К СТИХОТВОРЕНИЮ «ТАИТСЯ ПЕЩЕРА…»
(Пушкин и Овидий)^(*)

Д. П. ЯКУБОВИЧ

Интерес к Овидию у Пушкина замечается очень рано и не оставляет его почти во все время его недолгой жизни — то здесь, то там встречается имя великого римского поэта или стихи, посвященные ему, или цитаты из него, или отзыв о нем.

Проследим, как растет этот интерес хронологически. Он мог проявиться у Пушкина очень рано, ибо в лицее в числе наук начального курса уже была латынь, и, по отзыву читавшего ее Н. Ф. Кошанского, успехи Пушкина в латинском классе были хороши. С одной стороны, Кошанский и Галич, с другой — поэтические переводы и подражания Дельвига должны были будить интерес Пушкина к античным авторам. Кажется, первое упоминание об Овидии относится к 1814 году. Правда, в «Городке», среди перечисляемых «парнасских жрецов», имени Овидия мы не находим. Но уже стихотворение «К Батюшкову» Пушкин заканчивает так:

Играй: тебя, младой Назонъ,
Эротъ и Грацiи внчали.

Здесь Пушкин, вероятно, имеет в виду Овидия — автора «Героид», любовных посланий и элегий. В 1816 г, в стихотворении «Сон» Пушкин пишет: «пускай любовь Овидии поютъ… я сонъ пою»… Таким образом, Пушкин еще в лицее знал и в некоторых отношениях ценил Овидия.

Но вот приходят годы ссылки — теперь мысли Пушкина все время вращаются около личности древнего поэта. П. И. Бартенев в статье «Пушкин в Южной России» сообщает: «другим его любимцем был тогда Овидий», а И. П. Липранди замечает по этому поводу: «Действительно, Овидий очень занимал Пушкина»… «Знаю, что первая книга, взятая у меня Пушкиным, была Овидий во французском переводе, и книги оставались у него с 1820 по 1823 г.»¹.

Но теперь Пушкина интересует в Овидии уже другое: римский поэт важен ему не как певец любви, а как поэт элегий и изгнанья. Письмо к Гнедичу от 24 марта 1821 г. прямо начинается со сравнения своей судьбы с судьбой Овидия:

Въ стран, гд Юлiей внчанный,
И хитрымъ Августомъ изгнанный
Овидiй мрачны дни влачилъ,
Гд элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Онъ малодушно посвятилъ…

И там и здесь «остракизм» (письмо Глинке 1823 г.), «эгида ссылки», хотя и вызванной, соответственно разным эпохам, разными причинами. Тогда же Чаадаеву Пушкин пишет о стране, «где прах Овидиев пустынный мой сосед».

В варианте «Желания» читаем: «В моих руках Овидиева лира, счастливая певица красоты, певица нег, изгнанья и разлуки»… (1821 г.).

Письмо к Гнедичу 29 апреля того же года Пушкин начинает цитатой из Овидиевых Tristia (I элегия I книги):

Parve (nec invideo) sine me, liber, ibis in urbem,
Heu mihi! Quo domino non licet ire tuo» etc.

имея в виду издание «Кавказского пленника».

Но определеннее всего увлечение образом Овидия — в знаменитом стихотворении «К Овидию»², которое Пушкин сам очень любил, ценил и сильно желал видеть в печати:

«Как слог — я ничего лучше [«Разбойников»] не написал (кроме послания к Овидию)» (черновое, кн. Вяземскому от 14–X–23 г.); «Каковы стихи мои к Овидию?.. Душа моя и Руслан и Пленник и Noël и все дрянь в сравнении с ними» (брату от 30–I–23 г.) и в письме к А. А. Бестужеву (от 21–VI–22 г.): «Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились… предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию — но старушку [цензуру] можно и должно обмануть». В письме от 4–IX–22 г. брату Пушкин вносит поправки в то же стихотворение; в письме от 18–X–22 г., ему же, беспокоится: «получено ли мое послание к Овидию?» и смеется над своим ходатайством об освобождении:

О други, Августу мольбы мои несите!
Но Августъ смотритъ Сентябремъ.

