ОБ «ОДИЧЕСКОМ ДИПТИХЕ» ПУШКИНА: «СТАНСЫ» И «ДРУЗЬЯМ»
(МАТЕРИАЛЫ К ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОМУ КОММЕНТАРИЮ)^*

КИРИЛЛ ОСПОВАТ

Стихотворения «Стансы» 1826 г. (Пушкин III, 40) и «Друзьям» 1828 г. (Пушкин III, 89–90), написанные в связи с вступлением на престол Николая I и сопровождавшим его «известным происшествием», образуют естественную пару и до некоторой степени подлежат обособлению внутри общего корпуса политических стихотворений Пушкина 1826–1828 гг.¹ Критерием для такого обособления, как явствует из заглавия настоящей работы, нам видится прямо заявленная ориентация на панегирическую традицию XVIII в., в которой Пушкин находит оптимальную модель отношений поэта к царю, впервые охарактеризованную им еще до восстания декабристов в письме Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г.: «Ободрения у нас нет — и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. <…> Державину покровительствовали три царя. <…> наша словесность <…> не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести, — а как он льстил²:

О вспомни, как в том восхищеньи,
Пророча, я тебя хвалил.
Смотри, я рек, триумф минуту,
А добродетель век живет.

Прочти послание к А.<лександру> (Жук.<овского> 1815 году). Вот как русский поэт говорит русскому царю» (Пушкин XIII, 178–179).

Непривычная для поэта ситуация высочайшего ободрения (ср. в том же письме: «Из неободренных вижу только себя да Баратынского — и не говорю: Слава богу!») закономерно провоцирует аналогию с «веком Екатерины»; в ст. 17–18 стихотворения «Друзьям» («Во мне почтил он вдохновенье, / Освободил он мысль мою») сама эта ситуация описана через реминисценцию державинского «Изображения Фелицы», переносящую на Николая характеристики Екатерины:

Припомни, чтоб она вещала
Бесчисленным ее ордам: <…>
Я вам даю свободу мыслить,
И разуметь себя ценить <…>
Не воспрещу я стихотворцам
Писать и чепуху и лесть <…>
            (Державин 1957, 135–136)

Ср. в «Фелице»:
Ты здраво о заслугах мыслишь,
Достойным воздаешь ты честь <…>
Снисходишь ты на лирный лад;
Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна <…>

Неслыханное также дело,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смело
О всем, и въявь и под рукой,
И знать и мыслить позволяешь…
            (Державин 1957, 101–102)

Более существенная в общем контексте тех лет петровская проекция образа Николая, у Пушкина заданная последней строфой «Стансов» («Семейным сходством будь же горд, / Во всем будь пращуру подобен…»), в ст. 7–8 стихотворения «Друзьям» («Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, трудами») поддержана аллюзией на «Оду… Елисавете Петровне… 1761 года…» Ломоносова:

Там бог десницу простирает,
И крепость неизмерных сил
Петру на свете поручил:
«Низвергни храбростью коварство,
Войнами укроти войны,
Одень оружьем новым царство,
Полночны оживи страны»³.
            (Ломоносов 1986, 161)

Интересно, что характеристика самого Петра в ст. 5 «Стансов» («Но правдой он привлек сердца») восходит к строкам державинской «Оды на взятие Измаила»:

Умейте лишь, главы венчанны! <…>
Умейте дать ему <российскому роду. — К. О.> вы льготу,
К делам великий дух, охоту
И правотой сердца пленить.
            (Державин 1957, 164–165)

Нарочито воспроизводя в похвалах новому царю приметы торжественной оды⁴, Пушкин свои отношения к нему описывает согласно этой аналогии, реконструируя в собственных «одических» текстах ту позицию «благородного, независимого» поэта, которая представляется ему одним из конституирующих элементов одического жанра. Эта позиция прямо манифестируется в стихотворении «Друзьям»; знаменитые державинские строки из двух посланий к Храповицкому послужившие, как известно, источником начальной и конечной строф этого стихотворения (см., напр.: Мейлах 1959, 105; Стенник 1995, 265), Пушкину видятся, судя по всему, своеобразной квинтэссенцией жанровых принципов торжественной оды:

