ВВЕДЕНИЕ^*

Тема, являющаяся основным объектом исследования в нашей монографии, уже давно привлекает исследователей. Она интересна по двум причинам. Во-первых, ее всестороннее раскрытие даст возможность детально прояснить истоки позднего творчества Тургенева, которые, несмотря на огромный объем тургеневедческой литературы, до сих пор до конца не изучены. Во-вторых, интерпретация русскими символистами творчества Тургенева, представляющая собой далеко не однозначный смысловой феномен, дает богатый материал для детализации и углубления сложившихся в современной науке историко-литературных концепций о зарождении и эволюции русского символизма.

Несмотря на отмеченный давний интерес ученых к проблеме рецепции Тургенева символистами, решение ее долгое время являлось эпизодическим, односторонним, так как указанная тема в течение нескольких десятилетий была периферийной в исследованиях по русскому символизму и реализму. Внелитературные (идеологические) факторы, явившиеся причиной ослабления научного интереса к позднему творчеству Тургенева, достаточно полно освещены венгерской исследовательницей Ж. Зельдхейи-Деак в ее работе «Поздний Тургенев и символисты (к постановке проблемы)»; (Зельдхейи-Деак 1992; 146–148). Вместе с тем, необходимо остановиться и на некоторых общих аспектах изучения русского символизма, ход которого также указывает на целый ряд идеологических, а также собственно научных причин, затормозивших исследование интересующей нас темы. Следует, в первую очередь, указать на предпочтения советских исследователей русского символизма и модернизма в процессе изучения литературной традиции. В 1950–60-е гг. советских ученых в качестве объекта рецепции русских символистов привлекали те классики русской прозы и поэзии ХIХ века, которые либо непосредственно были связаны с традицией русской радикальной мысли (Некрасов); (см., напр.: Орлов; Тимофеев; Скатов), либо те авторы, чье мировоззрение и творчество так или иначе примыкало (или типологически соотносилось) с русским радикализмом («революционный романтизм» Пушкина и Лермонтова, идеология «отрицания» Толстого, «демократизм» Гоголя и Достоевского и т. д.). Эта «система» предпочтений была вызвана не только прямым идеологическим давлением, но и стремлением «реабилитировать» русский символизм, продемонстрировать его «демократические» истоки. Даже при обращении исследователей к рецепции классической поэтической традиции середины ХIХ в. в творчестве символистов приходилось специально обосновывать его целесообразность, как поступил, например, Л. Тимофеев, автор монографии о Блоке, вышедшей в 1957 г. (Тимофеев; 162).

При всей сложности отношения к Тургеневу русские символисты редко усматривали в его творчестве «демократические» тенденции. Помимо других причин здесь сыграло еще большую роль противостояние позитивистскому литературоведению, акцентировавшему «прогрессистские» аспекты тургеневского творчества (см.: Венгеров; Овсянико-Куликовский 1908). Тургенев для большинства символистов был символом русского аристократизма, «нераскаянного барства».

В дальнейшем, в 1970–1980-е гг., когда русский символизм постепенно стали «реабилитировать», актуальными в его изучении становятся уже не столько вопросы литературной преемственности, сколько проблемы самоописания и имплицитной поэтики (см. работы З. Г. Минц, Н. Г. Пустыгиной, М. В. Безродного, А. В. Лаврова и др.). Нельзя, однако, не указать на целый ряд работ, посвященных символистской рецепции литературных классиков, которые лишены вышеозначенной тенденциозности (см., напр.: Паперный; Минц 1987; Лавров 1988). Выбор проблематики для анализа (Гоголь и символисты, Достоевский и символисты) свидетельствует о стремлении исследователей не только полноценно осветить факты, замалчиваемые совсем недавно, но и об ориентации на смысловые доминанты, заданные самими символистами. Как писал В. В. Розанов еще в 1890-е гг. (а к его словам прислушивались многие представители «нового» искусства), «…было бы анахронизмом в настоящее время разбирать характеры, выведенные, например, Тургеневым <…>. Мы их любим, как живые образы, но нам уже нечего в них разгадывать. Совершенно обратное мы находим у Достоевского: тревога и сомнения, разлитые в его произведениях, есть наши тревога и сомнения» (Розанов 1989; 61).