В декабре 1821 г. Пушкин вместе с И. П. Липранди едет к Дунаю, на берега Черного моря и посещает между прочим Измаил и Аккерман, где ищет следов пребывания Овидия. «Не раз случалось мне, рассказывает Липранди, быть свидетелем разговора об этом предмете Пушкина с В. Ф. Раевским и К. А. Охотниковым»… «В пути Пушкин жалел, что не захватил какого-то тома Овидия»³. Несомненно, в Измаиле Пушкин думал об Овидии, так как знал, что через Дунай, при его устье, находились Томы (теперь Кюстендже в Добрудже), где Овидий жил. К числу невыясненных вопросов Пушкинской биографии принадлежит, между прочим, вопрос о том, был ли Пушкин в Овидиополе (П. И. Бартенев)⁴, где, как прежде думали, и были Томы, место ссылки Овидия, — или только из башни Овидия мог видеть город (Надеждин)⁵. Во всяком случае уже само название этого города поддерживало в нем думы об Овидии. (Быть может, в качестве любопытного совпадения, можно отметить, что Пушкин в мае 1821 г. думал о записи в масонскую кишиневскую ложу, именуемую «Овидий».)⁶).

К 1822 г. относится послание «Баратынскому из Бессарабии», где опять вспоминается Овидий:

Еще донын тнь Назона
Дунайскихъ ищетъ береговъ,

и Баратынский сравнивается с ним:

Обнять миле мн
Въ теб Овидiя живого.

Далее об Овидии говорится и в первой главе «Евгения Онегина», начатой, по свидетельству самого Пушкина, также в Бессарабии:

Наука страсти нжной,
Которую восплъ Назонъ,
За что страдальцемъ кончилъ онъ,
Свой вкъ блестящiй и мятежный
Въ Молдавiи, въ глуши степей,
Вдали Италiи своей» (I гл., строфа VIII)⁷.

К этим стихам Пушкиным сделано обширное примечание: «Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Аккерман, ни на чем не основано. В своих элегиях Ex ponto он ясно означает место пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около 50 лет, а развратная Юлия десять лет тому прежде была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: Alterius facti culpa silenda mihi» ⁸.

В 1824 г. послание «К Языкову» Пушкин заключает стихами:

Клянусь Овидiевой тнью:
Языковъ, близокъ я теб.

Наконец, в 1824 г. Овидию же посвящены знаменитые строфы «Цыган», о которых Белинский говорит: «Эпизод об Овидии заключает в себе гораздо больше поэзии, нежели сколько можно найти ее во всей русской литературе до Пушкина:

Онъ былъ уже лтами старъ,
Но младъ и живъ душой незлобной.
Имлъ онъ псенъ дивный даръ
И голосъ шуму водъ подобный…

Действительно, только любимого, сильно любимого поэта можно было воспеть, так прекрасно вложив эти слова в простой, полный эпического спокойствия и первобытной эмоции рассказ старика цыгана.

В 1825 г. в письме к А. А. Бестужеву из Михайловского (май–июнь) Пушкин пишет: «Грех отнять это титло [гениев] у таких людей, каковы Виргилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они кроме двух последних (курс. наш)… шли столбовой дорогой подражания». В 1830 году к «Домику в Коломне» Пушкин берет эпиграф из Овидия: «Modo vir, modo foemina». Тот же самый эпиграф — к предполагаемому предисловию к «Запискам А. Н. Дуровой» в 1836 году. Среди «журнальных статей» 1830 г. имеется между прочим такая заметка: «Шестой песни Онегина не разбирали, даже не заметили в “В. Е.” лат. опечатки. К стати: с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал латинской книги и совершенно забыл лат. язык. Жизнь коротка, перечитывать некогда»… Но как раз вскоре после этого другая заметка: «я вспомнил предания мифологические, Превращения Овидиевы, Леду, Филлиру, Пазифаю, Олимпию, Пигмалиона — и принужден был признаться, что все сии вымыслы не чужды поэзии, или, справедливее, ей принадлежат». Очевидно, в первой заметке — значительное преувеличение. Ее нельзя понимать буквально: постоянное возвращение и после лицея к латинским авторам, переводы из древних и цитаты из них у Пушкина встречаются очень часто и отнюдь не позволяют думать, что он «не раскрывал латинской книги». В статье «о гекзаметрах Мерзлякова» (1830 г.) Пушкин говорит о форме стихов Овидия и называет их «изысканно-щеголеватыми». Последним упоминанием об Овидии является заметка Пушкина о «Фракийских элегиях» Теплякова (1836 г.). Пушкин находит, что «поэт приветствует незримую гробницу Овидия стихами слишком небрежными», далее он защищает Овидия от нападок французского поэта Гросета (цитату из которого: «Je cesse d’estimer Ovide» — «я перестаю почитать Овидия» — он запомнил): «Книга Tristium не заслужила такого строгого осуждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме “Превращений”). Героиды, Элегии любовные и сама поэма “Ars amandi”, мнимая причина его изгнания, уступают “Элегиям Понтийским”. В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! сколько живости в подробностях! и какая грусть о Риме! какие трогательные жалобы! Благодарим г. Теплякова за то, что он не ищет блистать душевной твердостию на счет бедного изгнанника, а с живостью заступается за него». И дальше: «Песнь, которую поэт влагает в уста Назоновой тени, имела бы более достоинства, если бы г. Тепляков более соображался с характером Овидия, так искренно обнаруженным в его плаче. Он не сказал бы, что при набегах Гетов или Бессов, поэт радостно на смертный мчался бой. Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге. См. Trist. Lib. IV. El. I».