Богов певец
Не будет никогда подлец.
            (Державин 1957, 198)

Раб и похвалить не может,
Он лишь может только льстить.
            (Державин 1957, 247)

Ср. сходную концепцию жанра в упомянутом послании Жуковского «Императору Александру», которое, как видно из цитировавшегося выше письма Бестужеву, «Пушкин ценил <…> прежде всего за сквозящий в нем дух авторской и гражданской независимости» (см. Проскурин 1999, 267–268):

О дивный век, когда певец царя — не льстец,
Когда хвала — восторг, глас лиры — глас народа <…>.
            (Жуковский 1956, 167)⁵

В этой связи понятно, почему Пушкин последовательно описывает позицию поэта через одические аллюзии. Третья строка того же стихотворения «Друзьям» («Я смело чувства выражаю») отсылает, как кажется, к стихам из оды Державина «Афинейскому витязю»:

Из одного благодаренья,
По чувству сердца моего
Я песнь ему пою простую <…>.
            (Державин 1957, 241)

Наше предположение поддерживается некоторыми лексическими перекличками; ср. слово «сердце» в следующем стихе («Языком сердца говорю») и эпитет «простой» в ст. 5: «Его я просто полюбил»⁶.

Все описанные коннотации одического жанра концентрируются в знаменитой формуле «Языком сердца говорю», симптоматичным образом восходящей к «Преложению псалма 14» Ломоносова:

Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд? <…>
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как языком говорит.
            (Ломоносов 1986, 186)

Приводившиеся всегда в качестве основного подтекста комментируемой строки стихи из державинского «Лебедя» («Вот тот летит, что, строя лиру, / Языком сердца говорил» — Державин 1957, 304), несомненно, ближе напоминают пушкинскую формулировку, однако явно недостаточны для ее объяснения. У Державина метафора «языком сердца говорил» не расшифрована (сам он, по-видимому, ориентировался на те же ломоносовские строки), между тем как ломоносовское сравнение «сердца» с «языком» вполне прозрачно — «говорение» «сердцем, как языком» жестко связано с «правдой» и столь же жестко противопоставлено «лести». Сам пассаж из псалма в этой связи явно прочитывается как еще одна декларация жанровых принципов «нелестной» оды, подобная приведенным выше державинским⁷. Такое истолкование напрашивается и из-за принадлежности этого текста Ломоносову, ставшему, по слову Пумпянского, «эпонимом» торжественной оды в русской литературе.

Проекция на Ломоносова имеет здесь принципиальное значение. После публикации в «Урании… на 1826 год…» письма Ломоносова Шувалову от 19 января 1761 г. со знаменитой фразой: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога <…>» (Урания 1826, 40) — именно Ломоносов оказывается (вместо Державина) наиболее значимым примером достойных отношений одического поэта к власти (см.: Модзалевский 1948, 12; Урания 1826, 274)⁸. Характерно, что цитированную фразу Пушкин не только приводит в «Путешествии из Москвы в Петербург» для иллюстрации «благородства и независимости» Ломоносова («Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову <…>: Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего Бога дураком быть не хочу» — Пушкин XI, 254), но и прямо проецирует на себя в Дневнике 1834 г.: «Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (Пушкин XII, 329)⁹.