Другой серьезной не идеологической, а внутринаучной причиной, не позволяющей полноценно решить проблему Тургенева и русских символистов, — это необходимость для исследователя (чрезвычайно редко реализующаяся) знания не только нескольких европейских языков, но и (помимо русской) нескольких европейских литератур.

Тема «Тургенев в восприятии русских символистов» включает в себя по крайней мере две подтемы: 1) Эксплицитные оценки Тургенева в творчестве русских символистов. 2) Тургеневские произведения и имплицитная поэтика символистских текстов. Попробуем проследить, как два названных аспекта темы выявляются в существующей исследовательской традиции.

Постановка темы «Тургенев и символизм» принадлежит критику С. Родзевичу, опубликовавшему в 1918 г. одноименную статью в своей книге, посвященной тургеневскому творчеству (Родзевич; 79–138). Автор статьи относит Тургенева к предшественникам символизма и задает четкую основу для потенциальных научных разысканий: «У Тургенева <…> не определенная литературная тенденция, не поэтическая программа, но искание большим художником новых поэтических тем, новых литературных форм» (Там же; 137).

В 1930-е гг. появилась трилогия мемуаров А. Белого¹, где Тургенев упоминался сравнительно часто, а сами упоминания складывались в стройную концепцию. Тургенев в воспоминаниях Белого символизирует старый «реакционный» дворянский мир, мир «отцов», к которому примыкал «мистик» Блок и которому противопоставлял себя «радикально» настроенный символист Белый. Эта концепция определенно явилась одним их основополагающих ориентиров в процессе дальнейших научных разысканий советских ученых. Во-первых, ее идеологизированность отвечала социальному заказу эпохи², и, во-вторых, она позволяла имитировать научную объективность: свидетельствует не кто-нибудь, а один из ведущих участников символистского движения. Тем более, что два других автора символистских мемуаров, опубликованных в это же время в СССР — Г. Чулков и В. Пяст — практически о Тургеневе не говорят (Пяст 1929; Чулков 1930). Особенно показательным это замалчивание выглядит со стороны Чулкова — автора статьи о Тургеневе и эпигона Тургенева в прозе.

Исследования на интересующую нас тему появляются в советском литературоведении, начиная с 1970-х гг. Здесь следует выделить публикацию С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова «Брюсов о Тургеневе» (Гречишкин, Лавров; 170–190), а также статью Н. Ашимбаевой «Тургенев в критической прозе И. Анненского» (Ашимбаева; 51–59). В работе Гречишкина и Лаврова впервые поставлен вопрос о неоднозначном отношении русских символистов к тургеневскому творчеству. Авторы вступительной статьи к публикации писем В. Я. Брюсова указывают на то, что русские символисты не просто предпочитали позднее творчество Тургенева более раннему, но и к собственно поздним произведениям Тургенева относились двойственно. Последнее обстоятельство мотивируется тем, что Брюсов высоко оценивал заслуги Тургенева в истории русской литературы, но не находил для писателя места в рамках «нового» искусства. В указанной работе Н. Ашимбаевой впервые высказана важная для последующего изучения проблемы мысль о соотнесении Анненским некоторых ключевых мотивов в «таинственных» повестях Тургенева с собственным творчеством. В работе 1987 года М. Безродный обратил внимание на «тургеневские» реминисценции в пьесе Блока «Незнакомка» и указал на значимость тургеневской проблематики для творчества «младших» символистов — А. Блока и А. Белого. (Безродный; 58–71)  Н. Пустыгина продолжила эту линию в статье ««Тургеневские» истоки концепции «творчества» А. Блока» (Пустыгина; 120–134), убедительно продемонстрировав связь произведений Тургенева с «ночной» линией русской литературы, к которой, по Блоку, помимо Тургенева принадлежали Лермонтов и Тютчев. А. В. Лавров в монографии, посвященной творчеству Белого 1900-х гг., указал на «тургеневский» пласт в романе А. Белого «Серебряный голубь» (Лавров 1995; 275–279). Значительный вклад в изучение интересующей нас проблемы представляет собой недавно вышедшая монография В. Н. Топорова «Странный Тургенев». Хотя в центре внимания исследователя находится И. С. Тургенев, в книге затрагивается и целый ряд вопросов, связанных с рецепцией писателя у символистов, в частности, проблема тургеневского «оккультизма».

