ВЕРХОВНЫЙ УГОЛОВНЫЙ СУД 1826 ГОДА:
ДЕКАБРИСТСКАЯ ВЕРСИЯ
В ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ^*

К. Г. БОЛЕНКО, Н. В. САМОВЕР

История Верховного уголовного суда 1826 года изучена весьма хорошо. Наиболее значительными работами являются подготовленный С. В. Мироненко, С. А. Селивановой и В. А. Федоровым XVII том сборника «Восстание декабристов. Документы» (М., 1980), посвященный специально организации процесса и деятельности Верховного уголовного суда, а также монография В. А. Федорова о следствии и суде «Своей судьбой гордимся мы…» (М., 1985).

Вместе с тем за пятнадцать лет, прошедших после выхода в свет фундаментальной монографии Федорова, не появилось ни сколько-нибудь значительного нового исследования на эту тему, ни крупной публикации источников. Упомянутый том «Восстания декабристов» составители рассматривали как итоговый труд, несмотря на то что неопубликованными оставались еще тысячи архивных листов. По мнению составителей, содержащаяся в них информация уже не представляла сколько-нибудь значительной ценности для исследователей¹. Неудивительно, что выполненная Федоровым в 1992 году публикация донесений одного из судей А. X. Бенкендорфу² имела характер небольшого добавления, а изданная им в том же году книга «Декабристы и их время», одна из глав которой посвящена следствию и суду, не содержала ничего нового.

Столь явное падение интереса к теме дает серьезные основания говорить об исчерпанности научной парадигмы и необходимости искать новые подходы. Прежде всего это относится к обновлению взгляда на источниковую базу и, в частности, на воспоминания самих декабристов, которые по традиции воспринимаются исследователями с большим доверием и рассматриваются как источники, едва ли не равные по значимости официальным документам. Однако насколько образ суда, созданный декабристами, соответствует действительности, остается до сих пор невыясненным.

Первая концепция суда над декабристами была создана в официальных документах и немногих газетных статьях, появившихся сразу после событий. Верховный уголовный суд был представлен в них как объективный и беспристрастный, а заговорщики — как кучка кровожадных злодеев, апологетов цареубийства и гибельного безначалия³. Складывавшаяся впоследствии декабристская версия в этих условиях, естественно, приобретала полемический характер: осужденным было важно познакомить общество со своими действительными целями, обосновать закономерность возникновения тайных обществ⁴, что само по себе не могло не бросить тень на следствие, суд и вынесенный приговор.

Мифологичность и категоричная бесцеремонность официальных формулировок не располагали к сдержанности в ответах. Поэтому не удивительно, что относительно небольшие по объему фрагменты мемуаров, посвященные следствию и суду (не говоря уже о публицистических текстах), оказались весьма резкими и полемически заостренными.

Свою роль в складывании декабристской версии суда сыграли и психологические факторы, на которых следует остановиться подробнее. Так, в своей деятельности члены тайных обществ руководствовались в первую очередь представлениями об обязанностях честного человека перед своей страной, однако подобные идеи лишь наслаивались на привитые с детства и закрепленные службой сословные представления о чести и долге дворянина перед государем. До поры остававшееся под спудом, противоречие между этими этическими императивами ярко проявилось на следствии. Вырванные из круга единомышленников и иногда поставленные непосредственно перед царем, одни подсудимые (А. И. Одоевский, А. В. Поджио, С. П. Трубецкой и др.) не могли выработать ясную линию поведения и «ломались»: каялись, оговаривали товарищей и признавались даже в том, о чем их не спрашивали; другие (А. А. Бестужев, Г. С. Батеньков, П. Г. Каховский, К. Ф. Рылеев, В. И. Штейнгель), признавая свою вину, пытались вести со следствием конструктивный диалог и если не полностью оправдать существование тайных обществ, то хотя бы объяснить их появление политической ситуацией в александровской России и тем самым исполнить долг и подданного, и гражданина.

Известно, что подобное поведение во многом было спровоцировано самим Николаем I. Вмешательство государя с самого начала превращало Следственный комитет в простой инструмент монаршей воли и выводило ситуацию за рамки формальной законности: демонстрация раскаяния и верноподданнических чувств приобретала большую цену, а варианты возможных решений участи оказывались куда разнообразнее, чем можно было ожидать, учитывая суровость действовавшего уголовного законодательства. Николай, подчеркивая во время допросов и позднее — устами следователей, — что восстановление доверительной связи между сюзереном и подданным способно искупить многие преступления⁵, оживлял в сознании собеседников сословные этические стереотипы и добивался того, чего не смог бы получить никакими пытками: откровенности и отказа от героических ролевых установок. Следственная комиссия нередко выступала как промежуточная инстанция между арестованными и царем: разрешала писать на имя государя, вела «конфиденциальные беседы» от его имени, сообщая, например, что «государь желает видеть только вашу откровенность, и что вы чувствуете милости его», или, с другой стороны: «Вы, господа, не хотите довериться милосердию государя и заставляете его поступать с вами по всей строгости наших законов»⁶.

Такая тактика не имела бы успеха, если бы не отвечала ожиданиям самих декабристов. Однако шаг некоторых из них навстречу власти предполагал, что их судьба будет решена с учетом всех обстоятельств: от мотивированности политического заговора в тогдашней России до принесенного раскаяния. Откровеннее всех описал этот механизм «обмена» А. П. Беляев, которого, равно как и других арестованных офицеров, посещал на главной гауптвахте великий князь Михаил Павлович: «<…> великодушное обращение произвело на меня такое влияние, что я решил в мыслях моих уже не скрывать <…> истинных моих побуждений и, если б государь вздумал простить нас, прямо объявить ему, что за его великодушие не хочу его обманывать и готов рассказать об участии в тайном антиправительственном обществе»⁷. Однако действительность развеяла надежды на возможность подобных рыцарских взаимоотношений между монархом и благородными заговорщиками. События развивались по совершенно другому сценарию: приговор оказался суровым, осужденные были представлены обществу закоренелыми злодеями, — и те, кто делал шаги навстречу следствию, оказались в положении мальчишек, обведенных вокруг пальца.

Нет сомнения, что немалая часть декабристов (и тех, кто раскаивался искренне, и тех, кто пытался обменять лояльность к новому государю на помилование и признание за ними некоторой правоты) испытывала острую потребность в автореабилитации — во мнении общества, перед товарищами по каторге, в собственных глазах.

Как было убедительно показано О. В. Эдельман, одним из механизмов самооправдания и взаимного примирения осужденных стало создание ими в Сибири собственной версии следствия, «порой даже противоречившей хорошо известным фактам», в которой декабристы «стали объяснять свои ошибки, неосторожность, срывы лживостью и коварством Следственного комитета»⁸. Соответствующая трактовка суда просто не могла не сложиться. Тем более что именно суровый приговор и казнь, а не следствие, подвели итог процессу и сделали то, о чем может только мечтать каждый заговорщик и к чему многие декабристы были готовы еще до восстания: преступники превратились в мучеников.

Позднее Н. В. Басаргин писал, что приговор «был так несообразен с нашей виновностью, представлял такое несправедливое к нам ожесточение, что как-то возвышал нас даже в собственных наших глазах (здесь и далее курсив наш. — К. Б., Н. С.). <…> Я теперь даже уверен, что если бы правительство вместо того, чтобы осудить нас так жестоко, употребило меру наказания более кроткую, оно бы лучше достигло своей цели, и мы бы больше почувствовали ее, даже, может быть, больше бы сожалели о той доле значения в обществе и преимуществе прежнего нашего положения, которые теряли. Лишив же нас всего и вдруг поставив на самую низкую, отверженную ступень общественной лестницы, оно давало нам право смотреть на себя, как на очистительные жертвы будущего преобразования России; одним словом, из самых простых и обыкновенных людей делало политических страдальцев за свои мнения, этим самым возбуждало всеобщее к нам участие, а на себя принимало роль ожесточенного, неумолимого гонителя»⁹. Комплекс вины, не будь он задавлен суровым приговором, из многих декабристов мог сделать образцовых слуг не только отечества, но и престола. Впоследствии это продемонстрировали некоторые деятели тайных обществ, не подвергшиеся суровым наказаниям и достигшие высоких чинов и должностей (например, М. Н. Муравьев, В. А. Перовский, П. X. Граббе). Окончательно разрывая социальные и служебные связи, еще привязывавшие декабристов к престолу, приговор вытравлял у них чувство долга дворянина перед самодержцем и помогал преодолеть моральную раздвоенность.

