужас и тоску души его <мудреца. — М. В.> не вводит: / То солнце после дня прекрасного заходит» (Дмитриев И. И. Сочинения и переводы И. Д. М., 1805. С. 52), все-таки включил его в переложение на русский язык басни Флориана «Калиф» (Le Calife). У Флориана речь шла о бедном старике, чья мирная хижина находилась в непосредственной близости от роскошного дворца калифа:

Là, content du petit produit
D’un grand travail, sans dette et sans soucis pénibles,
Le bon vieillard, libre, oublié,
Couloit des jours doux et paisibles;
Point envieux, point envié

Согбенный старостью ремесленник в ней <хижине> жил;
Однако он еще по мере сил трудился,
Ни злых, ни совести нимало не страшился
И тихим вечером своим доволен был
                              (Дмитриев И. И. Указ. соч. С. 41).

⁷ Чтобы быть точным: “le soir d’un beau jour” — это не «ясный вечер жизни», но «вечер прекрасного дня».

⁸ Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова. Берлин, 1870. Т. 1. С. 96–98.

⁹ Державин Г. Р. Записки. М., 2000. С. 269–270.

¹⁰ Напр., на Румянцевых. См.: Выдержки из дружеских писем Евгения (впоследствии митрополита Киевского) к воронежскому приятелю его Василию Игнатьевичу Македонцу // Русский архив. 1870. Стлб. 859.

¹¹ О том, почему Жуковский должен был внимательно прочесть «Евгению. Жизнь Званская», см.: Фрайман Т. Об одном случае скрытой литературной полемики (Жуковский в «Жизни Званской» Державина) // Лотмановский сборник. 3. М., 2004. С. 59–68.

¹² Ростопчин Ф. В. Письмо Силы Андреевича Богатырева к одному приятелю в Москве // Ростопчин Ф. В. Ох, французы! М., 1992. С. 153.

¹³ Семь тысяч экземпляров. См.: Овчинников Г. Д. «И дышит умом и юмором того времени…» // Ростопчин Ф. В. Ох, французы! М., 1992. С. 8–9; Meynieux A. La littérature et le métier d’écrivain en Russie avant Poushkine. Paris, 1966. P. 43–44.

¹⁴ Зыкова Г. В. Журнал Московского университета «Вестник Европы» (1805–1830): Разночинцы в эпоху дворянской культуры. М., 1998. С. 72.

¹⁵ Вестник Европы. 1807. № 24. С. 267.

¹⁶ См.: Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001. С. 185–186; Altshuller M. An Unknown Poem by A. S. Shishkov // Oxford Slavonic Papers. New series. 1982. Vol. XV. P. 95–97.

¹⁷ Московские ведомости. 1807. № 85 (23 октября, среда), особенный лист; Московские ведомости. 1807. № 93 (20 ноября, среда). С. 1905.

¹⁸ Там же. К объявлению было приложено содержание первого номера «Русского вестника».

¹⁹ Записки Сергея Николаевича Глинки. СПб., 1895. С. 221–222. См.: Тихонравов Н. С. Указ. соч. С. 370.

²⁰ Записки Сергея Николаевича Глинки. С. 221–222.

²¹ Там же.

²² Жуковский В. А. Указ. соч. С. 161.

²³ Там же.

²⁴ Карамзин Н. М. Письмо к Издателю // Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 77; впервые: Вестник Европы. 1802. № 1.

²⁵ Жуковский В. А. Указ. соч. С. 161. Это также прямая цитата из Карамзина — см.: Карамзин Н. М. К Читателям Вестника // Вестник Европы. 1802. № 23. С. 228–229.

²⁶ Первый исторический материал 1808 г. был опубликован только в 15 номере (август): C. N. Русский анекдот: Письмо к Издателю из Ревеля (С. 202–206).

²⁷ Из русских отметим, кроме самого Жуковского, А. Ф. Мерзлякова, А. Ф. Воейкова, В. Л. Пушкина, Ю. А. Нелединского-Мелецкого, из иностранных — мадам Жанлис, Ж.-Ж. Руссо, Ф. Шатобриана, С. Р. Н. Шамфора, А. Ф. Коцебу, Ф. Шиллера, К. М. Виланда, К. Гарве, К. Ф. Морица.

²⁸ Мы приносим искреннюю благодарность А. Р. Курилкину за помощь при подготовке настоящей статьи.

© Михаил Велижев, 2004.