Подобно мемуарам Белого в СССР, «документальным свидетельством очевидцев» для западных литературоведов стали литературно-критические высказывания о Тургеневе Бальмонта и Ремизова. Символисты в эмиграции, наоборот, создают почти апологетическую концепцию Тургенева. В 1921 году, в «Современных записках» выходит статья Бальмонта «Мысли о Тургеневе» (Бальмонт 1992; 315–324), где Тургенев-«импрессионист» (здесь можно усмотреть прямое развитие мыслей Д. С. Мережковского нач. 1890-х гг., однако без ссылок) определяется как предшественник русского символизма. К предшественникам символизма (подчеркивая, однако, не «импрессионистическую», а «мистическую» линию в творчестве писателя) причисляет немного позже, в 1930 году, Тургенева и Ремизов (Ремизов; 141–154). Характерно, что оба автора не высказывали подобных мыслей в доэмиграционнную пору.

В западных исследованиях 1970–80-х гг. прослеживаются оба обозначенные выше аспекта темы «Тургенев и русский символизм». Так, американская исследовательница М. Астман (Ledkovsky) рассматривает, в основном, эксплицитные оценки позднего тургеневского творчества в символистской критике (см.: Ledkovsky 1973; Астман 1983), а венгерский ученый Ж. Зельдхейи-Деак анализирует традицию поздних произведений Тургенева в художественной прозе русских символистов. В работах Зельдхейи-Деак справедливо выделены три жанровых направления в творчестве Тургенева 60 — нач. 80-х гг. («таинственные повести», стихотворения в прозе и стилизации), продолженные русскими символистами. Большая часть работ венгерской исследовательницы посвящена проблеме «Брюсов и Тургенев» (см.: Зельдхейи-Деак 1973; 1992; 1994), в них анализируются параллели между тургеневскими «таинственными» повестями и «малой» прозой Брюсова. При целом ряде верных и убедительных выводов, сопоставление проводится преимущественно в типологической плоскости, хотя исходный постулат исследовательницы утверждает генетическую связь между двумя литературными феноменами. Следует также отметить обращение к теме «Тургенев и Сологуб» в монографии Л. Клейман (Клейман; 11–17), посвященной ранней прозе Сологуба в том же типологическом аспекте³.

Типологическими параллелями ограничивается в своих работах и М. Астман. Такое ограничение объяснимо факторами объективного порядка. Высказывания символистских критиков о Тургеневе чрезвычайно противоречивы и неоднозначны. С другой стороны, точка зрения на тургеневское (не только позднее, но и раннее) творчество меняется в процессе эволюции русского символизма. Выделить смысловые доминанты и в том и в другом случае оказывается весьма не просто.