На последней фразе Басаргина — о всеобщем участии — стоит остановиться особо. Хорошо известно, что некоторые современники восприняли приговор резко отрицательно¹⁰, однако таких было явное меньшинство¹¹. У большинства же приговор вызывал, очевидно, самые противоречивые эмоции: ужас перед страшными для дворянина преступлениями, с одной стороны, и сочувствие жертвам политических увлечений, их родным и близким — с другой. Почти 600 «прикосновенных к делу», около 300 «пострадавших», еще множество, возможно тысячи, со страхом ожидавших ареста, — таких масштабов заговора Россия еще не знала, и мало было тех, кто не ощутил бы его пугающую близость, особенно в столицах. «Государственные злоумышленники» были сыновьями, мужьями, братьями, кузенами, друзьями, знакомыми, сослуживцами, соседями по имению или, самое меньшее, знакомыми знакомых и соседей. «Да поможет Бог истребить этих несчастных», — писала в своем дневнике В. П. Шереметева, и эта ее парадоксальная формулировка, пожалуй, лучше всяких других отразила глубину общественной трагедии 1826 года¹². Описанные А. И. Кошелевым, Ф. Ф. Вигелем и другими очевидцами «ужас и уныние», поразившие общество при известии о приговоре — возможно, несколько преувеличенные, — не означали несогласия с ним, но скорее свидетельствовали о потере последних надежд на чудо и подчеркивали безвозвратность происшедшего¹³.

Горе захватило слишком многих, чтобы следовало его стыдиться или было возможно переживать в одиночку. Характерный для междуцарствия страх перед новой Смутой, значительно усугубленный 14-м декабря, с годами забывался, ненависть к злоумышленникам таяла, сочувствие росло. Декабристы ощущали этот «фон» постоянно: и, разумеется, в письмах родных, и в нетяжелых для большинства условиях каторги, и в отношении к ним коменданта Нерчинских рудников С. Р. Лепарского и многих сибирских чиновников. Лишенное политического подтекста «участие» общества не оправдывало заговорщиков, но лишь поддерживало морально. Тем не менее превращение «злодеев» в «несчастных» (своего рода общественная моральная «амнистия») могло у самих декабристов порождать надежды на полное, в том числе политическое, оправдание в глазах общества¹⁴. Кроме того, эта метаморфоза и в самом общественном мнении делала возможным следующий шаг: превращение «несчастных» в «мучеников» и «жертв тирании», для чего было достаточно мало-мальски оппозиционных настроений¹⁵. Это означало уже отрицание вынесенного приговора, а значит и моральную, и политическую реабилитацию осужденных.

Мученический венец предполагает наличие «ожесточенного, неумолимого гонителя». В качестве такового в декабристской мемуарной традиции выступал, естественно, Николай I. Но для оправдания предшествующей восстанию деятельности тайных обществ необходимо было поставить под сомнение всю политическую систему, против которой выступили декабристы. Этой цели служило разоблачение лживости и коварства Следственного комитета — плоти от плоти этой системы. Обличение следствия неизбежно влекло за собой инвективы в адрес суда¹⁶.

Впервые попытку произвести систематический анализ следствия и суда предпринял М. С. Лунин. Написанные им в ссылке «Взгляд на русское Тайное общество с 1816 до 1826 года» (1838) и «Разбор донесения, представленного российскому императору Тайной Комиссией в 1826 году» (совместно с Н. М. Муравьевым, 1839) были задуманы как части крупной работы, основной целью которой стало бы оправдание тайных обществ. Следствие и суд должны были подвергнуться подробному разбору, однако о деятельности Верховного уголовного суда Лунин не успел оставить каких-либо суждений, кроме самых общих¹⁷.

Позднее тех же вопросов коснулся в своей книге «Россия и русские»¹⁸ эмигрант Н. И. Тургенев, избежавший наказания благодаря тому, что к моменту восстания находился за границей. Посвятивший много лет безуспешным попыткам оправдаться перед русским правительством, Тургенев в конце концов решил апеллировать к западному общественному мнению и прибег к критике следствия, суда и приговора с позиций западного либерального правоведения. Естественно, российская правовая практика, в том числе по делу декабристов, в его изображении представала как сплошной произвол и беззаконие.

Не проводили принципиальной границы между следствием и судом и немало писавшие о них М. А. Фонвизин («Обозрение проявлений политической жизни в России», 1847–1853), Н. И. Лорер, И. Д. Якушкин, Е. П. Оболенский, С. П. Трубецкой, Н. В. Басаргин; в рассказах А. Е. Розена и А. В. Поджио следствие и суд вообще неразделимы. Стоит заметить, что во всех без исключения текстах сюжеты, связанные с Верховным уголовным судом, уступают по объему тому, что написано о следствии и «Донесении Следственной комиссии». Исключение составляют «Записки» Поджио, в которых момент оглашения приговора играет роль композиционного центра, вокруг которого группируются отступления — воспоминания и рассуждения на самые разные темы, в том числе и о следствии.

Во многом такая скудость мемуарных свидетельств обусловлена недостатком непосредственных впечатлений. Так, манифест об открытии Верховного уголовного суда был издан 1 июня, 3 июня суд в составе более чем полусотни сановников открыл свои заседания, однако подсудимым об этом не сообщили. Заслушав Донесение Следственной комиссии и подготовленные ею справки о составе преступлений каждого, суд 7 июня избрал Ревизионную комиссию из девяти человек, которая должна была ознакомить заключенных с их показаниями и получить подтверждение их подлинности. Комиссия, разделившись на три отделения, выполнила свою задачу очень быстро, ей удалось в полтора дня опросить 122 подсудимых¹⁹. После окончания работы Ревизионной комиссии суд 10 июня избрал Разрядную комиссию в составе также девяти членов, ведущую роль среди которых играл М. М. Сперанский. Комиссия напряженно работала с 11 по 27 июня. За это время она выполнила наиболее сложную часть работы суда — пересмотрела подтвержденные подсудимыми материалы следствия и составила на их основании «краткие извлечения о существенных обстоятельствах, до каждого лица относящихся, и обнаруживающие род преступления и степень виновности каждого». Затем Разрядная комиссия систематизировала инкриминируемые обвиняемым составы преступлений, разделила «вины» на группы («разряды») и предварительно распределила по ним преданных суду заговорщиков. После этого настал черед включиться в активную работу общему составу Верховного уголовного суда, которому предстояло рассмотреть предложения Разрядной комиссии и вынести окончательное решение. В результате поименного голосования была утверждена предложенная Сперанским система разрядов (одиннадцать степеней виновности и группа из пяти обвиняемых, поставленных вне разрядов); тем же порядком была назначена мера наказания по каждому из разрядов, и подсудимые окончательно распределены по группам (причем в ряде случаев суд не согласился с мнением Разрядной комиссии). 5 июля судьи подписали «решительный протокол», то есть приговор, и избрали специальную комиссию из трех человек (в том числе Сперанского) для составления всеподданнейшего доклада. Наконец 12 июля после конфирмации приговора Николаем I состоялось заключительное заседание Верховного уголовного суда. Подсудимых вызвали в общее собрание суда и огласили им приговор — каждому разряду отдельно. Таким образом, осужденные только однажды видели всех своих судей в лицо, и никто из них даже не имел возможности ознакомиться с приговором в полном объеме.

Вся многообразная и длительная работа Верховного уголовного суда происходила втайне, и долгое время представления декабристов о суде над ними восходили всего к нескольким разрозненным эпизодам — подтверждению показаний в Ревизионной комиссии, а затем неожиданному вызову «в Комитет», встрече с товарищами и выслушиванию сентенции. Недаром эти эпизоды описаны в мемуарах с наибольшей подробностью. Некоторые сведения о работе суда, несомненно, проникали к отдельным заключенным в ходе переписки и свиданий с родственниками, общения со священником, а также, вероятно, через надзирателей и караульных солдат (способных передавать скорее городские слухи, нежели достоверную информацию), однако в силу разобщенности арестантов эти сведения не могли получить распространения. Лишь много позднее декабристы смогли ознакомиться с опубликованными документами: манифестом об учреждении суда и указом Сенату от 1 июня, всеподданнейшим докладом Верховного уголовного суда от 8 июля и прилагаемой к нему «Росписью государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям»²⁰. Отсюда они могли узнать о неведомых им дотоле деталях работы суда — о задачах Ревизионной комиссии и о деятельности Разрядной комиссии, а также составить себе целостное представление о составе преступлений, инкриминируемых всем их товарищам. Существенного влияния на первоначально сложившуюся негативную оценку суда это оказать не могло, а скорее даже давало дополнительный материал для обвинений. Все, что могло усложнить удобную в своей простоте картину суда как беззаконной и торопливой расправы: сложная аналитическая работа, разногласия и борьба мнений между судьями, использование судебных прецедентов, юридическая аргументация процесса и приговора, — все это осталось декабристам по большей части неизвестным.

Претензии декабристов к суду, высказанные в разное время, сводятся к небольшому набору тезисов²¹. Первую группу составляют претензии к форме процесса. Многих возмутил тот факт, что заключенным не сообщили о начале суда²², а затем судили «не видав», «без суда»²³, в нарушение действовавших норм российского судопроизводства²⁴. Зная о том, что по закону преступнику должны были объявить о начале суда и призвать его к так называемому подтвердительному допросу, некоторые декабристы впоследствии подчеркивали, что их лишили возможности оправдаться, принести дополнения и объяснения²⁵. Ревизионная комиссия, как замечали некоторые, с неохотой принимала дополнительные показания, которые суд затем вообще проигнорировал²⁶, отказывалась принимать претензии к следствию²⁷, не позволяла достаточно внимательно просмотреть следственные материалы²⁸, а Лунин заметил, что был упущен даже такой существенный элемент судебной процедуры, как подтверждение личности подсудимых²⁹.