Описанной выше жанровой проекцией обусловлены и особенности функционирования в «Стансах» темы царской милости; ее эксплуатирование ассоциируется у Пушкина с одической практикой «поучения царей», свидетельствующей о достоинстве и независимости одописца¹⁰. Обращение к данной теме в «Стансах» способствует экстраполяции этого жанрового комплекса на собственные пушкинские одические опыты¹¹. Посвященные «милости» ст. 7–8 «Стансов» («И был от буйного стрельца / Пред ним отличен Долгорукой») восходят к пассажу из «Слова похвального… Петру Великому…» Ломоносова: «Простив многих знатных особ за тяжкие преступления, объявил <Петр. — К. О.> Свою сердечную радость приятием их столу Своему и пушечною пальбою. Не отягощает Его казнь стрелецкая. Представьте себе и помыслите, что ему ревность к правде, что сожаление о подданных, что своя опасность в сердце говорила: “Пролита неповинная кровь по домам и по улицам Московским, плачут вдовы, рыдают сироты <…>"» (Ломоносов 1959, 608–609)¹². Характерным образом сама концепция «милости» в «Стансах» отличается от описанной в классической работе В. Э. Вацуро (см. Вацуро 1986, 314–319): если в «Анджело» или «Пире Петра Первого» «милость» противопоставлена «правосудию», то в «Стансах» они как бы сливаются в акте монаршей воли — Петр прощает невиновного. Такой ход самим Пушкиным мог быть возведен к тексту Ломоносова; абзацем выше приведенного только что пассажа читаем: «Великодушию сродно и часто сопряжено есть правосудие» — и далее: «Но хотя ясными и порядочными законами не утверждено было до совершенства, однако в сердце Его <Петра. — К. О.> написано было правосудие» (Ломоносов 1959, 608). С представлением о «стихийной справедливости» монарха Пушкин связывает и рассказанный Ломоносовым случай; чтобы лучше проиллюстрировать противопоставление царской справедливости неправосудным законам, поэт и заменяет «знатных особ», совершивших «тяжкие преступления», невиновным Долгоруким (князь Яков Долгорукий, разорвавший, по общеизвестной легенде, несправедливый указ Петра, хотя и поступил вопреки воле монарха, не совершил преступления, а, наоборот, действовал исходя из государственной пользы)¹³.

Охарактеризованная выше и ассоциирующаяся с Ломоносовым концепция «милости» явно опознается как принадлежащая «хвалебному» жанру (а не, скажем, философскому, как в «Анджело», — см. Вацуро 1986, 318). Именно поэтому, как кажется, в «Капитанской дочке» ее берет на вооружение Екатерина, которая помилование Гринева описывает как оправдание («Дело ваше кончено. Я убеждена в невиновности вашего жениха» — Пушкин VIII, 373), постулируя тем самым утопическое совпадение «милости» и «правосудия». Это прочтение поступка императрицы, заданное августейшей репликой, реализовано и в сюжете записок Гринева, не в меньшей степени подчиненных панегирическому канону; Гринев таким образом изображает свои отношения с Пугачевым, что обвинения, предъявленные ему со слов Швабрина, действительно кажутся читателю несостоятельными.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Мы не думаем отрицать существование серьезных различий между стихотворениями «Стансы» и «Друзьям» (они, например, различаются представленными концепциями монаршей милости). Однако в данной работе нам важно обратить внимание именно на сходство жанровых установок. ^Назад

² Начиная с последней фразы во всех цитатах курсив наш. ^Назад

³ Еще один возможный пример использования одических реминисценций при описании монарха находим в ст. 6 «Стансов» («Но нравы укротил наукой»), предположительно содержащем аллюзию на 17 строфу ломоносовской «Оды… Екатерине Алексеевне… на преславное ее восшествие… 1762 года…»:

Услышьте, судии земные
И все державные главы: <…>
И подданных не презирайте,
Но их пороки исправляйте
Ученьем, милостью, трудом.
            (Ломоносов 1986, 173)

Очевидное различие формулировок не позволяет утверждать положительно, что Пушкин подразумевает именно этот фрагмент из Ломоносова; в качестве косвенного доказательства укажем лишь на сходство строки «И подданных не презирайте» с характеристикой Петра в ст. 10–11 «Стансов»: «Он смело сеял просвещенье, / Не презирал страны родной…» ^Назад