Эта заметка вдвойне интересна: как решительною защитою Пушкиным своего любимца, так и обнаруженным им знанием характера Овидия. Вместе с тем подробная ссылка на книгу и главу указывает, что Пушкин в 1836 г. снова держал книги Овидия в руках.

Не задаваясь здесь целью перечислить все образы, навеянные Пушкину Овидием, считаем нужным отметить, что таковые несомненно имеются. Достаточно указать Мидаса (II кн. «Метаморфоз»), может быть Леду и Ариона⁹; не указана до сих пор и связь программы «Актеон» с Овидиевым мифом об Актеоне (III кн. «Метаморфоз»¹⁰), неоднократные упоминания Пигмалиона: ср., например, черновик письма к Гнедичу от апреля 1822 г.: «прелестная баснь о Пигмалионе, обнимающем холодный мрамор», и строфу II, IV главы «Онегина»:

То вдругъ я мраморъ видлъ въ ней
Передъ, мольбой Пигмалiона
Еще холодный и нмой,
Но вскор жаркой и живой.

Эхо, безсонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Фебъ, увидвъ ее, страстiю къ ней воспылалъ.

У Овидия первая любовь Аполлона — нимфа Дафна, дочь бога фессалийской реки Пенея. Начало мифа таково: Аполлон, увидев нимфу, страстно полюбил ее, она же, увидав бога, понеслась от него словно гонимая ветром. Постой, дева, Пенея! взывал он… Миф о «Дафне» был известен Пушкину — он упоминается в статье «О гекзаметрах Мерзлякова», статье того же года, что и «Рифма».

Из юношеских стихотворений в послании «К Батюшкову» 1815 г. упоминается об Икаре:

И съ дерзостнымъ Икаромъ
Страшась летать не даромъ,
Бреду своимъ путемъ…

В примечании к этому стиху С. А. Венгеров в своем издании говорит: Пушкин всегда полосами находился не только под властью одного общего настроения, но и отдельного какого-нибудь имени, образа, сравнения. И в данном случае Икар не в первый раз назван. В послании к Дельвигу, в первоначальной редакции тоже говорится об Икаре:

…Стихами до надсаду
Жужжитъ Икару вслдъ.

Нам представляется, что образ Икара также вызван чтением Овидия («Метаморфозы» VIII, 183–235).

Л. Н. Майков находит также значительное сходство «Торжества Вакха» (1817 г.) с одним местом Овидиева «Искусства любить» (Lib. I, с. 541).

В заключение остановимся на сходстве стихотворного отрывка из XI книги «Метаморфоз» Овидия с незаконченным и почти не комментированным наброском Пушкина, известным под названием «Таится пещера» (1827 г.)¹².