Лишенные возможности произнести хотя бы слово в свою защиту и имея смутное представление о том, как действовала Разрядная комиссия, декабристы, естественно, приходили к выводу, что суд полностью доверился материалам следствия, не отражавшим истинного положения дел из-за необъективности и давления на подсудимых³⁰, и особенно обвинительному заключению — Донесению Следственной комиссии³¹.

Вторая группа претензий касается собственно приговора. Нарекания мемуаристов вызвали произвольный выбор подсудимых (в особенности странная снисходительность в отношении некоторых руководителей тайных обществ, которые даже не были отданы под суд и получили мягкие наказания во внесудебном порядке, и жестокость в отношении других, менее замешанных, но оказавшихся по решению суда на каторге)³², искажение целей общества (акцент, сделанный в итоговых документах суда на теме цареубийства и мятежа, при игнорировании таких благородных целей, как отмена крепостного права)³³, «противозаконное» осуждение не за действия, а за разговоры³⁴, словно намеренно запутанная система разрядов³⁵, небрежность в формулировке составов преступлений³⁶ и осуждение не за то, в чем были в действительности виноваты³⁷, а также суровость приговора³⁸, особенно применение смертной казни³⁹ и заочное осуждение не явившегося к суду Н. И. Тургенева⁴⁰.

Наконец, третья группа обвинений имеет в виду общую политическую дискредитацию суда. Поспешность, скомканность процесса объяснялась тем, что власти хотели покончить с этим делом к уже назначенной дате коронации⁴¹. Суд, по мнению одних, был послушным орудием в руках монарха (или стремился ему угодить)⁴² и лишь утвердил предложенный властью или предопределенный грубейшими процессуальными нарушениями⁴³ приговор. По мнению других, дело было в самих судьях, которые отличались особенным жестокосердием⁴⁴. В этой связи характерно стремление некоторых декабристов подчеркнуть отрицательные человеческие и деловые качества судей или, наоборот, отметить беспристрастие или сочувствие к подсудимым со стороны тех членов суда, кто был мемуаристам симпатичен⁴⁵. Некоторые приписывают самому суду стремление к закрытости⁴⁶. Немало саркастических замечаний посвящены помпезности и бессмысленности совершавшегося действа⁴⁷.

Таким образом, общая картина суда в изложении подсудимых вполне укладывается в парадигму «жертвы — палачи»; дискредитации подвергается все: избранная форма процесса, система наказаний, деловые и моральные качества судей. Сильное полемическое начало, свойственное декабристским мемуарам, не позволяет однако принять на веру выдвинутые в них обвинения. «Нельзя было ожидать суда, который должен был бы допустить и прения, и защитников опытных, но тогда этого у нас не водилось», — признает Розен⁴⁸. Критика суда была полностью подчинена другой задаче — осуждению всего политического режима, против которого выступили декабристы и который решил их судьбу по своим жестоким и несовершенным законам. Для решения этой задачи недостатки процесса — действительные или мнимые — оказывались очень кстати: они обосновывали критическое отношение декабристов к существовавшим в России порядкам, оправдывали задним числом если не восстание, то по меньшей мере существование тайных антиправительственных обществ и позволяли несколько затушевать не оправдавшиеся и не совсем приличные «мученикам» надежды на помилование и сотрудничество с властью.

Между тем во время следствия эти иллюзии были очень сильны. Дело в том, что в строгом соответствии с законом суд неминуемо должен был закончиться смертным приговором для значительной части обвиняемых, — это было очевидно для каждого человека, хотя бы поверхностно знакомого с русским законодательством⁴⁹. Поэтому суд на первых порах понимался как самими подсудимыми, так и всем обществом как формальная инстанция, по большому счету не несущая ответственности за кровавый приговор, который ей неизбежно предстояло бы вынести. Однако личная вовлеченность монарха в процесс давала государственным преступникам надежду на более гибкий подход к делу. Таким образом, по иронии судьбы декабристы вынуждены были уповать на благодетельное действие именно той силы, которую они стремились уничтожить, — самодержавия.

Предоставленный им выбор: раскаяние и помилование (мягкий приговор) или суд по закону и казнь — оказался чрезвычайно эффективным приемом. Даже впоследствии, насколько известно, никто из декабристов не оспаривал правомерность второго варианта и никто, кроме, может быть, Н. А. Бестужева, не отрицал желательности первого⁵⁰.

В полной неопределенности относительно своей участи декабристы пребывали до самого объявления приговора. «Я приготовился ко всему, как я хотел бы и тебя к тому приготовить, находясь в полной неизвестности на сей счет, — писал А. Н. Муравьев жене еще 2 июня. — Может быть, напротив, государю угодно будет помиловать меня, и я буду тебе возвращен!»⁵¹ Бестужев-Рюмин полагал, что он и Сергей Муравьев-Апостол «проведут остаток дней в заточении», тогда как Басаргина могут вообще освободить⁵². Беляев признается, что до самого конца ждал расстрела; допускали такую возможность Розен и Басаргин; соглашался с правом государя казнить виновных и допускал, что он может быть лишен жизни, Трубецкой; готовился к смерти М. А. Бестужев⁵³. Для таких ожиданий действительно были основания: известно, что в первые дни после восстания Николай подумывал судить мятежников полковым судом и расстрелять в 24 часа⁵⁴. Однако время шло, «обещанные расстреливания не состоялись; мы стали как-то свыкаться с своими следователями; взведенные ужасы теряли свое значение, и мы мало-помалу пришли к тому заключению, что дело должно будет принять оборот более разумный <…> Мы ожидали <…> должного, соразмерного наказания, соответственного не столько собственно нашей виновности, как вопиющим интересам государства», — пишет Поджио⁵⁵.

Доходившие до арестантов слухи не прибавляли ясности. «Рылеев сообщил мне, — вспоминал Трубецкой, — что многие лица, особенно из сенаторов, требуют нашего осуждения, но что Сперанский и Кочубей настаивают у императора на милость, к которой он очень склонен. <…> Солдаты <…>, стерегшие нас, уверяли, что все хорошо кончится для нас, что в бывшем 14 декабря происшествии сам император с главными лицами виноват, и ему нельзя нас наказывать». По словам же Лорера, его надзиратель считал, что заключенным «не миновать Сибири»⁵⁶.

Кто будет в конце концов решать их участь, декабристы также не знали. Весьма вероятно, что многие полагали, будто это сделает та же самая Следственная комиссия: следствие и суд в России тогда не были разделены и, по признанию Розена, «иначе и не возможно было принять эту Следственную комиссию, как за военный суд»⁵⁷. Сам Николай тоже далеко не сразу определился в этом отношении. Первоначально он отводил комиссии некоторые судебные функции; в указе об ее учреждении предписывалось по окончании работы «представить нам <…> о поступлении с виновными»⁵⁸. На поведении следователей это поручение, видимо, сказывалось, и Розен не был единственным, кто ждал суда от тех, кто его допрашивал. Примечательно сообщение Лорера об А. Д. Балашове, который в качестве генерал-адъютанта инспектировал условия содержания подследственных, а затем якобы доложил государю, что нашел заключенных «желающими наискорейшего окончания суда, какого бы ни было»⁵⁹.

«Наконец начал проникать ко мне в тюрьму слух, что дело наше не кончится Комитетом, — продолжает Трубецкой, — но что нас будут судить в Сенате»⁶⁰. Решение особо важных дел входило в компетенцию Сената как высшей судебной инстанции государства (в частности, Пугачева и его соратников судили именно сенаторы, в дополнение к которым императрицей были персонально назначены некоторые военные, гражданские и духовные лица), поэтому такое предположение было вполне естественным. Какое-то время слухи о сенатском суде были весьма упорными⁶¹, затем стали распространяться другие — о некоей «особой комиссии»⁶².

В начале июня определенности стало немного больше. Косвенным подтверждением того, что финал близок, могло послужить прекращение допросов и очных ставок. Кроме того, те из заключенных, у кого установились хорошие отношения с надзирателями или священниками, а также те, кто в этот период имел переписку или свидания с родными, могли доподлинно знать, что следствие окончено, суд учрежден и уже заседает. О том что подтверждение подлинности показаний (вызов в Ревизионную комиссию) есть начало суда, знал от П. Н. Мысловского Якушкин⁶³. Та же мысль пришла в голову Трубецкому: «После этого дня я оставался в ожидании суда», — утверждает он⁶⁴. Возможно, еще раньше об этом догадывался Басаргин⁶⁵. Когда 12 июля узников собрали в комендантском доме и они узнали, что сейчас им будет зачитан приговор, никто не возмутился⁶⁶, хотя, разумеется, все были взволнованы. Весьма вероятно, что к такому развитию событий, как заочное вынесение приговора, были готовы многие, в том числе и те, кто позднее в своих мемуарах заклеймил суд как неправый. Русская процессуальная практика вполне допускала подобные формы судопроизводства⁶⁷, и не приходится сомневаться, что лишь сознание исключительной политической важности своего дела подтолкнуло мемуаристов позднее к тому, чтобы предъявлять Верховному уголовному суду претензии в этом отношении.