⁴ Надо сказать, что механизм этого воспроизведения опровергает утверждение Ю. В. Стенника, настаивающего в недавней монографии, что «творческий характер использования Пушкиным традиций XVIII в. проявляется здесь <в «Стансах». — К. О.> в том, что не формальные, главным образом лексико-стилистические, приемы оды XVIII в. привлекают здесь поэта. <…> Стилизация уступила место свободному отношению к традициям. С точки зрения <…> стилистики поэтический строй “Стансов" полностью независим от традиций поэзии XVIII в.» (Стенник 1995, 262). Напротив, как бы в подтверждение предложенному в новейшей книге О. Проскурина представлению о функции «чужого слова» в пушкинской поэзии (см. Проскурин 1999), «одические» тексты Пушкина построены на прямых цитатах из признанных мастеров панегирического жанра. Известно, например, что знаменитые ст. 13–14 «Стансов» («То академик, то герой, / То мореплаватель, то плотник») восходят к строке из поэмы Ломоносова «Петр Великий»: «Строитель, плаватель, в полях, в морях Герой» (Ломоносов 1986, 282). ^Назад

⁵ «Благородство и независимость» поэта приписываются не только одическому жанру, но и всему «веку ободрений»; ср. в более раннем «Послании цензору» характеристику баснописца Хемницера, перенесенную из державинского «Памятника»: «Хемницер Истину с улыбкой говорил» (Пушкин II, 269). ^Назад

⁶ Отсылка к этой оде в пушкинском тексте тем более вероятна, что данное в ней описание мудрых вельмож прямо соотносится с одной из важнейших тем пушкинской политической лирики этих лет, которую сам поэт в незаконченной оде «Мордвинову» возводит к одической традиции XVIII в. Ср. у Державина:

Я зрел в ареопаге сонм
Богатырей, ему подобных,
Седых, правдивых, благородных,
Весы державших, пальму, гром.
Они, восседши за зерцалом,
В великом деле или малом,
Не зря на власть, богатств покров,
Произрекали суд богов <…>.
            (Державин 1957, 243)

Вообще Пушкин в очередной раз заинтересовался Державиным примерно за полтора года до написания «Стансов», в апреле — мае 1825 г.; по собственному свидетельству поэта, тогда он «перечел <…> Державина всего» (Пушкин XIII, 181). ^Назад

⁷ Другой источник пушкинской строки, соотносящий ее с заявленной выше концепцией «чувствительной» похвалы, находим в статье Плетнева «Разбор оды Петрова Николаю Семеновичу Мордвинову, писанной 1796 года» (1824), стимулировавшей, как известно, собственный пушкинский опыт в одическом роде (см. Стенник 1995, 159–160): «Воспетый им <стихотворцем> герой есть друг его. <…> Похвалы, внушаемыя великими делами и громкою славою, восхищают нас; но язык сердца, пленительная дань бескорыстной дружбы, приводит нас в умиление, извлекает сладкие слезы. Перед нами исчезают все отношения света; нет ни героя, ни поэта его: все сливается в одно понятие человека. <…>

Вмиг мысли благородны
Через уста свободны,
Сердечну жару вслед,
Польются яко мед —

И слухи усладят, поставят дух в покое.
Не ищет истина прикрас,
Но слышится сильней в устах витии вдвое,
Чей был не предустроен глас!

Он вдруг ее отрыгнул
И слушающих двигнул
Единой простотой
И сердца теплотой.

<…> Каждый стих есть вдохновение сердца» (Плетнев 1885, 131–132).