Сличим оба текста:

X. Est рrоре Cimmerios longo spelunca recessu,
Mons cavus, ignavi domus et penetralia Somni:
Quo nunquam radiis oriens, mediusve, cadensve
Phoebus adirе potest. Nebulae caligine mixtae
Exhalantur humo, dubiaeque crepuscula lucis.
Non vigil ales ibi cristati cantibus oris
Evocat Auroram: nec voce silentia rumpunt
Sollicitive canes, canibusve sagacior anser.
Non fera, non pecudes, non moti flamine rami,
Humanaeve sonum reddunt convicia linguae.
Muta quies habitat: saxo tamen exit ab imo
Rivus aquae Lethes, per quem cum murmure labens
Invitat somnos crepitantibus unda lapillis.
Ante fores antri fecunda papavera florent,
Innumeraeque herbae: quarum de lacte soporem
Nox legit, et spargit per opacas humida terras.
Janua, quae verso stridorem cardine reddat,
Nulla domo tota; custos in limine nullus.
At medio torus est, ebeno sublimis in antro,
Plumeus, unicolor, pullo velamine tectus:
Quo cubat ipse Deus, membris languore solutis.
Hunc circa passim, varias imitantia formas,
Somnia vana jacent totidem, quot messis aristas,
Silva gerit frondes, ejectas litus arenas¹³.

Стихотворение Пушкина восстанавливаем по черновикам тетради Московского Румянцевского Музея (№ 2368, л. 36)¹⁴:

К сожалению, стихотворение на этом и обрывается, но и в этом исчерканном отрывке, нам кажется, можно усмотреть сходство со стихотворением Овидия. Пушкин взял тот же образ потаенной пещеры (трижды написано и зачеркнуто: «глуб, въ глубокой, глубокой», встречается слово «таинственный»), с заслоненным входом и с вьющимся ручьем, что и у Овидия.

Проанализируем последовательно оба текста. Над первою же строчкой Пушкинского стихотворения в черновике, рядом с рисунком ветвей, расположена схема размера пьески, сильно напоминающая гекзаметр¹⁶. В. Я. Брюсов в своей статье о «стихотворной технике» Пушкина прямо считает стихотворение написанным гекзаметром ¹⁷. Так как схема предпослана стихотворению, то, по-видимому, Пушкину важно было именно гекзаметром написать эту пьеску, это как бы задание определенное. Пушкин несомненно об этом размере думал здесь, и это, по нашему мнению, дает возможность полагать, что мысль о гекзаметре вызвало Овидиево «Царство сна», написанное гекзаметром же. Значительно то, что образ пещеры, входа в нее, и ручья ассоциирован именно с этим родом стиха.

Несколько выше уровня первой строки написаны слова «таится пещера», и трудно сказать, представляют ли они окончание незаписанной строчки или относятся к первой известной нам, образуя:

Въ рощахъ Карiйскихъ, любезныхъ ловцам, таится пещера.

У Овидия описание Царства Сна тоже начинается с пещеры — spelunca longo recessu (пещера с длинным углублением) — отсюда у Пушкина, по нашему мнению, нагнетательный образ глубины.

В первой строке у Овидия: «Est prope Cimmerios…» — буквально — «есть близ Киммерийцев» или «в краю Киммерийцев». У Пушкина: «В рощах Карийских» (или первоначально «в роще Карийской»), Овидий, вероятно, имел в виду мифическую страну, где никогда не было солнца (упоминаемую и Гомером в Одиссее, λ, 13 sqq). Однако любопытно, что как раз история обоих народов — киммерийцев (исторический народ родом из Босфора Киммерийского) и карийцев до сих пор считается не вполне выясненной, а между тем имеются некоторые данные для сближения их в одну группу: киммерийцы около VIII или VII в. до Р. X. грабили Малую Азию, Фригию, Лидию, в борьбе с ними пал Лидийский царь Гигес. Имя того же Гигеса встречается также в истории карийцев. Далее, карийцы в союзе с египтянами направились против ассирийцев около 664 года. Киммерийцы тоже столкнулись около 575 года с ассирийцами. Известно, что лидийский царь Алиат боролся с карийцами. Он же известен, как освободитель Малой Азии от киммерийцев¹⁸. Есть, правда, некоторые данные, на первый взгляд противоречащие такому допущению (например, указываются столкновения киммерийцев с лидийцами, и в то же самое время известна дружба с последними карийцев), но при запутанности и непостоянстве древних отношений это не представляется столь существенным, тем более, что сведения о них крайне ограничены.

Нам важно только то, что некоторые основания для такого сближения, точнее, некоторые ассоциации (даже и звуковые) в этой области имеются, и если предположить, что у Пушкина случайно они были (из комментариев к древним, Геродота и пр.), то весьма вероятно, что неопределенное понятие Киммерийского края он заменил в стихе равнозначащим понятием Карийских рощ.