Очевидно, что требования провести суд обязательно в присутствии обвиняемых, и непременно с дополнительными допросами, представляют собой не столько реальные претензии к суду, сколько чисто декларативные заявления, в значительной степени являющиеся результатом позднейших размышлений и позднейшего же знакомства с теми источниками, к которым подсудимые долгое время не имели доступа.

Так, к примеру, рассуждения Поджио о том, что «суд не состоялся, по крайней мере, в виде даже русского законоведения: мы не были допрошены, выслушаны, потребованы к оправданию, к защите дозволенной, указанной самим законом! Верховный уголовный суд счел такой способ действия обременительным для людей, столь озабоченных государственными делами, и нашел гораздо удобнее положиться на указания Следственной комиссии»⁶⁸, — явно восходят не к непосредственным впечатлениям автора, а к тому времени (возможно, несколько десятилетий спустя), когда Поджио узнал о содержании Доклада Верховного уголовного суда. Там говорилось о том, что «обряд производства уголовных дел установлен общими законами; но в деле высших государственных преступлений общий уголовный обряд не мог быть достаточен», и о том, что в целях «личного в допросах удостоверения» суд принял решение не призывать подсудимых в свое общее собрание, а удовлетвориться их опросом специально созданной для этой цели Ревизионной комиссией⁶⁹. Ссылка на идеи Руссо, Беккариа, Бентама, Филанджиери (которые вдохновляли декабриста в его предшествующей антиправительственной деятельности и которые он продолжал разделять впоследствии)⁷⁰ придает его рассуждениям отвлеченный характер политического, а отнюдь не юридического диспута. Недаром эмоциональное обличение отечественного беззакония в мемуарах Поджио незаметно подменяет собой действительные воспоминания. Приведенный красноречивый фрагмент следует рассматривать скорее как публицистическое выступление, обращенное к читателю пореформенной эпохи, нежели как буквальное воспроизведение мыслей и чувств, владевших автором 12 июля 1826 года.

В пользу предположения о том, что в действительности подсудимые не питали тех несбывшихся надежд, о которых говорится в их мемуарах, свидетельствует и тот факт, что никто из них, по всей видимости, не готовился к процессу (не анализировал свои показания, не продумывал тактику защиты и т. п.). Так, Поджио, перу которого принадлежит наиболее подробное, развернутое и превосходно написанное обличение Верховного уголовного суда, утверждал, что, лишь оказавшись перед лицом судей в момент оглашения приговора, он начал «с быстротою молнии обдумывать образ своей защиты»⁷¹. Никто из декабристов ни в период следствия, ни позже, критикуя Верховный уголовный суд и приговор, не предложил своей модели суда и альтернативной системы наказаний. Никто не писал, что перед началом возможного процесса он размышлял в каземате над недостатками российской судебной системы и тем, как это может отразиться на решении его собственной участи. Выслушав приговор, никто, кроме Н. А. Бестужева, не пытался протестовать⁷². Осужденный на двадцатилетнюю каторгу Басаргин объясняет это молодостью и неопытностью подсудимых, для которых долгожданная встреча с товарищами по несчастью оказалась важнее процедуры оглашения приговора; приговоренный к 8-ми годам Розен — бессмысленностью какого бы то ни было протеста в той ситуации («тут нечего было и сказать и возражать: было бы то же, что спорить с конвоем или с палачом»); получивший 12 лет каторги Беляев — тем, что ожидал «приговора смертного»⁷³. И никто, кроме Розена, признавшего справедливость вынесенного ему приговора⁷⁴, не отметил, какого наказания согласно действовавшим законам лично он заслуживал. Таким образом, есть основания полагать, что собственно с судом никто или почти никто из подсудимых не связывал никаких важных ожиданий, поскольку основными оставались надежды на монаршую милость, основанную либо на личной гуманности молодого государя, либо на осознании им политической целесообразности снисхождения⁷⁵. Можно быть уверенными, что в случае если бы суд вынес мягкий приговор в обход всех действующих законов, — обвинений в произволе не последовало бы.

Не заочный суд, и даже не жестокий приговор, а именно несбывшаяся надежда на высочайшую милость сделала из декабристов мучеников, именно она заставила их искать недостатки в форме и деятельности суда.

Весьма любопытно проследить, как схожая психологическая коллизия приводит к осуждению Верховного уголовного суда такого абсолютно лояльного к существующему режиму и глубоко верноподданного человека, как Петр Никифорович Ивашев — отец декабриста В. П. Ивашева. Узнав об аресте сына, П. Н. Ивашев отправился в Петербург и там провел около года — вплоть до того момента, как сын был отправлен в Сибирь. Все это время он неутомимо собирал сведения, наводил справки и обо всем, что ему удавалось узнать, информировал семью. Так, 15 июня 1826 года он писал жене: «Теперь говорят, что приговоры Верховного Суда по закону должны быть суровы, но, говорят, император обещал показать свое великодушие во всем его величии»⁷⁶. 12 июля — в день оглашения приговора — он по-прежнему высказывает надежду на царя: «На днях ожидают решения государя. Ожидают, что строгое осуждение Верховного Суда лишь по силе законов будет им облегчено, но больших милостей должно ожидать при короновании»⁷⁷. Однако в день коронации назначенный по конфирмации двадцатилетний срок каторжных работ был сокращен всего лишь на 5 лет. Допустить, чтобы пошатнулась его беззаветная вера в государя, Ивашев не мог, поэтому свои филиппики он адресует только судьям. 31 декабря 1826 года он пишет: «<…> он (государь — К. Б., Н. С.) вручил суд всем важнейшим и первенствующие места занимающим лицам в государстве, и что они сделали? Был ли он их судом доволен!.. Но что ему осталось делать, как, сказав раз, что им вверяется, и можно ли ему было не согласиться, когда от лица целого отечества его они просят поступить по их решению, но он и тут ослабил и ослабляет постепенно. Соблюдает одно приличие постановлению Верховного Суда. Мне кажется, что каждым смягчением он показывает ничтожность судей — приличие хотя для нас горестное, убивственное, но необходимое; иначе если извлечь хотя одного невинного из числа ими осужденных, какое бы об сих знаменитых судьях понятие имела вся Россия — далее, целая Европа! — Уже и так все к несчастию познали их достоинства»⁷⁸.

Таким образом, можно отметить, что, видимо, в общественном сознании параллельно протекали два процесса — постепенный переход от оценки декабристов как преступников к восприятию их в качестве мучеников и изменение отношения к суду от нейтрального или положительного — к негативному. Не приходится удивляться тому, что именно декабристская версия следствия и суда стала основой формировавшихся общественных, а затем и научных представлений о правительственной расправе над «первенцами русской свободы».

Если не считать опубликованной в 1847 году книги Н. И. Тургенева, впервые развернутая критика Верховного уголовного суда появилась в печати в 1858 году, когда вышел сборник Вольной русской типографии в Лондоне «14 декабря 1825 и император Николай», включавший в себя отклик Н. П. Огарева на книгу М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I-го» (СПб., 1857)⁷⁹.

Разбор Огарева, яркий и хлесткий по форме, страдал целым рядом недостатков, главный из которых — откровенно слабое знакомство автора с российским законодательством, что приводило его к многочисленным натяжкам и фантастическим предположениям, клонившимся, разумеется, к тому, чтобы лишний раз доказать глупость, трусость и сервилизм судей, а также жестокость и коварство Николая. При этом, несмотря на все свои недостатки, работа Огарева задала тон для большинства исследователей той же темы. Немного позднее, с начала 1860-х годов, Вольной русской типографией, а также П. В. Долгоруковым в его зарубежных изданиях были опубликованы «Воспоминание о Рылееве» Н. А. Бестужева, «Разбор Донесения Тайной следственной комиссии» М. С. Лунина и Н. М. Муравьева, а также записки И. Д. Якушкина, С. П. Трубецкого, И. И. Пущина, С. Г. Волконского, Е. П. Оболенского, отрывок из мемуаров М. А. Бестужева. Все эти тексты закрепляли в сознании общества и ту героическую версию движения (со всеми ее вариациями), которую создали сами изгнанники и сочувствовавшие декабристам современники, и концепцию следствия и суда над ними как грубой расправы. Утверждению такого взгляда способствовали и наступившая ревизия николаевского наследия, и начало масштабных реформ, в том числе судебной, и немалое личное обаяние вчерашних ссыльных, вернувшихся в Европейскую Россию после амнистии.

И книга Корфа, и разбор Огарева убедительно свидетельствовали, что декабристская тема оставалась важным инструментом идеологической борьбы. Это накладывало на ее изучение определенные ограничения. Исследователей, придерживавшихся консервативных убеждений, декабристская тема сама по себе не привлекала, и ее разработка в лучшем случае ограничивалась вспомогательными сюжетами в рамках, как правило, биографических штудий⁸⁰. Поэтому не удивительно, что с появлением возможности свободно писать о декабристах в России, т. е. с отмены политической цензуры в 1905 году, изучением Верховного уголовного суда и Следственной комиссии активно занялись именно те историки, которые рассматривали декабристов как своих идейных предшественников⁸¹.