Однако существуют и субъективные, связанные с исследовательской методологией, причины, по которым тема до сих пор не имеет детального научного описания. В означенных выше западных исследованиях исторические аспекты функционирования русского символизма учитываются в минимальной степени. Не указывается даже на различие между «старшим» и «младшим» поколениями символизма, не говоря о таких «периферийных» по отношению к символизму поэтах, как Анненский и М. Кузмин. Кроме того, в исследованиях, о которых идет речь, не принимается во внимание жанровая локализация «тургеневской» темы в творчестве русских символистов. Дело в том, что у целого ряда символистских литераторов (Мережковского, Брюсова, Блока) помимо напечатанных при жизни и связанных с тургеневской проблематикой текстов, обнаруживаем тексты, при жизни не публиковавшиеся и содержащие обращение к «тургеневской» теме, которые как по своему смысловому потенциалу, так и по степени эмоциональной экспрессии гораздо более разнообразны, чем напечатанные статьи. Мы имеем в виду, например, размышления о Тургеневе в письмах, дневниках и записных книжках Блока (при фактическом отсутствии «тургеневской» темы в его критической прозе), присутствие «тургеневской» проблематики в дневниках и эпистолярии Брюсова при небольшом удельном весе высказываний о Тургеневе у Брюсова-критика. Кроме того, «скрытость», «имплицитность» этой темы проявляется еще и в том, что у некоторых авторов (Гиппиус, Сологуб, Блок) «тургеневская» тема проявляется в художественных текстах при фактическом ее отсутствии как в эпистолярии, так и опубликованных литературно-критических статьях (Гиппиус, Сологуб).

Даже поверхностное приближение к такому жанровому распределению «тургеневской» темы у русских символистов заставляет предварительно заключить, что тема необычайно важна, но по каким-то причинам носит периферийный («потаенный») характер. Интерпретация «тургеневской» темы у символистов отличается, например, от рецепции творчества Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского тем, что перечисленные имена присутствуют в большинстве символистских теоретических деклараций и занимают там центральное место. Кроме того, упомянутым классикам посвящено большое число написанных символистскими авторами статей и книг. С другой стороны, такие сравнительно редко упоминаемые в автометаописаниях авторы, как Гончаров и Лесков, отличаются от «символистского Тургенева» тем, что рефлексия об их произведениях не представляет отдельной («потаенной») линии в не предназначенных для печати символистских текстах, как это происходит с Тургеневым.

Учитывая все сказанное, в нашей монографии мы предполагаем остановиться, в первую очередь, на проблеме эксплицитной интерпретации тургеневского культурно-психологического облика и его творчества в текстах русских символистов. Под эксплицитностью мы подразумеваем не только включенность «тургеневской» темы в тексты-автометаописания (манифесты, литературно-критические статьи и т. д.), а также другие жанровые образования (письма, дневники, записные книжки), но и тот реминисцентный пласт в символистских художественных текстах, который основан на идейной оценке изображаемого. Соответственно, вне поля рассмотрения остаются те аспекты генезиса имплицитной поэтики символистской прозы, которые восходят к поздним текстам Тургенева. Мы считаем, что профессиональное решение этой проблемы возможно лишь при обращении к контексту западноевропейских литератур (в первую очередь, французской и немецкой).

Методологически мы ориентируемся на многоаспектный историко-литературный анализ темы. Во-первых, учитывается индивидуальная эволюция каждого обращающегося к «тургеневской» проблематике автора. Во-вторых, мы учитываем необходимые аспекты общей эволюции русского символизма. В-третьих, принимается во внимание и синхронная дифференциация каждого периода внутри эволюции русского символизма (см. об этом: Минц 1986). В-четвертых, при анализе интерпретации «тургеневской» темы в символистской критике учитываются как предшествующие «новому» искусству, так и современные ему «прочтения» тургеневских произведений в литературно-критических текстах различной идеологической ориентации. В-пятых (и это представляется особенно важным для нашей проблематики) мы учитываем в творчестве практически каждого представленного в монографии литератора-символиста соотношение жанров, предназначенных для прижизненной публикации (манифесты, статьи, художественные тексты), и жанров, для печати не предназначенных (письма, записные книжки, дневники). Это жанровое соотношение будет привлекать наше внимание с точки зрения локализации «тургеневской» темы. В-шестых, как уже было сказано, нас будет интересовать соотношение художественных и не художественных жанров (несмотря на подвижность границ между названными жанрами в русском символизме, такое различие все же существует) у символистов опять-таки в аспекте реализации «тургеневской» проблематики.