Но У Пушкина — поэтическая конкретность: «любезных ловцам» (около зачеркнуто «и» и еще какое-то слово)¹⁹. Карийские рощи действительно славились, как убежища разбойников и морских пиратов, а с другой стороны, считались священными, и знание этого во всяком случае интересно и характерно для Пушкина.

Далее, у Пушкина, как и у Овидия — описание деревьев и входа; только у Пушкина — «Стройные сосны (первоначально было, по нашему мнению: “клены”, “ветлы”, а эпитет: “древние”) склонились ветвями», у Овидия упоминаются просто «ветви деревьев» («rami», ramus, i — ветвь). У Пушкина после слова «вход» — пропуск, затем слово «заслонил», дальше опять зачеркнуто. У Овидия: «У входа в пещеру цветет в изобилии мак и бесчисленные травы» — «Ante fores antri fecunda рараvеrа florent». Таким образом, пропуску у Пушкина мог бы соответствовать как раз мак (маки) или название какого-либо другого растения. Поэтому мы считаем совершенно произвольной старую редакцию этого стиха: «Вход в нее заслонен сквозь ветви блестящим в извивах»²⁰ (мы прочли предположительно «по роще», слово же «бродящий» явственно написано с таким окончанием, зачеркнуто и потом восстановлено). Еще более нас убеждает в нашем толковании слово: «заслонил», прочитанное так С. А. Венгеровым вместо старого «заслонен»²¹.

Образ плюща — «любовника расселин» (первоначально: «мшистых») у Пушкина совершенно самостоятелен, и, по нашему мнению, им и вызваны по ассоциации, написанные сейчас же после этого стихотворения, на том же месте, отделенные только чертой, первоначальные строки VI строфы, VI главы «Онегина»:

Кругомъ его цвтетъ шиповникъ
Минутный встникъ теплыхъ дней
И вьется плющъ²² могилъ любовникъ²³
И свищеть ночью соловей…

Очень вероятно, что эти, возможные как вставка в «Онегина», 4 стиха и отвлекли Пушкина от первоначальной мысли.

Заключительное описание ручья (первоначально «ключа», струящегося дугой, «звонкой», «светлой», «дерзкой») поразительно совпадает у обоих поэтов.

У Пушкина:

Звонкой струится дугой, сбгая съ камня на камень
                                                 пещерное дно затопляетъ
Рзвьй ручей,                                               пробивъ глубокое русло
Ключъ по рощ густой, веселя ее                                              вiется
                                                                            сладкимъ журчаньемъ.

У Овидия (буквально): «Из под низу скалы (по руслу) вытекает ручей с водой Леты. С журчаньем по нем падая, шурша по камням, волны навевают дремоту»…

Резюмируя все вышесказанное, мы считаем весьма вероятным, что Пушкинское стихотворение навеяно Овидием: во-первых, потому, что Пушкин Овидием сильно увлекался вообще, в частности — «Метаморфозами», и сюжет «Царства Сна» мог остаться у него в памяти; во-вторых, по схеме гекзаметра; и, в-третьих, по сходству образов и отдельных деталей.

Неизвестно, конечно, что вышло бы, если бы Пушкин закончил свой набросок, но нам кажется вполне естественным, что, взяв внешний фон антологической картинки у Овидия, Пушкин оживил его мертвое царство сна с водою Леты, уже упомянув хотя бы о ловцах, посещающих рощи. Нам это не кажется противоречием. Пушкин хотел, должен был вдохнуть жизнь в «Царство Сна».

¹ «Русский Архив», 1866 г., стр. 1267. ^Назад

² Ср. П. О. Морозов, Комментарии к III т. Акад. изд. и А. И. Малеин, «Пушкин и Овидий» в ХХIII–XXIV вып. «Пушкин и его современники» — параллели с Овидиевыми «Tristia», показывающие, что, если Пушкин и не изучал Овидия как специалист-филолог, то во всяком случае великолепно знал его как поэт глубоко симпатичного ему поэта. ^Назад

³ В библиотеке Пушкина имелись пять изданий Овидия: два на русском, два на французском и одно на латинском языках: №№ 260, 278, 1231, 1232 и 1233 (см. «Пушкин и его современники». Вып. IX–X. Библиотека А. С. Пушкина, предисловие Б. Л. Модзалевского) и сведения об Овидии и его биографии в сочинениях Вольтера и Маро. ^Назад