Неотъемлемым элементом этих трудов была, как нетрудно догадаться, чрезвычайно мощная смысловая аура, сближавшая декабристов своей символикой и метафорикой с раннехристианскими святыми⁸². В ореоле мученичества, окружившем их в сознании историков, органично слились и длительная традиция почитания декабристов в среде прогрессивной общественности, и политические настроения революционной эпохи, и сильное влияние декабристских мемуаров, представавших в этом контексте как своего рода агиографические тексты. Нельзя сказать, что подобная пресуппозиция блокировала любую возможность для эффективного изучения темы, однако — ориентируя исследователя на декабристскую версию событий — она загоняла его в довольно жесткие рамки, за которыми неизбежно оказывалась часть сюжетов, подходов, оценок и источников.

Со времен Огарева Верховный уголовный суд принято было рассматривать как одну из последних страниц декабристского движения и элемент репрессивной политики самодержавия; деятельность суда и судей оценивалась не иначе как отрицательно; подчеркивалось жесткое давление на суд со стороны Николая I. При этом особенностям разработки и эволюции судебной процедуры, деталям возникавших на заседаниях дискуссий по процессуальным и иным вопросам большого значения не придавали. Подобное отношение к данной проблеме в полной мере было унаследовано и упрочено советской историографией. Так — основываясь на декабристской версии событий — сформировалась упомянутая выше научная парадигма, которая в настоящее время настоятельно требует пересмотра⁸³. До поры до времени тенденциозность и тематические ограничения отчасти оправдывались бесспорной и в начале XX века, и в советское время политической ангажированностью темы и вполне компенсировались ее общей неисследованностью. В условиях почти полного отсутствия интереса к истории Верховного уголовного суда со стороны юристов и консервативных историков, а затем невозможности писать о декабристах иначе как о предшественниках всех последующих борцов против царизма⁸⁴, сделано было действительно очень много: опубликован большой корпус источников, выяснена связь Верховного уголовного суда с предыдущими политическими процессами, яснее стала роль Сперанского и Николая I в подготовке и проведении суда, выявлен факт серьезных противоречий между судьями и проч⁸⁵. Однако жесткая идеологизация, первоначально придававшая декабристоведению мощный импульс к развитию, со временем привела к канонизации набора обязательных идей и оценок, следствием чего стал неминуемый научный застой. Неслучайно в последние годы появилось несколько работ, отмеченных подчеркнуто бесстрастным подходом к декабристскому движению и даже отчасти разоблачительным пафосом⁸⁶. Сформировавшаяся на основе декабристской версии событий научная концепция Верховного уголовного суда очевидным образом себя исчерпала. Восприятие суда в качестве одной из последних страниц движения декабристов и элемента репрессивной политики самодержавия; однозначно отрицательная оценка суда и судей; подчеркивание жесткого давления на суд со стороны Николая I; почти полное игнорирование особенностей судебной процедуры и правовой базы процесса, а также борьба мнений в ходе суда — все эти положения требуют пересмотра. Отказ от априорных оценок деятельности Верховного уголовного суда (как бы мы ни относились к самим декабристам) сразу выводит тему за рамки истории общественного движения (а значит и декабристоведения) — в пространство историко-правовой и политико-правовой проблематики⁸⁷.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ВД. С. 7. ^Назад

² Федоров В. А. Новые материалы о деятельности Верховного уголовного суда над декабристами // Освободительное движение в России. Вып. 15. Саратов, 1992. ^Назад

³ Подробнее см.: Невелев 1985. С. 30–36. ^Назад

⁴ См., например: Эйдельман Н. Я. М. С. Лунин и его сибирские сочинения // Лунин. С. 318–325. ^Назад

⁵ О встрече с государем во время следствия вспоминали Басаргин (С. 83), М. А. Бестужев (С. 107, 132–133), Волконский (С. 393), Лорер (С. 88–90), А. М. Муравьев (С. 129–130), Розен (С. 142), Трубецкой (С. 252–255), Штейнгель (С. 162), Якушкин (С. 135); известно также о встречах с императором М. Ф. Орлова, А. и Н. Бестужевых, М. А. Назимова и других декабристов. Об обещаниях «царским именем» «помилования за чистосердечное признание» см.: Басаргин. С. 84; Поджио. С. 98; Трубецкой. С. 266–268; Фонвизин. С. 195, Штейнгель. С. 165. О личном обещании помилования см.: Муравьев. С. 130; Волконский. С. 393; Розен. С. 142. Об угрозах смертного приговора или сурового наказания (в том числе в соответствии с законами), высказанных лично царем и от имени царя, см.: Басаргин (С. 83); Лорер (С. 88), Трубецкой (С. 254–255, 267–268), Якушкин (С. 135). Об обещании следователей ходатайствовать перед государем о смягчении участи см.: Лорер (С. 85). О поведении Николая I на следствии см. также: Федоров (С. 103–106). ^Назад

⁶ Трубецкой. С. 260, 266–268. Вторая цитата — слова В. В. Левашева в передаче Басаргина (С. 83). ^Назад

⁷ Беляев. С. 128. См. также размышления Трубецкого после разговора с Бенкендорфом, обещавшим ему от имени государя помилование в обмен на сообщение сведений о Сперанском (Трубецкой. С. 271), и впечатления Якушкина от встречи с царем: «я боялся сначала, что царь уничтожит меня, <…> что он <…> победит великодушием» (Якушкин. С. 135–136). ^Назад

⁸ «Изгнанники оказались перед лицом необходимости прожить долгие годы вместе, в тесном, замкнутом и в значительной степени изолированном от внешнего мира коллективе. Мы знаем, что они предприняли ряд сознательных усилий для обеспечения мира и согласия между собой (например, создали артель для ведения общего хозяйства и перераспределения денежных средств в пользу неимущих, запретили в своей среде азартные игры и т. д.). Помимо этого, психологически неизбежными делались умолчания и определенные искажения при обсуждении крайне болезненной для большинства из декабристов ситуации следствия» (Эдельман О. В. Воспоминания декабристов о следствии как исторический источник // Отечественная история. 1995. № 6. С. 35–36). ^Назад

⁹ Басаргин С. 102–103. ^Назад

¹⁰ «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, мне в ней душно… Все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место» (Письмо П. А. Вяземского к жене от 17 июля 1826 г. // Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1909. Т. 5. С. 54). Подробнее см.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 141; Перельмутер В. «Звезда разрозненной плеяды!..» М., 1993. С. 110–116. Резко отрицательно отнесся к смертному приговору и М. А. Дмитриев (Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 241–242, 245). ^Назад

¹¹ Подробнее см.: Пиксанов Н. Дворянская реакция на декабризм // Звенья. Вып. 2. М.–Л., 1933. С. 131–199. ^Назад

¹² Дневник Варвары Петровны Шереметевой, урожденной Алмазовой. 1825–1826. М., 1916. С. 155. ^Назад

¹³ См., например: Колечицкая А. И. Мои записки от 1820-го года / Публ. Е. Э. Ляминой и Е. Е. Пастернак // Лица: Биографический альманах. 6. М., 1995. Потрясение от «страшного известия» и сомнение в праве людей «отнимать жизнь, которую не умеют ни дать, ни вернуть», искреннее и глубокое сочувствие к «вынужденным умереть молодыми» не означают отрицания автором справедливости приговора в целом и сопровождаются лишь призывом к Богу дать «несчастным, оставшимся в живых, смирение» (С. 317). Здесь также стоит вспомнить стихотворение Ф. И. Тютчева «14 декабря 1825 года» (1827), в котором зафиксирована двойственность этической оценки декабристов. Сочувствие к участи преступников, «жертв мысли безрассудной», не пожалевших собственной крови в благородной попытке «вечный полюс растопить», сочетается с осуждением выбранных декабристами методов борьбы с «самовластьем» и уверенностью в «неподкупном беспристрастье» суда, справедливости и законности вынесенного им приговора. Другую интерпретацию этого стихотворения см.: Осповат А. Л. О стихотворении «14-е декабря 1825» (К проблеме «Тютчев и декабристы») // Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Федора Ивановича Тютчева / Под общей ред. Ю. М. Лотмана. Таллинн, 1990. С. 233–251. ^Назад

¹⁴ В этом отношении весьма показательным является пассаж из лунинского «Взгляда на русское тайное общество…», в котором говорится о «любви народной» к декабристам: «Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностию, с которою собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников» (Лунин. С. 57–58). Явное преувеличение масштабов оказываемой моральной поддержки, как нам представляется, убедительно свидетельствует о том, насколько эта поддержка была важна даже для такого индивидуалиста, как Лунин. ^Назад

¹⁵ Достаточно вспомнить посвященные декабристам или обращенные к ним стихи Пушкина, Ростопчиной, Языкова, Лермонтова, Полежаева. Подробнее об этом см.: Фризман. ^Назад