Такой подход, как нам кажется, позволит определить тип и характер литературной преемственности в русском символизме по отношению к тургеневской традиции.

Монография состоит из пяти глав. Первая из них («Тургенев в символистской критике») посвящена рассмотрению рецепции тургеневской традиции в критической прозе русских символистов. Мы прослеживаем интерпретацию Тургенева на материале статей лидеров символистского движения и второстепенных участников направления. Основной целью этой части работы является демонстрация зависимости оценок тургеневского наследия символистами от особенностей эволюции русского символизма, а также от той культурной роли Тургенева («посредника» между русской и европейской литературами), которая хорошо осознавалась представителями «нового» искусства, особенно в период его зарождения.

Вторая и третья главы («Тургенев и отвергнутая сюжетная линия романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»»; «Зинаида Гиппиус и Тургенев») описывают художественную интерпретацию Тургенева и его произведений в прозе «старших» символистов 1890-х годов. Объем монографии не позволяет проследить рецепцию тургеневских произведений на всем протяжении эволюции названных авторов, поэтому мы ограничиваемся лишь первым этапом их творческого пути. Необходимо, однако, подчеркнуть, что наибольший интерес как у Сологуба, так и у Гиппиус писательская индивидуальность Тургенева вызывает именно в 1890-е годы.

В четвертой главе «Блок и Тургенев» анализируется «тургеневская» тема в творчестве А. Блока. Поскольку мы начинаем исследование с периода «символистского кризиса» (конец 1900-х гг.) — времени экспликации интересующей нас проблемы в записных книжках и эпистолярии Блока, — то представляется в данном случае обоснованным проследить развитие «тургеневской» темы вплоть до конца творческого пути поэта (1921 г.). Как уже говорилось выше, «тургеневские» реминисценции в художественных текстах (и у Блока, и у других авторов) интересуют нас с точки зрения идейно-смысловой функции в тексте.

В пятой главе «Тургенев в художественной прозе «Аполлона»» анализируются тексты М. Волошина, А. Н. Толстого, О. Дымова, М. Кузмина. Задачей этой части работы является показать изменение функции тургеневской традиции в литературной культуре 1910-х годов. Показательно, что это изменение связано с непосредственной реакцией писателей постсимволистской ориентации на символистское движение.

Опубликованные нами на тему диссертации статьи вошли в монографию не в полном объеме. Поэтому в случае необходимости мы будем отсылать читателя к этим публикациям.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Белый А. На рубеже двух столетий. М.; Л., 1930; Белый А. Начало века. М.; Л., 1933; Белый А. Между двух революций. Л., 1934.

² В этом отношении очень показательны работы Л. В. Пумпянского о Тургеневе, представляющие собой послесловия к нескольким томам «Собрания сочинений» 1930-х гг. По глубине анализа и широте охвата анализируемого материала они вплоть до нашего времени являют собой блестящий образец исследовательского мастерства. В то же время мы находим в них весь «понятийный аппарат» вульгарно-социологического метода. Эволюция проблематики Тургенева-романиста трактуется здесь в социально-классовых категориях, как постепенное «преодоление» сосредоточенности художника на дворянской теме: «Надо исходить из главного факта всей русской литературы: борьбы дворянина с разночинцем, а сами произведения трактовать не в наивно-педагогическом, а в историко-материалистическом духе»; «“лишних” групп не бывает, есть только группы с ненормальностями развития, с атрофией функций. “Люди 40-х годов” такой ненормальной группой и были» (Пумпянский 1930; 21).

³ В книге Б. Конрад об И. Анненском также отчасти затрагивается проблема рецепции Тургенева, однако в центре интересов исследовательницы находится не столько вопрос об отношении Анненского к Тургеневу, сколько своеобразие литературно-критического метода Анненского (Conrad 1976; 71–85; 183–187).