⁴ «Русский Архив», 1866, стр. 1152 и 1163. ^Назад

⁵ «Одесский Альманах на 1840 г.» ^Назад

⁶ Пушкин. Сочинения под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 174. ^Назад

⁷ Любопытно сравнить с этими стихами некомментированное еще двустишие:

Молвой покинутый изгнанникъ
Въ степяхъ Молдавiи забытъ…

⁸ Другая справка об Юлии имеется среди «Мелочей» 1830 г. в замечаниях на анналы Тацита: «Юлия, славная своим распутством и ссылкой Овидия». В VI томе Овидия Пушкинской библиотеки разрезаны стр. 353–368 о ссылке Овидия. ^Назад

⁹ Миф об Арионе Пушкин мог узнать также из Геродота или Цицерона. ^Назад

¹⁰ Пушкин, Сочинения под. ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 196. Сюда же можно отнести «В лесах Гаргарии» (ср. «Пушкин и его современники», вып. XXVIII, стр. 100, заметка А. И. М—на). ^Назад

¹¹ Ovid. «Metam.» Lib. I (как раз эта книга разрезана в Пушкинском экземпляре С. Marot, «Oeuvres complètes»). ^Назад

¹² Хотя в крошечных розовых томиках Пушкинской библиотеки латинское издание Овидия не разрезано в этой книге «Метаморфоз», но брошюровка позволяет и там просмотреть историю Гальционы и наиболее поэтическое место XI книги — «Царство Сна» (стихи 592–615). Пушкин, конечно, знал и держал в руках и другие издания, и во всяком случае, прекрасно знал перевод Жуковским всего этого мифа («Цеикс и Гальдиона», из превращений Овидиевых). ^Назад

¹³ Даем перевод:.

                                   (Царство сна.)

Есть в Киммерийском краю пещера, ушедшая в гору,
Царство ленивого Сна, куда ни с зарею, ни в полдень
Солнце не может войти, блеснуть золотыми лучами.
Там в полумраке земля испаряет седые туманы,
Гимном Аврору-зарю не будит внимательный певень,
Ни беспокойных собак, ни чуткого гуся не слышно.
Мертвый покой там царит. И пошлую речь человека,
Рев заунывный зверей, ветвей колыхаемых ветром
Скрип не разносит вокруг там многоголосая Эхо…
Лишь из подошвы скалы волна выбегает с журчаньем —
Речка забвенья течет и ропотом сны навевает…
Пышные маки цветут у входа в глухую пещеру,
Море зеленое трав, из сладкого сока которых
Сеет душистая ночь сны над тенистой землею…
Нету в том царстве дверей — печального скрипа не слышно.
Всякий, кто хочет войдет — привратника нет на пороге.
Черного дерева там причудливо высится ложе,
Пухом покрыто оно, подернуто темным покровом,
Бог почивает на нем с расслабленным негою телом
И вкруг него стеной, но капризные формы меняя,
Легкие, лживые сны, сплетясь в хороводы блуждают.
Легкие, лживые сны — их много как в поле колосьев,
Много как листьев в лесу, как тайн у безбрежного моря. ^Назад

¹⁴ По фотографии из собрания С. А. Венгерова. ^Назад

¹⁵ В нашей транскрипции в квадратные скобки заключены слова зачеркнутые, но восстановленные Пушкиным; в круглые — разобранные нами предположительно. ^Назад

¹⁶ Ср. краткий комментарий Н. О. Лернера в издании под ред. С. А. Венгерова, т. IV, стр. LXI. ^Назад

¹⁷ Там же, т. VI, стр. 353. ^Назад

¹⁸ Ср. также об обоих народах у Геродота в его истории (кн. I, 15, 678 и кн. IV, I, 11) и статьи в Энциклопедическом Словаре Брокгауза—Ефрона. ^Назад

¹⁹ Мы прочли его: «богамъ». ^Назад

²⁰ Пушкин, Сочинения под ред. П. О. Морозова, т. II, стр. 65. ^Назад

²¹ В подлиннике первоначально написано и зачеркнуто: «заслоняют» и вариант: «стерегут». ^Назад

^22/23 Курсив наш. ^Назад

^(*) Пушкинский сборник памяти профессора Семена Афанасьевича Венгерова. М.–Пгр., 1922. С. 282–294. ^Назад