¹⁶ Стоит привести замечание Поджио, относящееся к судьям: «Николай? Нет, не он был виновник всего пройденного Россией, а виновники были именно те судьи, перед которыми я стоял <…> Вы приняли скромного бригадного командира в свои объятия, возвели его на престол и своим низкопоклонством, потворствуя, положим, закравшимся дурным наклонностям, дали им развиться, упрочиться и сделать из него того созданного вами Николая, который так долго тяготел над Россиею, над вами самими!» (Поджио. С. 72). Примечательно, что Басаргин, считавший основным виновником сурового приговора именно Николая I, напротив, пытается оправдать суд (Басаргин. С. 107). ^Назад

¹⁷ Между тем о серьезности его намерений свидетельствует то, что, ощущая недостаток материалов, он обратился к сестре с просьбой собрать для него необходимые данные, в частности исподволь расспрашивая самих судей (Письмо от 1/13 декабря 1839 // Лунин. С. 244). ^Назад

¹⁸ Книга вышла в 1847 г. почти одновременно в четырех изданиях: три на французском языке (первое в Париже, второе — в Брюсселе, Ливорно и Лейпциге; третье — в Гааге); четвертое (в переводе на немецкий язык) — в Берлине. ^Назад

¹⁹ Узников по одному вызывали из казематов, каждому предъявляли материалы его дела и предлагали ответить на три стандартных вопроса: «Его ли рукою подписаны показания, в Следственной комиссии им данные? Добровольно ли подписаны? Были ли ему даны очные ставки?», а затем дать подписку, удостоверявшую отсутствие претензий к следствию. Поскольку опрос велся в быстром темпе, процедура проверки носила чисто формальный характер. Члены комиссии торопили подсудимых, ничего не объясняя им. В результате для большинства опрошенных смысл происходящего остался неясным. ^Назад

²⁰ Так, например, известно, что Розен получил от Оболенского рукописную копию «Росписи государственным преступникам…» (часть приговора, в которой говорится непосредственно о назначении наказания каждому подсудимому) в феврале 1861 г. (Розен. С. 202). ^Назад

²¹ Некоторые претензии декабристы адресовали в равной степени и следствию, и суду (например, обвинительный уклон, не оставлявший надежды на оправдание), другие — главным образом следствию (произвольный выбор подсудимых). Далее подобные случаи не оговариваются. ^Назад

²² Лорер. С. 106–107; Оболенский. С. 94; Поджио. С. 68–69; Трубецкой. С. 280; Штейнгель. С. 168–169, 171. ^Назад

²³ Лунин. С. 57; Муравьев. С. 134; Поджио. С. 104; Розен. С. 171; Трубецкой. С. 280, 290; Штейнгель. С. 171. ^Назад

²⁴ Поджио. С. 104. См. также: Лорер. С. 108; Оболенский. С. 94; Розен. С. 166, 184; Фонвизин. С. 192. ^Назад

²⁵ Лунин. С. 57; Муравьев. С. 134; Поджио. С. 69, 104; Фонвизин. С. 197. См. также: Штейнгель. С. 167. ^Назад

²⁶ Басаргин. С. 99. Уже во время работы Верховного уголовного суда от нескольких подсудимых (в том числе и от Басаргина) поступили дополнительные показания. Они были рассмотрены судом и приобщены к делу, однако реального влияния на участь подсудимых не оказали. ^Назад

²⁷ Трубецкой пишет, что «некоторые лица из подсудимых» (возможно понимая, что эта процедура означает начало суда) «объявили, что ответы их были вынуждены противоестественными мерами: голодом, закованием в железа и т. п. Послан был к ним священник упрашивать их, чтобы они взяли назад это показание, и он в этом успел» (С. 279). Однако ни одного имени он не называет и другие авторы также об этом не упоминают. ^Назад

²⁸ «Я перелистал кое-как бумаги, которых Баранов (сенатор Д. О. Баранов — член Верховного уголовного суда. — К. Б., Н. С.) даже не выпускал из рук» (Якушкин. С. 149). ^Назад

²⁹ Лунин. С. 75. ^Назад

³⁰ Поджио. С. 69, 104; Розен. С. 158; Тургенев. С. 384–388. ^Назад

³¹ Лорер. С. 108; Лунин. С. 57; Розен. С. 192. «Доклад тайной Следственной комиссии был единственным обвинительным актом, по которому судились все замешанные в деле тайных обществ» (Фонвизин. С. 197). Следует заметить, что хотя суд, разумеется, доверял следствию, однако отнюдь не слепо. Как уже было сказано выше, Разрядная комиссия все-таки дала себе труд непосредственно ознакомиться с делами. Краткие сводки, обобщавшие «вины» каждого подсудимого, которые были положены в основу их распределения по разрядам, составлялись именно комиссией на основе подлинных материалов следствия, несмотря на то, что ранее делопроизводителем Следственной комиссии А. Д. Боровковым уже были составлены записки «о силе вины» всех, кто предстал перед следствием. Опровержением мнения о том, что суд всецело положился на данные следствия, служит и тот факт, что Разрядная комиссия запрашивала дополнительные сведения о ряде подсудимых, для чего Следственная комиссия, работа которой формально уже считалась завершенной, провела 16 июня ряд дополнительных допросов и очных ставок (см.: ВД. С. 97). ^Назад

³² Поджио. С. 101. Эта претензия никак не может быть отнесена к суду, поскольку отбор подсудимых был осуществлен лично Николаем I. Из 179 человек, прошедших через Следственную комиссию, он повелел предать суду только 121. ^Назад

³³ Поджио. С. 104; Розен. С. 185–186. ^Назад

³⁴ «Выражению минутной досады или негодования <…> не только придавали значение обдуманного намерения, но называли преступлением как бы совершенным. За несколько лет назад вырвавшееся в горячем разговоре нескромное слово, мысль, на другой же день отвергнутую, называли цареубийственным замыслом. Тогда, как и по нашим законам, всякое преступное намерение, если замышлявший его одумался и добровольно отказался привести его в исполнение, не подвергается осуждению» (Фонвизин. С. 196). См. также: Поджио. С. 69; Розен. С. 182; Тургенев. С. 385–387. ^Назад

³⁵ Лунин. С. 57; Поджио. С. 104; Розен. С. 181–182; Цебриков. С. 269–270. ^Назад

³⁶ Поджио. С. 104; Тургенев. С. 384–388. ^Назад

³⁷ Трубецкой. С. 280. «Осудили, как хотели» (Цебриков. С. 270). ^Назад

³⁸ Поджио. С. 68, 104, 124–125; Фонвизин. С. 197–198; Цебриков. С. 270; Штейнгель. С. 168–170. Примечательно, что тот же Поджио иронически замечает: «Конечно, с точки зрения человеческой, такие казни покажутся бесчеловечными и неуместными; но надо взять в соображение и местное историческое положение» (С. 125). ^Назад

³⁹ Лунин. С. 57; Поджио. С. 68; Фонвизин. С. 198; Штейнгель. С. 168, 170. ^Назад

⁴⁰ Штейнгель. С. 168. ^Назад

⁴¹ Муравьев. С. 134; Лунин. С. 57. ^Назад

⁴² «Во всем этом политическом процессе правительство действовало с неслыханным пристрастием и как истец или тяжущаяся сторона, и вместе с тем как раздраженный, неумолимый судья» (Фонвизин. С. 192). Тот же автор замечает, что Верховный уголовный суд принял решение «в угождение раздраженной власти» (Фонвизин. С. 197). ^Назад

⁴³ «Какого же правосудия можно было ожидать, когда умышленно нарушались и те немногие судебные обряды и формы, которые служат для подсудимых ограждением от произвола и пристрастия предубежденных судей» (Фонвизин. С. 192). ^Назад

⁴⁴ Поджио. С. 69, 71–72, 117; Штейнгель. С. 168, 170–171. Пожалуй, только Басаргин, считая Николая основным двигателем процесса, не предъявлял никаких претензий суду и даже счел необходимым привести слух о том, что «Верховный уголовный суд не решался на смертную казнь и только потому так осудил, что ему под рукою было дано знать, что государь желает самого строгого приговора, чтобы тем разительнее было его милосердие» (Басаргин. С. 107). ^Назад

⁴⁵ Басаргин. С. 101–102; Лорер. С. 108; Лунин. С. 54–58; Поджио. С. 72–75, 78, 103–104; Розен. С. 171; Тургенев. С. 392–393; Штейнгель. С. 167, 171; Якушкин. С. 150. ^Назад

⁴⁶ Фонвизин. С. 197; Штейнгель. С. 168. ^Назад

⁴⁷ Поджио. С. 68, 102–103; Цебриков. С. 269; Якушкин. С. 150; Трубецкой. С. 280. ^Назад