В стихотворении «Друзьям» есть и иные, более дальние, переклички с приводимыми Плетневым фрагментами оды Петрова; ср., напр., характеристику Мордвинова: «Твоя, о друг, еще во цвете раннем младость» с пушкинским «юность в нем кипит». ^Назад

⁸ Ср. знаменитую характеристику Ломоносова в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «Радищев укоряет Ломоносова в лести и тут же извиняет его. Ломоносов наполнил торжественные свои оды высокопарною хвалою <…>. Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести <…>» (Пушкин XI, 254). ^Назад

⁹ Думается, что не прав О. Проскурин, который первым пушкинским «опытом обращения к фигуре Ломоносова в связи с проблемой отношения Поэта с Властью» называет стихотворение «Отрок» 1830 г. (Проскурин 1999, 297). «Первым опытом» как раз и были «Стансы». ^Назад

¹⁰ Эта тема действительно была распространена в хвалебных текстах XVIII в. Ср., например, у Ломоносова:

Ты суд и милость сопрягаешь,
Повинных с кротостью казнишь,
Без гневу злобных исправляешь,
Ты осужденных кровь щадишь.
            (Ломоносов 1986, 113) —

и у Державина:

Освободишь ты заключенных,
Обогатишь ты разоренных,
Незлобновинных ты простишь.
            (Державин I, 310)

Он храбрости воздаст усердье,
Явит терпевшим милосердье,
Невинных узы перервет, <…>
Даст правосудье притесненным <…>.
            (Державин III, 222) ^Назад

¹¹ Ср. в «Памятнике» их характеристику, прямо связанную с идеей «гражданского мужества» поэта: «И милость к падшим призывал» — см. Бонди 1978, 469–470. ^Назад

¹² О позднейших реминисценциях данного отрывка у Пушкина см., напр., Макогоненко 1982, 324–326; Погосян 2000. Интересно, что разбираемый исследователями пересказ этого эпизода в материалах к «Истории Петра» сохраняет ассоциацию с именем Ломоносова: «Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбою праздновал с ними свое примирение (Ломоносов)» (Пушкин X, 7). ^Назад

¹³ См. недавнюю перепечатку голиковской версии этого анекдота, впрочем Пушкину в 1826 г., по-видимому, неизвестной: Петр 2000, 38–40. В нашу задачу не входит рассматривать здесь связанное с именем Долгорукого противопоставление неправедно осужденного и впоследствии прощенного дворянина справедливо осужденному преступнику из простонародья, воспроизведенное в «Капитанской дочке» через оппозицию «Гринев-Пугачев». Отметим лишь, что в пушкинских политических текстах последнего десятилетия эта антитеза имеет принципиальное значение. ^Назад

ЛИТЕРАТУРА

Бонди 1978 — Бонди С. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978.

Вацуро 1986 — Вацуро В. Э. Из историко-литературного комментария к стихотворениям Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1986. Т. 12.

Державин I–III — Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. [В 9 т.] Т. 1–3. СПб., 1864–1866.

Державин 1957 — Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957.

Жуковский 1956 — Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1956.

Ломоносов 1959 — Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 8. М.–Л., 1959.

Ломоносов 1986 — Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л., 1986.

Макогоненко 1982 — Макогоненко Г. П. Творчество Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). Л., 1982.

Мейлах 1959 — Мейлах Б. С. Из истории политической лирики Пушкина («Стансы» и «Друзьям») // Из истории русских литературных отношений ХVIII–ХIХ веков. М.–Л., 1959.

Модзалевский 1948 — Модзалевский Л. Б. От составителя // Сочинения М. В. Ломоносова. Т. 8. [Письма]. М.–Л., 1948.

Петр 2000 — Петр Великий в преданиях, легендах, анекдотах, сказках, песнях. СПб., 2000.

Плетнев 1885 — Плетнев П. А. Сочинения и переписка… Т. 1. СПб., 1885.

Погосян 2000 — Погосян Е. «Слово похвальное Петру Великому» Ломоносова в кругу исторических источников «Пира Петра Первого» Пушкина // Пушкинские чтения в Тарту. 2. Тарту, 2000.

Проскурин 1999 — Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999.

Пушкин I–ХVI — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1–16. М.–Л., 1939–1947.

Стенник 1995 — Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб., 1995.

Урания 1826 — Урания. Карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности. М., 1998.