⁴⁸ Розен. С. 152. ^Назад

⁴⁹ Согласно действующим законам за цареубийство и бунт (под это определение попадали и действия, направленные на изменение существующего порядка, и насилие по отношению к представителям власти, и мятеж, и неповиновение начальству), а также за умысел и недонесение о подготовке или умысле других лиц к совершению подобных преступлений полагалась смертная казнь (например: «А будет кто сведав или услыша на царское величество в каких людех скоп и заговор или иной какой злой умысел, а государю и его государевым боярам и ближним людем и в городех воеводам и приказным людем про то не известит, а государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то до пряма, и его за то казнить смертию безо всякие пощады» — Соборное Уложение 1649 г. Гл. 2. Ст. 19; «Если кто подданный войска вооружит или оружие предпримет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить, или учинить ему какое насильство, тогда имеют тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подали, яко оскорбители величества четвертованы быть и их пожитки забраны. Толкование. Какожде равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было и над оным которое о том сведом был, а не известил» — Воинский артикул 1716 г., параграф 19). Ограничения применения смертной казни, введенные елизаветинскими указами 1753 и 1754 гг., которые часто трактовались как полная отмена смертной казни в России, на эти преступления не распространялись. Таким образом, в полном соответствии с законом Верховный уголовный суд мог заявить, что «преступления, в актах означенные и собственным признанием подсудимым двукратно удостоверенные, подлежат все без изъятия смертной казни» (ВД. С. 217). Полную сводку выдержек из законов и сентенций, которыми руководствовался Верховный уголовный суд см.: Там же. С. 191–202. ^Назад

⁵⁰ Существует легенда о том, что Бестужев в разговоре с государем отверг помилование и просил «предоставить правосудию идти своим ходом» (см. примеч. М. К. Азадовского: Бестужевы. С. 717–718). ^Назад

⁵¹ Муравьев А. Н. Сочинения и письма / Изд. подг. Ю. И. Герасимовым, С. В. Думиным. Иркутск, 1986. С. 261. ^Назад

⁵² Басаргин. С. 100. ^Назад

⁵³ Беляев. С. 134, 140–141; Розен. С. 151–152, 159; Басаргин. С. 88; Трубецкой. С. 255, 276; Бестужевы. С. 106. ^Назад

⁵⁴ Междуцарствие. С. 175. ^Назад

⁵⁵ Поджио. С. 117. ^Назад

⁵⁶ Трубецкой. С. 277, 278; Лорер. С. 105. ^Назад

⁵⁷ Розен. С. 152; он же приводит обращение П. X. Граббе к Комиссии, где тот признает, что находится под судом (С. 156). Называют также следователей судьями, а подследственных подсудимыми Лорер (С. 94, 97, 102), Муравьев (С. 132–134), Розен (С. 152, 189, 191); комиссию судом, а следователей судьями — Беляев (С. 130, 134). ^Назад

⁵⁸ Цит. по.: Федоров. С. 97 (указ об учреждении Следственного комитета, подписанный 17 декабря 1825 г., однако не обнародованный). Не исключено, что первоначально сами члены Следственной комиссии полагали, что именно они вынесут подсудимым приговор; см., например, реплику В. В. Левашева в передаче Якушкина: «Я приступаю к обязанности судьи» (С. 134). ^Назад

⁵⁹ Лорер. С. 99. О том, что он не ожидал такого долгого следствия, писал и Беляев (С. 134). ^Назад

⁶⁰ Трубецкой. С. 278. ^Назад

⁶¹ «Мы все ждали, что нас отдадут под суд и там мы будем себя защищать. Говорили, что нас будут судить в Сенате при открытых дверях», — писал Н. И. Лорер (С. 105). Коллективное «мы» выдает, что в данном случае мемуарист передает не столько свои личные воспоминания, сколько обобщает позднейшие рассказы товарищей по каторге. А. И. Пущина, сестра двух декабристов, еще в феврале слышала разговоры о том, что по окончании следствия виновные «отдадутся под суд в Сенат и для избежания личности и всякого пристрастия не поименно, а под нумерами» (Из отголосков восстания декабристов / Публ. Б. Е. Сыроечковского // Красный архив. 1929. № 5. С. 212). ^Назад

⁶² Трубецкой. С. 280. ^Назад

⁶³ Якушкин. С. 149. ^Назад

⁶⁴ Трубецкой. С. 279. ^Назад

⁶⁵ «Вскоре принесли обыкновенные вопросы для подсудимых: который кому год; какого исповедания? и т. д. Вслед за тем стали водить каждого, поодиночке, для утверждения подписью своего дела» (Басаргин. С. 98). Впрочем, трудно сказать, насколько в данном фрагменте мемуаров автор основывается на личных воспоминаниях, а насколько — обобщает позднейшие рассказы товарищей. ^Назад

⁶⁶ Поджио. С. 67–68; Розен. С. 170; Трубецкой. С. 279; Якушкин. С. 150. Беляев, по его словам, знал о том, что его зовут выслушать приговор, еще в камере, от плац-адъютанта, однако тоже воспринял это сообщение без удивления (Беляев. С. 140). ^Назад

⁶⁷ Более того, отечественная традиция проведения важнейших политических процессов требовала как раз максимальной закрытости, секретности и письменного характера судопроизводства. Пугачев и его соратники также не были подвергнуты никаким допросам в суде и лишь подтвердили перед специальной комиссией подлинность своих показаний. См. об этом: Овчинников Р. В. Следствие и суд над Е. И. Пугачевым и его сподвижниками. М., 1995. С. 156. Надежды на то, что полвека, протекшие с момента последнего процесса подобного рода, что-либо существенно изменили, вряд ли могли быть сильны. Во всяком случае при подготовке суда над декабристами Сперанский широко использовал опыт процесса 1775 г. (Там же. С. 156). ^Назад

⁶⁸ Поджио. С. 104. ^Назад

⁶⁹ ВД. С. 216–217. ^Назад

⁷⁰ Поджио. С. 104. ^Назад

⁷¹ Поджио. С. 102. Здесь автор противоречит себе; несколькими страницами выше он утверждал, что был предупрежден о том, что подсудимым будет зачитан окончательный приговор. Таким образом, не было смысла готовиться к диалогу с судом. ^Назад

⁷² Басаргин. С. 102. Розен утверждает в своих воспоминаниях, что И. И. Пущин также порывался что-то сказать. Однако сам он не был свидетелем этого, поскольку принадлежал к 5-му разряду и выслушивал свой приговор отдельно от Пущина, осужденного по 1-му. Рассказ Басаргина, отнесенного ко 2-му разряду вместе с Бестужевым, заслуживает большего доверия. В памяти Розена, вероятно, произошло довольно показательное смешение лиц: уверенность в том, что именно Пущин протестовал против приговора, очевидно, основывалась на том, что Пущин, бывший надворный судья, из всех подсудимых был наиболее искушен в русском процессуальном законодательстве и судебной практике, поэтому именно от него логично было ожидать возражений. Между тем Трубецкой, принадлежавший к одному с Пущиным разряду, описывая сцену чтения приговора, ничего не говорит ни о каких протестах с его стороны. Нет на эту тему и никаких других свидетельств. Пущин, очевидно, воспринял приговор молча, поскольку его судебный опыт подсказывал, что все совершившееся вполне укладывалось в рамки действующей судебной системы. ^Назад

⁷³ Басаргин. С. 102; Розен. С. 172; Беляев. С. 141. Стоит заметить, что Беляев был единственным из декабристов, кто не высказал вообще никаких претензий к следствию и суду и чьи воспоминания почти начисто лишены, так сказать, историографической составляющей. По этой причине его записки, возможно, являются источником, наиболее достоверно фиксирующим мысли и чувства автора в период следствия и суда. ^Назад

⁷⁴ Розен. С. 201. ^Назад

⁷⁵ Те же соображения были характерны для части (и немалой!) современников. Весьма выразительно высказался либерально настроенный Н. М. Языков. В преддверии коронации он в письме к брату выражал надежду на то, что «судьба несчастных возмутителей сильно облегчится». «И это надобно сделать и по человечеству, и по политике, — продолжал он, — первое не дает никому права отнимать жизнь у себе подобного или превращать ее из прекрасной в адскую, а вторая велит быть осторожною даже голове венценосной и руке, по манию которой судят, осуждают, пытают и вешают» (Языковский архив. Т. 1. СПб., 1913. С. 240). Об исключительной значимости надежды на царскую милость в деле декабристов для Пушкина см.: Фризман. С. 93. ^Назад

⁷⁶ Цит. по: Беляев М. Д. От ареста до ссылки (по данным семейного архива Ивашевых) // Памяти декабристов. Сб. II. Л., 1926. С. 26. ^Назад

⁷⁷ Там же. С. 30. ^Назад

⁷⁸ Там же. С. 55–56. ^Назад

⁷⁹ Переиздание, с приложениями, см.: 14 декабря. ^Назад

⁸⁰ О бессилии консерваторов противостоять антиниколаевской направленности зарождавшегося декабристоведения см., например, статью вел. кн. Николая Михайловича «Казнь пяти декабристов 13 июля 1826 года и император Николай I» (Исторический вестник. 1916. № 7), где автор, сваливая всю вину за суровый приговор на «ничтожных» следователей и судей, стремится реабилитировать императора, подчеркнуть его благородство, пытается доказать, что тот не желал смертной казни, — и ответ на нее П. Е. Щеголева (Щеголев П. Е. Николай I и декабристы. Пг., 1919). Статья последнего, не менее идеологизированная, куда лучше обеспечена источниками, продумана с точки зрения методологии и представляет значительно большую научную ценность. На реабилитацию Николая I направлена и работа С. Д. Толь «Масонское действо. Исторический очерк о заговоре декабристов» (СПб., 1914). И здесь автор отказывается от анализа судебной процедуры и приговора; она лишь указывает на то, что по закону преступники заслуживали смертной казни. Сделав основной мишенью критики само представление о декабристах как о «высоконравственных и идеальных борцах за идею» (С. I), она предпочитает не углубляться в изучение деятельности суда. ^Назад

⁸¹ Освоение темы началось с публикаций документов, см.: Процесс декабристов: Донесение, следствие, приговор. М., 1905; Декабристы: Тайные общества. Следствие. Суд. Приговор. Амнистия: Официальные документы. М., 1906 и проч. И лишь затем начали появляться первые специальные работы, посвященные Верховному уголовному суду: Голицын Н. В. Сперанский в Верховном уголовном суде над декабристами // Русский исторический журнал. 1917. Кн. 1–2; Щеголев П. Е. Император Николай I и М. М. Сперанский в Верховном уголовном суде над декабристами // Щеголев П. Е. Николай I и декабристы. Пг., 1919. ^Назад

⁸² О силе этого «поля» можно судить на примере вполне монархически настроенного историка Н. К. Шильдера, который не только широко использовал мемуары и переписку декабристов в своем фундаментальном исследовании «Император Николай Первый. Его жизнь и царствование» (Спб., 1903. Т. 1), но во многом смотрел на суд их глазами, порой приводя близко к тексту пассажи из их воспоминаний: «В приведенном здесь рассказе Бенкендорфа три места его повествования обращают на себя особенное внимание: признание, что суду придана была возможная степень законности и гласности; что никогда в России не бывало судилища, пользовавшегося большей независимостью, и что подсудимые, будто бы, благодарили за предоставление им всех способов к защите. Трудно в немногих строках высказать взгляд, менее согласный с истинным положением дела. История должна признать, что верховный уголовный суд не судил, а осудил декабристов, обреченных уже предварительно на жертву. К тому же не следует забывать, что подсудимые видели своих судей только раз, 12 июля, когда им объявлен был состоявшийся уже о них приговор» (С. 446). См. также: Эрлих С. Е. Евангельский сюжет как инвариант «декабристской легенды» Герцена // Актуальные проблемы археографии, источниковедения и историографии: Материалы к Всерос. научн. конф., посвящ. 50-летию Победы в Великой Отечественной войне. Вологда, 1995. С. 103–104. ^Назад

⁸³ Насколько жестко эта парадигма могла ограничивать исследователя, видно на примере Н. Я. Эйдельмана (Эйдельман. С. 432–445). Он первым всерьез взялся за изучение и персонального состава суда, и особенностей голосования при вынесении приговора, для чего обратился к первоисточнику — бюллетеням голосования, и опубликовал очень многие формулировки наказаний, предложенные теми или иными судьями. Отдельные сделанные автором наблюдения: о том, что в создавшейся правовой ситуации «беззаконие» было «получше иных законов», что средний возраст судей был 55 лет и таким образом «одно поколение судило другое», что судьи — члены Государственного совета голосовали мягче, чем сенаторы и особо назначенные императором лица, и ряд других, — также важны. Однако даже эти выводы не находят должного применения, поскольку концепцией суда как расправы они востребуются или очень односторонне (как еще один пример произвола или конфликта старого с новым), или не востребуются вовсе. ^Назад

⁸⁴ За исключением короткого периода 1920–1930-х гг., когда декабристы подвергались резкой критике со стороны ряда историков за непоследовательность, мягкотелость, отсутствие революционной стойкости и т. п. — см., например, уже упоминавшуюся работу Пиксанова или предшествовавший ей сборник статей М. Н. Покровского «Декабристы» (М.–Л., 1927). ^Назад

⁸⁵ Гессен С. Я. За кулисами суда над декабристами // Каторга и ссылка. 1931. № 1; Гернет М. Н. История царской тюрьмы. Т. 2. М., 1961; Нечкина М. В. Движение декабристов. Т. 2. М., 1955; Рабинович М. Д. К истории суда над декабристами // Вопросы архивоведения. 1963. № 1; Овчинников Р. В. Документы Е. И. Пугачева на судебном процессе декабристов // Труды МГИАИ. 1966. Т. 24; Кодан С. В. Сибирская ссылка декабристов (Историко-юридическое исследование). Иркутск, 1983; Невелев Г. А. Царизм перед судом истории // Новый мир. 1975. № 1; Невелев 1985; Федоров В. А. Литература о следствии и суде над декабристами // Государственно-правовые институты самодержавия в Сибири. Иркутск, 1982; Он же. Следствие и суд над декабристами // Источниковедение истории государства и права в дореволюционной России. Иркутск, 1983. Первым, кто начал систематически изучать неопубликованные материалы суда, был Н. Я. Эйдельман (см. прим. 86). Г. А. Невелев констатировал острые противоречия между судьями и пытался реконструировать полемику между ними — «настоящую бурю» (см.: Невелев 1985. С. 33). ^Назад

⁸⁶ См., например: Киянская О. И. Южный бунт: Восстание Черниговского пехотного полка (29 декабря 1825 — 3 января 1826 г.). М., 1997; Потапова Н. Д. Основания к расследованию деятельности «тайного общества» в конце 1825 г.: фальсификация дела // Проблемы социального и гуманитарного знания: Сб. научн. работ. Вып. 1. СПб., 1999. С. 95–127. ^Назад

⁸⁷ В этом смысле чрезвычайно характерны осторожные пассажи историко-правового свойства в работе О. В. Эдельман, касающиеся правовой культуры первой четверти XIX века и места Следственной комиссии в системе военно-судных учреждений (Эдельман О. В. Следственный комитет по делу декабристов: Организация деятельности // 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография / Ред. — сост. П. Ильин. Вып. II. СПб.; Кишинев, 2000. С. 209, 212–213). Не собираясь затрагивать эти проблемы, исследовательница столкнулась с необходимостью сформулировать по ним свою точку зрения. ^Назад

ЛИТЕРАТУРА

Басаргин — Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи / Изд. подг. И. В. Порохом. Иркутск, 1988.

Беляев — Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном / Вступ. ст. В. А. Ковалева. Красноярск, 1990.

Бестужевы — Воспоминания Бестужевых / Ред., статья и комм. М. К. Азадовского. М.–Л., 1951.

ВД — Восстание декабристов. Документы / Изд. подг. С. В. Мироненко, С. А. Селивановой и В. А. Федоровым. Т. XVII. М., 1980.

Волконский — Волконский С. Г. Записки / Изд. подг. А. З. Тихантовской, Н. Ф. Караш, Б. Н. Капелюш. Иркутск, 1991.

Лорер — Лорер Н. И. Записки декабриста / Изд. подг. М. В. Нечкиной. Иркутск, 1984.

Лунин — Лунин М. С. Письма из Сибири / Изд. подг. И. А. Желваковой и Н. Я. Эйдельманом. М., 1987.

Междуцарствие — Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М.–Л., 1926.

Муравьев — Муравьев А. М. «Мой журнал» // Мемуары декабристов: Северное общество / Сост., общ. ред., вступ. ст. и комм. В. А. Федорова. М., 1981.

Невелев 1985 — Невелев Г. А. «Истина сильнее царя…» (А. С. Пушкин в работе над историей декабристов). М., 1985.

Оболенский — Оболенский Е. П. Воспоминания // Мемуары декабристов. Северное общество / Сост., общ. ред., вступ. ст. и комм. В. А. Федорова. М., 1981.

Поджио — Поджио А. Записки. Письма / Изд. подг. Н. П. Матхановой. Иркутск, 1989.

Розен — Розен А. Е. Записки / Изд. подг. Г. А. Невелевым. Иркутск, 1984.

Трубецкой — Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. 1: Идеологические документы, воспоминания, письма, заметки. Иркутск, 1983.

Федоров — Федоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы…» М., 1985.

Фонвизин — Фонвизин М. А. Сочинения и письма / Изд. подг. С. В. Житомирской и С. В. Мироненко. Т. 2. Иркутск, 1982.

Фризман — Фризман Л. Г. Декабристы и русская литература. М., 1988.

Цебриков — Из записок декабриста Н. Р. Цебрикова // Мемуары декабристов. Северное общество / Сост., общ. ред., вступ. ст. и комм. В. А. Федорова. М., 1981.

14 декабря — 14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа) / Изд. подг. Е. Л. Рудницкой и А. Г. Тартаковским. М., 1994.

Штейнгель — Штейнгель В. И. Сочинения и письма. Т. 1: Записки и письма / Изд. подг. Н. Ф. Зейфман и В. П. Шахеровым. Иркутск, 1985.

Эйдельман — Эйдельман Н. Я. Вьеварум. Лунин. М., 1995.

Якушкин — Якушкин И. Д. Мемуары. Статьи. Документы / Изд. подг. В. И. Порохом и И. В. Порохом. Иркутск, 1993.